Текст книги "Живой пример"

Автор книги: Зигфрид Ленц

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

– Ну, а теперь расскажи-ка поподробнее… Значит, ты его видел…

Ему приходится ее разочаровать, напрасно она многого ожидает. Он ведь не придал ни этому человеку, ни встрече с ним того значения, какое она заранее придает. Приехав в Афины, рассказывает он дальше, он позвонил в Институт биологии и попросил соединить его с профессором Гайтанидесом, который, к слову сказать, не очень-то охотно пригласил к себе домой гамбургского соседа профессора Люси Беербаум. Вот, собственно, и все, Рита.

Ему отворила дверь тихая, робкая женщина, взяла у него из рук пальто, пригласила войти и предложила прохладительные напитки, потому что профессор был еще в своем кабинете; она так и сказала: «профессор», хотя говорила о своем муже. Такой преданности, такой тихой заботливости он воочию еще никогда в жизни не видел, говорит Хайно Меркель. Как поправила она подушку на кресле перед тем, как ему сесть, как принесла домашнюю куртку, как с радостной тщательностью протирала стакан, из которого он должен был пить, – все это так и запечатлелось в памяти гостя.

– А профессор?

Он принимал все эти проявления предупредительности и покорности как должное, с удовлетворением. Пакет от Люси он отнес в свой кабинет и спрятал в ящик, его вопросы не выходили за рамки обычной вежливости и относились главным образом к внешним обстоятельствам жизни Люси. Впрочем, подробности разговора он теперь уже не помнит. Хотя он, Хайно, был в доме гостем, на его долю выпала лишь жалкая частица того внимания, которым был окружен хозяин, профессор Виктор Гайтанидес.

– Я подарил ему экземпляр книги «…А ковчег все-таки поплыл». Название показалось ему смутно знакомым, представляешь!

– А Люси? – спрашивает Рита Зюссфельд. – Связаны ли были у него с Люси какие-нибудь глубокие воспоминания?

– Я думаю, у него не было оснований делиться со мной своими воспоминаниями. Возможно, это и чувство такта, но, как я уже говорил, он осведомлялся только о том, как у Люси идут дела. Во всяком случае, этим и ограничиваются мои впечатления от поездки. Что до его репутации как ученого, то она и здесь известна.

Рита Зюссфельд, не найдя пепельницы, гасит сигарету о спичечный коробок и в задумчивости идет к окну, заметно, что она явно разочарована. Какой-то парень в блестящем кожаном костюме и раскрашенном шлеме садится на тяжелый мотоцикл, нажимает на стартер и рукой в огромной перчатке с крагами посылает поцелуй в направлении освещенного окна. Рита спохватывается, ведь Хайно Меркель уже во второй раз благодарит ее, и она произносит, не отворачиваясь от запотевшего стекла:

– Есть о чем говорить…

19

Так, значит, правда! Газеты это сообщают, на первых страницах иллюстрированных журналов это подтверждается фотоснимками, с афишных тумб, витрин газетных киосков и заклеенных дощатых заборов огромные черно-бело-синие буквы вопят, что он окончательно и бесповоротно уходит, что ради семьи и личной жизни он повесит сегодня свои бутсы на гвоздь: Чарли Гурк, незаменимый диспетчер середины поля, выдающийся дирижер игры и так далее… сегодня при свете прожекторов прощается со своими болельщиками. В последний раз он будет руководить игрой, организованной в его честь.

Янпетер Хеллер не хотел бы, но вынужден все вновь и вновь глядеть на это сплющенное лицо, на набрякшие веки, на мясистые уши, которые, словно савойская капуста, растут на черепе, едва прикрытом редкими волосами, на поразительно маленький и в самом деле в форме сердечка рот – отовсюду на него глядит Чарли Гурк спокойными, оценивающими глазами, и даже здесь, в кафе «Под радиочасами», он его тотчас обнаруживает в газетах, забытых на столиках, и на плакате, который вывесили в окне.

