Текст книги "Ловушка для красоток"
Автор книги: Жанна Режанье
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 31 страниц)
Часть четвертая
Глава I
В мае пошел третий год пребывания Долорес в Нью-Йорке. Положение в обществе у нее, можно сказать, было. И она была обеспечена. Она была миссис Гаупт, вот-вот дебютирующая в главной роли в бродвейской постановке, которую финансировал Генри. Долорес играла роковую женщину, не уходившую со сцены на протяжении почти всего спектакля. Постановка должна была поразить воображение критиков – Долорес не сомневалась в этом – и проложить ей путь в Голливуд.
Сначала были гастроли с бесчисленными неприятностями, включая увольнение двух режиссеров, уход в знак протеста героя-любовника, его возвращение после значительного увеличения гонорара. Потом, в середине сентября, спектакль привезли в Нью-Йорк. Сыграли его четыре раза, были единодушно осмеяны театральными критиками, и постановка лопнула. Долорес пришлось признать, что отзывы критики об ее игре оказались отнюдь не комплиментарными, если не считать пары упоминаний о великолепии гардероба.
Придя в ярость, она возложила вину за провал на неумелую режиссуру и заявила Генри о своем намерении взяться вскорости за новый спектакль.
Однако непредвиденные обстоятельства повлияли на ее планы. Не успела она наметить свои театральные планы, как выяснилось, что она беременна.
– Я решила оставить, – сказала Долорес Кэрри за ланчем в ресторане «Двадцать одно». – Материнство соединяет. Ребенок поможет мне держать Генри за горло.
Левой рукой она поправила прическу, нарочито демонстрируя бриллиант в двадцать два карата, преподнесенный ей Генри по случаю помолвки.
– Как же ты забеременела? – не поняла Кэрри. – Мне кажется, ты говорила, что принимаешь противозачаточные таблетки?
– Один раз пропустила, и вот он, результат! – Долорес щелкнула золотой зажигалкой от Тиффани – еще один подарок Генри, стоит несколько сотен. Долорес с удовлетворением отметила, что Кэрри все замечает и завидует ей. Впрочем, самую большую зависть вызвала у Кэрри новость о беременности Долорес.
– Господи, Кэрри, ты все еще думаешь про тот аборт? Да брось ты! На самом деле каждая женщина должна хоть разок пройти через это, а многие так даже не разок – помногу раз! Выкинь ты это из головы. Стоит тебе захотеть, ты завтра же выйдешь замуж и родишь. Если уж тебе так хочется.
– За кого я выйду замуж? Я уже никогда не смогу полюбить.
– Ты когда-нибудь избавишься от этой иллюзии или нет?
– От иллюзии?
– Дерьмо эта твоя любовь!
– Долорес…
– Послушай моего совета, Кэрри. Найди себе мужика, который ждет, чтобы его нашли и женили. Возьми хотя бы Генри Гаупта…
– Ну, Долорес…
– Помни – богатые тоже кое-что могут!
– Мразь это, а не бизнес, Чарлин, и ничего хорошего тут не приходится ожидать!
Заканчивался очередной рабочий день, Рекс раздраженно мерил шагами кабинетик – агентство только что упустило модель с высоким рейтингом, в которую было вложено много сил и денег.
– Угомонись, Рекс, такие вещи бывают со всеми.
– Кладешь несколько месяцев жизни, чтобы хоть чему-то научить дуру, ломаешь себе голову, как продвинуть ее, а она в знак признательности уходит и подписывает контракт с другим агентством!
– Должно же быть гнилое яблочко на мешок хороших, – философски заметила Чарлин.
– Тошнит меня от них от всех, тошнит меня от того, как приходится выкладываться. И чего ради? Эти девки все равно терпеть нас не могут! Мы все за них делаем ради десяти процентов. Да нам и девяноста процентов было бы мало – если уж по совести. В чем их-то вклад? Учишь ее двигаться, объясняешь, где заказать фотографии, втолковываешь, как надо рожу мазать, посылаешь на прорву собеседований – и все коту под хвост! Сучки неблагодарные! Каждая готова собственную мамашу обобрать. Пошли в бар, Чарлин, напьюсь сегодня как хорек!
– Рекс, не люблю я, когда ты в таком состоянии. Сам знаешь, не из-за чего так психовать и не нужно тебе пить.
– Кто бы давал советы – нужно пить или не нужно пить!
– Я – другое дело.
– Тошнит меня от всей этой жизни. Надо быть психом, чтобы работать, как я. Больше не могу возиться с дерьмом и не буду. Поищу себе что-нибудь другое.
