Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

– Папа, смотри!

– Да, да.

Девочка почти поврала на оттянутой до боли руке, она выворачивает на ходу шею, чтобы не потерять из виду музыкантов, которые с инструментами в чехлах спускаются к одному из расцвеченных флагами пассажирских теплоходов. Теперь – через пешеходный мост на станцию городской железной дороги, где о скором прибытии поезда возвещает напряженное ожидание пассажиров; они уже подхватили свои вещи, перестали разговаривать, подошли к самому краю платформы и готовы к старту.

– Это наш поезд, папа?

– Да.

Мутные окна, на которых застыли брызги дождя, размывают картину порта, ее гравюрную четкость; прислонясь щекой к стеклу, Хеллер смотрит, как мимо них, постепенно исчезая из виду, проплывает нарядный юбиляр, весь во флагах и вымпелах; река, почерченная светлыми линиями, смутно обрисованные эллинги и краны, флотилия баркасов на приколе – знаменитый порт, который насчитывает более семисот лет существования и ныне уже не одну неделю справляет свой день рождения.

Хеллер слышит, как девочка спрашивает:

– Ты опять уезжаешь?

И он отвечает, все еще погруженный в раздумье:

– Нет, я пока побуду здесь, у меня много работы.

– А что это за работа?

– Мы составляем книгу для чтения.

– Для меня?

– Может быть, и для тебя тоже, и пока больше вопросов не задавай.

Штефания зацепилась за его согнутую в локте руку и похлопывает себя сеткой по ногам. Она старается не смотреть на пожилую суровую супружескую пару, которая не спускает с нее глаз, словно собирается учинить ей допрос и призвать к порядку.

Умеет ли Хеллер играть в эту игру? В какую еще игру?

– Один человек должен выйти из комнаты, папочка, а потом опять войти и отгадать, что без него делали другие.

– Это такая игра?

– Мы с дядей Герхардом всегда в нее играем. Ты его знаешь?

– Нет.

Ребенок кладет сетку к нему на колени, влезает с ногами на сиденье и пытается играть в «маленького альпиниста», совершая восхождение по отцовскому туловищу с явной целыо водрузиться у него на голове. Хеллер решительно пресекает эту попытку и сажает дочь обратно со словами:

– Здесь не место для таких игр, ты ведь уже большая девочка, сиди тихо, мы скоро приедем.

Возле Эппендорфербаума Штефания заснула, привалившись головой к его боку, а руки положив к нему на колени; ему приходится ее будить и, подхватив под мышки, полусонную вынести из вагона на платформу.

– Смотри, Штефания, там внизу рынок.

Под эстакадой городской железной дороги, между ее стальными опорами идет торговля дарами осени, наполняющими корзины и ящики. На весы кладутся груши, присыпанная песком картошка, жилковатая капуста. Хеллер с дочерью протискиваются мимо лотков и палаток, крытых залатанной парусиной, где высятся, призывая остановиться, желтушные пирамиды сыров, а целые клавиатуры нарезанных колбас манят попробовать их на вкус. При виде бледных, но крепеньких луковиц предощущаешь слезы, которые придется пролить, когда будешь их резать; толстые корни сельдерея дразнят запахом огорода.

– Что мы с тобой здесь купим, Штефания?

– Мороженое, папочка, мороженое – это самое вкусное.

– Тогда давай сразу пойдем в кафе.

Конечно, сегодня, в базарный день, не очень-то выберешь себе место, в большом первом зале все столы заняты рыночным людом – здесь, в тесноте, сидят торговцы с обветренными лицами, кто в фартуках, кто в белых халатах, и после промозглой сырости улицы греются горячим кофе и коньяком, прозрачной водкой и дымящимся грогом. Хеллеру с девочкой приходится протиснуться в следующую узкую комнату – кишку, к последнему столику, над которым висит здоровенная сине-зеленая мазня – полтора метра на два: морской орел настигает, но так никогда и не настигнет дикую утку.

Никак это Шарлотта? Хотя они пришли на полчаса раньше условленного, Шарлотта уже здесь и ждет их; она застегивает пальто, решительно устремляется им на встречу и так порывисто притягивает к себе ребенка, словно ее насильно с ним разлучили. Она оглядывает девочку, как придирчивый купец – товар при мене. Не хватает еще только, думает Хеллер, чтобы она проверила ее на запах и на упитанность.

