Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Здесь они станут совещаться. Плетеные кресла расставлены так, будто продолжают разговор, который только что вели сидевшие в них люди. Широкий палисандровый стол точно заявляет о своей готовности стать книго– и бумаго-хранилищем, равно как и чайный столик на колесах. Здесь, стало быть, они станут раскладывать и ворошить эти «живые примеры». Здесь они станут выверять, оценивать, выбраковывать тексты, пока в сотрясаемом общими усилиями сите не останется «один-единственный пример», долгожданный, на который каждый даст свое согласие. Да, здесь они будут сидеть и совещаться.

Валентин Пундт не присаживается, как Рита Зюссфельд, пробы ради в одно из кресел, он подозрительно поглядывает на высокие окна, а подержав ладонь над подоконником, убеждается, что от окон дует; не удовлетворившись своим открытием, он вслед за этим уличает трубы отопления в том, что от них тоже дует, его подозрительность не обходит даже замочной скважины – правда, огромных размеров – и стрелометательной трубки; он тут же пытается сообразить, чем бы ему заткнуть то и другое – замочную скважину и трубку; за окна и трубы отопления он, видимо, примется во вторую очередь.

– Ничего не имею возразить, – говорит он, – да, против этого зала я ничего не имею возразить, если нам удастся одолеть сквозняки.

Сквозняки еще никогда не мешали жить Янпетеру Хеллеру и никогда не помешают. Молодой специалист из любопытства проверяет заточку оружия, легонько нажимая кончиком пальца на острие копий, острие стрел и на оба лезвия охотничьего ножа, как раз с такой силой, чтобы ощутить слабую боль.

– Они вполне пригодны, – говорит он, – да, на случай, если мы не договоримся, эти вещички нам очень даже пригодятся.

Он не ждет улыбок в ответ на свою слабоватую остроту. Все как будто уверены в успехе, во всяком случае госпожа Зюссфельд, которая еще раз, словно бы между прочим, меряя зал размашистым шагом, напоминает об опыте и уроках первых двух заседаний. Разве они довольно мирно и быстро не пришли к согласию по разделу «Труд и досуг»? И разве они не лучше узнали друг друга в результате столь полезной дискуссии по разделу «Родина и чужбина»? Так можно ли говорить о недостатке необходимых предпосылок? Кроме того, она уже поняла, что на этот раз все хорошо подготовились.

Им остается лишь собраться – под матово поблескивающими антилопьими рогами – и после краткого взаимного опроса условиться о часе первого совещания, скажем: сегодня после обеда; скажем: в три. Все согласны и дают это понять каждый на свой лад: кивнув или, как Пундт, одобрительно что-то буркнув. Каждый прикидывает, сколько им остается времени, рассчитывает свое время, распределяет его; стало быть, до трех я еще успею то-то, мне еще надо успеть то-то, хорошо бы еще успеть то-то, во всяком случае, сейчас мы расстанемся, дабы затем в обусловленный час, хорошо подготовленные, в добром расположении духа, вооруженные идеями, без всякой снисходительности, но всегда, если дело того потребует, готовые пойти на уступки, начать порученную нам работу. Прощаются все тут же в зале.

В эту минуту можно было бы убрать свет. На этом можно было бы покамест выпустить трех столь различных специалистов из поля зрения, освободить на короткое время, необходимое им, чтобы подготовиться или настроиться, и, повторяя за ними, я бы тоже сказал: стало быть, до трех; в три мы встретимся, и тут-то начнется решающая, так сказать, часть всей нашей работы. Однако нет, мы все-таки не откажемся от того, чтобы проследить за ними. Мы увидим, как машина Риты Зюссфельд отважно, к счастью без последствий, влилась в поток автомашин на Харвестехудервег; Рита проезжает на желтый свет перекресток Миттельвег, напрямик катит к Клостерштерн, не потому, что ей именно туда нужно, а потому, что попросту забыла свернуть налево, едет по Ротенбаумшоссе до Оберштрассе, сворачивает направо в Хохаллее и еще раз направо в Инноцентиаштрассе – только аборигену дано представить себе, какой она дала крюк.

