Текст книги "Пограничный легион (сборник)"

Автор книги: Зейн Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

Глава VIII

Прошло три дня. Джоун ухаживала за Кеэшзом, как хорошая, преданная жена. Наконец, Келлз почувствовал, что вполне окреп, и решил ехать в главный лагерь – Горный Стан. Ему очень хотелось поскорее туда вернуться, он властно и нетерпеливо отметал любые возраженья. Если ему станет хуже – пусть товарищи по очереди поддерживают его в седле. На четвертый день начались приготовления к отъезду.

За прошедшие дни Джоун еще раз убедилась, что в Келлзе живут как бы две души. Вторая, глубоко запрятанная, а может быть, уже почти мертвая, оживала только в ее присутствии. Когда Джоун находилась возле Келлза и отвлекала его от самого себя, он становился совсем другим человеком, не тем, кем бывал в обществе своих друзей. Вероятно, он и сам этого не замечал. Его искренне удивляла доброта и заботливость Джоун, однако же он не проявлял к ней ни жалости, ни состраданья. Теперь Джоун ясно видела, как в нем разгорается безудержная страсть. Его странные глаза следили за каждым ее движением, иногда в них зажигался мечтательный огонек, однако он почти всегда молчал.

За последние дни у него появились две новые причуды: он требовал, чтобы Джоун постоянно была у него на глазах, и терпеть не мог, если неподалеку находился кто-нибудь еще, особенно Гулден.

А Джоун постоянно ощущала на себе их взгляды, впрочем, по большей части ненавязчивые, даже робкие. Исключением был лишь Гулден. Тот без всякого стеснения, открыто, неторопливо рассматривал ее, и в застывшем взгляде его глубоко запавших глаз не отражалось ни любопытства, ни расчета, ни восхищения. Вероятно, ему почти не приходилось бывать вблизи женщин, они представлялись ему существами непонятными, странными, непривычно волнующими чувства. Каждый раз, перехватив ненароком его взгляд – а она всячески этого избегала, – Джоун содрогалась от ужаса: на память ей приходил рассказ о белой женщине, которую похитила пробравшаяся в какой-то африканский поселок горилла. Джоун никак не удавалось отделаться от этого воспоминания, и, конечно, оно играло немаловажную роль в ее добром отношении к Келлзу.

За эти дни у Джоун удивительным образом обострились все ее чувства. Она поняла, что ей предстоит заново пройти трудную, жестокую школу жизни, вобрать в себя, усвоить все, чему природа обучила этих одичавших людей, эти примитивные существа, и первой заповедью в этой первобытной жизни был закон самосохранения. В душе и сердце Джоун царило безнадежное отчаянье, а вместе с тем какой-то неукротимый дух, неутолимая жажда гнали ее вперед. Страх и любовь. Теперь Джоун твердо знала, что сама судьба связала ее с Джимом, чувствовала, что у нее хватит смелости, силы, любви спасти если не их обоих, то хотя бы Джима.

И в том ужасном положении, в котором она оказалась, она не дрогнула, не отступила потому, что, как ни сильно было ее отчаянье, любовь была еще сильнее.

Утром, прежде чем Келлза посадили на лошадь, он пристегнул пояс с револьвером. Пояс, кобура, патронташ и револьвер были довольно тяжелы, особенно для больного, и Пирс попытался Келлза отговорить, но тот только рассмеялся ему в лицо. Все, кроме Гулдена, были к нему внимательны, помогали, кто чем мог. Наверно, случись что, они стояли бы за него насмерть, ведь их чувства проявляются просто и непосредственно. Зато Келлз, думала Джоун, хотя и выпестован той же дикой пограничной вольницей, совсем другой. Он умеет отойти от себя, заглянуть в будущее, предвосхитить разные возможные и невозможные повороты жизни, их вероятные последствия. Он хорошо знает людей, знает, как легко в человеке, который только что был тебе другом, просыпается вдруг первобытный зверь, как он идет на поводу у обстоятельств, поддается зову инстинкта, когда молчит рассудок, когда бездействует мысль, и человек теряет над собой контроль. Джоун понимала, что Келлз неспроста взял револьвер, что он опасается, как бы ему не пришлось защищать ее от своих же дружков. А вот сами они ни о чем не догадывались. Келлз тоже был бандит и жил он среди себе подобных, но бесконечно превосходил их в одном – он был умен.