Кафе сейчас почти пустое, только несколько престарелых режиссеров с радио, явно ставшие здесь уже частью мебели, сидят за соседним столиком и, выпивая, обсуждают очередную сенсацию, о которой завтра все будут говорить. Если Хеллер их правильно понял, речь шла о своего рода погоне, конечно с помощью радиослушателей, за всевозможными знаменитостями, чтобы их затем публично проинтервьюировать.

Такое удобное место Хеллер и не надеялся найти. Между широко раздвинутыми буквами, составляющими название кафе, он видит бензоколонку, а прямо напротив, на той стороне улицы, в траве газона косо торчит – отчего написанное легко разобрать – эмалированная дощечка, извещающая о часах приема д-ра Герхарда Тормелена, специалиста по внутренним болезням. Матовые стекла на первом этаже еще не освещены, только в помещении конторы страхового общества уже горит электричество, и в неоновом свете виден человек, собирающий с письменных столов, за которыми уже никто не сидит, бумаги, папки и бухгалтерские книги.

Кельнерша была из тех, что, оттолкнувшись своим плоским задом от стеклянной двери, трусят к клиенту с выработанным годами выражением брезгливой неприязни на лице – все это с окаменевшей шеей, чтобы не повредить сложнейшего сооружения из пепельных волос, эдакой башни, в которой с успехом могла бы свить гнездо пара аистов, – и с нагловатым видом шепчут: «Чего для вас?» Девицам такого рода Хеллеру всегда хочется сказать: «Прежде чем обратить на вас внимание, мне, увы, придется проверить ваше умственное развитие».

Но он этого не говорит, он даже не поправляет ее.

– Водку. Хлебную водку, если можно.

Но он понимает, что таким дешевым заказом здесь не отделаешься, ему приходится попросить еще и малиновой настойки, чтобы получить право сесть за столик. Ишь как заковыляла она к стойке на своих чересчур высоких пробковых платформах! В какую заученно-интимную улыбку растянулись ее губы, когда она прошла мимо столика, за которым сидели радиорежиссеры! Интересно, как она ходит, когда ей и в самом деле не терпится в уборную, думает Хеллер. Так что же сегодня в газетах? Чарли уходит, этот ментор, этот мотор. Хеллер читает интервью и узнает, что спортивный обозреватель, задающий вопросы, – личный друг Чарли Гурка, поэтому он и сидит у него за столом, попивает кофе и даже продевает два пальца в петли вязанной крючком скатерти. Газета публикует также, включив в интервью, текст телеграммы, посланной теологом Ханкер-Шмюлингом, в которой тот утверждал, что Чарли Гурк – пример для молодежи, пример, достойный всяческого подражания. Такие, как он, составляли славу нации, и всегда…

Хеллер узнает также, что великий стратег середины поля в свободное время, которое выпадает ему так редко, больше всего любит играть со своими двумя сыновьями и тремя дочерьми, что он может часами вести машину, не зная усталости, что, кроме одноэтажного бунгало, ему принадлежат еще два доходных дома, четыре бензозаправочные станции и несколько табачных лавок, где заключаются и спортивные пари. Его любимым напитком по-прежнему остается молоко. Когда его спрашивают, кто он по профессии, он отвечает: путешественник.

Теперь и радиорежиссеры заговорили о Чарли Гурке, он, оказывается, и выбран той первой знаменитостью, за которой будет устроена погоня по Гамбургу: слушатели должны, опознав его по приметам, начать поиск и преследование. Количество и размеры призов для тех, кто его обнаружит, еще не установлены. Как, матч уже начинается? Видимо, они чуть не прозевали начало, потому что один из них вдруг сломя голову кинулся к подвешенному на стене телевизору, все передвинули стулья, позвали Эдит – значит, ее зовут Эдит, – предусмотрительно заказали всем еще по одной, и тут на телеэкране появилось то, что происходило всего за две улицы отсюда: прощальная игра Чарли Гурка.