Понятно само собой, что Янпетер Хеллер помогает Пундту донести его чемоданы до комнаты, – осторожно, в большом чемодане бутылки! Он ставит чемоданы посередине номера, бросает испытующий взгляд в окно и убеждается, что Пундту виден почти тот же самый отрезок Альстера, что и ему; после чего, пятясь, отступает к двери, точно опасается, как бы пожилой педагог не втянул его в разговор.

– До скорого.

А Валентин Пундт? Он запирает дверь, прежде чем поставить большой чемодан на специальную скамеечку, вешает пальто на плечики, выдаивает из разбухшей полы грязную воду, подбирая капли носовым платком, но, спохватившись, поднимает одновременно на стол портфель и коробку.

Рита Зюссфельд, едва чмокнув старшую сестру Маргарет, пролетает мимо нее, отклоняет попытки сообщить ей какие-то новости и воздевает, точно заранее капитулируя, руки.

– Только не сейчас, Марет, и о Хайно пока помолчи, пожалуйста, не приставай ко мне с ним в ближайшие два – три часа, мне нужно работать, мне нужно подготовиться. Но чаю вы можете мне принести и два гренка.

Янпетер Хеллер, крутанув ногой над спинкой стула, садится, хотя тотчас съеживается при виде разноцветных папок с бумагами; закрыв руками лицо, он являет собой пример человека, не без надежды и все-таки напряженно размышляющего, пока, неожиданно распрямившись, не поднимает телефонную трубку и не набирает номер, и, хотя на другом конце провода никто не отзывается, он говорит:

– Но это мое право… – И после паузы: – Это же мое право видеть ребенка, хоть ты этого не хочешь, так отвечай же, я ведь слышу твое дыхание, ты же была готова к встрече, как всегда, когда я бываю в Гамбурге. Так почему мне нельзя приехать к тебе?

Старый педагог раскручивает узлы веревок, открывает крышку коробки и, склонившись над ее содержимым, ни чего не трогая и не вынимая, пристально разглядывает не большие связки писем и фотографий, тетрадей, схваченных резинками, взгляд его скользит по пустой рамке, по связке карандашей и пенковой трубке с треснувшим мундштуком, а потом он закрывает коробку, ставит ее под стол, но, чуть помедлив, вытаскивает и несет через комнату, чтобы поставить в шкаф.

Госпожа Зюссфельд, пробежав закоченевшим пальцем по ряду больших коричневых конвертов, выстроившихся на полке, словно конверты с получкой, выуживает два или три и садится к письменному столу, терпящему бедствие от завалов, среди которых ей для работы оставлено пространство размером в лист писчей бумаги, закуривает сигарету и читает надписи, собственноручно начертанные на конвертах: III. «Примеры из жизни – жизнь как пример».

Хеллер, сделав третью попытку дозвониться – каждый раз на том конце провода снимали трубку, но ни разу ему не ответили, – открывает светло – зеленую папку, вынимает листок, читает, не вникая в смысл им же самим написанных слов: сочувствуй каждому, кто нуждается в живом примере.

Пундт, глотнув водки домашнего приготовления, вытаскивает из сумки необходимые ему для работы рукописи, и взгляд его тотчас цепляется за пометку на полях, в которой он сам своим твердым, прямым почерком выразил сомнение по одному из предложенных текстов: неприемлем в качестве примера, поскольку допускает разные толкования.

Рита Зюссфельд кивает, словно повторно подтверждая и признавая правильность записи, сделанной по ее собственной стенографической системе, что живой пример, с одной стороны, разъясняет каждому его долг, с другой – побуждает к подражанию; запись эту Рита Зюссфельд подчеркивает.

Все короче разделяющее их расстояние, все ближе сходятся они в своей подготовительной работе, мысленно они уже видят друг друга, уже слышат свои голоса – их голоса защищают, убеждают, но также сомневаются и отвергают, – уже сейчас, приводя в порядок рукописи, читая и перечитывая их, никто из них не ощущает одиночества, более того, каждый чувствует, что другие со всех сторон теснят его, беспрестанно подвергают проверке: они понимают, что работа уже началась.