Когда кавалькада тронулась в путь, Джоун было велено ехать впереди Келлза и Пирса, который поддерживал его в седле. Вуд и Французик шли впереди с вьючными лошадьми, Гулден замыкал шествие. Так они ехали до полудня, пока не остановились на привал в тенистом, с густой травой, укромном уголке на берегу прозрачного ручья. Келлз совсем изнемог, с лица его не сходило страдальческое выражение, по лбу тек липкий пот. Однако он изо всех сил держал себя в руках и даже пытался шутить, хотя и поторапливал товарищей с устройством бивака.

Через час бандиты снова были в пути. Каньон, по которому они ехали, да и все вокруг становилось все суровее, свободнее, а тропа шире и лучше. То и дело ее пересекали другие тропы, ведущие в боковые каньоны и глубокие узкие ущелья. Понемногу, почти незаметно, путники спускались – звонче журчали ручьи, потеплел воздух.

Еще до наступления вечера Келлз совсем обессилел и без помощи товарищей, которые по очереди ехали рядом и, хотя это было нелегко, поддерживали его, вывалился бы из седла. Джоун отметила про себя, что один только Гулден ни разу не предложил им помочь. Он, конечно, состоял в банде, но держался особняком, как бы вне ее. Его присутствие у себя за спиной она ощущала постоянно, с самого начала пути, и всякий раз, когда он подъезжал ближе, ощущение усиливалось. К вечеру она уже ясно чувствовала, что стала предметом его особого непонятного внимания, и, когда кавалькада остановилась на ночь, почти впала в панику, с ужасом ожидая, что вот-вот случится беда – какая, она и сама не знала.

На привал остановились рано, еще до захода солнца, потому что Келлз стал терять сознание. Его сняли с лошади и уложили на одеяла, подсунув под голову седло. Вскоре Джоун удалось привести его в чувство, но он по-прежнему был очень слаб.

Начались вечерние хлопоты: надо было заняться лошадьми, тюками, нарубить дров и развести костер, приготовить еду. Келлз с жадностью выпил воды, а есть ничего не стал.

– Джоун, – выбрав подходящий момент, шепотом обратился он к ней, – я просто очень устал, до смерти хочу спать. Не отходите от меня ни на шаг. Если что – сразу меня будите.

Ничего больше не объясняя, он закрыл глаза и тут же заснул глубоким сном. Обдумывая; как ей держаться, Джоун решила, что ни в коем случае нельзя показать своим спутникам, что она их боится, не доверяет или что они ей отвратительны. И она пошла ужинать вместе со всеми у костра. Так, впервые, бандиты оказались совсем рядом с ней, и близость эта мгновенно возымела действие. Джоун прекрасно знала, что очень хороша собой, однако тщеславной не была. Она принудила себя быть любезной, милой, даже ласковой. Реакция не заставила себя ждать. Сперва мужчины вели себя не слишком сдержанно, были грубо фамильярны и, хотя Джоун много лет провела в горных поселках среди неотесанных, прямодушных старателей и успела ко многому привыкнуть, здесь все было иным, и шутки бандитов, их намеки до нее просто не доходили. Наконец они что-то поняли и отношение к ней изменилось, она это почувствовала интуитивно, а потом получила и прямые доказательства. Сердце у нее забилось сильно и часто. Она поняла, что если сумеет скрыть свое отвращенье, страх, ненависть, то сможет воздействовать на бандитов, как ей будет нужно. Значит, обязательно надо быть очаровательной, женственной, недоступной их пониманию. И вот понемногу, совсем незаметно, они таки поддались ей и еще раз подтвердили, что и в самых худых людях живет хоть толика добра. Один Гулден ни на что не реагировал и по-прежнему оставался угрозой. Правда, ее присутствие за ужином не осталось незамеченным: он сидел и, как голодный волк, пожирая пищу, неотрывно смотрел на нее, но видел в ней не человека, а просто какую-то постороннюю, неуместную тут вещь. Так дикий зверь, затаившись, наблюдает за незнакомым предметом.

