Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 27 страниц)

Открытие

– Я хотела летать. Летать, как моя землячка, харьковчанка Валентина Гризодубова, как Марина Раскова и Полина Осипенко. Каждую ночь мне снилось одно и то же – я лечу. Видела себя в кабине самолета, в шлеме, в унтах. Каждый прибор на доске видела. И заканчивался сон одним и тем же: самолет терял управление и камнем шел к земле. Я просыпалась, сердце колотилось ужасно, будто и в самом деле падала.

Тоня замолчала, и Митя почему-то не решался нарушить молчание, хотя ему хотелось узнать о ее жизни.

Из депо они вышли около десяти вечера. Тоня спросила, где он живет, и, когда Митя ответил, огорчилась:

– А мне в другую сторону. Наше общежитие напротив кладбища…

Он подумал, что девушке, наверное, боязно идти одной по глухим улочкам, и не посмел оставить ее.

На улицах было малолюдно. Светлый дым над домами поднимался высокими столбами – к морозу. В чистом небе стоял месяц; Митя подумал, что он похож на медный начищенный рожок стрелочника.

Тоня, видимо, была рада провожатому и почти не замолкала, как будто не заботясь, слушает он ее или нет. Но Митя не пропускал ни слова.

– И кончилось все, как кончались мои сны, – крахом, – задумчиво продолжала Тоня, глядя перед собой. – Летать, как видишь, не пришлось. А мечты мои вылетели в трубу. Не очень длинная и совсем не веселая история…

В августе сорок первого Харьковский паровозостроительный завод эвакуировался на восток. С Балашевского вокзала один за другим уходили эшелоны. На платформах громоздились станки и всевозможные машины, перекрытые брезентом, замаскированные тополевыми ветками. А теплушки были до отказа набиты людьми. В одном из таких вагонов ехал инженер Василевский с женою и шестнадцатилетней дочерью.

На третью ночь эшелон остановился на каком-то разъезде, под темным рокочущим небом. И сразу же из тьмы раздался многократно повторявшийся за дорогу тревожный крик: «Воздух!»

Торопя и толкая друг друга, люди ринулись к широкому синему проему двери. Кто-то, гремя железом, прилаживал короткую висячую лесенку. Но люди, не дожидаясь, прыгали в темноту, полную удручающего, заунывного, словно задыхающегося рева немецких самолетов. Плакали дети.

Все трое суток Тоня просидела на чемодане – нары уступили старикам и женщинам с маленькими детьми – и так измучилась, что желание уснуть пересилило страх. Она не побежала вместе со всеми, а забралась в потемках на чужую постель и с наслаждением вытянула затекшие ноги. Уже сквозь сон услышала она чей-то голос, звавший ее, но не смогла даже пошевелить губами в ответ.

А люди бежали из вагона, к невысокой рощице, черневшей метрах в ста от полотна. Вдруг стало до ужаса светло: в черном, грозно ворчавшем небе вспыхнули голубоватые ослепительные «люстры» – ракеты.

Тонина мать, маленькая, подвижная женщина, бросалась к каждому человеку, выпрыгивавшему из вагона и, заломив руки, не переставала звать дочь. Когда же вагон опустел, она решила, что Тоня уже пробежала, и кинулась догонять мужа.

Он приостановился, ожидая ее; в мертвенно-холодном и слепящем свете «люстр» блеснули стекла его пенсне. В это мгновение всепоглощающий, сверлящий не только воздух, но и душу вой бомбы заставил Тонину мать застыть на месте, присесть, обхватив голову руками. Потом отчаянной силы толчок, словно из-под земли, солнечная вспышка, видимая даже сквозь прикрытые веки, и душная горячая волна, которая опрокинула ее и понесла, понесла куда-то во тьму.