2

– Чуть сдвиньтесь, пожалуйста, не стесняйтесь, подайтесь чуть вперед, рукописи пусть так и лежат, для начала сделаем здесь, в конференц– зале пансиона Клёвер, памятное фото с помощью автоспуска, да, да, сейчас налажу.

Янпетер Хеллер поднимает взгляд от видоискателя своего фотоаппарата, еще и еще раз окидывает испытующим взглядом им же самим составленную группу, мысленно помещает себя рядом с Ритой Зюссфельд, морщит нос и, проверяя угол, снова смотрит в видоискатель – группе явно чего-то не хватает. Чего-то не хватает Валентину Пундту, чопорно сидящему в застегнутой на все пуговицы домашней куртке, он уставился в аппарат непреклонным укоризненным взглядом, точно желая припугнуть объектив. Чего-то не хватает Рите Зюссфельд, ее веснушчатые руки словно бы размножились, играя на широком палисандровом столе в салочки с последней серьгой. Но чего им не хватает? Ведь это же не какая-нибудь заурядная минута, она кое о чем свидетельствует, думает Хеллер и, внезапно шагнув к так называемой «Стене воспоминаний», с торжествующим видом оглядывается и начинает осторожно, одно за другим, снимать со стены оружие: остро отточенный охотничий нож для госпожи Зюссфельд, копье для Валентина Пундта, а для себя стрелу с акульим клиньезубым наконечником. Уже лучше, есть зримое подтверждение того, что сошлись они небезоружными; ну, если на то пошло, Рита Зюссфельд хотела бы получить сарбакан. Хеллер убирает охотничий нож и подает Рите сарбакан.

Так, а теперь продемонстрируем аппарату свое личное оружие, минуту эту следует запечатлеть со всеми ее зримыми приметами – рукописями, заметками, книгами, и, если снимок получится достаточно резкий, он навечно документально подтвердит, что на первом заседании они подвергли всестороннему разбору и исследованию пример – а это предложение Хеллера, – который можно обнаружить в новелле О. X. Петерса. Рукопись в трех экземплярах лежит поверх всех бумаг и называется «Я отказываюсь».

Они уже давно получили ее и прочли, они давно выстукали, выслушали ее и начинили закладками, записав данные осмотра: считать ли новеллу вообще пригодной? Использовать ее полностью? Использовать ее частично? Был ли вообще смысл откапывать ее?

Янпетер Хеллер спокойно может заняться своей выразительно – красноречивой, во всяком случае кое-что объясняющей памятной фотографией – ибо новеллу эту предлагает и настаивает на ее включении именно он, это его вклад в общее дело, который он после длительных поисков, испытав не одно разочарование, и не без сомнений отдает на их суд. «Я отказываюсь» О. X. Петерса. Итак:

Часы приема кончились. За дверью ждал всего один пациент, он записался заранее, его карточка – история болезни – лежала на столе, но прежде чем вызвать больного, отец подошел к шкафчику и налил себе рюмочку. Как всегда, он и на этот раз налил мне тоже, но я не стал пить. Рюмочки были очень маленькие, он осушил их мигом и постоял минуту – другую молча, открыв рот. Потом отер тыльной стороной ладони губы. Подмигнул. Положив руку мне на плечо, отметил, что белый халат – его халат, – который он одолжил мне, сидит хорошо.

– Даже халаты менять не придется, – сказал отец, вместе с его должностью врача пенсионного ведомства я получу и его халаты, конечно, если захочу этого.

Он считал, что мне довольно бороздить моря, пора оставить работу судового врача и взять на себя его обязанности: небольшую, но солидную частную практику, а также его должность врача пенсионного ведомства.

– Пять лет на море – вполне достаточный срок, – сказал отец. – На судне настоящему врачу делать нечего. Между Брестом и Кейптауном врачу достаются лишь аппендиксы и раздробленные пальцы.

