Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Провал

Стоя вполоборота к тискам, Серегин работал напильником. Руки его двигались, точно шатуны, размеренно и сильно. Старенькая линялая рубашка, плотно облегавшая тело, казалось, вот-вот с треском расползется, не выдержав игры его бугристых лопаток.

Когда Ваня Ковальчук подбежал к Серегину и что-то шепнул ему на ухо, тот, словно по инерции, еще несколько раз двинул руками и как будто окаменел. Ковальчук видел, как наливалась кровью его широкая мясистая шея, как багровел плоский, под «бокс» остриженный затылок. Неестественно медленно положив на верстак напильник, Серегин так же медленно повернулся к Ковальчуку, сплюнул погасший махорочный окурок, точно в жару облизнул длинные губы и протянул с угрюмым удивлением:

– Ну-у?

– Пошли, сам побачишь, – торопил Ваня.

Серегин еще ниже, на самые брови, насунул цигейковую кубанку с черным кожаным донышком и тяжелой походкой направился к паровозу.

Спускной кран курился легким белым паром. В бетонное дно канавы шлепались большие частые капли.

– Хтось из твоих орлов постарався, – мрачно сказал Ковальчук.

Лихорадочно облизывая губы, Серегин тупо смотрел на кран:

– Никитин знает?

– Ще никто не знает…

Митя в это время в третий раз подбежал посмотреть на кран и столкнулся с Ковальчуком и Серегиным. Он разом все понял по их лицам, услыхал глухой стук падающих капель, почувствовал, как удары эти слились с ударами его заколотившегося сердца.

«Что ж это? – в отчаянии думал Митя. – Значит, в самом деле халтура, обман? Надо было сразу… А он… теперь пропало, все пропало…»

Серегин стоял неподвижно. Наконец он пошевелился, хотел оттянуть воротник рубашки, пуговка отлетела, ударилась о дно канавы и покатилась.

– Доверился, убей меня гром! – выдавил Серегин влажным, хрипловатым голосом. – Евоному дружку доверился, Белоногову. – Он кивнул головой в Митину сторону.

– Як це – доверился?

– А так. Зачем, думаю, проверять, он сам грамотный, разряд имеет. Кран-то, думаю, притрет. Положился на него, шлапак…

– Я же ему говорил! – с раскаянием и досадой вырвалось у Мити.

– Что говорил? – вскинулся Ковальчук.

Митя молчал.

– Что ты говорил? – настаивал Ковальчук.

– Что он плохо притер… А он сказал, что Серегин принял, наряд подписал… Сначала я не поверил, а потом поверил…

– Хлюст! – заскрипел зубами Серегин и повернулся к Мите. – Ну-ка, тащи его сюда…

Митя медленно отошел от паровоза, жалея, что его не попросили сбегать на край города или даже в Кедровник…

Алеши на участке не было.

За несколько минут до прихода Ковальчука Серегин хватился, что нечем вытереть руки. «Про все старшему слесарю забота, вроде башка у него казенная!» – недовольно захрипел он и послал Алешку за ветошью.

Вернувшись со склада и не застав старшего слесаря, Алешка обрадовался. Торопливо засунул ворох ветоши в шкафчик и помчался к инструментальной кладовой. Заглянул в квадратное окошко и позвал певучим, сладковатым голосом:

– Людмила Петровна!

Улыбка была у него уже наготове, самоуверенная улыбка человека, довольного собой и убежденного, что его ожидает теплая, сердечная встреча.

Люся вышла из-за стеллажей. И Алеша не узнал ее. Мягкие и не очень определенные черты ее маленького лица обрели непостижимую уверенность и твердость. И эти новые черты будто сковал холод отчужденности и презрения.

– Что нужно? – Люся не подошла к окошку и глядела куда-то рядом с Алешкиной головой.

Он оглянулся, ища того, к кому относились обращение и взгляд. Возле кладовой никого, кроме него, не было. Алешка пожал плечами.

