Текст книги "Свое имя"
Автор книги: Юрий Хазанович
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 27 страниц)
Выйдя из нарядческой, Вера остановилась на пороге. Весь день на сердце у нее было так пасмурно, что она даже удивилась – как солнечно, как чудесно на дворе.
Ей хотелось перед заседанием комитета повидать Алешку, но старший нарядчик задержал ее, и, когда она пришла в цех, Алеши уже не было там.
Возвращаясь из депо, Вера вспомнила, что утром, когда о заседании еще не было известно, она условилась с Тоней Василевской «помудрить» после работы над оформлением новой газеты.
Вера нашла ее в комнатушке за красным уголком, где обычно собиралась редколлегия. Возле стола в разноцветных застарелых пятнах, подперев голову руками, сидела Тоня. Перед нею лежал лист бумаги в клеточку с перечеркнутым наброском карикатуры.
Откинув на плечи шаль, Вера подсела к столу и поняла, что Тоня расстроена.
– Ты уже начала, я вижу? – спросила она.
– И, как видишь, не получается, – встрепенулась Тоня.
Но оживление, которое она пыталась изобразить, не удалось. Она откинулась на спинку стула, а руки, худенькие и темные от въевшегося мазута, остались расслабленно лежать на столе.
– Неприятность? На работе что-то?
– В жизни, Верочка.
Она сказала это с такой прорвавшейся вдруг безнадежностью, что Вера всем телом потянулась к ней. Тоня взяла ее руку своими твердыми руками, посмотрела внезапно засиявшими глазами с таким выражением, словно решалась на что-то.
– Скажи, у тебя такое бывало, – зашептала она. – Только-только просыпаешься – и уже думаешь о нем… Идешь куда-нибудь, сидишь на лекции, работаешь – и все о нем, о нем. Ну как тебе объяснить… В общем, об одном человеке. И даже когда его нет возле тебя, все равно говоришь с ним. Скажи правду, было с тобой такое?
– Ох, и напугала ты меня! – засмеялась Вера. – Я думала, что-то серьезное…
– Серьезное? – печально повторила Тоня и задумалась. – Я знаю, это, может, нехорошо: такое время, а я… И ничего не могу сделать с собой. – Она вдруг сжала Верины пальцы. – А ты? Тебе это знакомо?
Вера покраснела и некоторое время с преувеличенным интересом рассматривала перечеркнутый набросок карикатуры. Она вообще была замкнутой и за всю жизнь только с одним человеком была откровенна до конца – с Симой Чернышовой, верной подругой, с которой дружила с шестого класса. Но, с тех пор как Сима поступила в университет и уехала из Горноуральска, Вера ни с кем не делилась радостями и печалями, неизбежными девичьими тайнами. С Тоней же она не могла быть до конца откровенной еще и потому, что с беспокойством догадывалась, кто был тот «один человек».
– Все, все знакомо, Тонечка. Но не так уж, чтоб с утра и до ночи, все время, без передышки, – сказала она, не поднимая глаз и не зная, зачем говорит неправду. – Просто у тебя, наверное, в сильной форме, как выражаются медики…
– У меня все бывает в сильной форме. Болела корью, потом скарлатиной – тоже в сильной форме. И теперь вот… А было, чтоб тебя не замечали? – Она все еще держала Верину руку и настороженно смотрела ей в лицо.
– То есть как – не замечали? – В глазах Веры мерцали не то беспокойные, не то насмешливые огоньки.
– А так… Ты всей душой, а на тебя ноль внимания. Даже как будто не видят…
Вера закрыла руками внезапно запылавшие щеки.
– И такое было однажды, – она опустила голову, чтобы Тоня не увидела ее лица, – но, скорее всего, это мне показалось…
– Счастливая! – вздохнула Тоня, а взгляд ее сказал: «И зачем я все это говорю тебе? Ведь ты все равно не поймешь меня».
Она придвинула к себе коробку, высыпала на стол цветные карандаши и, взяв один из них, стала чертить на тетрадном листе синие параллельные линии.
Вера быстро поднялась, подошла к окну. Захваченная смешанным чувством радости от услышанного и жалости к Тоне, она глядела в окно, ничего не видя, до боли кусая губы.
– Как можно тебя не замечать, – наконец сказала Вера. – Ты такая красивая. Алешка, например, говорит, что ты самая красивая девушка в депо…
Тоня грустно улыбнулась.
