Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Тамара пытается от него отстраниться, не допустить больше соприкосновения между ними, она поминутно натягивает на бедра полы своего белого лакированного пальто, неподвижно уставясь в грязную шею Майка; пусть Хеллер чувствует, как сильно задета его словами и она тоже. А Майк? Майк добродушно фыркает – это предупреждение, просьба о внимании – и говорит:

– Да, я понимаю, господин учитель: что бы ты ни делал, этого мало, пока у тебя нет соответствующего мировоззрения. Верно? Но что касается меня – я, собственно, хочу заниматься только музыкой, не знаю, понятно ли вам, о чем речь. Если же вы тем не менее требуете, чтобы я завел себе определенное мировоззрение, может, вы мне какое-нибудь порекомендуете? Но, боюсь вас разочаровать, мой любимый цвет – желтый.

Вот так они разговаривают, так разоблачают друг друга. Так они, бывало, сшибались и в классе, не впрямую, а по поводу какого-нибудь малозначительного эпизода истории, ухватившись за упомянутое кем-то имя, понятие или деяние; Хеллер всегда заботился о том, чтобы мнения разделились, чтобы через класс пролег ров, и ему самому словно бы приносило удовлетворение, если признанно сильные характеры начинали колебаться, если мнения под нажимом менялись и в конце концов торжествовала неясность. Оба они, Хеллер и его бывший ученик, теперь, по-видимому, вспоминают все это и смеются.

Вот и универмаг «Хильмайер и Кнокке», мрачный храм потребления; сесть в машину или выйти из нее здесь разрешается, но есть ли стоянка? Тамара предлагает свои услуги: она отведет машину в гараж высотного дома и присоединится к ним позже. Вылезайте, вылезайте, все сразу. Они входят внутрь сквозь вихри горячего воздуха и, втиснувшись в поток мокрых плащей, толкаются, ждут, обдаваемые волнами музыки, оглядываются, обороняясь от зонтиков и с трудом переставляя ноги среди хозяйственных сумок; в универмаг они входят неузнанными – никто им не кланяется, не машет, подзывая к себе; с Майком такое случается нечасто. Они не могут выбиться из потока, он несет их дальше, до отдела «Пояса, пуговицы, молнии»; здесь толпа рассыпается, можно от нее отделиться и заявить о себе хотя бы этой высокомерной, невероятно скучающей продавщице. Мы пришли, говорит Майк, ожидая обычной реакции – изумления и восторга. Но продавщица строго смотрит на него; ну, и что дальше? Этого Майк не ожидал, и потому он не протестует, когда за него отвечает Юрген Клепач:

– Что дальше? Директора, девочка, давай сюда директора. Шевелись, шевелись, девочка. Передай ему: в магазин только что вступил Майк Митчнер.

Продавщица, которая, судя по ее внешности, привыкла только к льстивым речам, не может скрыть своего возмущения подобной манерой обращения; она медлит, но потом все же подходит к товарке – важной, степенной поступью – и что-то шепчет ей, указывая глазами на всю эту группу – вон они стоят! И теперь происходит то, к чему так привык Майк: вторая продавщица смущенно улыбается и робко, даже как-то скособочившись, приближается к ним.

– Здравствуйте, господин Митчнер, вас ждут уже… Позвольте я вас провожу, мы поднимемся вот на этом служебном лифте. Пожалуйста, господа, нам на шестой этаж, в мебельный отдел.

– Вы находитесь в мебельном отделе, он переоборудован заново специально для вас!

Человек, знакомый многим по телепередачам, расхаживает перед низко натянутой веревкой и, подняв лицо к микрофону, наклонив его надо ртом так, словно собирается из него пить, задает самые неожиданные вопросы публике, которая сгрудилась плотной массой, распространяя испарения потных тел и влажной одежды. Как вы относитесь к вашей мебели? У одного он спрашивает, какой у него диван, старый или новый? У другого – может ли он удобно устроиться в своем любимом кресле?

– Он им внушает сознательное отношение к мебели, – шепчет Майк Митчнер своему бывшему учителю, протискиваясь к заградительной веревке.