– Люся…

– Что нужно? – твердым, ледяным голосом повторила она.

Ему ничего не было нужно, но, окончательно растерявшись, он машинально сказал:

– Ключ на два дюйма… Да я… я так… Не в том дело… Я хотел… Что случилось?

Люся в момент достала с полки ключ и бросила его на подоконник. Алеша отшатнулся. Следом за ключом из окошка выпорхнул тетрадный лист со стихами.

– Возьми, литератор! Своих слов нету, так чужие воруешь? Да еще из прошлого века? Культура!

Алеша метнул взгляд по сторонам, поспешно поднял с пола листок и сунул его в карман. Этой минуты, однако, ему хватило, чтобы оправиться от испуга и смущения.

– Смотри, какая молодчина! – воскликнул он с притворной веселостью. – Просто умница! Узнала ведь. А я твой уровень проверял…

Окошко шумно захлопнулось. Алеша снова отпрянул. Потом взял с подоконника тяжелый и ненужный ключ и развалистой, беспечной походкой двинулся по пролету.

Предательство

Судьба все-таки щадила его: по направлению к инструментальной кладовой размашисто шагал Митя. Явись всего двумя минутами раньше, он стал бы свидетелем происшедшего…

Еще издали Митя прокричал ему приказ Серегина. Митин голос, его взволнованное лицо о многом сказали Алешке, Но он не показал виду, что испугался. Лишь когда подошли к паровозу, он расстался с мужеством, остановился.

Над ними, на площадке, стояла Тоня; они не заметили ее. Тоня еще не знала о случившемся и не могла понять, чем так расстроены мальчишки.

– Кран? – спросил Алешка насупясь.

– Кого ты обманывал? Серегин, оказывается, не принимал, доверился тебе. А сейчас беда…

Алешка поднял голову, часто замигал, словно запорошил глаза.

– А т-тебе что? – густо краснея, накинулся он. – Что тебе до этого крана? При чем тут ты? Уже донес? Я т-так и знал! Зависть тебя гложет… А теперь вздыхаешь: ай-яй-яй, беда! Пошел ты со своим сочувствием!

Митя не успел ответить – Алешка, вобрав голову в плечи, сжавшись, уже подходил к Серегину.

– Это, по-твоему, называется работа? – негромким, напряженным голосом спросил Серегин. – Вред один, а не работа… Здорово продал ты меня, мил друг, – тоскливо продолжал он. – В самую душу напаскудил. И себя и меня загадил. С тебя-то что возьмешь, а Серегин в ответе. Он и такой, он и сякой, и авария по его милости…

– Какая же авария? – с мольбою проговорил Алешка.

– А що це, по-твоему? – сверлил его глазами Ковальчук. – Хто ж выпустит на линию такого калеку?

– Факт, – угрюмо согласился Серегин. – Сейчас приказ дадут: гасить паровоз – и накрылся Серегин…

Алешка стоял, съежась, боясь посмотреть на кран. Если бы старший слесарь двинул его изо всей своей бычьей силы, если бы выругал, как он мог, семиэтажной бранью, ему было бы куда легче…

Увидев Митю, Ковальчук подошел к нему. Каждый мускул, каждая черточка его лица дышали гневом.

– Що ж выходит? Выходит, ты знав, що дружок на-партачил, и мовчав?

Митя смотрел себе под ноги.

– Ты ж мог растолковать ему, доказать…

– Попробуй докажи ему…

– Значит, пойти до Серегина, до мастера – так и так, товаришок мой ошибся, – тревогу поднять. Що, духу не хватило?

Митя подавленно молчал.

– Два часа назад ще можно было подправить, а зараз скандал. Вже радовались: раньше срока паровоз выпустим! И на тебе, полный пшик! Срам на все депо. Товаришка побоявся выдать, а столько народу подвел. Про це забув? Ото дружба! Ото и выручив дружка!