– Что – другое?
– Поищу, куда с умом вложить деньги… еще что-нибудь. Не знаю. Мне нужен постоянный доход, а не эти бесконечные крысиные гонки.
Рекс заломил руки.
– Рекс, приди в себя! – взмолилась Чарлин. – Ты же знаешь, нельзя тебе так возбуждаться.
– Кончай, Чарлин.
– Я же когда-то дала обещание твоей матери присматривать за тобой.
– Моя мать тут совершенно ни при чем!
– Твои запои, Рекс…
– Заткнись ты!
– Я исполняю мой долг. Я за тебя тревожусь, ты мне как сын.
– На черта мне такая мамаша!
– Господи, да делай ты что хочешь! – Чарлин в ярости хлопнула дверью.
Ева открыла рабочую сумку, достала блокнот – надо проверить, что сделано за день. Так, кинопроба, четыре собеседования, примерка, посещение агентства. Несколько телефонных звонков – выполнено, но из списка, который она составила себе предыдущим вечером, пока нельзя вычеркнуть целых шесть строчек. Ева вздохнула, пошла в гостиную, где она видела карандаш, и уселась за завтрашний список: 9.00 – «Байндер и Даффи»; 11.00 – «Норман Крэйг и Кюммель»; 12.30 – Клаудиа Уолден из фирмы «Грей»; 13.30 – Рут Левин из «Бентон и Боулз»; 14.45 – примерка для каталога мод; 16.00 – последнее прослушивание в МПО. Ой, с этим скверно – примерка займет не меньше часа, а МПО как раз на другом конце города! Так, дальше: забежать за чеком в агентство, позвонить пяти фотографам насчет новой съемки, купить простыни, купить в «Бонуите» платье.
Зазвонил телефон.
Чарлин. Еще одно собеседование, в четверг, будет окончательно решаться вопрос кофейной рекламы.
– Вот уж странно! – поразилась Ева. – Когда я там была, Чарлин, буквально все пошло наперекосяк.
– А что случилось?
– Для начала они заставили меня больше часа ожидать. Потом позвали к режиссеру и продюсеру, которые сидели за пивом, а вокруг были груды окурков. Режиссер без пиджака – дротики метал, представляешь, и чуть не попал в меня! Я дико завизжала – он же мог меня убить.
– Ну что ты хочешь? Ведут себя как дебильные подростки!
– Потом они начали перешучиваться между собой, мне задавали идиотские вопросики типа того: а мальчик есть у тебя? А как ты смотришься в бикини? И так далее. Я просто взбесилась.
– Я тебя хорошо понимаю. Надо было мне раньше об этом рассказать. Учти, если такие истории будут случаться, сразу же ставь меня в известность.
– Обязательно. Но странно, что они меня снова приглашают. Я очень холодно разговаривала с ними.
– Кстати, а как ты на самом деле выглядишь в бикини?
– Не надо, Чарлин, я тебя прошу! Я клянусь, что сброшу эти проклятые семь фунтов веса.
– Возможно, я тебя смогу познакомить с новой системой. Сегодня я буду знать. Попозже.
– Новая диета?
– Да нет, система, которая приводит в равновесие весь организм, гармонизирует все, что требует гармонии. Естественный и безболезненный способ похудеть.
– Какая-то фантастика. Ей-Богу!
– Китайская методика. Называется тай-чи-чуань. Маркус свел меня со специалистом. Как только я у него побываю, я тебе все подробно расскажу. Да, ты уже договорилась насчет уроков актерского мастерства?
– Я звонила этому человеку.
– Джону Сачетти?
– Да. Он сказал, чтобы я пришла на той неделе и, если подойдет, могу приступать к серьезным занятиям.
– Очень хорошо, кисуля. Тебе это пригодится – и весьма даже. Раньше ты не была готова для занятий с Джоном Сачетти, но теперь, я надеюсь, он примет тебя. Он именно тот преподаватель, который тебе требуется. Получишь у него шлифовку, умение проявить себя, да и технику, без которой тебе дальше просто не обойтись.
– Я очень на это рассчитываю, Чарлин. Мне, конечно, уже не хватает двадцати четырех часов в сутки, но на такое дело я время все равно найду.
– Моя ласточка, здесь нет вариантов! Если ты перестанешь работать над собой, ты не останешься на вершине, а начнешь быстро соскальзывать вниз. Место наверху займут другие. А этого нельзя допустить – ты у нас очень талантливый ребенок!