То, что лежит здесь, на огороженном веревкой паркете, можно принять за препарированные и затем покрашенные внутренние органы крупных зверей, по меньшей мере за высушенную оболочку этих органов – коричневые почки, желтые сердечные сумки, кожаные мешки в форме селезенки, печени, толстых кишок, слепой кишки, вялые, ржаво – красные стенки желудка – все тускло поблескивает, все аккуратно разложено, как будто здесь потрошили зверей после удачной охоты.

Впечатление живодерни с высокими эстетическими претензиями усугубляют шесть белокурых девушек в коротких белых халатах и белых пилотках, в ожидании стоящих у стены, похоже, что это продавщицы или гиды – переводчицы, во всяком случае, ассистентки, которые тут же возьмутся за дело, как только начнется демонстрация.

– Прежде всего мы должны приветствовать Майка Митчнера, который согласился прийти к нам, несмотря на свою занятость, и которого каждый из вас, дамы и господа, знает по пластинкам, по радио– и телепередачам и так далее. – Человек с микрофоном преувеличенно радостно протягивает руку гостю: – Привет, Майк, как мило, что ты пришел.

В сравнении с этим приветствием бледным и непрофессиональным выглядит прием, который оказывает певцу пожилой лысый человек с отвислыми щеками, чье имя не то Хильмайер, не то Кнокке – Майк не уловил; кто бы он ни был, вид у него такой, будто он прикончил своего компаньона.

– Что у нас сегодня в программе, Гуннар? – с наивным видом спрашивает Майк, а человек с микрофоном медлительно и плавно, можно даже сказать благоговейно, ведет рукой в сторону различных по цвету и форме оболочек.

– Премьера. Здесь перед вами мебель будущего. Сегодня она выступает в премьере. – Знак белокурым ассистенткам – начинайте, мол, – и шесть девушек, каждая соответствует кондиции витринного манекена, со стандартной улыбкой подходят к мешкам и оболочкам, берутся за лежащие здесь же насосы, которые приводятся в действие с помощью педали, подсоединяют короткие шланги к вентилям, но накачивать пока не начинают; они выпрямляются – все как одна и все как одна ставят ногу на педаль, сосредоточив внимание, ждут сигнала к старту; и лишь только по местному радио раздаются звуки первой песни Майка «Пуста скамья и пусты стулья», девушки – все как одна – принимаются равномерно нажимать на педаль, то есть накачивать воздух в мебель; разумеется, весело, разумеется, игриво, ибо и самый процесс накачивания должен выглядеть приятным и занимательным.

Хеллер протискивается вперед. Девушки продолжают ритмично качать, выставив свои задики, девушки покачиваются– вперед-назад, вперед-назад, – отталкиваясь правой ногой. Хеллер стоит теперь у самой веревки. Воздух с шипением наполняет шкуры, мешки, оболочки, растягивает и надувает их. Кажется, будто какое-то существо приходит в себя после долгого забытья, начинает шевелиться и просыпается, шумно вздыхая и выгибая спину.

Женщина с полной сумкой картошки, сама лицом похожая на симпатичную картофелину, не может удержаться от смеха – смех у нее визгливый, захлебывающийся, сам по себе смешной.

Хеллер постукивает женщину по спине, но, похоже, она этого не чувствует, видимо, под воздействием непреодолимо назойливых ассоциаций, она показывает на вспухающие, обретающие объемность и упругость оболочки, вибрирующие от непрерывно прибывающего воздуха и постепенно принимающие заданную форму.

Хеллер уже утвердился во мнении, что все эти предметы, которые сейчас надуваются и набухают, подобны половым органам каких-то диковинных существ; вернее, эти еще не до конца принявшие свою форму чудища, которых шесть девушек, без устали накачивая, пробуждают от спячки, кажутся совершенно нелепыми и одновременно могучими и угрожающими сексуальными символами. Все больше зрителей смеется. Люди, хихикая, подталкивают друг друга. Показывают пальцами туда, где что-то подозрительно шевелится, вспухает, раздувается в разные стороны. Девушки все качают, не переставая улыбаться: смотрите, как это легко делается! Ну точно половые органы, думает Хеллер, однако какому существу могли бы они принадлежать и где помещаться, чтобы от них был толк, то есть, чтобы они действовали?