Весь прежний опыт Джоун говорил, что если женщине и можно чувствовать себя в безопасности за такой вот вечерней трапезой у походного костра в обществе людей, с которыми ее свел случай, то только если она сумеет держаться с ними непринужденно и дружески. Вот и этим бандитам ее близость явно доставляла удовольствие, приятно их волновала. Теперь Джоун с грустью и некоторым страхом воочию убедилась, что очень привлекательна. Живя дома, она редко раздумывала над тем, что она – женщина. Ее место и роль в житейской рутине было определенно и естественно. Здесь же все было иначе. Для этих бандитов с бешено струящейся по жилам кровью, с пульсом, бьющим, как удары бича, привыкших к обществу только себе подобных, женщина была существом из другого мира, один вид ее и безмерно волновал, и успокаивал, и возбуждал странный, непонятный, неутолимый голод. Сами они этого не понимали, зато хорошо понимала Джоун.

Покончив с ужином, Джоун встала и сказала:

– Пойду стреножу лошадь. Она иногда удирает.

– Давайте я, мисс, – тут же отозвался Бейт Вуд. Он еще ни разу не назвал ее «миссис Келлз», и Джоун думала, что он просто не придает этому значенья. И хотя он тоже был закоренелым преступником, Джоун казалось, что он все же порядочнее других, что в его долгой жизни не одно только зло.

– Лучше я схожу, – перебил его Пирс.

– Спасибо, я сама, – отклонила помощь Джоун.

Сняв с седла веревку, она смело пошла по тропе, как вдруг услышала шум голосов и различила слова: «Эй, Гулден, куда это ты к чертовой матери поперся?» Сказал это Пирс.

Джоун оглянулась. Гулден уже вышел на тропу. Сердце у нее замерло, колени задрожали, она едва не бросилась обратно. Но тут Гулден остановился, что-то пробурчал и повернул назад. Казалось, он сам поймал себя на чем-то для него совершенно неожиданном.

– Полегче, Гулден, – продолжал Пирс, – а то и Келлза разбудить не долго.

Ответом было грязное ругательство. Бандиты сбились в кучу, громко препираясь. Джоун бросилась бежать дальше и больше ничего не слышала. Если бы теперь кому и взбрело в голову отправиться за ней, она, как вспугнутая лань, просто скрылась бы в темной чаще кустарника. Однако ее, видимо, на время оставили в покое. Вскоре Джоун отыскала лошадь и едва не поддалась искушению бежать, но удержалась: сейчас ни в коем случае нельзя бежать, как бы ни толкал ее на это здоровый инстинкт женщины.

Она перебралась через ручей и пошла обратно к биваку, пробираясь под густыми ветвями пихт и елей. Она не спешила. Приятно было побыть одной, вдали от этих страшных людей, вдали от всего, что неустанно напоминало о постигшей ее беде. Но даже бродя тут в одиночестве, она все время ощущала опасность, то и дело в страхе озиралась по сторонам, всматривалась в тени скал и деревьев и вздохнула с облегчением только вернувшись к Келлзу. А тот спал глубоким сном вконец выдохшегося человека. Джоун разложила возле него одеяло и, как могла, приготовилась встретить ночь. Почти бессознательно она устроилась так, чтобы можно было без труда, быстро и неприметно выхватить его револьвер.

Солнце садилось. В каньоне стало темно и тихо. На вершинах гор догорали розовые отсветы заката. Мужчины хлопотали по лагерю. Странно было видеть, как Гулден, которого Джоун считала человеком малоподвижным, не только не уклонялся от работы, но, напротив, делал чуть не вдвое больше других, особенно там, где работа была потяжелее. Ему, похоже, даже нравилось таскать бревна, с которыми едва справлялись двое здоровых парней. Он был огромен, могуч, а двигался так проворно и ловко, что вид этой живой машины прямо завораживал. На ночь бандиты, к большому неудовольствию Джоун, разложили костер вблизи того места, где устроилась она сама. Однако, вспомнив, что позже станет очень холодно, она не стала протестовать. Наступили сумерки. Покончив с делами, бандиты собрались у огня. Каждый по-своему воспринимал происходящее; во взглядах, которые они бросали на Джоун, отражались совсем разные чувства. Парни то и дело выискивали поводы подойти к ней поближе – то что-нибудь спросить, то предложить помощь. И в манере каждого теперь виделось нечто свое, отличное от других. Джоун показалось даже, что давешний поступок Гулдена – когда он попробовал было пойти за ней – заставил этих разбойников заглянуть в глубь самих себя. А вот Гулден молча сидел на границе освещенного круга; яркий огонь бросал на него дрожащие блики, и бандит больше походил на огромную темную обезьяну, чем на человека. Насколько могла судить Джоун, он еще ни разу не взглянул в ее сторону. Такая перемена давала пищу для размышлений. Неужели эта махина, эта груда костей и мышц, начала думать?