Я следил за его движениями, – точные и хорошо рассчитанные, они вовсе не походили на движения старца. Я прислушивался к его голосу, все еще такому, каким сохранила его моя память: мягкому, вкрадчивому, точно голос священнослужителя. А взгляд был все тот же, невидящий, словно он с трудом выносил собеседника. Но при этом отец был человеком обходительным. Умел к месту пошутить. В пятидесятых годах он в любом немецком фильме с успехом сыграл бы домашнего врача.

– Чего же ты колеблешься? – удивился он. – Разве тебе всего этого мало?

Я пожал плечами и напомнил:

– В приемной ждет пациент.

Отец пошел к двери и вызвал больного, а я остался сидеть на стуле у окна.

Углубившись в чтение истории болезни последнего больного, отец раскусил мятную лепешку и помахал перед лицом карточкой, точно веером. Тут вошел пациент, отец встал ему навстречу, дружески – непринужденно приветствовал его, точно предлагая ему негласный союз, союз против болезни. Пациент, человек старый, угрюмый, шел, опираясь на палку. Он прислонил палку к письменному столу и водрузил шапку на набалдашник. Когда он сел, редкие длинные волосы легли ему на воротник. Он вскинул на отца требовательный взгляд. Фамилия его была Бойзен, работал он в порту. Как почти к каждому больному, отец доверительно обратился к нему во множественном числе:

– Так что же у нас болит? Как будем лечиться?

Бойзен снял ортопедический ботинок с сильно выпуклым носком. Молча развернул бинты, потом какую-то серую повязку. Отец пододвинул ему скамеечку, и Бойзен положил на нее ногу. Нога распухла и посинела, по подъему тянулись желтые полосы, косточки на сгибах пальцев деформированной, в рубцах и шрамах ноги налились яркой краснотой. Шрамы – следы осколочных ранений. Бойзен угрюмо предложил отцу «взглянуть на эту штуковину»: старые ранения, а теперь еще ушиб при спуске в люк. Нога болит. Он сверлил отца холодным взглядом прищуренных глаз и хотел знать, почему ему все снижают и снижают процент надбавки по нетрудоспособности. После войны к его пенсии присчитывалось двадцать пять процентов, а теперь осталось всего пятнадцать. И он предвидит, что недалек тот день, когда процент этот станет еще меньше. Он требует, чтобы ему повысили процент, и отец должен ему в этом помочь.

Отец осмотрел ногу. Осторожно провел рукой по подъему до обрубков пальцев. Попросил Бойзена поставить ногу на пол и попытаться пройти шаг – другой; пациент при этом повернулся ко мне, глянув на меня враждебно и подозрительно. Отец рассмотрел рентгеновские снимки, которые больной принес с собой, постучал кончиком указательного пальца по ноге и массирующим движением определил болевые ощущения. Отведя взгляд, он сказал, что опухоль скоро опадет, а признаков воспалительного процесса он не видит. Бойзен ответил, что от этого ему не легче, он хочет справедливого процента надбавки, а что у него с ногой, он и сам знает, она не дает ему покоя ни днем, ни ночью.

Я видел, что отец осмотр закончил, состояние больного установил; и все-таки он медлил и не отпускал пациента. Так он поступал всегда. Затягивая осмотр, он желал показать, что хочет принять во внимание все, что говорит в пользу пациента. В конце концов он попросил меня подойти. И предложил мне осмотреть ногу Бойзена. Я осмотрел и хотел вернуться на свое место, но Бойзен преградил мне дорогу вытянутой рукой.

– Ну а вы? – спросил он. – Что скажете вы? Разве такая нога не дает права на большую надбавку, чем пятнадцать процентов? Разве не должны мне хоть сколько-нибудь накинуть?

– Да, нога прескверная, – пробормотал я.

– Прескверная, – повторил он пренебрежительно. – Прескверная… на это шубу не сошьешь.

Отец попросил его забинтовать ногу. Сам же, сев к письменному столу, начал вносить в карточку Бойзена какие-то буквы и цифры.

– Так на сколько же, – спросил опять Бойзен, – на сколько я могу надеяться?

– Не знаю, – ответил отец, – окончательный ответ вы получите письменно, да, письменно.

– Но больше, чем эти жалкие пятнадцать процентов? – спросил Бойзеи.