– Дамы и господа, – произносит человек с микрофоном и продолжает: – Здесь, у вас на глазах, рождаются вещи, которым предстоит держать и выдерживать нас на себе. Это мебель будущего. Надувная мебель. Обратите внимание, как мало затрачено труда, чтобы из бесформенности возникла форма. Нужен всего только воздух. Хотя, конечно, все придумано и продумано художниками. Ну, дорогой Майк, может быть, и ты пожелаешь сказать несколько слов, здесь собралось немало твоих поклонников, я вижу, кое-кто уже приготовил альбомы для автографов.

Майк Митчнер берет микрофон, бросает взгляд на Хеллера, который с необычайным вниманием следит за ним, и заявляет: хоть он и не специалист, но он позволит себе прежде всего высказать подозрение, что лишь немногие из его сограждан сознательно относятся к мебели. Другими словами: слишком многие довольствуются тем, что у них есть, их вовсе не беспокоит, когда у них от сиденья на бестолково склеенных стульях немеют ноги, когда они отлеживают себе бока на дрянных кроватях, когда в неудобных креслах у них постоянно заявляют о себе диски позвонков и нарушается мозговое кровообращение. Сознательно относиться к мебели – что он под этим понимает? То, что мебель должна быть другом, спутником человека и всячески ему служить.

– Разве не совершаем мы с помощью этих предметов достаточно важные дела? Ну вот видите. Поэтому, люди, проверьте, на чем вы спите, сидите, пьете кофе, пишете письма или пересчитываете получку. Это если говорить в самых общих чертах. Что же касается настоящей демонстрации, Гуннар, то, по-моему, здесь показывают много совершенно поразительных вещей. Я все время думаю, что же такое напоминают мне эти пухлые ребята, ведь они вызывают у нас в памяти нечто знакомое.

Девушки стали качать медленнее, в такт мелодии «The last waltz»^[10] это, однако, отнюдь не означает, что появились признаки усталости; скорее зрителям предоставляется возможность увидеть, как различные предметы приобретают установленную и – что важнее всего – гарантированно восстановимую форму. О некоторых уже можно со всей определенностью сказать, что это будет: кушетка, кресло или грибовидный стол; и только один пухлый тип, похожий на яйцо со спинкой, до самого конца упорно скрывает, для чего он предназначен. Так что же дальше?

Все как одна девушки перестают качать, отвинчивают шланги; они заслужили аплодисменты, да, вот они пожинают жидкие аплодисменты и раскланиваются, стоя возле своих произведений. Теперь человек с микрофоном подталкивает дорогого Майка к надутым спутникам нашей жизни и просит его за всех нас посидеть и полежать на них для пробы и сообщить, что он при этом чувствует. Майк садится, Майк ерзает, скрючивается и потягивается, даже слегка качается. Что он чувствует? Ну, в первую секунду кажется, будто ты сел на желе, потом ты находишь точку опоры, а потом – ну, как вам сказать? – потом наконец возникает чувство, что эта мебель обволакивает твое тело.

– А можно нам тоже попробовать? – кричит из толпы какой-то парень без галстука, и его сразу награждают аплодисментами.

Конечно, можно прямо сейчас, – заверяет человек с микрофоном, но сначала он хотел бы продемонстрировать преимущества этой надувной мебели на живой модели. Всем хорошо видно?

И хотя его уже почти никто не слушает, он обязан про говорить весь свой текст: он рассуждает о еще не изведанной радости лежания, о заново открытой прелести сидения, приводит надуманные сравнения, главным образом касающиеся супружеской жизни, и свои слова наглядно иллюстрирует с помощью Майка Митчнера, который по его просьбе падает на кушетку, переворачивается с боку на бок, изображает читающего и спящего человека.