Из дневника Кэрри
19 сентября. Раздвоенность. С одной стороны, я должна быть довольна, что сейчас поменьше работы, – я же хотела высвободить время и поработать над книгой. С другой стороны, жаль, что так мало собеседований, мое финансовое положение начинает беспокоить меня. Я завязана на четыре коммерческие рекламы – они совершенно готовы, но фирмы их почему-то пока придерживают. Мне бы хотелось создать себе какой-то запас средств, а для этого нужно получать больше потиражных.
Казалось бы, у меня должно быть больше собеседований, или мое лицо уже сделалось привычным, примелькалось? Не начало ли это конца? Я не вижу никаких перемен в своей внешности, но могу ли я доверять собственным оценкам? А что если другие уже видят то, чего пока не замечаю я сама?
Позвонила Чарлин, она говорит, что я не иначе как спятила, если меня беспокоит моя внешность, что я ничуть не переменилась и все еще первенствую, что мой рейтинг даже выше того, чем был до сих пор. Весь фокус, считает она, в том, что бизнес переживает период спада, а я связана с чересчур большим количеством рекламных роликов.
– У нас достаточно предложений для наших моделей, – объясняла Чарлин. – Промышленная реклама, ярмарки, выставки, учебные армейские фильмы и прочее, но все дело в том, что платят меньше, чем платили всегда. На рынке мало денег, и ситуация не улучшается, для агентства этот год – малоприбыльный. Я и не припомню другого такого года. Рекламщики выкручиваются, как могут, – они все чаще ездят на побережье и там подбирают себе съемочный материал, да еще и расходы списываются на деловые интересы. Кое-кто ухитряется снимать рекламу в Европе и вообще не платить никаких потиражных – Европа вне юрисдикции нашей Гильдии.
Что же, наверное, дело действительно не во мне. Хотя все равно заработки мои упали, и банковский счет вот-вот начнет зиять дырами. Ладно, зато я получила возможность сосредоточиться на работе над книгой. Мне кажется, я нашла серьезную тему и твердо намерена довести дело до конца.
Ева впервые переступила порог театральной школы и сильно нервничала по этому поводу. Чего она боялась и чего ожидала, Ева, и сама не знала. В полном неведении она поднялась на третий этаж старого ободранного дома на Шестой авеню.
Сначала ей показалось, что в зале царит совершеннейший мрак, но постепенно глаза привыкали, и она стала различать узкую и длинную выгородку, где тесно стояли штук тридцать стульев. Маленькая сцена с чем-то наподобие трибуны, крохотная комнатка, отделенная от театрального зала. Линялый пурпурный занавес не позволял разглядеть происходящее на сцене. Ева видела только мерцающие красные огоньки нескольких сигарет, слышала приглушенные голоса.
Актеры сидели в благоговейном безмолвии, будто в церкви или на сеансе медитации. Одет народ был довольно небрежно. Когда вечерние занятия начались, эти люди играли роль тихой и почтительной аудитории.
Вначале разыгрывался этюд под названием «Минута наедине с собой» – актер должен вести себя так, будто его никто не видит, и делать то, что обыкновенно не делается в присутствии посторонних. С места поднялась женщина неряшливого вида, с каштановыми тусклыми волосами, взбитыми в высокую прическу. Она просто походила по сцене, потом стащила с себя свитер, сняла юбку. У Евы перехватило дух.
Женщина осталась в одном лифчике и в короткой нижней юбке, изображая, будто смотрится в зеркало. Похлопала себя по ягодицам, выражая неудовольствие их размерами, нажала ладонями на голую диафрагму. Замерла, потрясла головой, нарочито задрожала, стала дотрагиваться до разных частей тела, потом вскинула руки к лицу и, закрыв его, вдруг издала душераздирающий вопль, перегнулась пополам, корчась в рыданиях.
Быстренько отрыдав, она распрямилась и сказала:
– Ну, вот так.
Собрала разбросанные по сцене тряпки и оделась.
– Что ты хотела нам этим сказать, Мэри? – спросил со своего места Джон Сачетти. Он сидел в первом ряду.
– Я использовала конкретную ситуацию, затем перешла к наглядным движениям, к прикосновениям, – объяснила Мэри. – Я разглядывала себя, сколько могла, но потом я не выдержала: я очень уродлива!
– Хорошо, очень хорошо, – откомментировал Джон Сачетти.
Он встал и повернулся к залу.
– Прошу внимания. Мэри сейчас проделала то, что необходимо делать каждому актеру. Она тщательно подготовилась, что дало свои плоды: она сумела проникнуть в глубины эмоциональных ресурсов. Она сумела найти реалистическую искренность и освободиться от страха. Самое же главное, она не переиграла и вовремя остановилась.