Инженера Василевского так и не нашли, как, впрочем, и еще нескольких человек. Тонину мать, раненную осколком, внесли в вагон. А Тоня спала, свернувшись калачиком. Никто не смог бы сказать, сколько она проспала. Люди, прятавшиеся от бомбежки, были убеждены, что налет длился невероятно долго. Тоне же, когда ее с трудом растормошили, почудилось, словно она совсем не смыкала глаз. Позднее она не раз жалела, что вообще проснулась тогда…

Страшным бесконечным сном казалась и эта поездка, и эта ночь, и все, что было после. Сон как будто продолжался и когда она сидела в госпитале, возле матери, неузнаваемо постаревшей, неподвижной, и слушала рассказ о той ночи.

Проснулась она, в сущности, только через несколько дней: пришла утром в госпиталь, и дежурная сестра, отведя глаза, сказала, что Василевская на рассвете скончалась – газовая гангрена…

Сослуживец отца хотел взять Тоню в свою семью, но она ушла в детский дом. В сорок втором, закончив девять классов, поступила на работу в депо и переселилась в общежитие…

– Вот и все, – вздохнула Тоня. – Потом пыталась в летную школу попасть – медкомиссия завернула: нервы. И я решила: все равно, каким способом уничтожать их, фашистов. Конечно, напильником и гаечным ключом не так романтично, ну так что ж…

Мите казалось, будто есть две Тони: одна – веселая, озорная, порой грубоватая, и другая – задумчивая, тихая и грустная, та, что была сейчас рядом с ним. И эту, другую Тоню, было жаль до слез. Поэтому он долго не мог выговорить ни слова.

– Нагнала на тебя тоску смертную – больше не пойдешь меня провожать, – грустно улыбнулась Тоня.

Ему стало досадно, что она неправильно поняла его молчание.

– Это уж ты зря, – сказал он тихо. – Кто-кто, а я-то могу понять…

– Так я и думала. Не часто и не со всеми я делюсь… – Она заглянула Мите в лицо, помолчала с минуту, словно колеблясь. – А ведь сначала я считала, что ты совсем другой…

– Какой же?

– Ну, в общем, другой… Этакий благополучный, аккуратненький маменькин сын. Учиться не хочет и не может, забрали из школы, пристроили на транспорте, от армии забронировали. Мне даже казалось, что тебя каждое утро мама в депо провожает…

Митя смеялся. Мороз тотчас же превращал запутавшиеся в его ресницах слезы в ледышки.

– Не выношу благополучных людей, – тихо, но страстно проговорила Тоня. – Нет, я совсем не хочу, чтоб у всех было горе. Но есть люди, у них все так хорошо, они так полны своим благополучием, что даже посочувствовать не умеют. Таких ненавижу. Наверное, это плохо, что я такая, но ничего с собой не могу сделать…

– Выходит, и я угодил в эту компанию? – смеялся Митя, осторожно отдирая с ресниц ледышки.

– А ты решил: вот это пантера! Скажи, правда?

Мите захотелось ответить откровенностью на откровенность.

– Про пантеру почему-то не думал, – признался он весело.

– Про кого же?

– Все больше гадюку вспоминал…

– Какая гадость! Что ж, спасибо, – с шутливой обидой отозвалась Тоня. – Лучше бы уже сравнил… даже не знаю с кем… хотя бы с гиеной…

– Гиена всякую падаль жрет, а ты на живых кидаешься.

Теперь смеялась Тоня.

– Уморил ты меня!.. Вот я и дома. Видишь, какое у нас неважное соседство. – Она кивнула на другую сторону улицы. Там, на холме, в лесочке, за каменной оградой, было городское кладбище.

Мите вспомнилось, как Алешка «проверял» здесь свои нервы, и не смог сдержать улыбку. Давно, очень давно это было, и как будто совсем в другой жизни, безоблачной, постыдно легкой и, по правде говоря, пустой…

Когда Тоня скрылась в подъезде, он поглядел на двухэтажное здание общежития, подумал, что сейчас засветится одно из темных окон. И вдруг услышал за спиной голос Ковальчука:

– Кого я бачу! Не инакше свиданка у хлопця…

Хотя, перед тем как проститься, Митя балагурил с Тоней о всякой всячине, он все еще был под впечатлением рассказа о ее судьбе. Поэтому не обрадовался встрече с Ковальчуком.