Эту последнюю часть рекламного действа можно. наверняка пропустить, у Янпетера Хеллера оно не вызывает ни малейшего интереса, он наблюдает исключительно за Майком Митчнером, и, когда веревку наконец отцепляют и убирают, он вместе с другими протискивается вперед, не столько для того, чтобы испробовать надувную мебель – ее, конечно, раньше всех атакуют, седлают, терзают дети, – сколько для того, чтобы оказаться ближе к столу, за которым его бывший ученик раздает автографы. Серьезно. Сосредоточенно. Часто настолько приблизив лицо к одному из собирателей автографов, словно ведет с ним доверительный разговор. К нему протягивают школьные тетради, фотографии, листки почтовой бумаги, даже кулек с какой-то покупкой, но Майк, видимо, привык ко всему. Нет, не ко всему, когда до его стола добралась женщина с лицом – картошкой и протянула ему для подписи пару белых парусиновых туфель, он все-таки опешил и осторожности ради осведомился, где он должен поставить свое имя? На носках? На обоих носках? Итак, на правой туфле – имя, на левой – фамилию. Дело сделано, и женщина смеется, качает головой, словно не узнает самое себя, а теперь она хочет поближе взглянуть на мебель.

– Извините, пожалуйста, – говорит Хеллер, – я не ошибся, вы только что получили автограф?

– Что получила?

– Вы получили подпись, – объясняет Хеллер, и женщина отвечает:

– Да, на туфлях. Я их купила для дочери, а разве за это надо платить?

– Нет, разумеется, все это бесплатно, меня в связи с этим интересует только один вопрос: давно вы знаете Майка Митчнера?

– Я его совсем не знаю.

– Но вы знаете, чем он занимается?

– Наверно, артист, вид у него такой.

– Значит, его имя до сих пор было вам незнакомо?

– Моя дочь наверняка его знает, у нес в комнате все стены оклеены такими вот подписями и фотографиями.

Хеллер благодарит несколько чрезмерно, как ему самому кажется. Может быть, думает он, виной тому атмосфера всего этого мероприятия, этакий вымученный, искусственный оптимизм, заражающий многих; и он снова становится за спиной у Майка и наблюдает за движущейся очередью любителей автографов, чья веселость тоже выглядит какой-то лихорадочной. Как по-разному ведут они себя, получив наконец желанный автограф: одни торопливо суют его в бумажник, словно кто-то может потребовать его обратно; другие весело размахивают им, третьи внимательно изучают росчерк, словно боятся принести домой подделку.

Девушка со строгим лицом, с гладкими черными волосами на прямой пробор, приближается к Майку не так, как другие; она подходит скорее неохотно, чувствуется, что лишь усилием воли заставила она себя встать в этот длинный хвост, однако не похоже, что ей надо делать укол, еще меньше, что она стоит за автографом. А есть ли у нее вообще в руках какой-нибудь листок? Вот она нагибается к Майку Митчнеру, подсовывает ему какую-то бумажку, явно уже исписанную, как замечает Хеллер; легонько постукивая пальцем по бумажке, она шепотом что-то объясняет Майку, на что он вначале только улыбается, но потом выражает согласие; легкое рукопожатие, и она уходит без автографа, а Майк сует бумажку в нагрудный карман.

– Извините, пожалуйста, – обращается к ней Хеллер, – позвольте вас спросить: вы поклонница господина Митчнера?

Девушка останавливается и вызывающе смотрит на Хеллера.

– Мы друзья господина Митчнера, – поясняет Хеллер, – ваш ответ поможет нам при изучении проблемы современного кумира.

– Вы меня задерживаете, – тихо говорит девушка как будто про себя, – и потом, я не позволю никому вмешиваться в мои дела.

– Но, может быть, вы могли бы нам сказать, чем вас… убеждает господин Митчнер?

– Чем он меня убеждает? Размером ботинок, а теперь оставьте меня в покое.