Ева почувствовала, что ее трясет мелкая дрожь. «Этого, – думала она, – я не смогу сделать никогда, просто никогда! Я выйду на сцену, и все будут надо мной смеяться».
Джон Сачетти продолжал:
– Невозможно переоценить значение этюда «Наедине с собой» для становления актера. Трудность здесь в том, что приходится преодолевать эмоциональный барьер, но как только это вам удастся, ваша работа на сцене сразу упростится.
Он снова обратился лицом к сцене.
– А тобой, Мэри, я сегодня просто горжусь. Ты делаешь большие успехи.
Из крохотной комнатки, где актеры репетировали свои этюды, появились двое. Их объявили как Бруно Абадесса и Синтию Ласло. Они собирались играть отрывок из пьесы «Доброго человека трудно найти» Флэннери О'Коннора.
Это оказалась история прощелыги, который притворяется бродячим продавцом Библии и совращает на сеновале девушку с деревянной ногой.
Происходившее на сцене вызывало у Евы отвращение. Боже, сплошные извращения, говорила она себе. Особенно ее поразило само совращение, исполненное актерами с ужасающей достоверностью: Бруно и впрямь залез на Синтию, и оба задвигались в едином ритме, со стонами и вскриками – как животные.
Некоторые из учащихся, которые до того тихонько перешептывались, смолкли и встали на ноги, чтобы получше рассмотреть происходящее на полу сцены. Парень за Евиной спиной, лица которого она не видела, довольно громко произнес:
– Смотри, а, правда, трахаются. Всухую только.
Каким же надо быть чурбаном, чтобы отпускать такого рода реплики! Ева была сконфужена, но и заинтригована тоже. Больше всего ее поразила раскованность поведения Бруно и Синтии, их телодвижения и вскрики. Еве еще никогда не приходилось наблюдать сексуальную энергию в подобной концентрации. Она неожиданно почувствовала, что ее неприятно задевает собственное неучастие в нормальной человеческой жизни. Ей так хотелось быть в центре всего, что этой жизнью называется, стать неотъемлемой ее частью. Господи, ну найти бы мужчину – все равно какого!
– Я использовала свой первый сексуальный опыт в качестве эмоциональной памяти, – объясняла Синтия, стоя на сцене.
И снова Ева была потрясена этой разнузданной честностью, а еще больше – похвалами Джона, который, казалось, был очень доволен реалистичностью сценки. Боже ты мой, что сделалось бы с отцом, если бы он узнал об этом!
Следующую сценку, последнюю перед перерывом на кофе, исполнял курчавый актер в рубашке, расстегнутой до самого пояса. Он вышел на середину сцены и объявил, что собирается воплотить эмоциональное воспоминание.
Ева уже потом узнала, что Джон специально дал этому актеру, Энди Силверману, целую программу эмоциональных воспоминаний, чтобы тот освободился от скованности, мешавшей ему использовать внутренние эмоциональные ресурсы. Со временем Еве объяснили, что эмоциональное воспоминание должно воспроизводить какое-нибудь событие, произошедшее ранее и оставившее тревожный след в душе актера. «Ранее» означало «не менее семи лет». В начале актеру полагалось посидеть с закрытыми глазами и полностью расслабиться, чтобы, когда он начнет играть, он уже внутренне был там, где произошло данное событие. Энди описывал шторы, мебель, запахи, звуки и общую атмосферу комнаты.
– Пятый час, – говорил он. – Уже темнеет.
Снова возвратился к описанию деталей комнаты и начал воспроизводить ссору с сестрой, во время которой он метнул в нее дротик, чуть не выбил ей глаз и настолько обезумел от страха и ярости, что схватил кошку и стал душить ее.
Энди начал сценку достаточно спокойно, но к концу уже орал во всю мочь и скакал по сцене, нелепо размахивая руками.
После перерыва приступили к отрывку из «Над пропастью во ржи», к тому месту инсценировки, в котором Холден Колфилд наблюдает, как парень выдавливает прыщи и замазывает их какой-то беловатой жидкостью.
Выступила еще одна пара – Скотт Лоуренс и Нина Мартин, которые подробно рассказывали потом, как они работали над своими ролями. Нина Мартин, с точки зрения Евы, выглядела как дешевая проститутка – ярко-рыжие крашеные волосы, слишком густо накрашенные ресницы, пестрое куцее платьице и пошлая манера выгибаться при разговоре. А говорила она о том, что не сумела полностью раскрыться в роли, так как у нее проблемы с сексом.
– Тебе что, секс не нравится? – спросил Джон.