– Мама, мы будем тут кушать мороженое, я хочу со сбитыми сливками.

– А не слишком ли холодно для мороженого, – спрашивает Шарлотта, – не лучше ли пойти домой, не пора ли уже прощаться?

– Но ведь я обещал мороженое.

– Ну ладно.

Хеллер и Шарлотта подают друг другу руки – мимоходом и с такого далекого расстояния, что едва – едва дотягиваются; кажется, будто между ними провели мелом черту, которая не позволяет им подойти ближе. И вот они направляются к столику: Штефания вприпрыжку, Хеллер – целеустремленным шагом, спокойно снимая на ходу плащ, Шарлотта – нарочито замедленно, вяло; она всячески дает понять, что согласилась остаться здесь совсем ненадолго.

– Все едим мороженое? – с бесстрастным видом спрашивает Хеллер.

Штефания в ответ хлопает в ладоши, а Шарлотта только указывает на недопитую ею чашку кофе. Значит, одно мороженое со сливками и один двойной кирш для Хеллера.

Пока Штефания выуживает из сетки, разворачивает и в образцовом порядке расставляет на столе игрушечную кухню, – смотри, что мне папа купил! – Хеллер терпели во ждет, когда глаза его встретятся с глазами жены, вернее, он глядит на нее в упор, примагничивая ее взгляд; у него уже наготове искательная улыбка.

– А ты почти не изменилась, Шарлотта.

Она слегка пожимает плечами; это может означать безразличие или досаду. Да и что могла бы она сказать в ответ? Столько лет прошло, столько утекло воды, и вдруг: ты почти не изменилась! Ее лицо отражает именно те чувства, которые она испытывает, и Хеллер не находит в нем жесткости – только тихий, застывший упрек, этого выражения он раньше не знал, оно возникло за время их разлуки.

– Нам бы надо поговорить, Шарлотта.

– Сейчас?

– Если хочешь потом, можно и потом. Я еще побуду в Гамбурге.

Он протягивает ей начатую пачку сигарет, но Шарлотта отказывается, она бросила курить, к тому же ей нельзя здесь засиживаться.

– Так, значит, немного погодя, Шарлотта. Я буду ждать тебя здесь.

– Для чего это?

– Хотя бы для того, чтобы вместе кое-что вспомнить. Ты придешь? Я буду ждать тебя здесь, за этим столом.

Шарлотта не хочет себя связывать, она закрывает глаза и отворачивается, она в нерешительности.

– Может быть, и приду, Ян. Еще не знаю.

Видимо, Хеллеру этого достаточно, на большее он, пожалуй, и не рассчитывал. Да, он останется здесь и будет ее ждать, ибо он, разумеется, может предложить ей и не что посерьезнее, нежели простой обмен воспоминаниями, – она это понимает тоже; в конце концов ведь надо решить, как жить дальше. Шарлотта смотрит на него с изумлением.

– Разве это еще не решено? Разве то, что ты ушел от нас, – не решение? А все эти годы, когда каждый из нас жил своей жизнью, – они, по-твоему, ни о чем не говорят? Ах, Ян, зачем еще тратить силы, зачем искать слова, если уже ничего нельзя изменить.

Она делает знак девочке, чтобы та поторопилась.

– Собирайся, Штефания!

Но Штефания занята делом, она делит мороженое на составные части и по ложке плюхает в свои крошечные посудинки: сюда – шоколадную крошку, туда – хлопья сливок, сюда – мятую клубнику; всего понемножку, все аккуратно разложено по хорошеньким кастрюлькам и сковородкам и теперь, наверно, будет вариться.

– Что ты вытворяешь, Штефания! Доедай мороженое и уложи кухню обратно в коробку.