– У нас теперь новые инструкции, – сказал отец, – и все решения принимаются в соответствии с этими инструкциями.

– Жаль, – сказал Бойзен, – жаль, что мы в глаза не видим тех, кто выдумывает эти инструкции.

– Я понимаю, что вам обидно.

– Спорю, – продолжал Бойзен, – что ни один из них не живет на пенсию. Инструкции, да они за ними прячутся, как в укрытии.

Отец спокойно подал пациенту рожок с длинной ручкой. Поддержал, когда тот надевал ботинок. Подал ему палку и шапку и проводил до двери.

– Сколько же все это продлится? – спросил Бойзен на прощанье.

– Зависит не только от меня, – ответил отец.

Мы сняли халаты, повесили их в шкаф. И я стал читать историю болезни Бойзена, пытаясь расшифровать записи, сделанные отцом.

– Ты там ничего не поймешь, – сказал он, – пока еще не поймешь. Нам приходится, – добавил он, – очень жестко подходить к решению таких вопросов, мой мальчик, слишком многие пытаются выехать на старых заслугах. Пусть будет доволен, если сохранит свои пятнадцать процентов.

– Так ты ему ничего не набавишь? – спросил я.

– Набавлю? – повторил отец. – А ты считаешь, что нужно набавить?

– Да, – сказал я.

Он взял у меня историю болезни и сунул в ящик. Положил мне руку на плечо. Мягко подтолкнул к окну. Внизу на тротуаре стоял Бойзен; прежде чем захромать, уход я сквозь дождь, он погрозил палкой вслед велосипедисту.

– Так ты, значит, еще не списался с корабля? – спросил отец.

– Нет, – ответил я, – судно поставили в док, а я взял себе отпуск.

– Но ты спишешься, – настаивал отец, – теперь-то ты спишешься.

– Почему? – поинтересовался я.

– Теперь ты нужен здесь, – сказал он.

Отец торопился. Его выбрали в комитет, который занимался подготовкой к какому-то конгрессу. Сейчас отец ехал на первое заседание. Он хотел подвезти меня немного в своей машине, но я поблагодарил. Мы вместе спустились в дребезжащем лифте и у входа расстались. Я пошел сквозь мелкий сеющий дождь в том же направлении, что и Бойзен. На бульваре какой-то тип, сидя на скамье, вырезал на спинке: «Здесь сидел Пауль». Отсюда видно было мое судно в доке. Кормовые надстройки выступали из светло-серой пелены над рыже-ржавыми стенами дока. Чахлое дымное знамя повисло над трубой. Я спросил у того типа, как пройти на Каролиненштрассе. Он ткнул ручкой ножа в сторону города, и я последовал его указанию. Мне еще дважды пришлось спрашивать, пока я не нашел Каролиненштрассе.

В подъезде стояла пустая детская коляска, дверь в подвал забаррикадировал велосипед. Хотя дом был новостройкой, но потолок уже потрескался, побеленные стены покрылись шрамами и рубцами. С железных перил облупилась масляная краска. Я читал фамилии на дверных табличках. Мальчишка, неслышно и неведомо откуда явившийся, следил за мной, поднимаясь наверх, этаж за этажом, и не переставал следить, пока я не прочел нужной мне фамилии и не повернул ручку старомодного звонка.

Дверь открыла жена Бойзена. Она оглядела меня с ног до головы не то чтобы подозрительно, но раздраженно. Худущая, плоскогрудая, под глазами лежат темные тени, а губы безостановочно двигаются. Я спросил, можно ли поговорить с ее мужем, и она раздраженно ответила, что он ни с кем говорить не желает, даже с ней. И уже собралась закрыть дверь, но я сказал:

– Я хочу дать вашему мужу совет, ничего больше, только совет, он, возможно, ему пригодится.

Она впустила меня и закрыла за мной дверь. Позволила мне пройти вперед, и мы пошли по мрачному коридору, мимо вешалки, на которой висели одни шапки.

– Вон там он лежит, – показала она.