– Я только что из депо, – сухо ответил он. – Почти две смены отмахал…

– Кого же поджидаешь? – Ковальчук с веселым вниманием приглядывался к нему. – Чи не Тонечку Василевскую, вона ж тут живет?

Митя сказал, что работал вместе с Тоней и проводил ее.

– Жалуешься, що достается от нее, а провожать ходишь… – с лукавинкой заметил Ваня.

– Ты знаешь, за кого она меня приняла? – И Митя рассказал ему то, что услыхал от Тони.

Ковальчук остановился, крепко сжал и затряс Митины локти:

– Ой, Дмитро, Дмитро, ты, я бачу, ще новичок не только в слесарном деле…

– При чем тут это?

– Ты ж ей нравишься, лихоманка!

Резким движением Митя высвободил свои руки:

– Что-то у тебя сегодня язык заплетается.

– Вона ж у меня допытывалась, що ты за человек. Но раз ты мне не веришь, спытай у нашей нормировщицы, у Зои Копыловой. Девчата про тебя разговор вели, и Тоня сама ей призналась…

Митя старался разглядеть Ванины глаза, но едва различал только узкие темные щелочки.

– Я по-серьезному с тобой делился, – обиженно проговорил Митя, – а ты разыгрываешь…

Ковальчук всплеснул руками:

– Та нехай я провалюся на этом самом месте, если брешу! Дурна твоя голова. Все ж як дважды два. У нее до тебя расположение, а показать не хочет и маскируется, шпигует тебя. А ты ничегосеньки не кумекаешь, дуешься, фырчишь…

Придя домой, Митя умылся и, воспользовавшись тем, что семья была на кухне, взял с тумбочки круглое зеркальце Лены и быстро пошел в свою комнату.

Никогда еще так внимательно, изучающе и вместе с тем критически он не смотрел в зеркало. Он нравится! Удивительно, что могло понравиться в нем? Этот ежик, похожий на щетку? Эти брови, несуразно длинные, широкие и к тому же срастающиеся? Может быть, эта длинная, как у гусака, шея? Или, может, эта никому не нужная ямка на подбородке? Но ведь Ковальчук не мог придумать такое?

И вдруг он с неодобрением, даже со злостью взглянул на себя, отложил зеркальце. Подумаешь, какая-то девчонка что-то сказала кому-то, а он уж расплылся, как масло на горячей сковородке! Счастье великое – он понравился Тоне Василевской! А вот она ему не понравилась. Совсем не понравилась, да, да. И хватит думать об этом!

В человеке, однако, может понравиться не только ежик, не только зубы и глаза, а, скажем, ум, характер, – одним словом, содержание. Но для этого надо хорошо знать человека, а Тоня разве знает его?

Митя так засмотрелся на себя в зеркало, что заметил Егорку, лишь когда тот, в упор глядя на него ясными голубыми глазами, серьезно спросил:

– Мить, а у тебя тоже седые волосы?

Он хотел было спрятать зеркальце, но понял, что это бессмысленно.

– Мама говорит, что седые волосы бывают от переживания. А у тебя тоже есть переживания?

– Ничего у меня нет, – недовольно сказал Митя. – Прыщ как будто рядится на самом видном месте…

Провокация

Вера вдруг увидела, что Митя переменился, хотя вряд ли сумела бы объяснить, в чем заключалась перемена. Может, это его необычная замкнутость, может, рассеянный взгляд? Может быть, то, что он избегал встречаться с ней глазами? Она вспомнила, что два или три дня кряду Митя не ждал их по утрам на углу Комсомольской, не заходил к ней в нарядческую во время обеденного перерыва. Тогда она не придала этому значения, а сейчас отнесла за счет той же перемены в Мите.

Кутаясь в шаль, Вера молчала. И, если бы Алешка не затеял разговор, дошла бы, наверное, до самого депо, не сказав ни слова.

– Ну как, справились со срочной работой? – спросил Алешка.

Чтобы Вера поняла, о чем идет речь, Митя рассказал о паровозе, который пришлось срочно ремонтировать, и о том, что его, Митю, оставили на вторую смену.

