Текст книги "Свое имя"
Автор книги: Юрий Хазанович
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 27 страниц)
Отец ходил по комнате, расправив плечи, спрятав за спину руки. На нем был темно-синий китель с белыми блестящими пуговицами и орденскими планками, который он надевал по праздникам, и сапоги, начищенные до такой степени, что в них можно было смотреться.
Мать, закатав до локтей рукава кофты, месила тесто. Увидев Митю, засуетилась, поспешно вытерла о фартук руки, заглянула в печь. Глаза у нее были красные, может, оттого, что в них отражалось пламя.
С тех пор как началась война, мать ни разу не затевала стряпню. Митя однажды размечтался о шаньгах, и она сказала, что у нее есть горстка муки, которую бережет «на крайний случай». Так неужели этот случай пришел?
Мать определенно избегала его взгляда. Что произошло в доме, пока его не было? Почему мать возится с тестом? И почему она такая?
В комнату вбежал Егорка.
– Смотри, что я нашел! – На его потной ладошке с черными от грязи складками блестел стальной шарик.
– Что это делается у нас, Егор? – спросил Митя, взяв племянника за плечи.
– Пельмени, – серьезно ответил малыш.
– Да не о том я. Что случилось? Бабушка почему расстроена?
– Откуда я знаю? – шмыгнул носом Егорка. – Я вел себя хорошо… Смотри, какой шарик…
Митя, махнув рукой, направился в столовую. В дверях он столкнулся с отцом.
– В шахматы срежемся? Кажись, так ты говоришь?
– Можно, – вяло ответил Митя и, доставая с этажерки коробку, мельком взглянул на будильник: «К Алешке успею».
– Мать сказывает, хозяйством сегодня занимался?
– Было такое, – расставляя фигуры, сказал Митя.
– Молодцом! У меня совсем не хватает времени…
Тимофей Иванович всегда играл медленно, не спеша, тщательно обдумывая каждый ход. Во время игры много курил и мурлыкал под нос песни, старые и новые, грустные и веселые, какие приходили на память. Поблажек сыну в игре никогда не давал и неизменно выигрывал.
Сегодня Митя присматривался к отцу и плохо следил за игрой. Все шло как обычно, разве только отец был более серьезен и медлителен.
Тимофей Иванович любил наступательную тактику. Он и сейчас повел решительную атаку, но сын быстро разгадал его планы и перехватил инициативу.
Вскоре Тимофей Иванович проиграл пешку. Потом лишился слона. Митя даже подумал, не поддается ли отец. Но эта мысль рассеялась. На виске у Тимофея Ивановича вздулась тоненькая синеватая жилка, лоб сосредоточенно нахмурился и, казалось, еще круче навис над глазами. В пепельнице – большой чугунной ракушке – уже лежало три желтых махорочных окурка.
Заметив, что проигрывает, Тимофей Иванович помрачнел, перестал мурлыкать и сопротивлялся с яростным упорством.
Открывая окно, чтобы выпустить дым, Митя посмотрел на будильник: стрелки показывали четверть седьмого. Игра была в разгаре.
И Митя решил хитрить, чтобы побыстрее закончить партию. Он сделал заведомо ошибочный, пагубный для себя ход. Сейчас отец встретит коня, в два-три хода завоюет преимущество, обрадуется, запоет, и дело с концом.
Но отец не заметил его ошибки. Он выпустил на поле боя второго слона, который прикрывал королевский тыл. Явный промах. Никогда еще он так не играл! Да играет ли он сейчас, о шахматах ли думает, видит ли их?
Когда Митя окружил короля и отцу осталось признать свое поражение, он еще долго, наверное минут пять, глядел на доску, подперев кулаками голову.
– Ты смотри, – проговорил он наконец, подняв на сына рассеянное, взволнованно-радостное лицо. – Выиграл ведь. Отца обставил! – Поднялся, ткнул Митю пальцем в пряжку ремня. – Насобачился же ты!
Митя улыбнулся: он больше двух месяцев не играл в шахматы.
Отец закинул руки за голову, потянулся, распрямил грудь.
– Хороша игра! Радость у тебя либо печаль – она мозги проясняет…
Хотел еще что-то сказать, но из столовой послышался голос матери:
– Тимофей! Гостя встречай!
«Что еще за гости?» – недовольно подумал Митя и следом за отцом вышел из комнаты.