Первым сделал неуклюжий заход Бейт. Сначала Джоун просто не понимала, куда он клонит, и не знала, можно ли ему доверять.

– И уж точно, мисс, – заключил он хриплым шепотом, – мы-то все знаем, что вы вовсе и не жена Келлзу. Он бы ни в жизни не женился. Женщин-то он уж больно ненавидит. Вся Калифорния знает. Он вас просто увез, это точно. Вот и Гулден говорит, сперва он сам уложил своих людей, а потом вы его чуть не ухлопали. Спина-то у него вокруг раны – вся в порохе… А тут того и гляди такая заваруха начнется… Уж лучше бы вам, мисс, убежать… да прямо нынче же ночью, со мной, пока все спят. Я соберу еды, лошадей оседлаю да отвезу вас куда-нибудь к старателям. А уж оттуда вы до дому как-никак доберетесь.

Джоун только покачала головой. Даже если на него и можно положиться – а она почти готова была ему поверить, – все равно теперь уже поздно. Какие бы испытания ни ожидали ее впереди – больше ничто не имело значения, она пройдет через все, все вынесет, только бы вызволить Джима Клива из бездны, в которую сама же его ввергла.

С начала своего невероятного приключения Джоун пережила Бог знает сколько неизвестных ей раньше страхов и подумала было, что ничего нового, ни ужаса, ни терзаний больше не узнает.

Однако на нее надвигались все новые испытания – плоды дикой ситуации, в которую она попала.

Бандит по имени Французик, наглый, напористый, с неизменной ухмылкой на лице, пожирал Джоун влюбленными глазами и был неуклюже галантен. Присутствие товарищей его нисколько не сдерживало, он вел себя так, словно их тут вовсе и не было. И он, и Пирс рассыпались в любезностях, стараясь перещеголять друг друга, и решительно затмевали остальных. Все это могло бы даже позабавить Джоун, не будь положение в целом столь серьезно: их любопытство, интерес к ней, их любезничанье и соперничество могли вот-вот обернуться чем-то страшным. Правда, если не считать того непроизвольного зловещего порыва Гулдена – ничем не замаскированного порыва живого человека, – за все время никто из бандитов ни единым словом, ни взглядом, ни жестом не оскорбил чувств Джоун. Они подшучивали друг над другом, острили, поддевали, иногда сердились, но с ней держались вполне прилично и дружески – по крайней мере, в своем понимании. К этим людям, бандитам, лишенным женского общества, как с неба свалилась молодая, красивая женщина, и в их одичавших душах вдруг пробудились давно забытые чувства – самолюбие, тщеславие, жажда признания. Вели они себя очень глупо – так тетерева на току важно выступают и охорашиваются перед единственной самкой. Возможно, кое у кого появились к этой беспомощной, попавшей в беду девушке и братские чувства, но у кого-то неминуемо должна была пробудиться и страсть – как у Келлза.

Вот это-то неустойчивое равновесие и стало для Джоун новой пыткой: с одной стороны, забавное соперничество за ее взгляд, доброе слово, а с другой – темные, невысказанные, тайные желания, как те, что скрывались за мрачной немотой Гулдена.

– Слушай, Французик, ты в ухажеры не годишься, – объявил вдруг Пирс. – А ты, Бейт, стар. Ну-ка, пустите меня – дайте пройти.

И Пирс добродушно, но настойчиво оттолкнул обоих бандитов.

– Ты что, забыл, что она Келлзова жена? – протянул Бейт.

– Келлз спит, а может и умер, – ответил Пирс, подсаживаясь к Джоун. – А где же вы с Келлзом познакомились? – начал он, склонив к Джоун красное лицо.