– Я не мог… – с трудом сказал Митя.

– А теперь можешь? Потому – товаришок вже сам засыпався? А я думав, ты… – Ковальчук поморщился с брезгливым раздражением. – Я думав, ты принципиальный. Люди выдумали слово, щоб помягче было. Треба сказать – нечестный, а говорят – непринципиальный. А я тебе в очи скажу: нечестно.

– Ваня! – со слезой в голосе попросил Митя. – Я все понимаю… Не мог я иначе… Только не надо никому… Я тебя прошу…

– Що? – возмутился Ковальчук. – Кругову поруку устроить хочешь? Не выйдет. Нехай все знают твою сознательность…

Через двадцать минут паровоз начали гасить.

Отшумели возбужденно-громкие голоса, утихли взрывы раздраженных выкриков, злых насмешек, попреков, обвинений и угроз. Все перекипело, вырвалось наружу, и люди умолкли.

Никитин, с потемневшим и каким-то мученическим лицом, с очками на носу, стоял возле паровоза, как стоят возле покойника, – в тяжелом безмолвии понурив голову, опустив руки.

– Нету еще у тебя, Белоногов, чести рабочей… – с горечью проговорил он.

Алешка стоял рядом, надутый и бледный.

– Будь на то моя воля, я б за таке дило – по шеям и за ворота! – Ковальчук выразительным жестом проиллюстрировал свои слова.

– Слыхали уже! – мрачно огрызнулся Алешка. – И хорошо, что не ваша воля. Я имею право на труд…

– А на какой труд? Ты думал над этим? – Никитин покосился на него сквозь очки. – Только на образцовый, на честный труд наше право…

Урусова сказала:

– На комитете поговорим о правах и обязанностях, обо всем…

У Алеши внезапно стало жечь глаза, точно кто-то швырнул в лицо горсть раскаленного песка. Он потер их кулаками, понял, что это не песок, а всего-навсего слезы, и кинулся бежать.

Урусова бросила ему вдогонку неприязненный взгляд и перевела глаза на Митю. Он потупился, слегка пригнул голову, будто ожидал удара.

– А ты, Черепанов, еще не комсомолец. Нет… – Урусова грустно покачала головой и отвернулась.

Прибежав на свой участок, Алеша увидел Веру.

– Ты зачем? – закричал он не то испуганно, не то рассерженно.

– Что с тобой? Я принесла карточки. Я должна задержаться. После работы купишь хлеб. – Она сунула карточки в карман его спецовки. – В чем дело? Почему ты такой?

– Спасибо Митичке! Предал. Наклепал такого… Меня выгнать могут из депо.

Вера взяла его за руки. Пальцы у него были холодные.

– Ты успокойся. Что произошло? Если ты не виноват, разберутся ведь… Успокойся, Леша…

Блестя сухими от злости глазами, глотая слова, захлебываясь, он рассказал, что отремонтировал кран и Серегин принял у него работу, а Митя заметил, что Алеша ошибся, и сразу донес мастеру. Теперь Алешу обвиняют в недобросовестности…

– Ну, иди, иди, – спохватился он, – а то неудобно…

Вера не подумала, почему Алеше неудобно разговаривать с сестрой. Она сжала его руки, попросила:

– Только не груби никому. Даешь слово?

– Ладно, ладно, иди…

Повернувшись, Алеша увидел Серегина. Он надвигался, как туча.

– Домой и не собирайся, красавец, – прогудел он, глядя в пол. – Малость остынет паровоз, станешь притирать кран. Сам напакостил, сам и прибирай за собой…

А в другом конце пролета в это время Митя складывал в шкафчик инструменты. Тоня Василевская, словно нечаянно касаясь локтем его руки, тихо, вкрадчиво говорила:

– Может, это и не мое дело, но я хотела… Я не понимаю… Неужели ты такой? Зачем ты сказал на него? Зачем донес, как он выражается? Раз он напортил, все равно выяснилось бы. Без тебя. Зачем тебе нужно было? Он же твой друг… Ой, какие у тебя глаза! Как два шила. Вот сейчас проткнут…

Митя вцепился в железную полку шкафа, точно нуждался в точке опоры.