А теперь надо описать вот что: как Хеллер и Шарлотта смотрят на ребенка; девочка ест мороженое то из стакана – без особого удовольствия, – то из своих кастрюлек, смакуя каждую ложечку – как вкусно; она постукивает ложкой по своей пластинке и предлагает родителям отведать ее стряпню, но они вежливо отказываются. И вот Штефания поворачивается к соседнему столику, где в это время торговцы с рынка потешаются над чужой бедой: жил-был в деревне некий человек, однажды он бросил в унитаз горящий окурок, не подозревая, что перед этим кто-то кинул туда пропитанную бензином тряпку. Говорят, пламя вспыхнуло нешуточное, но это еще не все. Когда незадачливый парень, лежа на носилках, стал рассказывать санитарам, отчего у него на заду ожоги, те так заржали, что уронили носилки и вдобавок поломали ему еще несколько ребер. Да, есть люди, за которыми беда, можно сказать, по пятам ходит, заключают торговцы. И как потом Шарлотта вскакивает, укладывает в сетку игрушечную кухню, помогает Штефании надеть плащ и сразу же подводит ее к Хеллеру, чтобы она с ним попрощалась, но не слишком долго и чинно, а коротко и без церемоний – для этого она во время прощания крепко держит дочь за руку выше локтя. Он будет ждать за этим столом, еще раз повторяет Хеллер. Гм…

Кое-кто из торговцев здоровается с Шарлоттой, когда она за руку с ребенком идет через кафе. Вот они переходят улицу, ныряют в лабиринт рынка и пробираются между ларьками и фургонами, мелькая то здесь, то там на открытых местах, потом машут на прощанье и исчезают из виду.

Молча сидит Хеллер перед плотной гардиной, впитавшей в себя застоявшийся табачный дым, по соседству с подвыпившими торговцами, которые потешаются над чужой бедой, сидит за тем же покрытым истертой клеенкой столом, где не раз сиживал прежде со своими учениками, горячо обсуждая, есть ли, скажем, сходство между Че Геварой и шиллеровским Моором. Не позвонить ли Майку? Или угрюмому Рюбезаму, который поначалу во всем с тобой соглашается, чтобы потом с тем большей беспощадностью опровергнуть твои аргументы? А может быть, Инесе, считавшей обязательным, чтобы хоть одна часть одежды у нее была красного цвета? Молодой педагог кладет на стол портфель, достает оттуда несколько тонких брошюр и книгу, заказывает у терпеливо ожидающего кельнера еще один кирш и ставит портфель обратно к ножке стола. Первым делом он берется за книгу. На синей обложке четкими белыми буквами напечатано: Иоганнес Штайн «Цена надежды», а пониже, более мелким шрифтом: «Памяти Люси Беербаум».

Что сулит, что возвещает текст на клапане суперобложки? Неповторимая женская биография. Проницательный ум и сострадание. Высочайшая научная одаренность и подвиги милосердия на грани самоотречения. Аскетический образ жизни и мечта о социальной справедливости. Разумеется, нерасторжимое единство мысли и действия. Разумеется, решения, которые касаются всех нас. Хеллер вздыхает. Разумеется, пример для всех, кто еще не нашел пути. Аннотация рекомендует еще две книги Иоганнеса Штайна; Хеллеру они неизвестны. Нажимая ногтем большого пальца на обрез, он быстро перелистывает книгу, задерживается на немногочисленных фотографиях, разглядывает их и читает подписи. Худенькая большеглазая девочка на коленях у застывшего перед фотографом грустного мужчины с усами – «Маленькая Люси Беербаум со своим отцом»; мужчина изможденного вида, в позе укротителя, среди группы восторженных девочек, у всех без исключения неладно с осанкой, – «Люси Беербаум со своими школьными подругами и ее первый учитель М. Симферис»; хрупкая молодая женщина – стрижка под мальчика, платье висит мешком, – улыбаясь, прислонилась к мускулистому мужчине в запыленной рабочей одежде – «Люси Беербаум с пекарем Т. П., у которого она в каникулы часто работала подсобницей, чтобы изучить на опыте социальное положение рабочих»; красивая и смущенная молодая женщина в слишком широком для нее брючном костюме у перил видавшего виды экскурсионного теплохода, а рядом с ней мужчина, одетый во все темное, лицо его скрывает тень шляпы, похожей на циркульную пилу, – «Люси Беербаум со своим коллегой, будущим профессором В. Гайтанидесом»; опустевшая рабочая комната в Институте генетики, на единственном столе четырехцветная на тонкой подставке молекула ДНК – «Комната, где работала Люси Беербаум»; квадратная надгробная плита – «Могила Люси Беербаум на Ольсдорфском кладбище в Гамбурге».