– Не обижайтесь, – раздается вдруг голос Юргена Клепача, – эта девушка только передала Майку приглашение, а теперь ее ждут. Вон там, за колонной, видите?

Выходит, Клепач следил за ним? Все видел и слышал? Хеллер сдается. Он полагает, что люди, терпеливо стоящие в очереди, медленно двигающейся к столу, больше ничего ему не откроют. Он пойдет в ресторан при универмаге и там подождет, пока кончится представление.

– Вы туда за мной зайдете?

– Ну конечно, – говорит Клепач, – кто-нибудь из нас дернет туда и прихватит вас.

Итак, Хеллер спрашивает, как пройти к лифту, и поднимается в ресторан, где люди отдыхают, сделав удачные покупки, или подкрепляются перед тем, как их сделать. Он пробирается между наваленными в проходах пакетами и коробками, находит за угловым столиком свободный стул, рядом с молчаливой четой пожилых супругов, которые хоть и заказали себе кофе, но забыли его выпить.

Здесь свободно? Запоздалый приветливый жест, Хеллер уже уселся, уже поставил портфель на колени и вынимает из него литературу. Что он желает заказать? Чай с ромом и, во всяком случае, порцию жареной колбасы с карри. Уходя, кельнер качает головой и смотрит на обоих стари ков, он хочет, чтобы Хеллер разделил его недоумение, но тот уже уткнулся в свои книги и записки и думает о названии «Цена надежды». Через два часа он снова должен быть в пансионе, вооруженный новыми знаниями, суждениями, может быть, даже новыми предложениями.

Молодой специалист Хеллер размышляет о методе работы: перед нами яркая жизнь, в ней естественно предполагать какие-то вершины, необычные ситуации, но они возможны только на общем будничном фоне, на фоне серого потока, который ничего с собой не несет, а из этого следует, что и длинные периоды без всяких событий тоже имеют значение, их тоже надо принимать в расчет. Что сказала бы Люси Беербаум, узнай она, с какой целью изучается и освещается ее жизнь? Что несколько педагогов, собравшись на совещание, пытаются из всей массы пережитого ею выковырять лишь самые лакомые для педагогики цукаты? Насколько полезны такие произвольно выхваченные примеры достойного поведения? Почему надо отказывать в ценности тому, что происходило до примерного поступка или после него? Разве неброское, бесцветнее, проходящее незаметно не может оказаться поучительным? Почему бы не поискать центр с краю, в незамеченном происшествии, в побочном факте? Разве не должны мы, думает Хеллер, нацелить наши поиски и на то, что не имеет веса и, на первый взгляд, лежит за пределами темы? Например? Ну, например, эта ночь у пастуха, в черной хижине, сложенной из камней, там, возле скал Метеора. Разве эта история не типична для Люси Беербаум? Да, но в каком смысле?

Прежде всего – ландшафт, его нарисовать очень нетрудно; в середине он помещает скалы Метеора с их обрывистыми склонами, впереди расстилает часть фессалийской равнины, прорезает ее рекой, которую называет Пиниос, а светлая кромка на горизонте не может быть ничем иным, кроме Эгейского моря. Две движущиеся точки – это, должно быть, Люси Беербаум и ее коллега Виктор Гайтанидес, они вроде бы направились от подножия одной из скал наискось к дороге, к остановке автобуса. Так написано в книге: в каникулы они поехали побродить в окрестностях этих скал – оба только что сдали очередной экзамен, – они ходили пешком по отлого поднимающейся вверх равнине, подкрепляясь тем, что взяли с собой в плетеной корзинке; Виктор Гайтанидес, как всегда, чистенький и чинный, словно в соблюдении всех правил приличия хотел найти укрытие и уж по меньшей мере утаить за ними свою молодость. И вот когда они ели у подножия скалы, стала собираться гроза, сначала о ней возвестило лишь дрожание, мерцание света, залившего скалы и зло засверкавшего в водах реки, Виктор тщательно сложил носовой платок, на котором сидел, и стал укладывать все обратно в корзинку, поглядывая на небо, где быстро возникали и распадались облака причудливой формы – светящиеся рыбы, теневые деревья, растущие вверх ногами, чьи кроны отсвечивали красным.