Бойзен лежал на тахте в кухне. Рядом с тахтой стоял желтый пластмассовый таз, на плите кипела вода в кастрюле; видимо, он готовил себе ножную ванну. Он меня тотчас узнал. И не очень удивился, во всяком случае сумел в два счета подавить свое удивление. Жена его измерила температуру воды в кастрюле. Ни он, ни она не предложили мне сесть, не спросили, зачем же я пришел.

– Слушайте, – начал я, – я присутствовал при осмотре…

– Ну, значит, в курсе, – буркнул Бойзен, – а теперь оставьте меня в покое, может, я вам что-нибудь должен?

– Я хочу дать вам совет, – сказал я, – я пришел, что бы дать вам совет.

– Мне? – подозрительно спросил он массируя ногу.

– Я ознакомился с вашей историей болезни, – продолжал я, – и знаю, как важно для вас сохранить те пятнадцать процентов, из-за пенсии. А ведь неизвестно еще, сохранят ли вам их, поэтому я пришел.

– Ну и держите свои знания при себе, – сказал он, – а меня оставьте в покое. Я давно отвык на что-либо надеяться.

– Мы отвыкли, – подтвердила его жена, – он и я. Они не признали, что у меня сердце болит, а в один прекрасный день за его ногу и пяти процентов не дадут. Мы давно отвыкли на что-либо надеяться.

Она налила воду в таз. Помешала ее рукой. И, с упреком глянув на мужа, поставила кастрюлю на плиту.

– Сходите на Бромбергерштрассе, – сказал я. – Дом двенадцать. Там частный кабинет вашего врача. Запишитесь к нему на прием, наденьте лучший костюм, и пусть этот же врач осмотрит вас еще раз.

– Зачем? – спросила жена. – Зачем ему это?

– Держите свои советы при себе, – проворчал Бойзен, – а меня оставьте в покое.

– Результат осмотра будет в вашу пользу, – продолжал я. – Если для вас важно, чтобы нога принесла вам хоть что-нибудь, сделайте, как я говорю, и, может быть, ваш процент даже повысят.

– Убирайтесь, – сказал Бойзен, – я вас не звал.

– Вы что, не слышите? – рассердилась его жена. – Да кто вы, собственно, такой?

– Один из этих процентодавцев, – ответил Бойзен, – он присутствовал при осмотре.

– Ну, опускай ногу, – с досадой крикнула жена и показала на воду, – опускай, а то вода опять остынет.

Они даже не ответили мне, когда я прощался. Головы не повернули, когда я уходил, и я сам отпер входную дверь и вышел.

Я поехал в свой пансион у Дамтор. Мне, пока я отсутствовал, звонили, мой однокашник пригласил меня к обеду, а еще мне звонили из пароходства. Я лег на кровать и уставился в старую фотографию на стене – рынок в Северной Германии: рыбаки торгуют с фуры осетрами. Поспав несколько часов, я позвонил в пароходство. У них было для меня предложение. Им нужен врач на «Фризию», выходящую в рейс к Антильским островам. «Фризия» – новоприобретение компании, и это ее первый рейс после капитального ремонта. Я согласия не дал, но обещал подумать над их предложением и окончательно ответить на следующий день.

Я еще не успел позавтракать, как позвонил отец. Он удивился, что почти весь второй день своего отпуска я провел в пансионе. И вновь пытался уговорить меня, чтобы я переехал к нему домой, – я не согласился. Я не хотел, пока мама была в клинике, жить с отцом в его большом доме. Тогда отец пригласил меня, чтобы я посмотрел его частный кабинет. Он настоятельно желал показать мне все новшества. Я не мог ему отказать и после завтрака поехал на Бромбергерштрассе. Кабинет находился в первом этаже виллы из клинкерного кирпича, которую окружали старые красные буки. Когда я проходил через сад, отец помахал мне из окна; через его «потайную дверь» я сразу попал в кабинет. Он попросил сварить нам кофе и опять предложил мне тот же маслянистый напиток в крошечных рюмочках, стоявших у него в письменном столе. Я выпил только кофе и не прерывал его, пока он говорил: о своем возрасте, о том, чего он достиг, и о том, как необходимо мне остаться здесь и продолжить его дело.