Возможно, если бы он вовремя «донес» на друга и не дал случиться тому, что случилось, слова Тони вызвали бы у него лишь улыбку сожаления. Но он никому не сказал о делах своего дружка, он смалодушничал, не предотвратил неприятности, в сущности, стал Алешкиным сообщником. И эти рассуждения Тони, почти из слова в слово напоминавшие его собственные рассуждения, за которые он осуждал себя теперь, возмутили его.

– Ты верно говоришь: не твое это дело, – сказал Митя с трудным спокойствием, едва сдерживая неприязнь к девушке. – И давай не будем…

Она примирительно улыбнулась, осторожно положила свою руку на его:

– Чего ты закипел? Просто мне бы не хотелось, чтоб ты был такой… Неужели он правду говорит – зависть?

Митя выдернул свою руку, применив для этого гораздо большую силу, чем требовалось.

– А мне все равно, чего бы тебе хотелось. И отстань ты со своими разговорами!..

Что-то глухо ударилось об пол. Митя догадался, что какой-то инструмент выпал из Тониных рук. Он сделал было движение, чтобы нагнуться, но сдержался. Тоня тоже не двигалась, изумленно глядя на него.

Впервые он прямо, без страха посмотрел в эти глаза, и свет их показался Мите очень чужим, даже отталкивающим. Ему были неприятны и эти глаза, и старательно уложенные ореховые колечки волос, ему была неприятна сама Тоня за ту власть над ним, из-под которой он вырывался, за ее рассуждения, в которых слышались Алешкины интонации, за то, что она, пускай сама того не подозревая, вклинилась в его отношения с Верой.

И, когда он понял это, ему вдруг сделалось легко, словно волна неприязни смыла с души все, что тяготило, мучило его.

Он не стал складывать инструменты, а с грохотом бросил их на полку и ушел, не простившись с Тоней. Сейчас он явится к Вере и расскажет ей все. Уж кто-кто, а Вера поймет его.

Митя приближался к конторе, когда из нарядческой показалась Вера. Она посмотрела по сторонам, должно быть, не заметила его и направилась к проходной.

Митя ускорил шаг. Вера тоже пошла быстрее. Он побежал, на ходу застегивая ватник. Только догнав ее, понял, что Вера видела его. Иначе почему она не обернулась на шаги погони, почему не посмотрела в сторону Мити, когда он поравнялся с ней? Но это не убавило его решимости.

– Вера, я хотел с тобой… Мне нужно тебе сказать… Ты не знаешь…

– Напрасно беспокоишься, я все знаю. – Она остановилась, хотела смерить его взглядом с головы до ног, но расстояние между ними было так мало, что этого нельзя было сделать. – Все знаю и не хочу, ничего не хочу слышать. Да и что ты можешь?.. Что говорить? Это… это предательство!..

Дернув плечом, она пошла своей походкой гордячки – не размахивая руками, высоко вскинув голову.

Новые неприятности

Он долго брел морозными, продуваемыми сквозным ветром улицами, не думая, куда идет, зачем. И, если бы спросить, о чем он думал только что, ему нелегко было бы ответить: мысли были отрывочны, неуловимо быстры, бессвязны.

Остановился он среди старых сосен, с разных сторон протянувших к нему отягощенные снегом ветви. Вдали просвечивали березы, чудилось, там синеет огромное, спокойное озеро. А рядом высился белый курган, и от него, как от центра, радиусами тянулись занесенные глубоким снегом дорожки, исчерканные следами лыж. Он оглянулся, как оглядывается заблудившийся, стараясь разгадать, куда завела его дорога.

