Текст книги "Пограничный легион (сборник)"

Автор книги: Зейн Грей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 32 страниц)

Глава IV

До самого конца каньона Джоун старательно не давала Келлзу случая поймать ее взгляд – пока у нее не появилась полная уверенность, что глаза больше не выдадут ее, что Келлз не догадается о происшедшей в ней перемене.

Время шло. Путь становился все труднее. Крутые подъемы и спуски поглощали все ее внимание – приходилось думать только о лошади да собственной безопасности. Келлз повел ее через заваленный глыбами камня горный хребет. Одна другую сменяли бесконечные скалистые террасы. Джоун то и дело приходилось спешиваться и вести лошадь на поводу. Из зарослей, окружавших редкие прогалины, за людьми украдкой следили звери – то ли волки, то ли лисицы. Вокруг вздымались темные горные вершины. Уже давно перевалило за полдень. Наконец Келлз снова стал спускаться. Он ехал зигзагами по выветрившимся склонам, через заросшие кустарником террасы, все ниже и ниже, к новым каньонам. Вдруг он остановился. Перед ними, сверкая в лучах заходящего солнца, высилась одинокая гора. Тут и закончился самый долгий в жизни Джоун дневной переход. Миля за милей карабкались они то вверх, то вниз, углубляясь все дальше в горы. В голове у Джоун все перемешалось: направление троп, спусков и подъемов. Она потеряла всякое представление о том, откуда и куда они ехали. Место, где Келлз остановился, поразило ее невероятной дикой красотой – такого она в жизни еще не видывала. Это было начало каньона – узкая ложбина с низкими стенами, сплошь заросшая высокой густой травой, ивами, елями и пихтами. Из-за деревьев, навострив длинные уши, на людей с доверчивым любопытством смотрели олени. Трава то и дело приходила в движенье – там в глубине разбегались в разные стороны какие-то мелкие зверьки.

Под огромной пихтой, вершиной доходящей до края стены, Джоун увидела небольшую бревенчатую хижину без двери. Некоторые бревна желтели срезами, значит, построили ее совсем недавно. Хижина не походила на лачугу охотников и старателей, которые Джоун встречала, разъезжая по горам с дядей.

Все это она отметила, бросив лишь один быстрый взгляд. Келлз спешился и подошел к ней. Она открыто, хотя и не очень прямо, посмотрела на него.

– Я устала. Нет сил даже с лошади слезть, – сказала она.

– Пятьдесят миль вверх-вниз по горам! И ни разу не заныть! – воскликнул он с восхищением. – Вы просто молодец!

– Где мы?

– Это «Затерянный Каньон». О нем знает всего несколько человек. Из моих людей. Здесь я и буду вас держать.

– Сколько времени? – спросила она и заметила, как он пристально взглянул на нее.

– Ну… пока… – ответил он с расстановкой, – пока не получу выкуп.

– А сколько вы думаете запросить?

– Сейчас вы стоите сто тысяч золотом… Потом я, возможно, цену сбавлю.

Джоун без труда поняла скрытый, едва замаскированный смысл его слов; он стоял и откровенно ее рассматривал.

– Бедный дядя! Столько ему никогда не набрать!

– Ничего, наберет, – резко ответил Келлз.

Он помог Джоун сойти с лошади. Затекшие руки и ноги ее почти не слушались, и она позволила Келлзу снять ее с седла. Келлз сделал это очень осторожно, как полагается джентльмену, и первая тяжкая минута мучительного испытания благополучно миновала. Джоун поняла, что интуиция ее не обманула, что она на верном пути. Похоже, что, хотя Келлз был, да, конечно, и оставался негодяем из негодяев, присутствие девушки, какие бы оно не будило в нем инстинкты, не могло не вернуть его в то прошлое, когда, живя иной жизнью, он был и совершенно иным человеком. И то, как он сейчас обошелся с Джоун, произошло также непроизвольно, как и грубый жест Билла. Эта мелочь, это хрупкое звено, все еще связывавшее Келлза с прошлым, с тем временем, когда он принадлежал к другому обществу, воодушевило Джоун, показало, как вести ей свою трудную игру.

– А вы очень галантный разбойник, – заметила она.

Келлз не то не расслышал ее слов, не то пропустил мимо ушей; стоя перед ней, он оглядывал ее с ног до головы. Потом придвинулся ближе, будто хотел помериться с ней ростом.

– Вы, оказывается, очень высокая. Вы мне выше плеча.