Вера слушала, не поворачивая головы. Она ждала, что он скажет сейчас о Тоне, об их совместной работе. Но Митя спросил у Алешки, был ли новый материал в школе, и стал договариваться о встрече.

– А у тебя отношения с «гадюкой» как будто наладились? – Алешка вдруг вспомнил вчерашнее сияющее лицо Мити, когда он сообщил, что его оставляют на вторую смену.

Возможно, и не следовало говорить об этом при Вере, но ему не терпелось рассчитаться за нравоучения и нападки, не терпелось показать Мите, что сам он не такой уж безгрешный, хотя берется учить других.

Встретив удивленный взгляд Мити, Алеша спокойно пояснил:

– Кажется, ты так окрестил Василевскую?

Вера быстро обернулась.

– А сейчас не сказал бы так. – Митя зло уставился на Алешу. – Легче всего обозвать человека.

– Ой, меня осенило! – Алешка шлепнул себя по лбу варежкой. – А ты свою академию не ради нее устроил? Чтоб в ее группу попасть? – И он расхохотался, видя, что достиг цели: Митя приостановился, испуганно посмотрел на него, переметнул взгляд на Веру.

«Что это? – лихорадочно думал Митя. – Друг! Да это… это провокация! Чистейшая провокация!»

– По всем приметам – угадал, – смеясь, воскликнул Алешка.

– Дурак ты! – севшим голосом выдавил Митя.

В течение всей этой перепалки Вера следила за Митей, и то, что она заметила, еще сильнее взволновало ее.

– Холодно что-то, – сказала она, поправляя шаль. – А мы плетемся, как после сытного обеда!.. – И зашагала энергично и быстро, оставив мальчишек позади.

Митя понял, почувствовал, что вовсе не холод заставил ее уйти. Кстати, сегодня утром заметно потеплело.

Остаток дороги он прошел в мрачном молчании.

А Вера, запыхавшись, влетела в нарядческую, скинула шубку, повесила ее на гвоздь в углу, положила перед собой книгу нарядов, графики, маршрутные листы и попыталась углубиться в работу.

Из этих скучноватых на первый взгляд бумаг перед ней постоянно вставала жизнь всего депо, беспокойная, полная движения, захватывающе интересная, потому что сегодняшний день здесь никогда не похож на вчерашний, потому что с жизнью этой связаны судьбы сотен и сотен людей.

Но сегодня Вера смотрела в бумаги и с величайшим усилием постигала заключавшийся в них смысл. Она читала маршрутный лист машиниста Свиридова, а вспомнила Митю, растерянного и злого. Почему он так испугался Алешкиных слов? Почему не нашелся, что ответить?

Скользкий вопрос

В этот день он выслушал от Тони больше замечаний, чем за все время их совместной работы. Началось с того, что вскоре после гудка она приложила к его лбу ладонь. Выяснилось, что Митя безуспешно старается отвернуть полдюймовую гайку дюймовым ключом. Спустя некоторое время, когда он допустил еще какой-то промах, Тоня заметила:

– Я бы сказала – твой коэффициент полезного действия сегодня ниже, чем в первые дни…

Митя опустил голову: он и сам видел, что работа не клеится. Был момент, когда он готов был бросить все и убежать.

Вдруг Тоня вскрикнула и схватила его за руку: вытаскивая из фланца болт, Митя ударил по нему молотком. А болт этот – призонный, контрольный, требующий особо деликатного обращения.

– Нет, с тобой определенно что-то происходит, – с веселым сочувствием заключила Тоня.

«Происходит, – согласился он мысленно, злясь и на нее и на себя. – Работал бы с Ковальчуком, ничего не происходило бы. Придумал на свою голову!..»

Он ругал себя за все: за то, что тайком заглядывался на Тоню и, обманывая самого себя, поддавался той непонятной силе, которая тянула к ней, за Верину обиду, за то, что не понимал и не старался понять, что с ним делается.

Конечно, Алешка поступил по-свински, но разве это хоть сколько-нибудь убавляет его, Митину, вину? А как порадовала бы его Верина обида, если бы он не был виноват!