Это был парк. Небольшой поселковый парк с широкими просеками аллей, лучами сходившимися к клумбе, которая летом напоминала пеструю тюбетейку. На севере парк неожиданно обрывался. Внизу, под кручей, лежала река, похожая сейчас на ровное заснеженное поле. С высоты были видны дальние горы, спокойными округлыми и нечастыми волнами омывающие Горноуральск.

Митя не был здесь с того самого дня, когда в дом Черепановых приходил безрукий солдат. И теперь ему вспомнилось, как той памятной ночью он вышел на улицу и встретил Веру, как пошли они сюда. Вспомнил ее глаза, темные и печальные в неверном свете месяца, ее косы, впервые уложенные вокруг головы, тонкие слегка курчавые на висках волосы, которые будто светились. Вспомнил ее голос, негромкий и какой-то особенно задушевный в тот вечер…

Ветер принес веселый ребячий гомон, а через минуту в глубине одной из аллей, уже затянутой сумерками, показались лыжники; наверное, школьники проводили здесь урок физкультуры. Митя вдруг застыдился своей праздной неподвижности и поспешил в ближнюю аллею. И тотчас он увидел скамейку, где сидел тогда с Верой. Посредине сиденья снег был примят, на двух чугунных выступах, к которым прикреплялась спинка, белели снежные пампушки, словно приготовленные для кого-то две порции мороженого, только почему-то без вафель.

В тот страшный вечер о землю гулко стучали шишки и ближняя береза уронила на Верины плечи сухой и звонкий лист, по темному небу проносились рваные тучи; над городом они вспыхивали, раскалялись багрово. Беспокойно шумели деревья, небо то и дело вздрагивало от ослепительных грозовых всполохов, а Вера испуганно прижимала руки к груди.

Вдруг он подумал, что та встреча была совсем не случайной. Конечно же, Вера не просто так разгуливала ночью против дома Черепановых. Она пришла тогда к нему, она боялась, что тяжесть, которая обрушилась на Митю, может сломить его. И она в самом деле как-то облегчила эту тяжесть. И, может, не только простое сочувствие привело ее тогда… А сегодня сказала – «это предательство»…

Ему стало больно от мысли, что Вера имела в виду не только происшедшее между ним и Алешей, но и его, Митино, отношение к Тоне Василевской. В этом-то уж она была права, до ужаса права. Как он мог поддаться этой колдовской девчонке? Предательство. И Вера никогда не простит его.

Той ночью в парке они говорили о воле, о будущем, о счастье, и Митя доказывал, что «везет – не везет» – сущая чепуха, что все зависит от самого человека. Видимо, он был и прав и неправ. Все-таки ему не везло. Что он мог поделать с существующими на свете несправедливостями – хочешь сделать человеку добро, а получается зло и для этого человека и для других? Смалодушничал, не «выдал» друга и стал его соучастником, предателем. И почему так устроено, что сознание приходит не раньше, чем посадишь себе на лоб отменную шишку? Но неужели Вера понимает это «предательство» так же, как Алешка и Тоня! Неужели она не захочет разобраться, понять?

Домой он пришел поздно. Сославшись на сильную усталость, улегся в постель и, чтобы избежать расспросов, отвернулся к стене, закрыл глаза.

Он слышал, как в столовой часы пробили одиннадцать раз, потом двенадцать. После полуночи часы будто взбесились: только что они пробили час ночи, а вот уже стучат три раза…

Забылся он только под утро. И, казалось, в ту же минуту услышал голос матери:

– Димушка, вставать пора…

Не заходя на участок, чтобы не встречаться с Тоней, Митя направился в конторку мастера. Что и говорить, после вчерашнего придется, наверное, трудновато, но будь что будет!

Когда он выходил от Никитина, навстречу ему шел Ковальчук.

– Ну, здорово, лыцарь!