И вдруг сомнение обожгло Верино сердце: а если Тоня говорила вовсе не о нем, а о ком-то другом?
– Послушай, – сказала Вера таким голосом, словно только что прибежала сюда, – разве Митя не замечает тебя?
Тоня вздрогнула, отложила карандаш:
– Откуда… Как ты узнала?
Вера поспешно расстегнула потертый беличий воротник шубы, с облегчением улыбнулась:
– Наблюдательность, милая моя.
Внезапная надежда осветила лицо Тони:
– Он говорил что-нибудь?
– Говорил, что слесарь пятого разряда Тоня Василевская беспрерывно и безжалостно жалит его. Больше ничего. – Вера опустила все сильные слова, на которые Митя не поскупился тогда.
– Сама во всем виновата, – горько раскаивалась Тоня. – Сама. Можно, я думаю, опротиветь человеку, если, кроме колкостей и насмешек, он ничего не слышал от тебя. Ты хорошо знаешь его? Он ведь давно с Алешкой? Расскажи о нем, я тебя прошу…
Вера прошлась по комнате, испытывая какое-то неведомое бурливое и тревожное чувство. И, борясь с этим чувством, она заговорила холодновато и безразлично:
– Не знаю даже, что и рассказывать. Самый обыкновенный мальчишка. Дергал меня за косы, подкладывал на парту кнопки, бойкоты мне устраивал вместе с Алешкой. Иногда двоечки хватал. Что еще сказать? – Она стояла против света, и Тоня не могла видеть ее глаз, лучившихся веселым лукавством.
– Нет, не знаешь ты его! – со страстной убежденностью проговорила Тоня. – Он такой… он совсем не обыкновенный. Сколько у нас таких ребят – с ними еще двух слов не скажешь, а они уже за руки тебя хватают. А Митя… ты видела, как Митя краснеет? Ясный он какой-то и весь на виду, просто светится весь…
– Вполне возможно, – сдержанно отозвалась Вера.
Помолчав, Тоня мечтательно сощурилась:
– Так хотелось в ответ большого-большого чувства. Такого чувства, чтоб дух захватывало…
– А мне кажется, – Вера отвернулась к окну, – мне кажется, о большом, о настоящем чувстве не говорят. Никому. Это свое, самое дорогое, сокровенное. И как-то даже нехорошо и боязно говорить. А у тебя, я думаю, это так… что-то мимолетное…
Опустив голову, Тоня бесцельно перебирала карандаши:
– Я тоже скрывала, Верочка. Никому не рассказывала, боялась чего-то. А теперь все равно. Работали вместе, и то не замечал. А пройдет месяц – встретит и вовсе не узнает…
Тревожащее сердце чувство опять завладело Верой. Оно вмиг погасило жалость к Тоне, всколыхнуло и подняло что-то злорадное, насмешливое, озорное. Вера испугалась этого чувства, но поняла, что не сможет с ним совладать.
– Отчего же, узнает, – сказала она. – У него, по-моему, прекрасная зрительная память…
Тоня поднялась, приоткрыла дверь и, посмотрев на часы, схватилась за голову:
– Поработали, называется! Тебе уже пора на комитет… Задурила я голову своими несчастьями, – как бы извиняясь, добавила она, – а тебе совсем не до того. Ах, Алешка, Алешка…
РазоблачениеМаня Урусова была человеком мягкой и чуткой души, но она становилась суровой и беспощадной, когда сталкивалась с человеческими пороками.
Урусова коротко рассказала собравшимся о поступке Алексея Белоногова и выразила надежду, что сам он дополнит ее сообщение. Только сейчас члены комитета взглянули на Алешку. Он сидел возле окна, прямой, красивый и, казалось, спокойный.
Слушая комсорга, Алешка думал, что это очень хорошо, что Урусова собрала комитет на третий день, – острота уже спала и, может быть, все обойдется более или менее благополучно. В конце концов, что такого он сделал? Преступление совершил, что ли? Умышленно плохо притер кран, чтобы паровоз в срок не мог выйти из депо? Ничего похожего! Он ошибся. А ошибок, известно, не делают только те, кто вообще ничего не делает. Если же говорить о праве на ошибку, то кто имеет такого права больше, чем недавний ученик?