То, что он увидел в столовой, поразило его больше, чем странное поведение матери и проигрыш отца. На столе, накрытом белоснежной накрахмаленной скатертью, стояло не пять приборов – для семьи, – а больше. Посредине возвышался графин с водкой; ребристая пробка, переливаясь, сияла.
– Давно, видать, не был тут, пес не признал… – с одышкой проговорил гость.
– Порядком уж не заглядывали, Максим Андреич, – упрекнула Марья Николаевна. – Совсем нас забыли…
– Некогда все, некогда, Николаевна. Одна надежда – поживем долго: помирать тоже не будет времени… – Он засмеялся, обнял Марью Николаевну, затем торжественно подал руку отцу. – Слыхал я, Тимофей Иваныч, слыхал. Вот и заявился…
Машинист Максим Андреевич Егармин, старенький, сухой и суетливый, казалось, постоянно торопится куда-то и чему-то тихонько ухмыляется; взгляд у него быстрый, чуть прищуренный и колючий.
Поглаживая жестковатые короткие усы, желтые от старости и от табачного дыма, он прошел в столовую торопливой походкой.
– Здорово, Димитрий! – громко проговорил старик, внимательно, с усмешкой глядя Мите в глаза. – Какой, брат, парень, а? – Он слегка откинул голову, не выпуская Митиной руки из своей, сухой и твердой. – Выгнало-то как! Ай-яй! Да я же его помню сосунком. И, ровно, не так давно это было…
– Года, года! Они побыстрей курьерского. – Черепанов не без гордости посмотрел на сына. – Присаживайся, Максим Андреевич.
Митя перебирал в памяти известные ему даты рождений и праздников – ничего не подходило. Он зашел на кухню, и опять ему показалось, что мать избегает встречаться с ним взглядом.
– Что это у нас такое, мама?
Она притворилась, что не слышит. Когда же Митя повторил вопрос, умоляюще подняла на него голубые тревожные глаза:
– Я тебя прошу, Димочка… Потом узнаешь…
НовостьСтукнула калитка, залаял Жук и умолк. Мать толкнула входную дверь. На пороге стоял дядя Петя.
– Честь и почтение! Принимаете старого бродягу?
– А что поделаешь? – в тон ему ответила Марья Николаевна.
Помощнику машиниста Петру Степановичу Демьянову было за тридцать, но в характере его, во внешности, в привычках осталось еще столько юного, что в депо его называли только по имени.
– Слышишь, Тимоша, – строго пожаловалась Марья Николаевна. – Петя со своим хлебом и водкой в гости пожаловал…
– Что особенного? – завертелся Петр вокруг хозяйки. – Время-то какое. Я, к примеру, на горошницу ходил к Пермяковым – тоже свой хлебец прихватил. А горошница была знатная…
Положив большую свою руку Пете на плечо, Тимофей Иванович рассказал анекдот о ловкаче, который, приходя в гости, выкладывал на стол два кусочка сахару, завернутых в газетный обрывок, выпивал с ними чай, а уходя, брал два кусочка из сахарницы и отправлялся в другие гости «пить чай со своим сахаром…»
– Ты, часом, не у этого хвата выучился? – спросил Черепанов под общий смех.
Стенные часы пробили семь раз.
Тимофей Иванович пригласил гостей к столу. Егорка первым занял место. Митю отец усадил между Максимом Андреевичем и собой.
– Какой класс закончил? – наклонился к Мите старик.
Митя сказал.
– О, уже нас перешиб! – проговорил старик с доброй, задумчивой грустью. – А показатели какие имеешь?
– У нас документ имеется… – сказал отец.
– Дал бы глянуть…
– Где-то он спрятан у меня.
– Молодец, не хвастун, – сощурился Максим Андреевич. – Уважаю таких. А все-таки достань.
Митя принес табель. Максим Андреевич надел очки в коричневой роговой оправе.
– Особенный документ, – задумчиво сказал он, обращаясь к Тимофею Ивановичу. – Бесценная бумага. Тут, я вижу, плохих показателей не водится.
– Имеем надежду и дальше не сбавлять. – Тимофей Иванович значительно подмигнул Мите, как бы говоря: «Не подведи!..»
Марья Николаевна принесла блюдо с дымящимися пельменями.
– Закусывайте, пожалуйста, дорогие гости.