Хеллер наблюдает за обрюзгшей кривоногой женщиной в пальто в елочку, которая вразвалку, точно утка, пересекает палисадник перед домом, вытаскивает на ходу из кармана футляр с ключами и открывает дверь. И тут же за матовыми стеклами окоп вспыхивает, пульсируя, неоновый свет. По движению ее тени он догадывается, чем она сейчас занимается. Старик, держа за руку анемичного ребенка, как и Хеллер, не сводит глаз с освещенного окна – видимо, это пациенты, которые пришли слишком рано.

По телевизору показывают чествование Чарли под такой оглушительный аккомпанемент колокольчиков, дудок и трещоток, что голос обозревателя тонет в ужасающем гаме, однако он не сдается и продолжает свой невнятный комментарий к церемонии, происходящей на зеленом поле, во время которой люди в черных костюмах удостаивают Чарли всевозможных званий, например пожизненного звания почетного нападающего или советника президента немецкой федерации футбола, либо что-то в этом роде.

Кельнерша, не глядя на него, ставит на стол рюмку, а потом, балансируя своей волосяной башней, направляется к радиорежиссерам и позволяет одному из них, а именно тому, кто что-то дополнительно заказывает, положить ладонь на свое чрезмерно выпирающее бедро.

И вправду, почему не он? – думает Хеллер. Почему мы не берем в качестве примера для подражания такого, как он, если теолог уже провозгласил его гордостью нации? Почему я вообще отказываюсь принимать Чарли Гурка в расчет?

Именно в эту минуту Гурку вручают специально вычеканенный по этому случаю памятный кубок. Разве здесь не таится совсем свежая тема для их хрестоматии?

В дверь дома напротив, также открыв ее своим ключом, входит косолапая рыжая девица огромного роста, и мгновение спустя ее тень появляется на матовом стекле.

Грозный гул, тысячеголосый рев нарастает; раздался свисток судьи, возвещающий начало игры, и Чарли сразу же доказывает, чего он стоит – он посылает мяч вперед более чем на сорок метров одним из своих знаменитых изящных ударов, которыми он с завтрашнего дня, в угоду своей семьи, больше не будет радовать зрителей. Каждый хотел бы так ударить по мячу. На стадион набегает волна восторга, замирает и откатывается, когда мяч уходит за пределы поля.

Видимо, он потому не годится как живой пример, думает Хеллер, что в его случае едва ли удастся найти какую-нибудь проблему, обнаружить какое-либо противоречие, представляющие всеобщий интерес. В связи с его жизнью можно поставить только псевдопроблемы. Пожалуй, из этого не вытащишь ничего действительно серьезного.

А вот, должно быть, и они, в темной двухместной машине, которая, громыхая, въезжает на тротуар и останавливается между двумя деревьями с ободранной корой; и, глядя поверх рюмки, Хеллер видит, что первой показывается Шарлотта, соскальзывая с сиденья таким знакомым ему движением бедер, потом появляется и он, этакий добродушный атлет, однако он снова ныряет в нутро машины, чтобы вытащить из него плоский, окантованный металлом чемоданчик. Оба поднимают глаза на освещенные матовые стекла окон, идут, о чем-то разговаривая и жестикулируя, по палисаднику, конечно, она ждет, пока он откроет дверь, и, видимо, просит его не закрывать, чтобы вошли старик с ребенком, которые хотят быть первыми.

Хеллер кивком подзывает кельнершу и заказывает порцию пирога с сыром, и она его нехотя подает.

Когда он подносит ко рту первый кусок, до него докатывается вопль гнева, вопль бешенства и разочарования, потому что они повалили кумира, кто-то подставил ему подножку, и Чарли Гурк растянулся, как и любой другой на его месте; дважды перекувырнувшись на траве, он все же не может подняться. Радиорежиссеры горячо обсуждают, что сейчас видели, возмущение заставляет их схватиться за стаканы, а один подозрительно, почти враждебно пялится на Хеллера – как, мол, в такую минуту ему полез кусок в горло?