Янпетер Хеллер захлопывает книгу, взвешивает ее на руке; отсюда, значит, надлежит им извлечь впечатляющий пример – достойного лицезрения кумира, который будет внушать доверие самой своей спорностью, и тому подобное? Стоит ли всерьез браться за работу до возвращения Шарлотты? Он открывает книгу…

…На обратном пути, возле Инноцентиа-парка, недалеко от ее дома. Как всегда, Люси рано ушла из гостей – она была на дне рождения у своего коллеги – и возвращалась домой одна. Длинная юбка колоколом, неслышные шаги и чуть склоненный вправо корпус создавали впечатление, будто она плывет по Оберштрассе, подхваченная легким ветерком. На всякий случай она поминутно здоровалась с влажно блестевшими деревьями, по близорукости принимая их за прохожих.

Когда из темноты навстречу ей шагнул какой-то парень, она приветливо поздоровалась и с ним. Она не позвала на помощь, не оказала сопротивления, когда он вырвал у нее сумку и бросился к живой изгороди парка, не заметив колючей проволоки. Люси прислушивалась к его шагам, к шелесту плаща, пока до нее не донеслись резкий вскрик и ругань. Тогда она окликнула парня, приглушенно и настойчиво: напрасно он надеется, в сумке ничего ценного нет, пусть лучше вернется. Ей не видно было, что он остановился под фонарем и роется в ее сумке, но она услышала, как он крикнул, что кладет сумку у подножия фонаря; в ответ она несколько раз повторила свою просьбу – не убегать. Она просила мягко, увещательно, и, может быть, на пария больше подействовал ее тон, чем то, что она ему сулила, но только он снова вышел к ней из-за деревьев, недоверчивый, готовый сразу бежать. Руку он прижимал к бедру. Что ей от него надо, запальчиво спросил он, однако на ее вопрос, не поранил ли он себя, ничего не ответил. Она перечислила скудное содержимое своей сумки, он повторил, где ее оставил. Сумку она подобрала сама. Когда она попыталась подойти к нему поближе и заглянуть в лицо, он отступил назад и рявкнул на нее. Он ей тыкал:

– Стой, где стоишь, и повтори, чего тебе надо!

На ее участливый вопрос, почему он это сделал, он заявил:

– Не твое собачье дело.

Она пообещала дать ему денег, если он дойдет с ней до ее дома – это здесь недалеко, за углом, – и сама решительно пошла вперед, ни разу не оглянувшись, чтобы проверить, идет ли он следом.

Только уже у себя в палисаднике, включив свет над входной дверью, Люси оглянулась и увидела пария перед низенькой калиткой – значит, он успел подняться на три ступеньки, – и, роясь в поисках ключа, она несколько раз призывала его подойти поближе и вместе с ней зайти в дом. Эти призывы, эти по-деловому настойчивые приглашения, не внушавшие никаких сомнений, заставили парня наконец сдвинуться с места и по выложенной плитами дорожке подойти к двери, где он увидел женщину вблизи, в свете лампы, – неожиданно молодое лицо под шапкой седых, коротко стриженных волос. Люси первой вошла внутрь и придержала перед ним готовую захлопнуться дверь со словами: «Входите, ну входите же!» Ей была понятна его нерешительность, тем более его скупые вопросы, он хотел знать, кто еще живет в доме. Он вошел только после того, как еще раз пригрозил Люси, но топтался в холле, не отваживаясь переступить порог гостиной – стены, обшитые старинными деревянными панелями; подоконник, уставленный цветами; мебели немного, вся светлых тонов; картины, изображающие ландшафты без теней; средневысотные горы искромсанных журналов. Парень прислушивался к затихающему стуку ее шагов – сначала по паркету, потом по кафельным плиткам, а когда стук прекратился, прошмыгнул сквозь приоткрытую дверь в гостиную и крикнул: «Эй!» И еще раз: «Эй ты! Не дури, слышишь!» Но вот и она сама вышла из кухни с плащом на руке и предложила ему сесть за стол. Проходя мимо парня, она внимательно взглянула на него: он все еще стоял в блестевшем от дождя плаще, с прилипшими ко лбу мокрыми волосами. Не желает ли он снять плащ? Свой Люси повесила на вешалку и стала переобуваться; из темной ниши, где висела одежда, она спросила парня, не голоден ли он, не приготовить ли ему чего-нибудь поесть? Он не ответил.