– Да, я очень долговязая.

– Почему «долговязая»? Вы прекрасно сложены – высокая, гибкая, сильная. Вы похожи на одну индианку, которую я когда-то знал… Вы знаете, что вы очень красивы?

– Более или менее. Мои друзья не решаются говорить мне такие комплименты. А от вас, похоже, мне их придется выслушивать. Вот уж не ожидала ничего подобного от Джека Келлза из пограничного легиона!

– Из «пограничного легиона»? Откуда вы взяли это название?

– Ниоткуда. Сама сейчас придумала.

– Очень удачно придумали. Я запомню. А как вас зовут? Робертс вас называл…

Услышав это имя, Джоун похолодела, внутри у нее все сжалось, но она этого никак не обнаружила и, глазом не моргнув, ответила:

– Меня зовут Джоун.

– Джоун!

Его тяжелые властные руки легли ей на плечи. Келлз повернул ее лицом к себе.

Она снова поймала его пристальный взгляд, странный, похожий на холодный отблеск солнца на льду. Нельзя отводить глаза, сказала она себе. Начиналось самое ответственное испытание. Она готовилась к нему все долгие часы пути, собирая в кулак волю, изгоняя из души все, что там было мягкого, чувствительного; теперь, мысленно помолившись, она быстро заглянула ему в глаза – два окна в серую бездну ада. Она смотрела в пустую пропасть, в его черную, ничем не прикрытую душу, и глаза ее выражали только робкий испуг ничего не подозревающей невинной девушки.

– Джоун! Вы знаете, зачем я вас сюда привез? – спросил он хрипло.

– Да, конечно. Вы же сами сказали, – спокойно ответила она. – Хотите взять за меня выкуп. Золото. Только боюсь, вам придется отвезти меня домой без всякого выкупа.

– Разве вы не понимаете, что я хочу с вами сделать? – так же хрипло продолжал Келлз.

– Сделать со мной? – повторила она, не дрогнув ни одним мускулом. – Вы… Вы ничего об этом не говорили… я не думала… Вы ведь не сделаете мне ничего плохого? Я же не виновата, что у дяди не хватит золота на выкуп!

Келлз сильно тряхнул ее. Лицо у него помрачнело.

– Вы отлично понимаете, что я имею в виду.

– Не понимаю.

Сделав вид, что хочет показать характер, Джоун попыталась вырваться, но он еще крепче сжал ее.

– Сколько вам лет?

Джоун часто принимали за совсем юную девицу, даже за вытянувшуюся девочку. Подлинный ее возраст выдавала только развитая фигура.

– Семнадцать, – ответила она. Это было неправдой. Но губы ее, всегда ненавидевшие ложь, даже не дрогнули.

– Семнадцать? – удивился Келлз. – Правда?

Она презрительно вздернула подбородок и ничего не ответила.

– А я считал, что вы женщина. Что вам лет двадцать пять, – во всяком случае не меньше двадцати двух. Семнадцать лет и такие формы! А вы всего девочка, ребенок. Вы еще ничего не знаете!

И он разжал руки, почти оттолкнул ее, словно рассердившись то ли на нее, то ли на себя, и пошел к лошадям. Джоун направилась к хижине. Напряженная стычка отняла у нее почти все силы, однако, укрывшись от его глаз, поняв, что добилась своего, она быстро восстановила равновесие. Конечно, впереди ее ждут куда более тяжкие испытания, но вряд ли когда-нибудь она будет так близка к тому, чтобы не справиться со своим ужасом, не выдать себя с головой.

Место заточения странным образом ее завораживало. Тут – и она вздрогнула при этой мысли, – в этом тихом уединенном ущелье с ней что-то случится. Под пихтой она увидела сложенную из плоских камней грубую скамью. Возле нее бежал быстрый, в ярд шириной, горный ручей с прозрачной чистой водой. На стволе пихты что-то белело. Подойдя ближе, Джоун увидела карту – червового туза, пришпиленного к коре гроздью пулевых отверстий; пули легли точно по контуру красного сердца, а одна пробила его насквозь. Под ним карандашом были выведены какие-то каракули. Вглядевшись, Джоун прочла: «Гулден». Подумать только, всего два дня назад, когда Джим Клив пугал ее этими именами – Келлза и Гулдена, – ей и в голову не могло прийти, что они и в самом деле реальные люди, с которыми ей предстоит встретиться и столько всего пережить. А теперь она во власти одного из них! Надо будет спросить Келлза, кто такой Гулден.