Интересно, подставит ли Чарли Гурк в свою очередь кому-нибудь при случае подножку? – спрашивает себя Хеллер и мысленно разрабатывает эту ситуацию, прикидывая, можно ли из нее что-нибудь извлечь для создания портрета человека, достойного подражания, но тут же отказывается от этой идеи из-за духовного убожества окружающей Гурка среды.

Он хотел бы расплатиться, и так как сумму, которая с него причиталась, ему прошептали умирающим голосом, он не без удовольствия принимается громко и отчетливо, в меру своих возможностей, считать марки, стуча каждой монетой об стол, потом, обойдя пепельную волосяную башню, снимает с вешалки плащ, сует в карман сдачу и, не простившись, толкает вертящуюся дверь.

Человек, который так стремительно сбегает с каменных ступенек, так приветливо кивает незнакомому заправщику бензоколонки, так целеустремленно пересекает скользкую, грязную мостовую Ротенбаумшоссе, признается, судя по решительности его действий, что либо он недавно совершил нечто важное, либо ему это еще предстоит. В расстегнутом плаще он прыжком – ножницами перемахивает через калитку палисадника, прорезиненная ткань шуршит от резкого движения. Теперь входная дверь отворена, ее придерживает мешочек с песком. Стрелка указывает, куда надо идти, чтобы попасть на прием к врачу, вон звонок. Человек в его положении должен, конечно, позвонить несколько раз, и, когда со звуком зуммера открывается дверь, он входит в переднюю не с робостью больного, а торопливо, будто его ждут, будто ему надо вручить приятную телеграмму.

На командном мостике, за бюро, окруженная картотечными ящиками, сидит в белом халате Шарлотта, владычествуя над коридором и высокими лакированными дверями; она поворачивается на своем кресле – вертушке то вправо, то влево и просматривает истории болезней. На стенах влюбленные из Витебска в сине – зеленой гамме ходят по воздуху с легкой руки Шагала, рядом – несколько репродукций Бюффе из серии «Tristesse»^[17].

– Да, сразу первая дверь, – говорит кому-то Шарлотта, поворачивается, видит Хеллера, и на лице ее отражается такой ужас, словно он вошел, держа под мышкой свою собственную голову.

– Не может быть – ты?

– Как видишь.

Ужас сменяется крайним изумлением, а потом сбивчивыми упреками:

– Почему ты пришел сюда? Почему ты так со мной поступаешь?.. Мы ведь условились созвониться сегодня вечером.

Хеллер выражает сожаление. В ответ на упреки, просьбы, насмешливые вопросы он лишь пожимает плечами – нет, он в самом деле ощущает необходимость, в первую очередь, наверно, из-за его сидячего образа жизни, в основательном медицинском осмотре. Шарлотта ему не верит, она говорит резко и обиженно, она подозревает, что он явился исключительно для того, чтобы скомпрометировать ее, чтобы устроить скандал. Ей приходится, то и дело меняя тон, чтобы поздороваться с вновь пришедшими пациентами, ответить на их вопросы, а когда они остаются наедине, она снова напускается на Хеллера:

– Избавь нас от этого, Янпетер, а уж если тебе и вправду нужен врач, то поищи другого.

Хеллер – частный пациент, он волен выбирать себе любого врача, ему рекомендовали доктора Тормелена как весьма опытного терапевта, вот он и хотел бы проконсультироваться именно у него.

– Будь добра, Шарлотта, запиши меня на прием.

– Ты же знаешь, что у нас с ним уже все решено, я хочу сказать, у меня и Герхарда.

– Именно поэтому, – отвечает Хеллер. – Именно по этому я и надеюсь на его особо внимательное отношение.

Она прикрывает глаза, откидывается в кресле, губы у нее дрожат, но вот она выхватывает из ящика зеленую карточку и начинает ее заполнять, нехотя, правда, но ни разу не останавливаясь, вписывает она все данные в соответствующие графы, в то время как он, изогнувшись, с ироническим восторгом читает строчку за строчкой и воспринимает каждую из них как некую уступку себе:

– Смотри-ка! Оказывается, ты все это еще помнишь!