Джоун волей-неволей приходилось играть свою роль, а это было трудно, она понимала, что за любопытством Пирса может скрываться ловушка, что он хочет поймать ее на лжи. Он ведь знал – все они знали, что она Келлзу вовсе не жена. А если она и пленница, то ясно, что находится в плену добровольно. И Пирс, видимо, намеревался выяснить, как же так получается, что она покорно подчиняется воле Келлза, хотя и ему самому, и другим ясно, что она порядочная девушка.

– А это никого не касается, – ответила Джоун.

– Само собой, – согласился Пирс и, наклонившись еще ниже, пристально посмотрел ей в лицо. – А еще я хотел бы знать, правду ли говорит Гулден? Это вы стреляли в Келлза?

В темноте Джоун неприметно отклонилась назад и сжала руку Келлза.

Он тотчас проснулся и поднял голову – такой мгновенной реакции трудно было ожидать от совсем ослабевшего, смертельно усталого человека.

– Эй, кто тут? – громко спросил он.

Пирс осторожно поднялся на ноги: от неожиданности он испугался, но нимало не смутился.

– Это я, хозяин, я собрался спать, да вот подумал, посмотрю, как ты, не надо ли чего.

– Со мной все в порядке, – холодно ответил Келлз. – Ступай, оставь меня в покое. Все вы.

Пирс любезно пожелал им доброй ночи и вернулся к костру. Бандиты тут же разобрали одеяла и улеглись; у огня остался один Гулден – безмолвная, бесформенная громада.

– Джоун, почему вы меня разбудили? – шепотом спросил Келлз.

– Пирс стал допытываться, не я ли в вас стреляла. Я вас разбудила, чтобы ему не отвечать.

– Вот как! – сквозь зубы воскликнул Келлз и тут же рассмеялся: – Этих парней не одурачишь. А в общем-то неважно. Может, так и лучше – пусть думают на вас.

Келлз глубоко задумался. Гаснущий костер чуть освещал его бледное лицо. Больше он ничего не сказал и вскоре снова заснул.

Джоун прилегла почти рядом, положила голову на седло, укрылась одеялом и с удовольствием вытянула ноги. Сон! Его надо гнать прочь. Как это она осмелилась о нем даже подумать! Становилось холодно, ветер глухо шумел в вершинах пихт, огонь еле горел. Джоун смотрела на черную бесформенную глыбу недалеко от костра. Гулден! Он долго сидел, не двигаясь, потом зашевелился, подошел к самому костру, минуту постоял. В тусклом красном свете он казался огромным сгустком окружавшего его зыбкого зловещего мрака. Впалые глаза на непомерно крупном лице зияли черными провалами, и все время Джоун чувствовала на себе их взгляд. Потом он улегся вместе с остальными, и вскоре его глубокое тяжелое дыхание умиротворенного быка сказало Джоун, что Гулден заснул.

Много часов пролежала Джоун, не смыкая глаз. В небе светили звезды, вокруг колыхались темные тени. В голове одна за другой проходили мысли – тысячи мыслей – и все об одном, самом важном, самом насущном – о Джиме Кливе.

И только поутру, когда ее разбудил упавший на лицо теплый луч солнца, Джоун поняла, что все-таки поспала.

В лагере царила предотъездная суета. Привели лошадей. Они хорошо отдохнули и были в драчливом настроении – прижав уши, то и дело норовили друг друга укусить. Келлз сидел у большого камня возле костра с чашкой кофе в руке. Выглядел он гораздо лучше: когда здоровался с Джоун, голос у него был не так слаб, как накануне. По дороге к ручью Джоун пришлось пройти мимо Пирса, Французика и Гулдена, однако они не обратили на нее никакого внимания. Только Бейт Вуд, тронув сомбреро, пожелал ей доброго утра. Все было совсем другим, и Джоун даже подумалось, не привиделись ли ей события прошлого вечера в страшном сне.

При свете дня вся атмосфера лагеря казалась иной, и теперь главным лицом был Келлз. Вскоре, приведя себя в порядок, Джоун вернулась к костру. Ей очень хотелось есть. Гулден легко и ловко навьючивал на лошадей тюки, Пирс подтягивал подпругу у ее лошади. Келлз снова стал почти прежним – впервые после ранения.