Тоня по-своему понимала его рассеянность и втайне ликовала. Поэтому замечания ее были беззлобными и делала она их скорее всего для того, чтобы «разговорить» Митю.

Поглощенный своими мыслями, Митя сидел на корточках в дымовой коробке паровоза и медленно работал ключом. Внезапно он почувствовал, как что-то шелковистое, похожее на паутину, щекотно коснулось его щеки. Он поднял голову. Занятая работой, Тоня, видимо, не замечала, что ее ореховый локон касается Митиного лица. Он отстранился.

– Я не кусаюсь. – Тоня обиженно спрятала выбившийся из-под берета локон, обдала Митю беспокойным светом своих глаз.

– Эй, друзья! Митя! – стоя возле паровоза, кричал Алеша и, когда Митя обернулся, жестом позвал его.

Митя вышел на передний мостик.

– Да ты снизойди, – махнул рукой Алеша. – Узнаешь новость.

Митя спустился с паровоза, холодно взглянул на возбужденное, красивое лицо Алеши.

– Полчаса уже кричу, – миролюбиво заворчал Алеша. – Сидят себе, как голубки, воркуют…

– Ты что, продолжать решил? – нахмурился Митя.

– Брось ты! Поздравляй меня. Разряд получил.

– Какой разряд?

– Рабочий разряд. Разрешите представиться: слесарь четвертого разряда Алексей Андреевич Белоногов. – Он выпрямился, что, правда, почти не отразилось на его росте, хотел надуть щеки для важности, но ликующая улыбка не позволила закрыть рот.

– Шутишь! – не поверил Митя.

– Убей меня гром! Какие тут шутки? Делать больше нечего. Сейчас пробу сдал. Завтра приказ прочитаешь…

Забыв про недавнюю стычку, Митя радостно заулыбался, схватил Алешку в охапку, оторвал от пола, покрутил в воздухе и поставил.

– Вот это да! Как же это ты?

– А так. Дали пробу, я отгрохал ее на высоком уровне, тютелька в тютельку по норме, и вопрос решен. Гениально, а? Ну, я побежал… – Он приложил к шапке два пальца и быстро зашагал по пролету своей «морской» походкой, но теперь в «качке» появилась неожиданная степенность.

Митя подумал с удовлетворением, что работа все-таки захватила Алешку, что Анна Герасимовна будет очень рада и что мастер Никитин – умнейший человек: этот разряд еще больше привяжет Алешку…

– Ну и парень! – неодобрительно отозвалась Тоня когда Митя рассказал ей об Алешкиной новости.

– А что?

– Настырный, как муха. Все-таки выходил, значит.

– Что – выходил?

– Да разряд. Каждый день клянчил у Никитина пробу.

– Кто, Алешка? – не поверил Митя.

– Он самый. Это-то меня и удивило: такие вроде друзья, а он все только про себя…

– А ты сама слыхала? – спросил Митя. – При тебе он клянчил? И зачем плести на человека!

Воинственно поднявшись, Тоня громко заявила, что никогда еще ни на кого не «плела», что клевета – не ее призвание, но что если Митя не верит ей, то пусть спросит у нормировщицы Зои Копыловой, она подтвердит, как наседал Алешка на Никитина.

– Пойдем, – настаивала она. – Сейчас же пойдем, зачем оставлять камни за пазухой…

Митя долго подавленно молчал. Потом спросил, почему же Тоня раньше не сказала ему об Алешкиных хлопотах.

– Не хотела. – Она исподлобья взглянула на него. – Не догадываешься, почему?

Митя покачал головой.

– Ладно, скажу. Ты получил бы разряд и сразу лыжи навострил из нашей группы, – призналась Тоня.

Он представил себе, что было бы, если бы Вера услышала эти слова, и поежился от внутреннего холодка. Не осмелясь посмотреть на Тоню, он пробормотал, что все равно перейдет скоро в другую группу.