Эти мысли несколько успокоили и ободрили его. Но, когда Урусова кончила говорить, он ссутулился и почувствовал, что ворот рубашки прилип к шее.
Урусова села. В комнате стало тихо. Алеша медленно, будто с трудом, поднялся, переступил с ноги на ногу и окинул всех скользяще-быстрым и каким-то ищущим взглядом. Все было бы ничего, но в углу, возле сейфа, опустив голову, сидела Вера, а у противоположной стены – Серегин. Зачем его позвали на заседание комитета? Длинные губы его были крепко сжаты, а на прыщеватых пунцовых скулах ходили тугие бугры желваков. Хорошо еще, что Митю не пригласили…
Пристально рассматривая свои руки, Алеша сказал негромко:
– Я даже не знаю… Мне нечего дополнить. Конечно, плохо получилось. Очень даже плохо. Ну, в общем, ошибся я…
– Постарайся говорить яснее. Надо же разобраться, как это вышло! – Урусова волновалась и чаще обычного откидывала со лба короткие волосы.
– Ну, притирал я кран. Мне хотелось побыстрее и получше, а кран, как назло, не притирался. Как говорится, заколодилось дело. Помучился я с ним, наконец-то сделал. Сказал Серегину… старшему слесарю товарищу Серегину. «Ладно, говорит, притер?» – «Ладно», – говорю. Он не стал проверять и подписал наряд. А кран… В общем, ошибка вышла. Чересчур поспешил и людей насмешил…
– Если б только насмешил, – заметил кто-то.
– А дальше все знают, – закончил Алеша и нетерпеливо посмотрел на Урусову.
Ему хотелось поскорее сесть, спрятаться от всеобщего обозрения. У него почему-то горели пятки.
– И все? – спросила Урусова.
Алеша раскинул руки:
– Что ж еще? Ну, виноват, я уже говорил. Но я потом сам исправил кран…
– Геройство! – вставил тот же насмешливый голос.
– Вопросы есть? – Обводя взглядом собрание, Урусова старалась не смотреть на Алешу.
Чижов заерзал на скрипучем стуле, поднял руку и заговорил своим спокойным, с ленцой голосом:
– Я Белоногова не знаю, товарищи. Может, он и самостоятельный и честный паренек. А послушать его, ровно чего-то он недосказывает, ровно прячет от нас что-то. Дескать, хотелось побыстрее, но не получалось. Потом получилось, а на поверку оказалось – брак. Что-то тут не того…
Ощущение, что Белоногов не до конца искренен, было у всех, и люди молчали с тяжелым чувством. Вера уловила это настроение, сердце ее сжималось от жалости к Алеше. Почему они не верят ему? Неужели трудно понять: мальчишка волнуется и не может объяснить толком. Боже мой, что сейчас у него на душе! Удивительно, что Маня держится так сурово.
Все эти дни после происшествия с Алешкой Вера, избегая расспросов и разговоров о брате, почти никуда не показывалась. Единственно, с кем ей хотелось поговорить, – это с Урусовой, но она так и не смогла увидеть комсорга и теперь особенно жалела об этом.
Алеша понял, что все доводы, казавшиеся ему вполне убедительными, произвели совсем не то впечатление, на которое он рассчитывал. Повернув голову к Чижову, он улыбнулся кроткой, слегка заискивающей улыбкой:
– Ничего я не прячу. Я считал, что хорошо притер, иначе как же… Если б я знал…
– А тебе нихто не казав, що ты спартачил? – высунулся из-за чьей-то спины Ковальчук.
Алеша сделал такое движение, словно его стегнули между лопаток.
– Тот, кто мне говорил, не больше моего разбирается, – глухо отозвался он и вытер ладонью лоб.
– То ты так считаешь. Однако ж он тебе дело казав…
– Какие-то загадки. О чем речь? – решительно вмешался токарь механического цеха.
– А нехай Белоногов сам расскажет.
Алеша робко посмотрел по сторонам, покашлял, явно оттягивая время.
– Ну, когда я работал, ко мне Черепанов подошел, покрутил кран и говорит: плохо притерт…
– Почему же ты не послушал его? – подняла голову Урусова.
– Я в это время уже сдал работу. А кто для меня авторитет – ученик Черепанов или Серегин… старший слесарь товарищ Серегин?