Тимофей Иванович сосредоточенно и неторопливо разлил водку.
– Максим Андреич, вам слово, – сказал Петя. – По старшинству…
Старик поднял рюмку и, щурясь, посмотрел на свет:
– Говорить много не обучен. Одно скажу: верно решило начальство. Большая тебе честь, Тимофей Иваныч, и тебе, Петро. Почетный маршрут. Счастливо доехать вам, товарищи, счастливо домой воротиться!
Старинные граненые рюмки сошлись над столом и глухо звякнули.
– А сына-то, сына забыл. – Максим Андреевич придвинул к Мите пустую рюмку, Тимофей Иванович наполнил ее. Митя поежился.
– Ничего, за отца выпей маленько, – подтолкнул его старик.
Еще раз все чокнулись. Митя закрыл глаза, хлебнул обжигающей влаги, напряженно думая: «Отец едет куда-то, факт. Но куда? Что за почетный маршрут?»
– Славный гостинец повезете, – произнес Максим Андреевич. – Всего хватит, чтоб им панихиду справить…
Выбритые до синевы смуглые щеки отца с запеченными морщинами зарумянились, глаза блестели горячо и влажно. Он расстегнул китель и сказал чуть громче обычного:
– Эх, Максим Андреич, хочется полный расчет с ними сделать. За Василия, за всех… – Взглянув на Марью Николаевну, он осекся и только потряс в воздухе увесистым коричневым кулаком.
Митя понял: отец поведет эшелон на фронт.
Такие эшелоны уже не раз отправлялись из Горноуральска. Но Митя понял не только это: отец радуется предстоящей поездке и прячет от матери свою радость.
– Завидно мне, Тимофей, – говорил тем временем Максим Андреевич. – Ой, до чего завидно, если б ты знал! Скинуть бы годочков эдак двадцать. Ведь ученые-то бьются, хотят человеку прибавку в жизни сделать. Да по всему видать, не поспеть мне под их науку…
Возле самого дома зашумела машина, хлопнула калитка. Жук залился свирепым лаем. Марья Николаевна пошла открывать дверь.
– Дома хозяин? – раздался в прихожей хрипловатый несильный голос. – О, да тут целое застолье! Здравия желаю, товарищи!
– Просим, просим, Антон Лукич, – обрадовался Тимофей Иванович.
Это был Непомнящий, начальник депо. Митю всегда поражало несоответствие между голосом и внешностью этого человека. Высокий, энергичный и быстрый («на пружинах», говорили о нем), а голосок слабый и хриплый, с клекотом и присвистом, как у глубокого старика.
– Ровным счетом на одну минутку, люди ждут, – сказал начальник депо, садясь за стол. – Решил: заскочу, попрощаюсь, так сказать, неофициально. А завтра уж официальные проводы…
Петя наполнил рюмки. Начальник депо взял свою, шумно отодвинул стул, поднялся быстро, повернул к Черепанову худощавое лицо с глубокими провалами на висках:
– Дорога, Тимофей Иванович, дальняя и ответственная. Надо быть совершенно спокойным в такой дороге. Так вот я и хочу, чтоб ты ни о ком, ни о чем не тревожился, не журился. Все будет в полном порядке, можешь на нас положиться…
Тимофей Иванович приложил руку к груди, поклонился:
– За нас тоже не беспокойтесь, Антон Лукич, не подведем Урал…
Теперь, когда все выяснилось, Митя, улучив момент, сказал отцу, что ему нужно к Алешке. Тимофей Иванович поглядел на него с незлым осуждением и спокойно сказал:
– Завтра я уеду, сынок. Посиди с нами…
Весь этот вечер Митя чувствовал какое-то особенное, настойчивое внимание отца. Тимофей Иванович все время был возле, Митя не раз ловил на себе его взгляд, строгий и добрый, и ему казалось, что отец то ли следит за ним, то ли ищет случая сказать что-то такое, чего никто не должен был услышать. Поэтому у Мити не возникало даже мысли тайком улизнуть из дома. Часы пробили половину восьмого. Начальник депо начал прощаться…
Митя вышел в свою комнатку, бухнулся на кровать, зарылся головой в подушку. «Все пропало, уедет Алешка, уедет…»
В столовой задвигали стульями.
– Будем прощаться, – сказал Максим Андреевич. – Налей посошок, Тимофей. Чтоб все ладно было, чтоб встретиться нам вскорости!..