– Наоборот, Джон! – воскликнула Нина. – Я просто умираю под каждым мужиком! Я обожаю это дело.
– В чем же, собственно, проблема?
Нина поднесла пальчик ко рту и, несмотря на свою дешевую внешность, на секунду сделалась маленькой девочкой.
– Мне все это слишком уж нравится, Джон, – плаксиво произнесла она. – Мне кажется, это неправильно – так увлекаться сексом. У меня странное ощущение, что радоваться сексу с такой силой нельзя, ты понимаешь меня, Джон?
«Что еще?» – думала Ева, наблюдая, как на сцену выбирается новый актер – Марти Сакс.
Он замер на сцене с несчастным видом, почесывая голову и уставясь в пространство перед собой.
«Входит в роль», – догадалась Ева, много узнавшая за этот день.
– Я, наконец, один, – начал Марти Сакс. – Какой я подлый и ничтожный раб!
Он говорил с чудовищным нью-йоркским акцентом.
Дальше дело не пошло, Джон остановил его и велел начать снова. Марти прочитал ту же строку, и опять Джон остановил его. После третьего раза Джон спросил, что Марти использует как основу.
– Очень интимную вещь.
– Что именно? – не отставал Джон, и Ева увидела, что Марти смертельно побледнел.
– А почему ты вообще выбрал Гамлета? – спрашивал Джон.
– А потому, что Гамлету так же опротивел этот вшивый, сраный, вонючий мир, как мне самому! Не могу я больше терпеть эту дерьмовую жизнь, не могу, и все! Я умереть хочу!
Марти упал в кресло, закрыл лицо руками и громко разрыдался.
– Мне стыдно! Ненавижу себя – как мне стыдно!
Зал мгновенно затих, охваченный общим чувством неловкости, будто все вместе и каждый в отдельности и сочувствовали рыданиям, и стеснялись их.
Джон мягко спросил:
– Отчего тебе стыдно, Марти?
Марти зарылся пальцами в густые волосы и выдавил сквозь стиснутые зубы:
– Оттого, что я так одинок, к чертовой матери! Я никому не нужен, мне плохо, а никому нет дела. Хоть бы я в дерьме утонул – все равно никому нет дела! А я прямо подыхаю от этого, подыхаю от проклятого одиночества, и все равно никому нет дела!
Марти почти кричал:
– Господи, Господь наш на небесах, Господи всемилостивый, хоть ты, к чертовой матери, знаешь, как я одинок?!
– Давай! – крикнул Джон. – Ну! Давай с первой строчки! Быстро!
– Не могу!
– Говорят тебе, давай!
– Не могу, не могу я!
– Пошел! – приказал Джон.
Марти автоматически подчинился окрику и, как побитая собака, поплелся на середину сцены.
Запинаясь и сбиваясь, задыхаясь, дергаясь и вытирая слезы, читал Марта монолог.
На сей раз Джон и не думал прерывать его, ибо вопреки дикому нью-йоркскому акценту Марта невозможно было не слушать.
Ева предположила, что, видимо, теперь он думает именно о том, что произносит.
Когда Марти закончил и спустился со сцены, Джон лихо надел набекрень твидовую шляпу и объявил, что на сегодня все. Он направился, было к двери, но, увидев Еву, задержался. Только приблизившись к нему вплотную, Ева осознала, что Джон маленького роста и что бешеная энергия, бившая из него, как из трепещущего мотылька, помешала ей раньше осознать это.
По виду он был сицилийцем, а манера говорить и жестикуляция с самого начала показались Еве знакомыми. Ева почувствовала, что ей легко с этим человеком ее собственного племени и традиций.
– Дам вам что-нибудь совсем простенькое для затравки, – сказал Джон. – Скажем, из «Розовой татуировки». Девственниц всегда легко играть, особенно вначале.
Ева нарочито рассмеялась, стараясь показать, что она человек современный и понимает, что Джон имеет в виду. Но, выходя из театра, она думала: «Ой, если бы Джон знал, если бы эти актеры знали! Им же в голову не придет, что она и вправду девственница! Господи, ну встретить бы, наконец, хоть кого-нибудь! Завертеться в водовороте. Начать новую жизнь».
В ту ночь Ева тихо лежала в постели, прислушиваясь к уличным шумам, доносившимся снизу. Ее глаза понемногу наполнялись слезами, слезы потекли по щекам и закапали на подушку. Подавленные рыдания сотрясали все ее тело.
Ева вспомнила про Марти Сакса, про то, как он разрыдался на глазах у всего класса.
Она понимала его.