Невидимая для него в нише, безусловно, надеясь таким способом растопить лед, она продолжала издалека закидывать его вопросами: что заставило его пойти на это? Какая забота его гнетет? Ибо она не может себе представить, чтобы человек ни с того ни с сего решился на такое дело. Парень повернулся, подошел к ней и увидел, как она переодевает туфли, держась одной рукой за треснувшее зеркало.

– Я не собираюсь тут чаи распивать и не терплю, когда меня допрашивают. Ты зачем меня за собой потащила?

– Я хочу вам помочь. Ведь то, что вы сделали, делают только из нужды.

– И что вы хотите за это узнать? Могу продать вам сотню историй про своего папашу, с моим участием. Какую прикажете? А? Ну вот что: я про вас ничего знать не желаю, и вы про меня знать не знаете. Понятно? Так и договоримся.

Хотя Люси и стояла у зеркала, она еще ни разу в него не взглянула; теперь она подняла глаза и увидела парня позади себя – он направился к двери.

– Подождите. Ведь вы наверняка умеете разговаривать по-другому.

– Что вам вообще от меня нужно? – спросил парень, прижимая руку к пораненной ноге. – Ну что? – И пренебрежительным тоном добавил: – Ах, вы хотите мне помочь! Но плату за помощь возьмете вперед – подай вам исповедь, и позанятней!

– Не уходите, – сказала Люси, но он был уже в холле и, прежде чем выйти из дома, прислушался к звукам наверху. Она догнала его, тронула за рукав и так же глухо, настойчиво, как только что на улице, попросила минутку подождать. Рука ее нырнула глубоко в складки юбки, она изогнулась, роясь в кармане и что-то из него выуживая, но вдруг перестала копаться, заулыбалась и двумя пальцами извлекла наружу кошелек. Вот он. Люси открыла кошелек, вытащила оттуда сложенную купюру и поднесла ее к глазам, чтобы рассмотреть. Не слишком ли мало? А может быть, много?

Она хотела было сунуть деньги обратно, как вдруг рука парня метнулась к кошельку, но он промахнулся: Люси, вероятно, предвидела это и была начеку, она крепко держала кошелек, прикрывая его другой рукой, и парню удалось лишь схватить ее запястье. Стиснув его изо всех сил, он стал выворачивать ей руку. Она не кричала, не звала на помощь, однако на сей раз, в отличие от того, что было на улице, оказывала ему безмолвное сопротивление до тех пор, пока он с силой не отшвырнул ее, так что она затылком ударилась о деревянную стойку перил. Пальцы ее разжались, и она упала возле батареи центрального отопления – тихо и плавно опустилась на пол, словно вдруг решила здесь прилечь, но и теперь не стала звать на помощь, хотя, несмотря на сильную боль, заметила, как парень, подобрав кошелек, бросился бежать.

Люси несколько раз пыталась подняться, ухватившись за батарею, подтянуться вверх, но все было тщетно: нестерпимая боль в затылке, как гиря, тянула ее вниз. Почему она никого не позвала даже теперь, когда на втором этаже открылась дверь и Ильза громко сказала Ирэне:

– Внизу горит свет. Тетя Люси пришла.

И почему не пожелала привлечь внимание к себе, когда перед домом мелькнул силуэт какой-то женщины, которая явно ошиблась номером? Почему она зашевелилась только тогда, когда обе девушки сошли вниз по лестнице, не переставая громко звать ее?