Скоро кавалькада тронулась в путь. В седле Джоун никогда не замечала времени. Ее радовало движение, радовала меняющаяся панорама. А теперь еще дорога вела ее в неизвестность: к страху и надежде, боли и радости – в конце пути стоял Джим Клив. В былые времена она им пренебрегала, смеялась, вертела, как ей заблагорассудится, только не любила его и не боялась. Характеристика, данная Джиму бандитами, поразила ее до глубины души, она не знала, что и думать. Всю дорогу мысли ее были заняты им одним: она мечтала о встрече и боялась ее, молилась за него, строила разные планы.

Около полудня кавалькада выехала из каньона в широкую долину, окруженную высокими округлыми горами. На пологих зеленых склонах паслись скот и лошади. Долину надвое рассекала широкая, мелководная шумливая речка. По следам на перекрестьях троп Джоун поняла, что тут проезжает много народа и что лагерь бандитов где-то совсем близко.

Погонщики повели лошадей через речку, пересекли долину и направились к ущелью на другой стороне. Ущелье было узкое, с обрывистыми склонами и загроможденными камнями дном, но с хорошей тропой. Вскоре оно вывело их в другое, изумительно красивое V – образное ущелье, совсем не похожее на глубокие, замкнутые каньоны. По ровному дну его бежал ручей, вокруг высились ели, сосны, а кое-где и гигантские пихты. От обилия цветов поросшие густой травой склоны казались розовыми. В верхнем конце ущелья виднелись хижины, довольно далеко отстоящие друг от друга. Значит, это и был Горный Стан.

У первой хижины, из которой с приветственными возгласами вышло несколько человек, караван разделился. Тут остался Гулден и его вьючная лошадь, остальные поехали дальше. Вуд погнал вьючных лошадей направо, вверх по пологому склону, и Пирс, ехавший рядом с Келлзом, сделал Джоун знак следовать за ними. Вскоре они подъехали к террасе, поросшей редкими елями, среди которых виднелась большая бревенчатая хижина. Она была выстроена совсем недавно, как, похоже, и все остальные, ни одна из которых еще не видела зимы: пазы меж бревнами оставались незаконопаченными. Постройка была самая примитивная – ряды уложенных друг на друга бревен с крышей из накрытых дерном жердей. Эта крыша, низкая и почти горизонтальная, выступала далеко вперед и переходила в покоившийся на столбах козырек крыльца. С одной стороны к хижине примыкал загон для скота. На месте двери и окон зияли чернотой пустые проемы. Снаружи на передней стене висели седла и сбруя.

Быстрым, острым взглядом Джоун окинула мужчин, вышедших им навстречу. Джима среди них не было. Сердце, поднявшееся было к горлу, вернулось на свое место, дышать стало легче. Как же ей с ним встретиться?

Келлз перенес последний переезд много лучше, но с лошади его все же пришлось снимать. Собравшиеся столпились вокруг Пирса, каждому хотелось чем-нибудь помочь, но Келлз поборол слабость и сам вошел в хижину. Джоун помог войти Бейт Вуд.

Внутри темноватой длинной комнаты она увидела сложенный из камня очаг, грубые скамьи и стол; на полу грудой лежали шкуры и одеяла, на стенах висело оружие и фонари. В дальнем конце виднелись беспорядочно составленная кухонная утварь и полки с припасами.

Внезапно раздался нетерпеливый голос Келлза. Громкие вопросы, предложения, советы – все смолкло.

– У меня больше ничего не болит. Все в порядке. Просто я еще слаб и очень устал. Вот, ребята, моя жена… Джоун, вон там за стеной есть комната. Устраивайся, как тебе хочется.

Джоун с радостью приняла предложение. В задней стене виднелся дверной проем, завешенный одеялом. Отдернув одеяло, Джоуи увидела, что сразу за ним круто вверх шли несколько ступенек. Они вели в небольшую светлую хижину, состоявшую из двух комнат, разделенных жердяной перегородкой. Джоун отпустила одеяло и поднялась наверх. Оглядевшись, она поняла, что это вовсе не отдельная хижина, а как бы второй этаж первой – единственной дверью в ней была та, через которую она только что вошла. Окон там не было, свет проникал через пазы между бревнами. Внутреннее убранство составляли широкая деревянная лежанка с ворохом одеял, полка, на стене над ней помутневшее расколотое зеркало, стол, составленный из ящиков, и фонарь.