Митя обрадованно ответил ему крепким пожатием:

– А я думал, ты мне и руки теперь не протянешь.

– Я б тебя солдатским ремнем перетянув… – в серых глазах Ковальчука блеснули вчерашние недобрые искорки.

– С меня хватит! – Митя толкнул носком сапога валявшуюся обрубленную головку болта.

Ковальчук поинтересовался, зачем он ходил к мастеру, и Митя сказал, что по просьбе Силкина лишнее время пробыл в гарнитурной группе, а больше засиживаться не видит смысла.

– А мастер що?

– С сегодняшнего дня – в дышловую группу, к слесарю Паршукову.

– До Паршукова? – Ковальчук так сморщился, будто укусил что-то ужасно кислое.

– Я его видел, человек как человек.

– Куркуль.

– Что, что?

– По-русскому – кулак. Понятно тебе?

Митя удивленно поднял брови:

– Кулаков, по-моему, давно нету.

– Куркулей-то, слава богу, нема, а замашки, браток, ще живут…

Не совсем понятный смысл этих слов раскрылся Мите скорее, чем можно было ожидать. Он доложил Силкину, что его переводят в другую группу, выслушал лестную, но довольно тягучую, на одной ноте, тираду о том, что с добрым работником приятнее здороваться, нежели прощаться, и направился на новый участок.

Проходя мимо покоящегося на домкратах паровоза, Митя вдруг услышал свою фамилию. Он оглянулся. Поблизости никого не было. А по другую сторону паровоза стояли друг против друга Никитин и слесарь Паршуков, длинный и тонкий человек с длинным, узким носом и ввалившимися глазами. Митя видел их, словно на киноэкране, в прямоугольном вырезе паровозной рамы.

– Дайте кого другого, Степан Васильич, – хмуро просил Паршуков.

Из-под плоской лоснящейся кепки у него торчали прямые, серые волосы. Серая щетина топорщилась на его щеках, подступала к самым глазам, угрожающе лезла из ушей, из длинных узких ноздрей, похожая на иглы. Даже маленький, выдавшийся вперед острый подбородок и тот грозился уколоть.

– Вроде ты с неба свалился. Вынул и дал тебе слесаря шестого разряда! – Мастер сунул руку в карман спецовки, тут же выдернул ее и дунул на пустую ладонь.

Человек средних лет, работавший возле дышел, подмигнув Никитину, повернулся к Паршукову:

– Не пойму я тебя, Савелий Прохорыч. Разряда у парня нету – стало быть, он на твой наряд стараться будет, сплошная выгода…

– Ни разряда, ни уменья нету. Я лучше сам по себе, – осторожно и по-прежнему хмуро попросил Паршуков.

– У тебя одна забота – о себе думать, а мне о кадрах нужно заботиться.

– Кадра! – Паршуков болезненно скривил губы и, отвернувшись, трубно высморкался с помощью двух пальцев. – Его ж еще учить да учить.

– И поучишь.

– А робить за меня кто будет?

– Успеешь. Люди успевают.

Паршуков наклонил голову, словно собирался боднуть мастера.

– Ну да, бери на свою шею! Через учительство это и не заробишь ни черта.

– «Заробишь, заробишь»! – сердито передразнил Никитин. – И когда ты стонать перестанешь, Савелий Прохорыч? Человека за рублем не видишь.

– «За рублем»! – Паршуков хлопнул себя по тощим бедрам. – Работничка всучиваете, а ты нянчись с ним в убыток себе и помалкивай, так, что ли?

– Базарный разговор, – повысил голос мастер. Он протирал очки, и чувствовалось, что ему стоит больших усилий сохранить спокойствие. – «Убыток, всучиваете»! И слова-то базарные. А парень как раз работящий, с соображением…

Паршуков отмахнулся:

– Видал я этих знатных сынков… Пользы от них – что с козла молока…

Паровоз, казалось, слегка покачнулся на домкратах. Шапка вдруг стала больно сжимать Мите виски, он сдвинул ее на затылок и с трудом оторвал от пола отяжелевшие ноги.