Вера смяла в кулачке угол серой шали, которая лежала у нее на плечах, и, словно боясь вскрикнуть, приложила кулачок к губам.
– При чем же тут авторитет, если Серегин не принимал у тебя работу? – жестко сказала Урусова.
Было похоже, что Серегин сидит не на стуле, а в лучшем случае на раскаленной печке. Он с такой силой сцепил пальцы, что они хрустнули и побелели.
А Ковальчук не унимался. Вперив в Белоногова свои серые глаза, в которых появился холодновато-стальной отблеск, он поинтересовался, что было после того, как Черепанов обнаружил плохо притертый кран.
«Митичкин наставник. Клещ проклятый!» Алеша негодующе взглянул на него исподлобья и громко, с ожесточением заявил, что после этого Черепанов побежал «докладывать по начальству».
Ковальчук презрительно рассмеялся:
– Эх, Белоногов, Белоногов, здорово ж тебя совестью обделили! А товаришку твоему, Черепанову, трошки б духу занять у кого-нибудь. Через то и вышла вся беда, що не хватило у него духу доложить начальству, тебя пожалел… Только я пытав, що дальше у вас было, а ответа нема…
Алеша вдруг раскрыл рот и, забыв закрыть его, мешковато опустился на стул. Тогда Ковальчук рассказал о том, что удалось ему «выудить» у Черепанова и о чем умолчал Белоногов, хотя ему был брошен спасательный круг наводящего вопроса. А умолчал он вот о чем. Черепанов не только подметил брак, не только покритиковал Белоногова, и довольно основательно, но и предложил свою помощь. Выкроив время, он прибегал к Белоногову, чтобы исправить кран, но Белоногов заявил, что уже сдал работу, и вдобавок обругал товарища.
– Ось так, Белоногов, и треба было выложить собранию. А то вытягуешь, вытягуешь из тебя правду, а вона не идет. Неначе в тебе хорошо притертые краны стоят, щоб и капельки правды не выпустить…
Вспыхнул смешок и сразу же погас. Токарь механического цеха со строгим лицом спросил, почему не вызвали Черепанова.
– Мы говорили с ним, – поднялась Урусова. – Ковальчук, Чижов и я. Сильно переживает, просто жуть. Твердит, что он один во всем виноват. Конечно, Черепанов показал, что ему еще кое-чего важного не хватает… Но так близко к сердцу принял, что даже утешать пришлось. Мы посоветовались и решили не вызывать. Потом же, срывать с занятий не хотели…
Токарь одобрительно кивнул темноволосой головой:
– А вот про Белоногова не скажешь, что он понял что-нибудь, осознал.
– Т-так вы хотите, чтоб я сказал, что я нарочно так притер кран, да? – вскипел Алеша.
– Было б это так, тебя бы трибуналом судили! – Токарь поднялся и, заложив за ремень пальцы, собрал назад гимнастерку. Сейчас, когда лицо его разгорелось и напряглось, на щеке и на лбу белой полоской обозначился шрам. – Если солдат не выполнил задания и сорвал операцию, его судят. А тут у нас нешто не фронт? Только и того, что тебя никто не бомбил, мог спокойно притереть кран на совесть. А ты сорвал наступление. Настоящее наступление. Да еще ничего не понимаешь или прикидываешься. Мое предложение – исключить Белоногова из комсомола, скорей со всем разберется…
Речь бывшего фронтовика вызвала наружу все, что кипело в душе у каждого. Один за другим говорили члены комитета, говорили горячо, круто. Смена дала слово на два часа раньше срока выпустить паровоз. Два часа – это нелегко: рабочих рук в депо не хватает. Два часа – не шутка, когда на дороге не хватает паровозов. А для Белоногова слово его товарищей, наверное, ничто. Не почувствовал Белоногов ответственности комсомольца, не дорожит он ни своей рабочей честью, ни честью бригады…
Выступил и Серегин. Пока он каялся, бранил себя за доверчивость и проявленную халатность, язык у него ворочался трудно, нужные слова отыскивались мучительно, с натугой. Но, заговорив о Белоногове, распалился, заявил, что не желает «через кого-то терпеть такой срам», что и одного дня работать не будет с «этаким хлюстом».
Алешка с презрением поглядывал на его красное, бугристое, словно апельсиновая корка, лицо с длинными мокрыми губами, на прямой, будто срезанный затылок и удивлялся, что не замечал этого раньше.