Пол был фута на четыре выше, чем в первой хижине. В самом низу лестницы, у стены стояло полдюжины гладко обструганных жердей. Назначение их Джоун поняла с первого же взгляда: их вставляли в пазы вверху и внизу дверного проема и, таким образом, надежно закрывали вход. Стоя на последней ступеньке, Джоун заглянула через верхний край болтающегося одеяла в большую комнату, но ничего не увидела: разница между уровнями дверных проемов была слишком велика. Комнаты были удобны, тут Джоун могла, наконец, уединиться и, при необходимости, забаррикадироваться от непрошеных гостей. Джоун исполнилась благодарности к Келлзу – такой предупредительности она от него не ожидала.

Осмотревшись, она прилегла отдохнуть и собраться с мыслями. В новом жилище ей и в самом деле было неплохо: в щелях меж бревен гнездились птицы; по балке вдруг пробежал бурундучок и что-то ей пискнул; сквозь щель у самого лица виднелся куст шиповника и зеленый склон ущелья; мягкий, теплый, душистый ветерок играл ее волосами. Как странно, что в логове бандитов может быть красиво и приятно, что время здесь идет так же, как везде, что над головой светит солнце и синеет небо. Скоро Джоун почувствовала, что не в силах больше бороться с усталостью – веки сами собой слипались, – и решила, что полежит, не засыпая, с закрытыми глазами, подумает, послушает, подождет, что будет. Однако, несмотря на все старания, тут же заснула и спала, пока ее не разбудил какой-то шум. Цвет неба на западе сказал ей, что дело идет к вечеру, значит, она проспала несколько часов. К ней кто-то стучался. Джоун встала и отдернула одеяло-занавеску. У входа стоял Бейт Вуд.

– Ужин готов, мисс, – сказал он, – вам принести?

– Да, спасибо.

Через несколько минут Вуд вернулся, держа в руках крышку от ящика, на которой дымились сковороды и чашки, и протянул Джоун этот примитивный поднос.

– Знаете, мисс, я ведь первоклассный повар, когда есть из чего готовить, – заметил он с улыбкой, совершенно преобразившей его жесткое лицо.

Джоун тоже улыбнулась и поблагодарила его. Видно, кладовая у Келлза была полным-полна, и Джоун, уже много дней сидевшей на грубой, невкусной пище, ужин показался роскошным. Пока она ела, занавеска зашевелилась, и появился Келлз. Однако в комнату он не вошел – опустив за собой одеяло, остался стоять на пороге. Он был без куртки, чисто выбрит и казался совсем другим человеком.

– Ну, как вам нравится… ваш дом? – спросил он, как обычно, чуть насмешливо.

– Я вам очень благодарна, что могу здесь уединиться.

– Значит, вы полагали, что могло быть хуже?

– Конечно.

– Предположим, Гулден меня убьет… станет во главе банды… заберет вас к себе?.. Тут ходит одна история, самая мерзкая из всего, что мне приходилось слышать на границе. Когда-нибудь, когда мне надо будет вас припугнуть, я вам ее расскажу.

– Гулден! – с содроганием повторила Джоун. – Вы с ним враги?

– Тут, на границе, друзей не бывает. Мы просто сбиваемся в стаи, наподобие стервятников: в стае ведь безопаснее. Но между собой мы враждуем и деремся, как те же стервятники над падалью.

– Скажите, Келлз, ведь вам тошно от этой жизни?

– Мне всегда и везде было тошно от моей жизни. Я люблю только риск, жизнь, полную риска… Но теперь я готов попробовать жить иначе – если со мной будете вы.

Джоун отрицательно покачала головой.

– Почему? Я женюсь на вас, – продолжал он, понизив голос. – У меня есть золото, а будет еще больше.

– А откуда у вас золото? – Ну, скажем, я немного облегчил кое-каких перегруженных путников и старателей, – ответил он.

– Келлз, вы… вы негодяй! – воскликнула Джоун, не в силах сдержаться. – Вы, видно, совсем с ума сошли, если предлагаете мне выйти за вас замуж.

– Нет, с ума я не сошел, – возразил он и засмеялся. – Вот Гулден – тот рехнулся. У него совсем ум за разум зашел. А я не сошел. Я просто потерял из-за вас голову. А вы все же подумайте, что лучше – выйти за меня замуж, жить в достатке среди порядочных людей, путешествовать – или скитаться по таким вот лагерям и поселкам? Когда я не пьян, я буду вполне хорошо с вами обращаться. А тут меня все равно рано или поздно прикончат. Вот тогда-то вы наверняка достанетесь Гулдену.