Не сводя глаз с заколки-бабочки, которой сколоты ее волосы на затылке, Хеллер выражает надежду, что ее бывший муж вызовет у ее будущего мужа положенный интерес. Впрочем, когда Хеллер произносит эти слова, не Шарлотта, а сам он чувствует, что его демонстративное высокомерие звучит неестественно, а поклон, которым он поблагодарил за напоминание о том, что в приемной нельзя курить, получился излишне напряженным.

– Где у вас приемная для частных пациентов?

– Мы не делаем различия, – говорит Шарлотта без всякого выражения. – У нас всего одна приемная.

Но прежде чем притворить за собой дверь, Хеллер видит, что Шарлотта, соскользнув с кресла, рывком поднимает телефонную трубку, и он усмехается, представив себе, как она сейчас бьет тревогу. Предостерегает или согласовывает линию поведения; внимание, здесь хищник, нам нельзя, нам нужно…

Войдя в приемную, Хеллер несколько громче, чем следует, здоровается с пациентами – их оказалось куда больше, чем он предполагал, – от чего некоторые из них, главным образом люди в возрасте, в том числе и двое усталых пенсионеров, вздрагивают и отрывают глаза от журналов, в основном медицинских, но кое-кто держит в руках и растрепанные номера «Землевладельца», из чего можно заключить, что и врач сам относится к этой категории. Хеллер не успел еще решить, какое место ему занять, как у него за спиной разбегается для прыжка мальчишка – в точно таком же бордовом свитере, как у него, с узкими, как щелки, глазами. Громко сопя, мальчишка подпрыгивает и так неожиданно ударяет его грязным кулаком меж лопаток, что он вскрикивает, резко оборачивается и, инстинктивно сжимая кулаки, становится в позицию боксера, но тут же опускает руки и кисло улыбается, потому что мальчик отбегает назад, кидается к хилой, очень молодой женщине, силой протискивается у нее между коленями и кладет ей голову на грудь, словно собираясь послушать ей сердце. Одним глазом мальчик враждебно поглядывает на Хеллера, а женщина делает ему знак узкой, расцарапанной рукой, всем своим видом выражая беспомощность и просьбу ее извинить.

Хеллер был бы не Хеллер, если бы не сел теперь рядом с ней, не закивал бы ей ободряюще, не положил бы мальчику руку на плечо: это неожиданное нападение удалось, мол, тебе на славу. А молодая женщина – ее свитер весь в кошачьей шерсти – тем временем указывает ему на сломанную герань и движением головы привлекает его внимание к шахматной доске, на которой все фигуры валяются, словно сбитые одним ударом: первые итоги ожидания. Но Хеллер решительно: все это пустяки, все это можно поправить, тот, кто за свободное воспитание, не на словах, а на деле, должен быть заранее готов к все возможному ущербу. Так он считает. И добродушно тычет в бок мальчика, который, замученный полипами, равно мерно издает какие-то квакающие звуки.

– Господин Хеллер?

Он нерешительно встает, ему трудно допустить, что его, пришедшего последним, уже вызывают на прием, по женщина с кривыми, как сабли, ногами кивком предлагает ему пройти, нет, не сюда, не к врачу, а в комнату напротив, на «анализы», как она говорит, и, поскольку он убежден, что Шарлотта уже рассказала ей что к чему, он ищет признаки осведомленности в поведении кривоногой, которая кротко берет его за рукав и так же кротко увлекает за собой. Мягко коснувшись его плеча, она усаживает его на стул; на столе, перед пробирками и бутылочками, лежит его медицинская карта.

Бесшумно и как-то вяло садится она рядом с ним, ни слова не говоря, прокалывает ему мочку уха, отсасывает кровь, а затем вытягивает несколько кубиков шприцем из вены. Хеллеру кажется, что она превратилась в растение, которое нежно высасывает из него всю кровь, настолько незаметно и безболезненно она все это делает. Что бы ему такое сказать ей?

– Даже если бы вы меня совсем обескровили, у вас я бы этого не почувствовал.