Бревенчатая хижина по сути была просто сараем, без окон, без очага; пол устилали пихтовые ветки, давным-давно высохшие и осыпавшиеся. От хижины вниз, в глубь каньона шла еле различимая тропка. Насколько Джоун могла судить, по ней уже многие месяцы не ступало копыто лошади. Значит, Келлз завел ее в такую глушь, в такое тайное убежище, куда по слухам, ходившим среди золотоискателей, не мог пробраться никто, кроме самого пограничного хищника. Джоун сразу поняла, что пройти петляющими скалистыми тропами, которыми вел ее сюда Келлз, мог бы только индеец. Близким ни за что ее тут не отыскать.

Долгий путь измотал Джоун. Ей было жарко, волосы растрепались, колючие кустарники поцарапали руки, порвали одежду; все было пропитано пылью. Она подошла к седлу, которое Келлз снял с ее лошади, и, открыв седельную сумку, обозрела свое имущество. Оно было невелико, однако теперь, когда Джоун нежданно-негаданно оказалась вынужденной жить Бог знает сколько времени в глуши, – обрело невероятную ценность. В сумке было полотенце, мыло, зубная щетка, зеркало, гребенка, красный шарф и перчатки. Роясь в сумке, она подумала, что ведь обычно редко брала ее с собой, и, оглядываясь назад, сперва решила, что ей помог просто случай; однако тут же честно и весело призналась себе, что была в этом и малая толика тщеславия. С сумкой в руке она пошла к плоскому камню у ручья, засучила рукава и принялась приводить себя в порядок. Проворно и ловко расплела косу и уложила волосы так, как носила в шестнадцать лет. Потом встала и решительно подошла к Келлзу, который распаковывал вьюки.

– Давайте я помогу вам с ужином.

Келлз, стоя на коленях посреди вороха вынутого в спешке походного снаряжения, снова оглядел ее – полные загорелые руки, порозовевшее от холодной воды лицо.

– А вы прехорошенькая девочка, – открыто любуясь ею, без всякой задней мысли сказал он.

Даже будь он самим дьяволом во плоти, комплимент все равно был бы данью искреннего восхищения молодости и красоте.

– Мне это очень приятно, только, пожалуйста, не говорите больше таких вещей, – просто ответила Джоун.

Проворно и умело стала она разбирать тюк, в котором из-за неопытности вьючной лошади все было перемешано. Покончив с этим, пока Келлз разводил костер, она замесила тесто. Келлз уступил, однако скорее под влиянием ее ловкости, чем из желания принять ее помощь. Говорил он мало, лишь часто на нее поглядывал. Временами он задумывался. Ситуация явно была ему внове. Джоун то легко читала его мысли, то вовсе его не понимала, однако без труда угадывала, что он думал о том, как она хороша, когда с перепачканными мукой руками стоит на коленях над сковородой; о том, что присутствие девушки неузнаваемо изменяет любую обстановку, о том, как странно, что Джоун не лежит, рыдая, под деревом неопрятной грудой тряпья и не умоляет отпустить ее домой; о том, что, напротив, она мужественно переносит свою беду и даже сумела, благодаря отличной выучке и выдержке, изменить дело к лучшему.

Вскоре они уселись друг против друга на парусину и стали ужинать. Это был самый необыкновенный ужин в ее жизни; все происходило, как в страшном сне, когда спишь, но знаешь, что это только сон, что скоро проснешься и все страхи исчезнут. Время шло, и в Келлзе что-то неуловимо, менялось, лицо из любезного стало жестким. Он совсем замолчал и обращался к ней, лишь передавая ей хлеб, мясо или кофе. После ужина он не дал ей вымыть сковороды и миски – все сделал сам.

Джоун пересела на каменную скамью под деревом, вблизи костра. На каньон опустились багровые сумерки. Высоко над лагерем на одинокой вершине гасли последние отсветы заката. Ни дуновения ветра, ни звука, ни малейшего движения. Джоун вдруг вспомнила Джима. Где-то он теперь? Как часто они, бывало, вместе сумерничали в такие вот вечера. В душе у нее закипела глубокая обида: она отлично понимала, что виновата во всем сама, однако винила одного Джима. Потом мысли ее обратились к дяде, к дому; вспомнилась старенькая добрая тетя, которая всегда так о ней беспокоилась. А беспокоиться было о чем. Джоун больше жалела их, чем себя саму. И на миг она совсем было пала духом. Ее захлестнула тоска одиночества, страх, ощущение полной беспомощности. Уронив голову на колени, она закрыла лицо руками, совсем забыв о Келлзе и той роли, которую должна играть. Однако не надолго: ее тут же коснулась его грубая рука.