Только теперь, когда к ней подошли обе ее племянницы, такие непохожие – впереди, конечно, Ильза в одних чулках, – она протянула к ним руки, успокаивающим жестом дала понять, что пугаться нечего, – она просто упала, ей просто надо помочь подняться, все пройдет само собой, если они помогут ей сесть, нет не наверху, а здесь, в одно из этих кресел, больше ничего не надо. Как легко оказалось ее поднять, почти без всяких усилий перетащили, вернее даже, перенесли, девушки это плоское тело через холл в гостиную, где Люси, сев в кресло, смогла уже немного распрямиться.

– Ты просто упала, тетя Люси?

– Ну, а что же еще? Вы мне не верите?

Девушки сели напротив нее и смотрели, как она, вцепившись руками в подлокотники, откинула голову назад, то и дело закрывая глаза.

– Тетя Люси, может, вызвать врача?

– Нет, нет, это пройдет.

Девушки молча переглянулись, спрашивая друг друга одними глазами: сказать ей или не сказать? Ильза, тоненькая, вертлявая, хотела сказать; Ирэна, рассудительная, тяжеловесная, была в нерешительности; и обе медлили, но тут в кухне затарахтел чайник, они пошли заварить чай и все шептались, недоумевая, как могло случиться, что она вдруг упала в холле? А потом их тетя Люси сделала то, что они уже не раз наблюдали, а потому и теперь не удивились; как они говорили: «в этом вся тетя Люси» – с тихим жалобным возгласом, словно она уже достаточно долго бездельничала, словно уже достаточно много времени и внимания уделила своей боли, Люси вдруг наклонилась вперед, потерла виски и весело взглянула на девушек. Сначала на Ирэну, потом на Ильзу, которую мягко пожурила за то, что она опять бегает по дому в одних чулках.

– А теперь, девочки, давайте попьем чайку и забудем об этой маленькой неприятности.

Девушки снова молча обменялись взглядом, и, поскольку Ирэна, по-видимому, не возражала, Ильза сказала:

– В последних известиях… Тетя Люси, ты последние известия слушала?

– Да нет, как я могла? Я же была на дне рождения.

И тогда Ильза сообщила:

– В Афинах… Там… В общем, 21 апреля в Афинах власть захватила военщина. Многих арестовали, в том числе и ученых.

– Вчера? – спросила Люси.

И Ильза ответила:

– Сейчас как раз передают комментарий, мы хотели тебя позвать. Может быть, помочь тебе подняться наверх?

Люси стиснула сжатые кулаки. Не двигаясь, она смотрела в окно, на темный сад, на грушу с обрубленными ветвями.

– Тетя Люси, ты меня слышишь? Тетя Люси!..

– Да, да…

– Вы будете господин Хеллер? Вас просят к телефону, пройдите, пожалуйста, в первый зал, к буфету.

Янпетер Хеллер закладывает книгу указательным пальцем и берет ее с собой в соседний зал, где буфетчица, в белом халате с весьма замысловатой прической, холодно приглашает его пройти за стойку и скупым, но выразительным жестом дает понять, что говорить здесь по телефону ему разрешают только в виде исключения. Хеллер берет трубку и, повернувшись к стойке, смотрит на круглый торт со взбитыми сливками – эдакое болезненно – бледное солнце с вымученной улыбкой, излучающее свет в виде тонких шоколадных нитей, – и вместо того чтобы назвать себя, он спрашивает: «Да, Шарлотта?»

Буфетчица стоит в задумчивости, скрестив на груди руки; ей совсем нетрудно уловить суть разговора и дополнить его недостающими фразами: двое условились здесь встретиться, чтобы обсудить неотложное дело, по вдруг возникли сомнения, неотложное дело неожиданно утратило свою важность, однако эти двое сделают новую попытку хотя бы для того, чтобы еще раз выяснить то, что само по себе давно уже ясно.

10

«Дорогая Мария! – пишет Валентин Пундт своей жене в Люнебург. – Во-первых, шлю тебе привет и сообщаю, что я жив – здоров. Мы устроились, как и предполагалось, в отеле – пансионе Клевер, это пристанище подыскала для нас коллега Зюссфельд; в общем и целом жилье вполне сносное, хотя раздражительность хозяйки и ее нерадивое отношение к делу не способствуют хорошему настроению гостей. Госпожа Клёвер – женщина приблизительно твоих лет – долго жила в бывшей немецкой Западной Африке, и похоже на то, что теперь ей все уже не под силу; ко всему безразличная, она каждому постояльцу дает понять, что он мешает ей жить чисто созерцательной жизнью среди воспоминаний. Видела бы ты комнату, где мы совещаемся, – это небольшой частный музей экзотического оружия.