Пожалуй, одна лишь Вера сидела молча. Но, взглянув на нее, Алеша понял, что сестра ненавидит его. И в этот момент она попросила слово.
Во время заседания Вера несколько раз испытывала состояние, какое бывает во сне: хотелось кричать от негодования, а голос вдруг пропал, хотелось подбежать к Алешке, отхлестать его что есть силы по бесстыжим щекам, но руки и ноги не действовали, словно их не было у нее вовсе. Она сидела ошеломленная и несчастная. Ей казалось, что товарищи не сводят с нее глаз, хотя никто не смотрел даже в ту сторону, где она сидела. Но, по мере того как шло заседание, возмущение вытеснило все другие чувства, и она порывисто подняла руку.
– Я не собиралась говорить, – неуверенно начала Вера. – Я думала, что все не так. Но теперь я не могу, я должна, я хочу, чтобы все поняли, почему так получилось у Алешки… у слесаря Белоногова. Он притирал кран. У него не получалось. Квалификации еще на грош, а самомнения на троих, не меньше. И он думал: «Четвертый разряд присвоили, а я в норму не могу уложиться. Что скажут?» Вот что его беспокоило. Свое «я». Не честь бригады, не обязательство, не ответственность – он о себе думал, только о себе. Это в его характере. Чтоб только не подумали, что он не справляется, ничего и никого не пожалел. Пусть он скажет, что это не так, пусть… – Вера на секунду умолкла, и все услышали ее дыхание. – Мне очень тяжело это, но я не могу… Надо что-то делать… Говорят, труд облагораживает. А у него… Может, надо было дома все это высказать. Но я считала своим долгом… И потом, дома уже не раз говорили… Вот и все. Я тоже за строгое наказание…
Она прислонилась к холодному железу сейфа и не села, а как-то бессильно опустилась на стул. И сидела опустошенная, с сухими от отчаяния глазами, с разлившейся по всему телу слабостью, какая бывает после тяжелой болезни.
Тем временем Маня Урусова, катая меж ладонями граненый карандаш, говорила:
– Много тебе сказали сегодня, Белоногов. Много очень горького, да зато верного, есть над чем подумать. И если ты хорошенько задумаешься, то и вывод сделаешь, какой следует. А крест на Белоногове ставить рано. – Она повысила голос. – Рано, товарищи. Он такой человек, что сможет выправиться. А мы поможем. Поэтому, я думаю, нужно ограничиться выговором. Послушаем Белоногова и будем голосовать.
Ждали в полной тишине. Никто не торопил его. Наконец он поднялся и, глядя в пол, проговорил чуть слышно:
– Здесь все правильно сказали. Я заслужил. Только я прошу… Я постараюсь… – И он сел.
Токарь снял свое предложение, и все проголосовали за объявление Белоногову выговора с занесением в учетную карточку.
Едва Урусова закрыла заседание, Вера медленно вышла из комнаты. Во дворе она накинула на голову шаль и вдруг увидела перед собой Алешу. Лицо его, такое жалкое еще несколько минут назад, было злым.
– Ну? – с вызовом сказал он. – Решила стать вторым Павликом Морозовым? Но памятника тебе не поставят, не надейся…
– Наглец! – прошептала Вера. У нее не было сил даже возмущаться. – Весь изоврался, запутался во лжи! Эгоист. Финики помнишь?
– Дорвалась до трибуны. Верх сознательности! Этого я тебе никогда не забуду!
Он ушел. Снег сухо заскрипел под его быстрыми шагами. Вера осталась стоять. Слезы душили ее. Внезапно сильные руки мягко обняли Веру, и она услышала голос Мани Урусовой, почувствовала на своей щеке тепло ее дыхания.
– Ну вот еще! Не надо, Веруха. Ну, неприятно, плохо, что говорить, а ты держи себя. Парень нелегкий, да не таких обламывали. Хватит, успокойся. Дай я тебе слезки утру. А ты знаешь, что плакать вредно: глазки выцветают? Тем более на морозе.
«Я знал, что ты поймешь…»В это время в десятом классе «Б» вечерней рабочей школы шел последний урок. Пожилая учительница говорила с огорчением и недовольством:
– Садись, Черепанов. Двойка. Плохо у тебя с оптикой, а ты на уроке занимаешься рисованием каких-то бессмысленных узоров! Друг твой Белоногов еще лучше сделал – совсем не явился… Ты что, не слышишь меня? Можешь садиться… – И учительница нервно передернула плечами.