– Нам надо торопиться, надвигается нешуточная гроза!

Он казался более обеспокоенным, чем Люси, которой не хотелось, чтобы ее подгоняли, она требовала, чтобы он дал ей доесть если не хлеб, то хотя бы дыню, и подтрунивала над тем, как ему не терпится поскорее выбраться на дорогу к автобусу.

– Вы так боитесь промокнуть, Виктор?

– Признаюсь. – Он в самом деле был из тех, для кого прямой ответ на вопрос равносилен признанию. – Признаюсь, – сказал он, – что мне известны более приятные ощущения, чем липнущая к телу мокрая одежда.

– По вашей милости я второй раз прерываю еду, не наевшись досыта, – сказала Люси, – а наш врач между тем требует, чтобы я ела «сколько влезет».

– Заданного количества вы давно достигли. – Он нетерпеливо встал – на голове шляпа, похожая на циркулярную пилу, в руках закрытая плетеная корзинка, – человек который своей безупречной корректностью замораживал все: способность к сочувствию и приветливость, кажущуюся какой-то механической. – Благоразумно будет поспешить, Люси, мне не нравятся комбинации там, наверху.

Края туч вдруг словно загорелись, из них засочился красный и лиловый свет, а между тучами возник черный вертящийся глаз, под взглядом которого поблекла вся равнина до самого побережья.

– Вот уж чего у нас никто не может позаимствовать, – сказал Виктор, – так это нашей фессалийской грозы.

– Не думаю, – сказала Люси. – Насколько я знаю, эти наши местные молнии описываются в школьных учебниках всего мира, во всяком случае, это не что иное, как обычные электрические разряды, частичные разряды – если уж быть точным, – которые возникают на всем протяжении молнии.

– Но свет, – возразил Виктор. – Я думал прежде всего о свете: у нас гроза – это иллюминация.

– Да, – сказала Люси. – Гроза и бедность, у нас они очень живописны.

Она взялась за ручку корзины не столько для того, чтобы помочь Виктору ее нести, сколько, чтобы держаться, спускаясь по склону, поросшему колючей травой; они бежали наискось к шоссе, где – это можно было увидеть даже отсюда – не было никакого укрытия, кроме одиночных деревьев.

– Скорее, – сказал он. – Уже начинается, на меня упали первые капли.

Первые капли были крупные и освежающие, они падали тяжело, редко, Люси казалось, что она отличает одну каплю от другой, когда они разлетались брызгами у нее на плечах, на шее, на лице. Ветер был порывистый, настоящий штормовой ветер.

– Потише, – крикнула Люси, – я не могу так быстро.

Из-за острых камней, скрытых травой, из-за незаметных провалов, обнажившихся скальных выступов она ступала с осторожностью, выбирая дорогу, а дождь тем временем усиливался, становился чаще, он уже барабанил вовсю по иссохшей земле, взвихряя пыль, и эта пыль с дождем вперемешку дымилась перед ними грязно-серой пеленой. У Люси сползли гольфы; трава хлестала ее по худым икрам, и подол платья намок и отяжелел. Стало плохо видно.

– Вон какой-то дом, – сказал Виктор. – Станем пока под крышу.

Он схватил ее за руку выше кисти и потащил к хижине с плоской крышей. То была хижина пастуха, сложенная из камней, почти черная; крыша была придавлена камнями. Два отверстия в стенах, узкие, как бойницы. Дверной косяк – из нетесаного дерева, сплошь покрытый зарубками. Груда хвороста и сушеных корневищ для топки. Занавес, сшитый из дубленых кож, прикрывал вход. Виктор приподнял его, пропустил Люси вперед и проскользнул следом, быстро сорвав с головы свою шляпу – пилу. Возле смотровой щели – значит он видел, как они подходили, – позади углубления в полу, где тлел огонь, стоял пастух;на голове засаленная, когда-то, возможно, бордовая кепка, седая щетина на щеках, поверх рубашки без воротника – выцветший жилет и не менее выцветшая куртка до колен, наискось через плечо – веревка, а на ней – самодельная холщовая сумка для хлеба; старый человек, хотя определить его возраст точнее было бы трудно. Опираясь на посох, он смотрел на них из-под полуопущенных век и ждал, пока они поздороваются, после чего пригласил их войти и, уступив им место возле смотровой щели, предложил полюбоваться местностью «под благодатным дождем». Подмигнув им, он налил горького травяного чаю в единственную эмалированную кружку, протянул ее Люси, сделав ей знак, чтобы она поделилась чаем со своим мужем.