– Стол накрыт, мой мальчик, – сказал он, – тебе остается лишь занять за ним место, тебе одному. Кто же еще может это место унаследовать?

Каждый раз, когда он принимал больного, я уходил в соседнюю комнату и разглядывал рыб в аквариуме. Покормил их сухим кормом. Очистил аквариум и протянул шланг по дну. А потом отец позвал меня и повторил то, о чем уже говорил:

– В море настоящему врачу делать нечего. Откажись от места судового врача и продолжи дело, которое я создал.

Он без устали повторял одно и то же, раскрывая передо мной все преимущества. Но медлил, не решаясь задать мне вопрос прямо. Снова пришел больной, и я отправился в соседнюю комнату. Как неожиданно набрасываются рыбы на добычу! Поначалу кажется, будто они проплывают мимо. Они приближаются равнодушно, ничуть не целеустремленно. И вдруг, рванувшись, изгибаются, набрасываются на добычу и заглатывают, кто сколько может. Я склонился над аквариумом. Подтолкнул почти прозрачную рыбешку грязеотделителем, и тут скрипнула дверь в коридор. Когда я обернулся, дверь уже закрыли, но потом, точно внезапно решившись, опять отворили.

На пороге стояла жена Бойзена. На ней был темный костюм, и в руках она держала черную лакированную сумочку. Она извинилась.

– Я не нашла выхода, – сказала она.

Я показал ей, где выход, и непроизвольно шагнул к ней.

– А вы что здесь делаете? – удивилась она.

– Я в гостях, – ответил я, – зашел в гости.

Она осторожно улыбнулась. Вид у нее был такой, словно она на что-то надеялась.

– Вы уже были там? – спросил я, кивнув в сторону кабинета.

– Теперь все в порядке, – ответила она, – все, что надо было подтвердить, подтверждено, мне остается только сделать рентген. Это моя последняя попытка.

Она прикрыла дверь и направилась к выходу.

Отец ждал меня, сидя за письменным столом. Он предложил мне сесть и поднялся, увидев, что я вынимаю из шкафа плащ.

– Ты уходишь? – спросил он.

– Они мне кое-что предложили, – ответил я, – им нужен врач на «Фризию», в рейс к Антильским островам.

– Но не сегодня же она отходит?

– Сегодня ночью, – сказал я, – а мне еще нужно за ехать в пансион.

Вот, стало быть, новеллу «Я отказываюсь» предлагает для третьего раздела хрестоматии, настаивает на ее включении Янпетер Хеллер, это его вклад в общее дело, он откопал ее в каком-то сборнике и защищает теперь от осмотрительных возражений Пундта, от упорных расспросов Риты Зюссфельд; а в это время за окном дождь со снегом неузнаваемо меняет облик реки, и в конференц– зале вторично появляется Магда, мрачная горничная отеля – пансиона Клевер, она вносит стакан чаю с ромом, чашку кофе и стакан яблочного сока. Оружие, которое Хеллер выбрал для памятной фотографии, опять висит на стене, кроме стрелы с акульим клиньезубым наконечником, он покачивает ее в руке, безотчетно прицеливается ею, словно собирается метнуть, ею же подчас подчеркивает отдельные места своей защитительной речи. А свет вообще-то горит? Нет, свет не горит. Магда, правда, зажгла его входя, но Хеллер выключил, ибо сумерки, полумрак, стойкая ноябрьская мгла не только вполне устраивают их, но даже как будто способствуют выполнению их задачи.

Итак, сей безымянный судовой врач… О нем директор Пундт, спокойно сложивший свои крупные руки на столе, хотел бы узнать побольше; из того, что он вычитал в истории О. X. Петерса, он не очень-то понимает, почему этот судовой врач может служить достойным примером. Директор Пундт просит, чтобы ему разрешили высказать свои соображения, в случае необходимости они могут прервать его.