Женщина пожимает плечами, подходит к столу и говорит, не глядя на него:

– Тогда вы вряд ли смогли бы потом отправиться по своим делам, господин Хеллер.

И не дрогнувшей рукой она протягивает ему бутылочку.

– Нельзя ли вас попросить сдать анализ мочи, если вы сможете, конечно. Туалет рядом с вешалкой.

Он разглядывает горлышко бутылочки, застыв в нерешительности, и ждет повторной просьбы только потому, что хочет продемонстрировать, как охотно готов сотрудничать с ней и с какой серьезностью относится и к этому требованию ритуала врачебного осмотра, но женщина из бегает его взгляда.

Пока Хеллер пытается помочиться в бутылочку, он как бы смотрит на себя со стороны – согбенный и сосредоточенный, устремив глаза вниз, мобилизует он свой позыв, опасаясь, что моча, когда она вырвется наружу спазматическими толчками, не попадет точно в узкое горлышко. Он воображает, какое впечатление произвел бы на самого себя, если б глядел с некоторого расстояния, как он, исполненный тщетного ожидания, моля о скорейшем завершении своего дела, уперев телячий взгляд известно куда, надеется хоть что-нибудь выдоить из своего организма, – он не может удержаться от смеха и отводит бутылочку в сторону. При следующей попытке он, для стимуляции, спускает воду в унитазе, успешно справляется с задачей и, ликуя, бережно песет теплую бутылочку в лабораторию.

Женщина и на этот раз ничего ему не говорит и только наклеивает на бутылочку какую-то бумажку, затем снова берет его за рукав и ведет через коридор в помещение без окон, где из-под копны лоснящихся рыжих волос ему улыбается самый большой рот, какой он когда-либо видел. Женщина из «анализов» громко произносит его фамилию, тем самым передает его в новые руки и, пожелав ему всего хорошего, уходит, а он остается наедине с долговязой помощницей доктора, освещенной торшером. Что теперь будет?

– А теперь, господин Хеллер, мы сделаем манюсенькую, – она так и говорит «манюсенькую», – электрокардиограмму, которая всех нас порадует.

Ее чересчур длинные, вихляющиеся конечности, стремительность движений, громкий безжалостно – радостный голос, какой бывает только у воспитательниц детского сада, да и весь ее облик – все это могло бы смутить неподготовленного пациента и даже обескуражить. Но не Хеллера. Он раздевается, как его просят, снимает вещь за вещью и охотно делает десять требуемых приседаний под громкий счет великанши, прежде чем улечься, раскинув ноги, на холодный клеенчатый топчан. Штекеры, звякая, входят в соответствующие гнезда. Разноцветные провода распутываются и распределяются по местам, контактные присоски прилипают к коже, а в аппарате уже ждет миллиметровая бумажная лента, чтобы записать путаную кривую работы сердца. Великанша присаживается на край топчана и с удовлетворением поглядывает на Хеллера. Как на добычу, думает Хеллер, которую она связала проволокой, и он представляет себе, как она, изменив напряжение тока, уменьшит его сейчас до карманного размера и, сунув в хозяйственную сумку, унесет к себе домой.

– А ну-ка, посмотрим, не пошаливает ли наше сердечко?

Хеллер не отрывает глаз от аппарата, в котором завертелись черные валики, а паукообразные самописцы, вздрогнув, начали что-то чертить, и он теперь выталкивает наружу закручивающуюся в спираль, словно переваренную в утробе, широкую бумажную ленту.

– Видите, – говорит великанша, – уже пишет…

– Я полагаю, развлекательное чтиво, не более того, – подхватывает Хеллер.

– Во всяком случае, двое читателей вам обеспечены, – говорит великанша, меняя штекеры в гнездах, и бросает быстрый взгляд на самописец, который равномерно и без особого темперамента вычерчивает свою линию. Зашифрованное послание она воспринимает с радостью и восклицает так, будто результат касается не только Хеллера, но и ее лично:

– Вот и хорошо! Этого мы и хотели!