Попивая чай мелкими глотками, Люси, то и дело отрывая взгляд от кружки, оглядывала убранство дома: продавленная лежанка, домотканое одеяло, запертый деревянный ларь, на стенах – проволока, веревки, а вот кухонная доска с воткнутым в нее ножом, и рядом – хлеб, лук, маслины; еще одна лежанка – распластанный, примятый тюфяк, по-видимому, набитый травой и мхом.

– А где овцы? – спросил Виктор, и пастух, указывая на вторую смотровую щель, сказал:

– Взгляните туда, вон они сбились в кучу, как в загоне.

У них капало с рук, с лица.

– Люси, если вы позволите, я сниму куртку и повешу ее над огнем сушить. И если вы не против, я точно также поступлю со своей рубашкой и с галстуком.

На две развилины положили перекладину и развесили вещи сушиться возле огня.

– Вон идет автобус, – сказал пастух.

– Вечером будет другой, – ответил Виктор.

Кто-нибудь из них все время стоял у смотровой щели; по очереди, а иногда и все вместе наблюдали они за грозой, за сверканием наземных молний, снизу бросавших отблески на полосы дождя, на низко нависшие над равниной тучи. Гроза, казалось, уйдет к морю, но вот она стала медлить, повернула и пошла вспять вместе с переменившимся ветром.

– Вы последите, Виктор, чтобы мы не прозевали последний автобус?

– Мы обязательно на него попадем.

Присев на корточки, Люси открыла корзинку, вынула оттуда все, что у них осталось из провизии, и протянула пастуху, который, видимо, понял этот дар как намек предложить им что-то со своей стороны, ибо он накинул на голову овчину, вышел из дома и вскоре вернулся с кожаной продуктовой сумкой.

С церемонной медлительностью разложил он перед ними длинные узкие куски баранины, предлагая взглянуть, какое хорошее мясо, у них на глазах поперчил и посолил его и, раздув огонь, положил жарить на самодельную решетку. Проделав все это, пастух выжидательно посмотрел на них, словно побуждая к чему-то, что уже давно следовало сделать; Виктор понял его и, прежде чем они приступили к еде, назвал ему их имена, рассказал, кто они и откуда и что привело их сюда, а в ответ на это пастух тоже назвал свое имя и попросил у Виктора позволения сказать несколько слов о Люси.

– Сделайте одолжение, нам очень интересно.

Люси, сев на лежанку, подняла плечи, сцепив обнаженные тонкие руки, обхватила ими колени, и вся превратилась в слух. Пастух достал из-за подкладки куртки бумажный комок, развернул его, вынул оттуда монету и молча протянул ее Виктору. Тот взял неправильной формы кружок и поднес его поближе к огню, чтобы рассмотреть.

– Что это? – спросила Люси.

– Очень старинная монета, ей по меньшей мере две тысячи лет, – сказал Виктор, – здесь изображена женская головка, по-видимому, это прославленная нимфа Аретуза. Хотите взглянуть?

Он передал монету Люси, и теперь, когда она при свете огня повернулась к нему в профиль – чистый высокий лоб, почти незаметно переходящий в линию носа, губы, чуть тронутые улыбкой, энергично выступающий подбородок, – теперь он догадался о том, что хотел сказать старик и что уже сказал без слов этим сравнением.

– Вы в самом деле похожи на нее, Люси, – сказал Виктор, – мы провозгласим вас нимфой этих мест.