– Очень уж ты тихий, – размышляла Тоня. – А он сделает на копейку, пошумит на целый рубль. Горластый он, пробойный. И потом, какой-то броский, видный…

Митя не отвечал. Ему хотелось поскорее увидеть Алешку, убедиться, что все это не так, все неправда, что у него и в мыслях не было бегать к Никитину, что мастер сам дал ему пробу. Нет, какой ни есть Алешка, но он не стал бы действовать в одиночку, тут что-то не так…

Он нашел его после смены в душевой. Окутанный паром, Алешка стоял под хлестким, крутым и шумливым дождичком. Глаза его были закрыты. Он блаженствовал. И даже бесконечные горячие струи не могли смыть с его лица выражение умиротворения и блаженства.

Он засовывал под мышки темные кисти рук, извивался, сопел и крякал от удовольствия. Потом принимался неистово тереть коричневую шею, фыркал, звонко шлепал себя по белым мокрым бокам, откидывал назад длинные темные, с зеленоватым оттенком, точно старые водоросли, волосы и с трудом, будто после сна, открывал глаза. В это время он и увидел Митю, стоящего посреди душевой с мылом и вехоткой в руках.

– Давай сюда! – весело крикнул Алешка. – Поместимся. Эх, и здорово, кто понимает! Гениально сказано: «Без воды и ни туды и ни сюды!» Ты захватил мыло? Чудесно. А я забыл…

Взяв у Мити мыло, он вышел из-под водяного конуса и через несколько минут от головы до пят был в синевато-белой пене, в радужных, беззвучно лопавшихся пузырях, весь блестящий и скользкий.

– Никитин сам предложил тебе пробу держать? – спросил Митя.

Алешка приложил руки к ушам, давая понять, что не слышит, и, крепко зажмурившись, кинулся под душ.

И опять приплясывал, кряхтел, шлепал себя и долго тер глаза, в которые, должно быть, попало мыло.

Митя повторил вопрос. Алешка пальцами прочистил уши, поднял наконец покрасневшие веки, но не ответил. Тогда Митя в третий раз задал свой вопрос.

– Чем интересуется человек! – Алешка насмешливо сплюнул. – А все первым делом – какая проба была. Будь здоров – проба! Сначала даже передрейфил. Слушай, продрай-ка мне лучше спинку. Потом я тебе. Взаимная выручка… – С этими словами он повернулся к Мите спиной и согнулся, упершись руками в некрашеную мокрую табуретку.

Не очень усердно водя намыленной вехоткой по розовой спине с горным кряжем из позвонков, Митя сказал громко:

– А говорят, ты добивался у Никитина…

Ему показалось, что спина под вехоткой слегка вздрогнула.

– Ты что, не обедал сегодня? – требовательно крикнул Алешка, – Да приложи силы немножко! Раздразнил только…

Митя так задвигал вехоткой, что спина в несколько минут побагровела. Часто дыша, он припал к Алешке:

– Тебе опять уши заложило? Выклянчил, говорят, пробу…

Алешка выскользнул из-под его рук, выпрямился, посмотрел на Митю дерзкими красными глазами.

– Почему – выклянчил? Кто это тебе в уши надул?

– К Никитину ходил насчет пробы?

– Ну и что? Может, это преступление – просить экзамен устроить? И в-вообще это похоже на допрос… – Он стоял под горячими струями, хлеставшими его по лицу, отплевывался беспрестанно и прикрывал глаза не то от дождя, не то от чего-то другого.

– Значит, правда, – глухим, упавшим голосом проговорил Митя и стряхнул с ресниц капли воды, будто слезы.

– Ты ведь ходил насчет своей академии, – я тебе ничего…

– Но я про себя говорил потому, что ты отказался.

– И правильно сделал, как видишь. Ты обижаешься, что ли? Я подумал: если за двоих хлопотать, ничего не выйдет. Всегда легче про одного себя говорить. А сейчас тебе уже будет проще. Ручаюсь. Дорожка пробита. Факт.

– Спасибо, – сказал Митя и по скользкому полу зашлепал из душевой.

Так вот что имел в виду Алешка, когда предсказывал, что некоторым придется догонять его вприпрыжку! Хорош дружок! И, оказывается, он «пробивал для Мити дорожку»!..

Заметив в руке вехотку, Митя швырнул ее в угол и стал быстро одеваться.