– Почему непременно ему? – не сумев удержать любопытства, спросила Джоун.

– Потому что меня все время преследуют мысли о нем.

– Меня тоже. Из-за него я теряю представление о мере вещей. Рядом с ним вы и другие кажетесь вполне порядочными людьми. А на самом деле вы глубоко непорядочны, порочны.

– Значит, вы за меня не пойдете, не уедете со мной отсюда? Очень странный выбор. Ведь все, что я вам сказал, – правда.

– Келлз! Я женщина. И внутренний голос говорит мне, что вы не станете меня тут насильно держать, что на такую подлость вы не способны… после того, как я спасла вам жизнь! Это было бы чудовищно, бесчеловечно. Я не верю, что мужчина, рожденный женщиной, способен на такое!

– Но я хочу вас… я вас люблю, – тихо, напряженно сказал он.

– Любите! Разве это любовь? – презрительно бросила Джоун. – Один Бог знает, что это такое.

– Называйте это, как вам угодно, – с горечью продолжал он. – Вы молоды и прекрасны. Находиться возле вас – наслаждение. Вся моя жизнь была сплошным адом. Мне не о чем вспомнить. И впереди меня ждет тот же ад – кромешный ад и смерть. Так как же мне не удержать вас здесь?

– Но послушайте, Келлз, – горячо зашептала Джоун, – ну, хорошо, вы говорите, я молода и прекрасна. И я в вашей власти. Мне приходится искать у вас защиты от тех, кто еще хуже. Вы ведь не такой, как они. Вы образованы. Вероятно, у вас была… хорошая мать… Сейчас вам очень плохо, вы озлобились, ожесточились. Вы ненавидите жизнь. Вам кажется, что моя красота, моя молодость даст вам что-то новое. Каплю радости. Только как? Это было бы возможно, но только если… если бы я вас… полюбила…

Келлз пристально посмотрел на нее. Злая страсть исказила посуровевшее лицо. Но тут же на его странные глаза набежала тень – в голове мелькнула какая-то мысль, в нем снова заговорило его другое «я». Все еще пристально глядя на Джоун, он протянул руку к занавеске у себя за спиной, отдернул ее и, наклонив вдруг голову, вышел.

Джоун не шелохнулась. Она сидела, глядя на дверь, за которой скрылся Келлз, и прислушивалась к тяжелым, все убыстряющимся ударам сердца. Как же так? Она говорила с Келлзом прямо, без обиняков. Почему же он по-своему истолковал ее последние слова, придал им смысл, которого в них не было? А может быть, воспользоваться этим, пустить в ход свои женские качества, взбунтоваться – бороться, ненавидеть? Надо научиться хитрить, изворачиваться, притворяться, без зазрения совести давать ему понять, что он может надеяться на взаимность. И если он поверит, он будет у нее в руках. В этом-то она была уверена. Незачем выходить за него замуж, незачем жертвовать собой. Тут Джоун с удивлением отметила, что на мгновение допустила даже такую возможность. Но что-то ей говорило, что это – совсем другая жизнь, не похожая на прежнюю, что на карту поставлены все привычные ценности. В ее положении можно не только оправдать, но и поверить в справедливость любой лжи, любого обмана. А вот удастся ли ей так все рассчитать, чтобы этот бандит ее не раскусил? Самое большее, на что она осмелилась бы намекнуть, – это, что когда-нибудь в отдаленном будущем она, может быть, сумеет его полюбить. Возможно, это сработает – если ей удастся призвать на помощь все, что в ней есть обольстительного. Только вот как на это решиться? Вдруг она попробует, а у нее ничего не получится? Тогда Келлз проникнется к ней презрением, тогда она конченый человек. Так Джоун металась между надеждой и сомнением. Все врожденные и воспитанные у нее представления о чести и порядочности с негодованием отвергали такую противную женской натуре ложь; все, чему научил ее опыт последних кошмарных недель, требовало принять игру и, призвав на помощь свойственную женской натуре двуличность, постараться превзойти Келлза в подлости, одолеть его с помощью его же оружия.