– Эй! Вы что, плачете? – жестко спросил он.

– А вы думали, заливаюсь смехом, – тотчас ответила Джоун, поднимая полные слез глаза.

– Перестаньте.

– Я… ничего не могу… с собой поделать… Мне надо немного поплакать. Я думала о доме… о тех, кто стали мне отцом и матерью… еще когда я была совсем маленькой… Я не о себе плачу… Мне их жалко… Они меня очень любили…

– Слезами делу не поможешь.

Джоун встала. От искренне горюющей девушки не осталось и следа. Она снова была женщиной, ведущей хорошо продуманную хитрую игру.

– А вы кого-нибудь любили? У вас была сестра?.. Такая вот, вроде меня? – спросила вдруг она, подавшись вперед.

Келлз неслышно скрылся в темноте.

Джоун осталась одна. Она не знала, как истолковать поведение Келлза – его задумчивость, раздражение, этот последний поступок, однако еще надеялась, что он все-таки не окончательно закоренелый преступник. Лишь бы скрыть, какой он внушает ужас, отвращение, скрыть, что она его раскусила, что прекрасно понимает его намерения. Она подкинула ветвей, чтобы костер горел ярче, благо топлива вокруг было в достатке. Ее пугала темнота, пугала надвигающаяся ночь. К тому же заметно похолодало. Перенеся к костру седло и одеяло, она соорудила себе удобное сиденье и стала ждать Келлза и дальнейшего развития событий. И вдруг ее поразила мысль, что она понемногу, неизвестно почему, перестает его бояться, хотя с каждой минутой бояться его надо все больше. Тут в траве послышались шаги, и из темноты вынырнул Келлз с вязанкой хвороста на плече.

– Ну как, успокоились? – спросил он, взглянув на Джоун.

– Да, – ответила та.

Келлз нагнулся к костру за горячим угольком, раскурил трубку и сел немного поодаль от костра. Пламя ярко освещало его лицо, и теперь в нем не было ничего устрашающего. Он спросил Джоун, где она родилась, а потом принялся расспрашивать обо всем на свете, и Джоун догадалась, что его интересуют не столько ее ответы, сколько само ее присутствие, звук ее голоса, ее личность. Из рассказов дяди она знала, как одиночество мучает людей, обреченных жить в глуши – золотоискателей, преступников или просто заблудившихся в горах, – какая тоска одолевает их по ночам у безмолвного костра, как они слышат голоса близких, видят в тлеющих углях милые лица. И Келлз, верно, не исключение, он ведь тоже человек. И она охотно рассказывала ему о себе, рассказывала, как никогда в жизни – живо, остроумно, с воодушевлением, – о своем полном событий отрочестве и юности, о горестях и радостях, о своих мечтах, пока не дошла до жизни в поселке Хоудли.

– В Хоудли у вас, верно, остались ухажеры? – спросил он, помолчав.

– Да.

– И много?

– Весь поселок, – со смехом ответила она. – Только лучше говорить «поклонники».

– Значит, не кто-то один?

– Да нет, пожалуй.

– А как бы вам понравилось, если бы пришлось остаться здесь навсегда?

– Очень бы не понравилось, – ответила Джоун. – Но все было бы ничего, – и глушь, и такие вот стоянки, – если бы мои домашние знали, что я жива, здорова и мне ничто не угрожает. Я люблю уединенные сказочные места. Всегда мечтала побывать вот в таком уголке, как этот. Далеком-далеком, отгороженном от всего света стенами и темнотой. Таком тихом, красивом. Я люблю звезды. Они со мной говорят. А ветер в елях! Слушать, как он шумит – тихо-тихо… так печально… Он шепчет, что завтра мне здесь понравится еще больше… если только меня ничто не будет тревожить. Я ведь еще как ребенок. Мне нравится самой все обследовать, лазить по деревьям, охотиться за крольчатами и птенцами, когда они совсем маленькие, только-только появились на свет, такие пушистые, нежные; им бывает так страшно, они пищат, зовут мать. Только я никогда никого не трогаю. Я просто не могу сделать кому-нибудь больно. Я даже лошадь не могу ударить или сильно пришпорить. Я так ненавижу боль!

– Вы странная девушка. Вам не место тут, на границе.