Митя аккуратно положил круглый мелок, не спеша потер ладонь о ладонь и так же не спеша направился к своей парте.
«Комитет наверняка уже кончился, – думал он. – Нагнали Алешке пару. Скоро звонок – и к нему. Пускай ругается, дело его, а я пойду…»
Как только из коридора послышался дребезжащий звонок, Митя, схватив учебники и тетради, вскочил из-за парты. Но давным-давно известно, что, когда торопишься, непременно произойдет какая-нибудь задержка. Так случилось и теперь. Пришлось выслушать назидание о правилах школьного распорядка, которые, по мнению учительницы, можно было усвоить за десять лет, об уважении к педагогу и в довершение – замечание о непонятных и огорчительных переменах, происходящих порой с учениками. В результате Митя вышел из класса минут на десять позже. Он сбежал с каменных ступенек, вылетел за ограду и остановился как вкопанный: перед ним в полукруге света, падавшем от фонаря, в шубке со старым беличьим воротником и серой шерстяной шали стояла Вера. Лицо у нее было измученное.
– Вера? – спросил он, точно не доверяя своим глазам.
Она молча смотрела на него с не меньшим удивлением, будто открыла в нем что-то новое, чего не видела раньше. И в самом деле, крутой смуглый Митин лоб, широко разлетающиеся брови, темные беспокойные глаза, крупные яркие губы и чуть выдавшийся вперед упрямый подбородок с ямкой, – все лицо его, будто светившееся волей, удивленным добродушием, и доверчивостью, показалось ей каким-то новым и поразительно красивым.
– Я пришла, – наконец выговорила Вера. – Можешь относиться ко мне как хочешь… я очень виновата… – Она сдернула варежку и протянула ему руку.
Рука у нее была мягкая, закоченевшая. Митя осторожно стиснул ее и не выпустил.
– Я так нехорошо думала о тебе…
– Ладно, не будем об этом, – прервал он ее счастливым шепотом. – Я знал, я знал, что ты поймешь, все поймешь!..
Рука Веры, словно маленькая замерзшая птаха, отогреваясь, вздрагивала временами в его большой теплой руке, но выпорхнуть не пробовала. А Митя, чтобы не спугнуть ее, боялся пошевелить своей рукой.
– Ведь я же не знала, что ты уговаривал его, предупреждал, – быстро, горячо говорила Вера. – Я думала, все было совсем по-другому…
– Ну, не надо, – просил Митя.
– А после того, как предупредил его, надо было прямо к мастеру. Не дошло бы до этого…
– Что Алешке? – спохватился Митя.
– Выговор с занесением.
– Сильно! – выдохнул он.
– Раньше только читала, как тяжело судить близкого человека, а сегодня испытала.
– С работы не тронут?
– Куда же его такого? Совсем покатится, – с пробудившейся злой досадой ответила Вера.
Она зябко повела плечами, постукала валенком о валенок, и Митя подумал, что Вера долго ждала его на холоде.
– Ты замерзла, – сказал он. – Смотри, как дрожишь…
– Ничего, это не от холода, это пройдет, Я не хочу домой, – тоном просьбы проговорила Вера, словно Митя мог настоять, чтобы она шла домой.
Он взглянул на нее заблестевшими глазами:
– Пойдем… знаешь куда?
– Знаю… – тихо ответила Вера.
Митя не поверил, что она угадала. Вера тотчас поняла и это и посмотрела в сторону темневшего за школой парка.
Он порывисто сжал ее пальцы, закивал головой.
– Давай припустим… чтоб тебе согреться… – И, не выпуская ее руки, сорвался с места.
В это мгновение по каменным, белым от снега ступеням медленно спускались двое пожилых преподавателей – физичка и математик.
– Этот молодой человек, – сказала физичка, – несколько минут назад получил у меня двойку.
– Можете не тревожиться, – отвечал математик: – насколько я понимаю, он побежал не вешаться и не топиться…
За воротами физичка проговорила, будто с чувством неловкости:
– Спугнули мы их…
– А я склонен думать, у них были более серьезные причины, – сказал математик и поднял воротник шубы.