Хеллеру разрешается встать и одеться; он допытывается, какие отклонения от нормы она все же обнаружила – собой ведь не устаешь интересоваться, – но великанша лишь качает головой, она ничего не скажет и не имеет права сказать, оценку его общего состояния ему сейчас сообщит сам господин доктор, не будет ли он так добр последовать за ней в кабинет.

Они минуют лабораторию, и перед неплотно затворенной дверью великанша прощается с ним, пожав ему руку и ободряюще улыбнувшись. Хеллер толкает дверь и входит в специальную комнату для ожидания перед кабине том врача. С диванчика у окна на него глядят те двое пенсионеров, они сидят с пиджаками на коленях, одинаково засучив рукава на левой руке. Они кивают с медлительностью, кажущейся нарочитой, и, учтиво осклабившись, объясняют Хеллеру, что зажимают в сгибе локтя ватные тампоны, дезинфицирующие крошечную ранку от внутривенного вливания.

– У вас что, одна и та же болезнь?

Следующая очередь Хеллера. Сухая и жесткая ладонь то ли гребца, то ли гимнаста стискивает его запястье, втягивает в кабинет и отпускает только у письменного стола, на котором разложены веером и прижаты бюваром тысяча прямоугольных бумажек, напоминающих хозяину кабинета о каких-то обязательствах, сроках и датах.

– Добрый день, господин Хеллер, я доволен, что мы все же встретились. Шарлотта мне кое-что рассказывала, как вы сами понимаете…

– Добрый день.

Молчание. Безмолвное знакомство. Первое разглядывание вблизи. Оценка внешнего облика друг друга: в следующей серии фильма о Зауэрбрухе^[18] он, несомненно, смог бы сыграть роль второго ассистента, конечно бессловесную… Борода, видно, не только скрывает безвольный скошенный подбородок, по и призвана выразить сознательный протест. Вот, значит, он какой. Вот, значит, как вы глядит мой предшественник.

– Я хочу вам сразу сказать, господин Хеллер. Я, конечно, знал, что вы в Гамбурге, Шарлотта мне говорила, что вы участник педагогического конгресса…

На что Хеллер отвечает, задумчиво проводя большим пальцем по верхней губе:

– Шарлотта вечно что-то выдумывает, и рассказы ее всегда велики на один размер. Никакой не конгресс, а скромное совещание по поводу издания новой хрестоматии, всего лишь встреча трех соавторов.

– Ах, вот как.

– Да. Если вы внесете во все, что слышите от Шарлотты, поправку на номер, предосторожности ради, то как раз попадете в точку.

Длинный накрахмаленный врачебный халат, сшитый в талию и делающий Тормелена еще более стройным, чем он есть на самом деле, с шуршанием перемещается за письменный стол, сейчас, наверно, последует объяснение – чтобы мы правильно друг друга поняли, господин Хеллер, – прозвучат основополагающие формулировки, однако ничего этого не происходит, и тогда молодой педагог, который производит скорее впечатление человека доброжелательного, нежели себе на уме, заверяет врача, что в обхождении с его женой у него можно кое-чему научиться, успел ведь он накопить в этих делах некоторый опыт.

– Чтобы мы правильно друг друга поняли, господин Хеллер, я все же не думаю, что вы явились ко мне на прием, чтобы говорить со мной о Шарлотте.

Хеллер усмехается, откидывается на спинку кресла и изображает на своем лице выражение полной доверчивости, которое врача явно раздражает. Хеллер знает, что его слова отдают шантажом, по все же произносит:

– Пока что Шарлотта еще моя жена.

– Мне это известно, господин Хеллер, и тем не менее я не вижу оснований обсуждать с вами эту тему. Ни сегодня, ни когда-либо вообще. И хотя вы все же сочли необходимым напомнить мне о вашем браке, я лично не намерен обращать ваше внимание на то, какой характер носит ваш брак последние годы. Если же вам угодно, чтобы я принял вас как пациента…

– Ну конечно, – перебивает его Хеллер, – для этого я сюда и пришел. – И, насколько ему удается, демонстрирует полную покорность и готовность подвергнуться врачебному осмотру.