– Я такая же, как все. Просто вы не знаете девушек.

– Одну-то я знал. И очень хорошо. Она накинула мне ка шею веревку, – отозвался он глухо.

– Как так – веревку?

– Настоящую веревку, веревку калача. С петлей. Только я обманул ее надежды.

– А что это была за девушка? Хорошая?

– Дрянь. Испорченная до мозга костей. Как раз мне под стать! – воскликнул Келлз с глухой злостью.

Джоун вздрогнула. Он снова стал чернее тучи. На него было страшно смотреть, однако Джоун понимала, что молчать нельзя, надо говорить, говорить, не переставая.

– Под стать вам? А почему вы считаете себя испорченным? По-моему, вы просто вспыльчивы, может быть, слишком раздражительны. Расскажите мне о себе.

Ее слова задели что-то упрятанное далеко в глубине его души. Он перестал курить, трубка выпала из руки. Казалось, в неярком свете костра он видит лица и образы из своего прошлого.

– Рассказать о себе? Почему бы и нет? – переспросил он странно изменившимся голосом. – Почему бы не сделать то, чего нельзя было делать многие годы – открыть собственный рот? Какое это имеет значение – рассказать все девушке, которая никогда не сможет ничего выболтать… Забыл ли я прошлое?.. Господи!.. Нет! Я ничего не забыл! Ладно, слушайте. Чтобы вы знали, насколько я испорчен… Зовут меня вовсе не Келлз. Я родился и жил на Востоке. Учился. А потом сбежал. Я был молод, необуздан, тщеславен. Мне пришлось воровать. Потом я бежал на Запад. В пятьдесят первом попал в Калифорнию, начал искать золото. Был старателем, рудокопом… Потом стал играть, грабить… и превратился в разбойника с большой дороги. Во мне, как и во всех людях, таились пороки, и тут, за эти буйные годы, они выплыли на поверхность. Это было неизбежно: пороки, золото, кровь – это все одно и то же, Я совершил столько преступлений, что больше нигде не мог найти пристанища, даже в самых гнусных вертепах. Меня преследовали, за мной охотились, в меня стреляли, чуть не повесили. Я умирал с голоду! И вот я – Келлз! Главарь того сброда, который вы назвали «пограничным легионом». Нет такого тяжкого преступления, которого бы я не совершил… Кроме одного – самого тяжкого – и сегодня мысль о нем не дает мне покоя… Мои руки жаждут…

– Что вы, что вы!.. Какие ужасные вещи вы говорите! – воскликнула Джоун. – Что же вам сказать? Мне вас жалко. И я вам не верю. А что это за тяжкое преступление, которое не дает вам покоя? Что такое можно сделать сегодня – здесь, в далеком каньоне, где нет никого, кроме меня?

Келлз встал. Вид его был ужасен.

– Слушайте, вы, – хрипло проговорил он, – сегодня вечером… сегодня вечером… я… Что вы со мной сделали! Еще день, и я рехнусь до того, что стану нянчиться с вами, а не домогаться вас! Вы это понимаете?

Освещенная пламенем костра, Джоун протянула руки и вся подалась вперед. Губы у нее дрожали. Ее одинаково потрясло и сбивчивое признание того, что у него в душе еще жили остатки совести и чести, и мрачный намек на его страсть.

– Нет-нет!.. Я ничего не понимаю… Я не верю! – воскликнула она. – Вы… Вы так меня напугали! Ведь мы тут одни! Вы же обещали, что я буду… в безопасности! Не надо… не надо…

Голос ей изменил, и она в изнеможении опустилась обратно на свое место. Вероятно, Келлз расслышал лишь ее первые слова – он принялся шагать взад-вперед в светлом круге костра. У ноги его болталась кобура с револьвером. Воображение Джоун превратило ее в какое-то страшное чудовище. Удивительная острота интуиции, порожденная этим часом, предупредила ее, что Келлз почти готов поддаться своему животному началу, даже тогда, когда остатки его мужского достоинства продолжали яростно с ним сражаться.

Ни ее девичья невинность, ни нежность ни к чему не привели, только раздразнили его призраками давно забытого прошлого. Нет, так его не победить, не одолеть. Вот бы заполучить его револьвер!.. Убить его… или… Другим выходом была только ее собственная смерть. И Джоун откинулась на своем месте, понемногу собирая воедино все непокорные, неистощимые силы женской души, поджидая, когда придет время сделать отчаянное, немыслимое последнее усилие!