– Тогда мне придется день – деньской таскать кувшин с водой – и так целую вечность. Неужели вам меня не жалко?

– Нимфы тоже смертны, – сказал Виктор, – хотя им и дано право воспитывать богов и помогать людям, они все-таки смертны.

– Все же некоторое утешение, – заметила Люси, – а что касается моего сходства с этой дамой, то я его не обнаружила. А дело вот в чем: Аретуза выглядит крепкой, упитанной, прямо-таки раздражающе здоровой. Другими словами, – продолжала Люси, – эту здоровенную нимфу в отличие от меня не отрывали от еды и не заставляли от нее воздерживаться. – Она с благодарностью возвратила пастуху монету, старик радостно кивнул ей, и они принялись за еду.

Мужчины сидели прямо на полу, Люси на лежанке, а дождь тем временем барабанил по жестяной крыше, равнину окутал ранний сумрак.

Можно ли отсюда вовремя заметить автобус, спросил Виктор, и пастух успокоил его: свет фар показывается, когда автобус еще в горах, пока он спустится на равнину, они вполне успеют выйти на шоссе.

Он выставил посуду под дождь, разжег залатанную во многих местах трубку и стал рассказывать про своего брата. Тот тоже был здесь пастухом, жил в этой хижине, много лет подряд, и вдруг умер – ни с того ни с сего. Он сам тогда нашел брата: мертвец сидел перед домом, прислонясь спиною к стене, на теле никаких повреждений, да и болеть он ничем не болел. Похоронил его, а потом без раздумий заступил его место, – все это было давно, во всяком случае настолько давно, что он уж и не надеется, что кто-либо заметил, как исчез его брат и как сам он взял его посох и принял на себя обязанности пастуха.

Монета – это все, что осталось ему от брата, вероятно, тот нашел ее на берегу реки Пиниос и потом зашил в подкладку. Когда человек молод, разве может он умереть, если он не был ранен и ничем не болел? Гости не смогли вразумительно ответить на этот вопрос, и пастух торопливо продолжал рассказ. На сей раз про отца, тот так же был пастухом, как и дед, по не здесь, а подальше, у моря, стадо у него всегда было в целости и сохранности, но однажды его тоже нашли мертвым; тогда говорили, он сорвался с кручи, но рассказчик и по сей день в это не верит, ведь его отец знал в горах каждую тропу, каждое ущелье. Он, скорее, думает, что имел место «подстроенный несчастный случай», потому что это произошло незадолго до того, как отцу должны были выплатить жалованье за два года. Если происходят такие вещи, то разве не напрашивается вывод, что уж лучше самому покончить счеты с жизнью?

Так он говорил, так рассказывал, в надежде немного развеять тоску, облегчить душу, а Виктор не отходил от смотровой щели и глядел вдаль, в горы, но скользящего света фар, который должен был возвестить появление автобуса, все не было. Пастух снова палил в кружку своего горького чая и сам подошел к смотровой щели, как будто он скорее сумел бы разглядеть то, чего не видел Виктор, но и он не обнаружил приближения автобуса. Может, гроза виновата. А может, авария. Но что же делать?

Они упорно смотрели в сторону гор и даже после того, как миновало время отправления последнего автобуса, все еще искали на равнине мелькающий свет фар, но ни один луч не прорезал темноты, только по-прежнему слышался шум дождя.

– Если для вас здесь не слишком убого, – сказал пастух, – можете у меня переночевать.

– Нет, это не годится, – сказала Люси.

– Я могу вас оставить одних, мне надо пойти проверить стадо, невдалеке есть еще сторожка, и потом у меня теплая овчина, – сказал пастух.

Но Люси поспешила возразить:

– Это не обязательно, в самом деле нет. Верно, Виктор?

– Оставайтесь в доме, – сказал Виктор, – здесь хватит места для всех.

– Но вы мои гости, дом – в вашем распоряжении, я все равно должен пойти пересчитать овец. – Старик набросил на плечи овчину, поднял в знак приветствия свой посох и вышел.