– Тогда могу ли я вас попросить раздеться до пояса?

– Только до пояса?

– Да, этого достаточно.

В то время как Хеллер с удовольствием разоблачается, он замечает на письменном столе свою историю болезни и приколотые к ней скрепкой желтый и белый бланки, а также нетуго скрученный рулончик миллиметровой бумажной ленты. Пока доктор изучает все это, Хеллер невозмутимо обнажает свои покатые плечи и безволосую, облитую жирком, хоть и не лишенную мускулатуры грудь, всю в пигментных пятнах и прожилках, словно географическая карта, и, так как он вовсе никогда не подозревал, что нагота выставляет напоказ все – и дряблость кожи, и вообще всю физическую непривлекательность, он ждет врача, широко расставив ноги, неколебимо уверенный в победе.

Звонит телефон, но доктор Тормелен снимает трубку лишь на третьем звонке, не отрываясь при этом от чтения, отсутствующим голосом называет себя, медленно поднимает глаза от бумаг, скользит по Хеллеру рассеянным взглядом и, постепенно сосредоточиваясь, останавливает его на фотографии пожилого врача. Он отводит трубку от уха, хотя собеседник еще продолжает говорить – жест, который Хеллер помнит по многим фильмам и который выражает, если не потрясение, то, уж во всяком случае, ту крайнюю степень волнения, когда слова бессильны. Словно в замедленной съемке, подносит он трубку к аппарату, кладет ее, качает головой и касается копчиками пальцев прикрытых век. Затем он ощупью находит ручку ящика и выдвигает его. Он вынимает оттуда пачку сигарет и так торопливо и неумело закуривает, что сомнений быть не может – человек он некурящий. Он курит, уставившись на телефон, плечи его словно окаменели, похоже, он так и будет сидеть.

Хеллер пытается напомнить ему не только о своем присутствии, но еще и о том, что он стоит с обнаженным торсом, и спрашивает:

– Дурное известие? – И тут же добавляет: – Какая-нибудь неприятность?

Тормелен кивает, он не просто держит сигарету, а стискивает ее пальцами с такой силой, что тонкая бумага лопается, и тогда он ломает ее.

– Простите, господин Хеллер, я к этому не был готов.

– От неприятностей никто не застрахован, – с сочувствием говорит Хеллер.

– Мы еще так мало знаем, – продолжает врач, доставая из ящика аппарат для измерения кровяного давления, – но стоит нам забыть об этом, как тотчас же мы получаем жестокое напоминание.

Он деловито просит Хеллера протянуть руку, обматывает ее выше локтя серо – зеленой полотняной лентой, которую закрепляет.

– Надеюсь, это несчастье не касается вас лично?

– Смотря как к этому отнестись: мне сообщили из больницы, что умер один пациент.

Врач нагнетает воздух в полотняную подушечку, Хеллер чувствует, как все больше сдавливается его рука – она словно зажата в прохладных тисках.

– В наше-то время и в нашей стране врач не обязан вывешивать у своих ворот красный фонарь после каждого летального исхода, – говорит Хеллер и слишком поздно замечает, что слова его неуместны и лучше было бы от них воздержаться.

Тормелен как будто его не понял, а если и понял, то не подал виду; быть может, доктор хочет подчеркнутой деловитостью с самого начала внушить Хеллеру, что в этом кабинете неуместны досужие разговоры.

Он еще больше накачивает подушечку, сжатие усиливается, Хеллеру кажется, что он слышит отзвук своего пульса – гулкие удары маленького механического гонга в недрах тела.

Как она только не хитрила, думает Хеллер, чего только не предпринимала, чтобы по поводу всякой болезни проконсультироваться по крайней мере с двумя врачами, просто потому, что каждый врач, как она полагала, может ошибиться; особенно когда дело касалось ее семьи, она так нуждалась в таком перекрестном подтверждении. И он говорит:

– Шарлотта, насколько я ее знаю, никогда бы не удовлетворилась диагнозом одного врача.