Ревматические боли мучают меня здесь гораздо меньше, чем я опасался; так уже бывало со мной во время прежних моих поездок; очевидно, привезенные из дома болезни тоже должны сперва привыкнуть к новой обстановке, раньше чем взяться за нас с прежней яростью. Тем не менее я постоянно пользуюсь кошачьими шкурками. Над „Алфавитом“ я, к сожалению, работал меньше, чем собирался, из-за неожиданно возникших трудностей с нашей хрестоматией. Полагаю, ты догадаешься, по чьей вине в основном создались эти трудности; вот я пишу тебе это письмо, видя перед собой Альстер в зимнем уборе – за окном идет снег, но он еще не ложится, – а мой всеведущий молодой коллега сидит у себя в комнате и слушает музыку. Мы с коллегой Зюссфельд давно бы пришли к единому мнению и, конечно, работали бы уже над следующим разделом, если бы оп, по своему обыкновению, не подвергал все уничтожающей критике и тем самым не сводил на нет. Этот коллега Хеллер принципиально берет под сомнение все, что существовало до его появления на свет. Слишком молодой, чтобы все знать, но уже достаточно старый, чтобы во многом усомниться, он считает своим долгом объяснять нам, что всякий пример есть не что иное, как сверкающее пугало, вредный авторитет, препятствующий свободному саморазвитию личности. Можешь себе представить, чего стоит найти общий язык с таким человеком. Не мое дело, как он одевается, но его манера держать себя, манера говорить делали неизбежной стычку между нами. Он ведь всерьез считает, что молодость сама по себе уже аргумент. Так или иначе, но я заставил его передо мной извиниться. Мне страшно даже подумать, сколько времени должно занять составление всей хрестоматии, если разработка одного – единственного раздела требует стольких усилий! (Я знаю, что ты хочешь сказать, но будь спокойна: если так пойдет и дальше, я выйду из игры.)

Вещи, оставшиеся после Харальда, я забрал, они теперь лежат у меня. Пока я еще не имел возможности их просмотреть, это нам с тобой надо будет сделать вместе, когда я вернусь домой. Я здесь разыскал нескольких человек, знавших Харальда или даже друживших с ним: его университетскую подругу, потом одного певца, – все какие-то чудаки, в Люнебурге таких и не встретишь. Я немало узнал из бесед с ними, но все же недостаточно, чтобы понять, что же в действительности случилось. Даже Герд Брюгман, с которым я недавно виделся, не смог мне ничего объяснить (это мой бывший ученик одного из более ранних выпусков, ты его, наверно, уже не помнишь), но, как я подозреваю, он мог бы сообщить нам нечто важное, хотя и отнюдь не радостное. Ты должна знать: благодаря семейству Майстер я случайно узнал, что между Харальдом и Гердом Брюгманом вышла ссора, для нашего мальчика она кончилась скверно – он был вынужден обратиться к врачу, а нам об этом и словом не обмолвился. Надеясь получить более точные сведения, я и стал разыскивать своего бывшего ученика, это оказалось совсем нелегко: он работает монтажником в крупной фирме, ставящей строительные леса.

Они как раз ставили леса у здания одной частной клиники – все как на подбор коренастые, слаженно работающие парни в комбинезонах и вязаных шапочках; на мои расспросы они, будто сговорившись, отвечали только словами: „Отойдите! Осторожно! С дороги!“ Куда бы я ни сунулся, везде я оказывался у них под ногами: пока они тащили свои стойки и прогоны, мне приходилось перебегать с места на место и сгибаться в три погибели, чтобы меня не зашибли. Герд Брюгман клал щиты между уже поставленными и смонтированными стойками, я его узнал и несколько раз окликнул снизу, но он даже не повернулся в мою сторону, тогда я просто-напросто вскарабкался к нему наверх и сказал: „Герд, перед тобой твой старый учитель!“ Тебе надо было видеть, дорогая Мария, каким взглядом смерил меня этот парень, – мы были приблизительно на высоте второго этажа. Какая озлобленность! Она-то и сделала его таким необщительным. Он стукнул „отбойным“ молотком – так называют они свой инструмент – по щиту, ухватился за верхнюю перекладину и, так сказать, укрепился намертво, словно хотел застраховать себя от какой-нибудь отчаянной выходки. Я забыл, что он страдает дефектом речи, и не знал, что после того, как он ушел из школы, ему стало еще труднее выговаривать слова и произносить целые фразы. Особого труда стоит ему каждый раз начать говорить, но об этом, да и о многом другом, я расскажу тебе, когда приеду домой.