Митя вскочил. Сейчас наконец-то гости уйдут, он проводит их вместе с отцом – и к Алешке. Может, еще успеет…
Когда за гостями закрылась калитка, Тимофей Иванович обнял сына, заглянул ему в лицо:
– Разговор у меня к тебе, Митяй…
Так в обнимку они и вошли в дом и направились в Митину комнатку: в столовой Марья Николаевна занималась уборкой.
Тимофей Иванович опустился на стул, тяжело уперся руками в колени.
– Хотел поговорить с тобой, сынок, – начал он после молчания. – Ты здесь у нас и за меньшого и за старшого. И хочу я с тобой говорить не как с Митькой, а как с Дмитрием Черепановым…
«Больно высоко поднимает батя…» – беспокойно подумал Митя.
– Не могу с человеком разговаривать, если он глаза от меня прячет. Подними голову. Ну вот. Ты слыхал, уезжаю я…
– Сам поведешь эшелон? – встрепенулся Митя, словно впервые услышал эту весть.
– Две бригады поведут: моя и Королева Владимира Федорыча. Если ладно все будет, недельки за две обернемся в оба конца. Так-то, сынок, А ты на это время – один мужик в доме. Егорка, понятно, не в счет. Дома глаз хозяйский нужен. Мать у нас хотя и не старая, а здоровьишко-то у нее неважное. Без твоей подмоги не обойтись. Семья, хозяйство все-таки, небольшое, да хлопотливое. Ленушка рада бы помочь, да видишь, как сама работает. Такие-то дела, Дмитрий Тимофеич…
Отец достал из кармана круглую алюминиевую табакерку, сложил желобком прозрачно-тонкий листок бумаги, насыпал махорки и начал вертеть папиросу. Желтые зернышки махорки посыпались на стол, на брюки, бумажка почему-то разорвалась. Он смял ее, бросил за окно и больше не стал свертывать папиросу, должно быть, забыл.
– Чертежики наши и записки сбереги. Ворочусь – доделаем. Как раз вчера инженеру Пчелкину рассказывал. Говорит, должно получиться.
– Все спрячу, не беспокойся, – заверил Митя.
Голова у него горела. Чувство гордой радости переполняло сердце: сколько в депо паровозников, а повести эшелон на фронт доверили Черепанову и Королеву. Завтра об этом узнает весь поселок, весь город!
– Что ж ты молчишь, сынок? Сказал бы что-нибудь батьке…
– Все будет… все будет, как ты сказал, – взволнованно пролепетал Митя.
На улице раздался негромкий острый свист. Отец не обратил на это внимания. Он закрыл табакерку, хлопнул по ней ладонью, медленно поднялся:
– Вот и всё. Теперь мне спокойнее, теперь и ехать можно… Только смотри не возгордись, нос не задирай и мать слушай. Приеду, отчет с тебя спрашивать буду…
Не успел отец выйти из комнаты, как свист повторился. Теперь он звучал громче, острее, требовательнее, Алешка! Он здесь, он не уехал!..
РазрывБыло уже темно. Неяркая дворовая лампочка скупо освещала часть двора.
У калитки стоял Алеша; Жук бил его по ногам пушистым хвостом. Увидев Митю, Алеша двинулся к нему. Взгляд его исподлобья был грозен.
– Как это называется? – озлобленно прошептал он. – Предательство!
– Постой, не горячись. Я не успел тебя предупредить…
– Вот как! – Глаза его блеснули сухо и злобно. – Все ясно!
– Слушай, Алешка, не то мы с тобой затеяли, – торопливо заговорил Митя, боясь, что друг оборвет его. – Дурость это, честное слово! Ты только пойми: Самохвалов Миша – кочегаром на паровозе…
– Хватит, – насмешливо отрубил Алеша. – Сагитировали. Я, как дурак, приперся на станцию, почти договорился с одним сержантом. Мировой парень, обещал пристроить, даже подарил пакетик гречневой каши. Спрашивает: «Где же твой дружок?» А мой дружок нюни распустил…
Митя открыто посмотрел ему в глаза:
– Алешка, дай слово сказать! Вроде тебя завели. Подумай…
– Все обдумано, нечего крутить – едешь или не едешь?
– Никуда я не еду, – с облегчением выдохнул Митя.