Он вышел из депо, пересек один путь, другой, третий. Свисток паровоза, сильный, требовательный, остановил его. Паровоз шел ему наперерез и словно кричал: «Куда, куда, куда!» Митя замер, потом всем телом подался назад. Его обдало грохотом и тугой волной сухого теплого воздуха, а перед глазами часто замелькали шатуны, красные спицы колес.

Только когда паровоз прошел, Митя ощутил разлившуюся по всему телу слабость. Простояв несколько минут, он перевел дух и потащился обратно в депо.

– Не пойду я к Паршукову, – с порога конторки сказал он дрогнувшим от возмущения голосом. – Я все слыхал, Степан Васильевич. Я не подслушивал, так вышло. Не пойду я…

Никитин снял очки и, понурив голову, стал протирать стекла большим клетчатым платком.

– Плохо, что слыхал, – будто вслух подумал мастер.

– Нехороший он человек. Жила, – быстро говорил Митя. – Не нужен он мне. Копеечник, куркуль! Направьте, Степан Васильевич, к кому другому…

Никитин дал Мите выговориться, улыбнулся:

– Насчет характеристики не спорю, Черепанов. Мужик он и вправду прижимистый, несговорный, а работник добрый. Для тебя это главное…

– При чем тут «знатный сынок»? – Голос у Мити опять задрожал. – Знает он меня, что ли? Какое он имеет право? Если ни к кому больше нельзя, уйду обратно к Ковальчуку. Не хочу ни у кого на шее сидеть. Пускай все по-старому…

Мастер подошел к Мите так близко, что тот увидел пылинки, оставшиеся по краям овальных стекол очков.

– Выходит, сдаешь позиции? – негромко сказал Никитин. – Однако не думал я, что ты такой слабый человек. Сказать мастеру, что приятель брак допустил, смелости не хватило, а от идеи своей враз открещиваешься. Это одна цепочка…

Митя молчал.

– Ну, ляпнул человек, а ты мимо ушей пропусти, – тише и теплее заговорил Никитин после паузы. – Твое дело – учись, вытягивай из него науку, и все. Было время, дорогой, мы у своих врагов заклятых учились, а тут, как-никак, не враг, свой человек. Тяжелый, да свой. Так-то, Черепанов…

Паршуков изредка взглядывал на своего ученика ввалившимися стылыми глазами, и Митю кидало то в жар, то в холод от этих взглядов. Слесарь не утомлял его ни разговорами, ни поучениями. Несколько отрывочных пояснений – и долгое молчание. Митя напряженно следил за каждым движением слесаря, угадывал, какой нужен ему инструмент. И Паршуков не успевал слова вымолвить, как инструмент оказывался у него в руках. Он чаще стал посматривать на ученика, не тая удивления. Митя же умышленно отворачивался или опускал глаза, думая с незатухающей обидой:

«Я тебе покажу, есть польза или нету!»

Когда он возвращался с обеда, его догнала Тоня Василевская:

– Кажется, ты сильно влип?

Он повернулся к ней, еще не понимая, о чем она говорит.

– Попал к дикобразу. Ведь Силкин советовал тебе остаться у нас. Теперь придется расхлебывать…

Ему послышались нотки злорадства в этих словах. И он сказал сухо:

– Что ж, сам и расхлебаю. В компанию никого не позову.

– И зачем только ты к нам пришел? – вздохнула Тоня после молчания.

Митя отлично понял смысл этих слов, но теперь они не тронули его.

– Куда это – к нам? – улыбнулся он.

– В нашу группу, конечно, – задумчиво ответила Тоня.

– А я думал, к вам в депо, – насмешливо проговорил Митя.

Тоня безнадежно посмотрела на него.