Вот, значит, перед ними молодой человек, судовой врач, которому отец предлагает свою частную практику и одновременно свое место врача пенсионного ведомства – тепленькое и вполне покойное местечко. Но молодой человек, еще до того, как принято решение, обнаруживает, что отец подходит к болезни с разными мерками: врач – чиновник отрицает по формальным признакам то, что частный врач любезно признает; этого открытия молодому врачу вполне достаточно, оно заставляет его отказаться от предложения отца. Он снова нанимается на судно. Он отказался, уклонился, отверг предложение. Но достаточно ли этого, чтобы его жизнь служила примером? Он, Валентин Пундт, не отрицает, что молодой врач пытается действовать, а именно намекает Бойзену, что, прибегнув к хитроумной уловке, тот может добиться справедливости; но всего этого явно недостаточно, все это жидко, хочется чего-то более сильного. Скажем, чрезвычайного события, неслыханной дилеммы, дерзновенного выбора. Неужели урок, который извлекаешь из достойного примера, сводится к тому, что следует уклоняться от действия? Сказать просто-напросто – нет и, вскинув на спину вещмешок, уйти? Пусть уж Янпетер Хеллер не обижается, но столько свободных мест на флоте и не найдется.

Рита Зюссфельд, никогда не позволяющая себе расслабиться, пребывающая постоянно, пусть даже в едва приметном движении, достает из открытой пачки на столе сигарету, прикуривает от горящего окурка, разглаживает юбку на крупных округлых коленях. Теперь свои соображения выскажет она. Каков тот долг, исполнять который призывает подобный пример, хотелось бы ей знать, каков тот образец поведения, за который он ратует? Молодой врач принял решение уехать, он сбежал, хоть и соблюдая порядок. Допустим. Но достаточно ли этого? Она просит присутствующих представить себе, что произошло бы, если бы каждый, получивший жестокий жизненный урок, видел выход в одном – убраться подобру – поздорову. Улизнуть – разве это не типичное желание людей равнодушных, мягкотелых – словом, людей, которые позволяют себе роскошь сохранить чистую совесть, оставаясь безучастными? Ей, Рите Зюссфельд, подобный врач не внушает уважения. Вот если бы он остался! Если бы принял предложение отца! И если бы затем, с риском для себя, попытался изменить существующий порядок! Остаться – для этого надо обладать немалой отвагой, зато перед тобой открываются большие возможности. Вдохновляющий пример с проездным билетом в кармане? Такого и не вообразишь, да, ей это трудно, – ей, Рите Зюссфельд; она с сожалением пожимает плечами, улыбается Хеллеру и чуть потише, окончательно выражая сомнение, констатирует, что седьмым – девятым классам подобный пример преподносить вроде бы и неудобно.

Теперь очередь Хеллера, вернее говоря, вначале плетеного кресла, в котором он заерзал, в результате чего раздался скрип и треск, как если бы по редкому кустарнику пробежало пламя; но вот Хеллер выпрямляется, хмурый, хотя и невозмутимый, и наконечником стрелы постукивает по своему вкладу в общее дело. Он нисколько не огорошен, он даже предвидел такое превратное толкование, ведь обычно так и бывает: когда три очень разных человека читают одну и ту же историю, а потом пересказывают ее, то создается впечатление, что речь идет о трех разных историях. Это в порядке вещей, так и должно быть. Тем не менее он удивлен, как могли они не разглядеть сути новеллы, ее сердцевины, ее, он сказал бы даже, непритязательный, но дерзновенный символ. «Я отказываюсь» называется новелла, не так ли? С тем же правом она могла бы называться «Я беру расчет». Молодому врачу предлагается ни мало, ни много – беззаботная, райская жизнь и полное благополучие, отец все ему подготовил, а ему нужно только закрыть глаза, не копаться, не ставить вопросы: такова цена. Одной ногой молодой врач уже стоит в возделанном отцом саду, но он осмысляет происходящее, и это переворачивает ему душу, не оставляя выбора; он предпочитает неопределенность, риск, но, главное, независимость. Он берет расчет. Как же этого никто не понял! В ответ Валентин Пундт сухо замечает, что, возможно, это вина самого О. X. Петерса, а Рита Зюссфельд, имея в виду умственный потенциал восьмиклассников, задается вопросом, такой ли уж тяжкий удел – пребывание в раю и непременно ли надо человеку, подающему нам пример, отправляться в дальние края.