– Так я и знал! – с торжествующим негодованием воскликнул Алеша и засунул руки в карманы.
– У меня отец на фронт уезжает.
– И что же? Твой только собирается, а мой воюет. Придумал бы что-нибудь потолковей.
– А я и без того решил. У меня другой маршрут…
– Знаем эти маршруты! У рака такой же маршрут – попятился, сдрейфил!
– Я попятился?!
Алешка только обвинял и оскорблял, не желая выслушать.
– Трус! Вот ты кто!
– Храбрец нашелся! – дрогнувшим голосом сказал Митя. – Я не проверял свои нервы, но будь спокоен, не побежал бы ни с передовой позиции, ни с кладбища…
Алеша покачнулся, как от удара, выхватил из карманов руки, словно терял равновесие.
– Ах так? – почти беззвучно протянул он.
– Да, именно так.
Но Алеша быстро поборол замешательство и метнул на Митю взгляд, полный презрения.
– Наплевать. Сиди под маминой юбкой, сами не заблудимся… – Круто повернувшись, он быстро зашагал со двора и сильно хлопнул калиткой.
Жук неожиданно залаял ему вслед.
Митя присел на ступеньке крыльца. Есть над чем призадуматься человеку, поссорившемуся с другом. Это тяжело. Сколько чувств и мыслей о жизни, о людях, о дружбе внезапно обрушиваются на тебя и обжигают, и холодят, и больно ранят сердце…
Семь лет дружили они. Мать вспоминала недавно, как Митя впервые привел его в дом: «Это Алеша Белоногов, мой подруг».
До пятого класса они учились врозь: Митя был на год старше своего друга и опережал его на один класс. Но он заболел скарлатиной, пропустил всю последнюю четверть и остался на второй год. В этом горестном событии была своя приятная сторона: Алеша догнал его, теперь они будут вместе.
И они везде и повсюду бывали вместе. В один и тот же день они вступали в комсомол, только Митю не приняли, и, когда шли с собрания, у Алеши был такой страдальческий вид, что, казалось, ему было бы легче, если бы не приняли и его.
Но нельзя сказать, чтобы они все время жили мирно. Случалось, и спорили, и дулись друг на друга, и пересаживались на разные парты, и не разговаривали по нескольку дней. Был случай, когда дошло до рукопашной схватки. Всякое бывало, особенно на первых порах. Но связывала дружба. Казалось, крепкая, настоящая. Да настоящая ли? Дружба – это когда шагаешь вместе, в ногу, у тебя нет больше сил идти, и тебя подхватывает рука друга. Дружба – это когда шагаешь трудной дорогой, тебе невыносимо тяжело, но ты забываешь об этом, потому что друг выбился из сил и нужно помочь ему. Дружба – это уважение и согласие. Согласие и споры. Отчаянные, беспощадные споры, если друг сворачивает с дороги. Строгое согласие и добрая требовательность. Понятно ли все это Алешке? Сколько наболтал он тут грубых, злых и несправедливых слов!
Митя встал, без всякой цели вышел на улицу. Жук поплелся за ним. Откуда-то слышались звуки знакомого марша, который постоянно играли по радио после хороших сводок. Значит, освободили еще какой-то город.
От этих звуков, от сознания, что он избавился наконец от мучивших его сомнений, на душе сделалось покойно и легко…
А Тимофей Иванович после разговора с сыном вышел в столовую, остановился за спиною жены; Марья Николаевна уже опять сидела, склонясь над машиной.
Тимофей Иванович обнял ее, поцеловал в висок.
– Ох ты, моя номерная фабрика, надомница ты моя, опять трудишься…
– Если б не работала, еще труднее было бы ждать, – помолчав, сказала Марья Николаевна.
Он присел рядом, долго смотрел на бледное, знакомое до мельчайшей морщинки дорогое лицо, на тонкие проворные пальцы.
Она чувствовала этот взгляд, но не поворачивалась к мужу – боялась расплакаться.
– Так-то, Марьюшка… еду, – негромко проговорил Тимофей Иванович. – Может, хоть под конец войны и я свою руку приложу, душу отведу.
Она обернулась. Лицо у нее было не печальное, а скорее торжественно-строгое и решительное – выражение, столь характерное для простой русской женщины, когда в ее доме или в ее стране – все равно – наступила трудная минута.
– Верно поступаешь, Тимоша, – прошелестели губы, а глаза будто спрашивали: «Когда же свидимся?»