Герд Брюгман и я не поздоровались там, на подмостях, а когда я спросил его про Харальда, он отвернулся. Я не стал спрашивать о ссоре, случившейся между ними, а только попросил рассказать, о чем у них шел разговор, и тогда он сразу потребовал, насколько ему позволяло его косноязычие, чтобы я убирался. Он хотел, чтобы я оставил его в покое и ни во что не впутывал; так или иначе, с трудом выговаривая слова, он дал мне понять, что здесь, у него на подмостях, мне делать нечего. Я медлил, и тогда он стал еще грубее. Он язвительно поздравил меня с плодами моего воспитания, я-де могу теперь наблюдать их воочию. Я его не понял, и тогда он напомнил мне об одной привычке, которая, по его словам, когда-то действительно у меня была. Если ученик не мог мне ответить, я просто – на – просто оставлял его стоять и прерывал занятия, таким образом якобы проходили многие мои уроки. Я этого не по мню, Мария, честное слово, не помню, но, как утверждает Герд Брюгман, именно так оно и было. Можешь себе представить, каково мне теперь это слышать! Тут он схватил свой молоток, указал им вниз на улицу и заявил, что уж здесь мне не удастся сломить чью-то волю и если я шел сюда за этим, то мне придется поискать подходящий объект в другом месте. А коли мне угодно знать, что он обо мне думает, то он советует спросить об этом у Харальда, ему-де он все сказал. (Значит, он не знал и до сих пор не знает, что Харальда уже нет.) И хотя он всегда терпеть не мог Харальда, да и сейчас терпеть не может, в одном по крайней мере они с ним сходились: никто другой из люнебургских учителей не умел „так легко и без лишнего шума сломить ученика“, как я. Мария, я просто не могу себе представить, чтобы нечто подобное сделал своим методом. И даже если бывали такие случаи, почему Харальд не протестовал, ведь у него было столько возможностей объясниться со мной, и, насколько я помню, я не раз призывал его открыто говорить мне обо всем, что ему не нравится. Каково у меня на душе сейчас, когда я пишу тебе эти строки, ты, наверное, поймешь сама. Но так уж, видимо, обстоят дела в наше время – тех сил, которые ты вкладываешь в свою работу, мало, требуется еще почти столько же, чтобы справиться с конфликтами, коих тебе не миновать. Может быть, мне все же следовало уехать домой, уехать сразу же, когда выяснилось, какие трудности нам придется преодолевать, когда все предложения, подготовленные нами заранее, были отвергнуты.

Все было признано негодным, в корзину полетели даже запасные варианты; уже по одному этому ты можешь судить, сколь различны наши представления о том, что в наше время можно считать достойным примером. То, над чем мы трудимся сейчас, будет, во всяком случае для меня, последней попыткой: мы собираемся сами разработать искомый пример на основе имеющегося у нас богатого материала. Должен сказать: на сей раз мы, видимо, на верном пути, есть надежда, что некая женщина, ученый – биолог, которая родилась и выросла в Греции, но работала и умерла в Гамбурге, окажется тем примером достойного поведения, которого мы до сих пор не могли найти. Зовут ее, кстати, Люси Беербаум, и, когда я перебираю в уме, что мне уже о ней известно, мне сразу вспоминается госпожа Вишман, Грета Вишман, ты ее знаешь – это сводная сестра крестной матери Харальда: те же седые волосы, стриженные под мальчика, то же нежное и выразительное лицо, и, подобно Грете Вишман, наша героиня также имеет склонность иногда одеваться вопреки моде.