Она уронила пуговку. Пуговка, звякнув, покатилась по полу. Тимофей Иванович поднял ее и положил свою большую теплую руку на руку жены. Так сидели они и молча смотрели друг на друга, беседуя без слов, вспоминая совместную жизнь, счастливую и беспокойную, состоявшую из расставаний и встреч…
– Здоровье, Марьюшка, не надсаживай, – сказал наконец Тимофей Иванович. – Норму выполнила, и будет с тебя. Ночами не сиди.
– А ты-то сам на одной норме живешь?
Пробили стенные часы. Тимофей Иванович достал из кармана свои выпуклые большие часы с белой серебряной цепочкой.
– Где-то завтра ты будешь в этот час? – тихо промолвила Марья Николаевна.
Он не ответил. Тяжелые часы лежали на его широкой дубленой ладони и тикали на всю комнату, отмеряя время…
ВызывальщикУтром в калитку громко постучали.
Марья Николаевна отставила блюдце с чаем, посмотрела на мужа.
– Кузьмич, – сказала она с таким радостным облегчением, словно ждала этого стука.
За калиткой действительно стоял вызывальщик, высокий, немного сутулый старик с понурыми седыми усами и редкой бородкой.
Есть свои неписаные законы на каждом производстве, немало их и на железной дороге. Так уж издавна повелось в паровозной службе: хоть бригада и знает, когда выходить в наряд, все равно к машинисту, помощнику и кочегару заблаговременно явится вызывальщик и напомнит номер поезда и час отправления.
И, когда бывалый паровозник оглядывается на гулко пролетевшие годы, он прежде всего вспоминает старика вызывальщика, который объявил о первой в его жизни поездке…
Вызывальщики всегда почему-то старики. Молодые неохотно идут на эту работу, да и старики не желают уступить им этот ответственный участок.
В горноуральском широколинейном депо вызывальщиком был старик Кузьмич. С детства Митя помнил Кузьмича, и ему казалось, что вызывальщик всегда был таким же древним, как сейчас, что он и не был никогда молодым…
Каждый день его видели на улицах поселка. В домах у многих паровозников уже были телефоны, но Кузьмич заходил и сюда, не очень доверяя технике. Телефон телефоном, а надежнее оно, если видишь перед собой человека, которому сообщаешь важные вещи.
Собаки не терпели его, должно быть, из-за толстой суковатой палки. Мальчишки посмеивались над тем, что он зимой и летом ходил в огромных подшитых валенках и в ушанке.
Как-то, лет пять назад, когда Кузьмич забарабанил палкой по калитке черепановского дома, Митя вздрогнул от неожиданности и в сердцах обозвал старика огородным чучелом. Тимофей Иванович вышел к вызывальщику, а вернувшись, сказал сыну:
– По валенкам да по ушанке нельзя о человеке судить – легко ошибиться…
Митя услышал тогда большой и печальный рассказ, после которого совсем по-другому стал смотреть на старика…
В восемнадцатом году, когда Горноуральск заняли колчаковцы, паровозный машинист Иван Кузьмич Ушаков был тяжело болен. Железнодорожный лекарь признал воспаление легких. Но через три недели машинист, похудевший, с острым лицом и синими кругами под глазами, явился к колчаковскому начальству: «Хочу приложить свои старания во имя спасения России». Скоро ему доверили ответственные маршруты, ставили в пример другим: «Вот это честный русский человек, пекущийся о своей отчизне!»
Однажды ночью из депо тихо вышел паровоз, так же тихо, словно крадучись, выбрался на главный станционный путь, где в это время стоял эшелон с колчаковцами, замер на минуту и потом, быстро набирая скорость, ринулся к станции.
Стрелочник видел, как с паровоза выпрыгнул человек, упал, но мигом подхватился и, хромая, скрылся в темноте. Оцепенев от ужаса, стрелочник, вместо того чтобы перевести стрелку и направить паровоз на другой путь, кинулся в будку и почему-то запер дверь на засов. Но и сквозь закрытую дверь он услышал шипение пара, железный грохот обвала, протяжный треск и крики…
Той же ночью было установлено, что в воинский состав врезался паровоз, на котором работал машинист Ушаков, и что за час до происшествия Ушаков со своей бригадой вернулся из поездки. И, хотя двое слесарей и деповский сторож видели машиниста Ушакова, когда тот уходил домой, а сторож показал, что даже позаимствовал у машиниста махорочки на самокрутку, Ивана Кузьмича поздно ночью привели в контрразведку.
Он остановился в дверях, спокойно осмотрелся.
Капитан с низким морщинистым лбом и большими, настороженно оттопыренными ушами смерил его подозрительным взглядом.
– Где ваш паровоз?
– Как это – где? – удивился Ушаков. – Из Екатеринбурга я воротился в двадцать три пятнадцать, сдал машину дежурному по депо – и домой, спать. Поездка трудная была, ухайдакался я…
– Спать, значит? – прищурился колчаковец.
– Так точно, спать.
В это время Ушаков переступил с ноги на ногу и, словно от боли, чуть присел, сморщился и закусил губу.
Капитан внимательно посмотрел на сапоги машиниста, мигом перевел взгляд на лицо. Большие оттопыренные уши шевельнулись, он вскочил со стула:
– Ну-ка, подойти сюда!
Машинист медленно двинулся к столу. Видно было, что он делал отчаянные усилия, чтобы не хромать, и все же сильно припадал на одну ногу.
– Почему ковыляешь? – закричал капитан; в злобных глазах его сверкнула догадка. – Отвечай! Быстро!
Ушаков смущенно усмехнулся:
– За картошкой в подполье лазил, зашибся…
– В подполье? А ну, разувайся! Разувайся, тебе говорят! – И он выругался.
Ушаков опустился на краешек стула, неторопливо стащил сапоги и поднялся.
– Косточку сильно зашиб…
Колчаковец взял со стола плетку и, стремительно подойдя к машинисту, стукнул его по коленям тугой кожаной рукояткой. Ушаков вскрикнул и, рухнув на стул, схватился за правое колено.
– Косточка, говоришь, мерзавец? Задирай штаны!
На колене была свежая рана. Содранная кожа висела окровавленными лохмотьями, а нога вокруг раны затекла, набухла, сделалась темно-лиловой…
Допрос длился всю ночь. Ушаков молчал. На рассвете трое солдат бросили машиниста в мокрый подвал, пахнущий плесенью и мышами.
На утреннем допросе капитан рукояткой нагана угодил Ушакову в глаз. Его снова били, обливали из ведра и снова допрашивали. Потом почему-то долго не трогали. Он лежал, избитый, закоченевший, не в силах повернуться, пошевелить пальцем. И вдруг наверху загремели частые удары. Кто-то колотил железом по железу. Было похоже, будто сбивают с двери замок. «Ключ потеряли, что ли? Сейчас прикончат…»
Но это пришли свои: Красная Армия вышибла колчаковцев из Горноуральска…
Почти пять месяцев Иван Кузьмич отлеживался в больнице, больше года из-за кровохарканья пролежал дома. Вернуться на паровоз он уже не смог. Несколько лет был дежурным по депо, нарядчиком, а когда врачи запретили работать, упросил начальство и стал вызывалыциком. Зимой и летом у него страшно зябли ноги, один глаз был постоянно прикрыт тонким и сморщенным, словно кожица печеного яблока, веком, и оттого казалось, что Ушаков все время хитро щурится.
Он стучал палкой в калитки, в подоконники, и паровозники мигом угадывали Кузьмича и выходили к нему.
– Черепанову на сто двадцать первый сегодня, в восемнадцать тридцать, – глухим, сипловатым голосом пробубнил старик, когда на крыльце показался Тимофей Иванович.
– Есть, Кузьмич. Понятно!
На этом обычно разговор заканчивался, и вызывальщик, опираясь на палку, шел дальше. Но сегодня он снял шапку, почтительно поклонился:
– Легкой дорожки тебе, Тимофей Иваныч. Дорожка-то не близкая…
– Благодарствую, Кузьмич. Счастливо оставаться.
Вернувшись в дом, Черепанов задумчиво сказал жене:
– Ходит вот Кузьмич, стучит, будит. А мне иной раз сдается, что старый не просто на работу выкликает, а еще и напоминает вроде всем про те времена… Не забывайте, мол, товарищи, ничего не забывайте…
Марья Николаевна не ответила мужу. Стоя у окна, она думала о своем. То, что перед этой тревожившей сердце поездкой, как всегда, явился старик, немного успокоило ее.
