Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 27 страниц)

«Прижился…»

Посреди пролета, возле инструментальной кладовой, стояли Алеша и слесарь Серегин. Из открытого окошка кладовой, обнесенной густой железной сеткой, выглядывала чем-то похожая на зверушку кладовщица Люся.

Щедро улыбаясь, Алешка и Серегин красовались перед окошком и что-то говорили, говорили, а Люся слушала их с игривым вниманием.

Серегин снял с нижней мокрой своей губы дымящийся махорочный окурок и протянул его компаньону. Когда Алешка взял двумя пальцами окурок и направил в рот, Митя даже поморщился от брезгливости.

Выпустив струю дыма, Алешка лихо сплюнул сквозь зубы. В это время Митя окликнул его. Алешка сделал движение, чтобы спрятать папироску, но, видимо боясь уронить достоинство перед Люсей и Серегиным, раздумал. Кивнув девушке с таким выражением – дескать, бывают в жизни неприятности, он медленно отошел от окошка. Лицо его было так перепачкано мазутом, что нельзя было заметить проступивший на щеках румянец.

– Растешь! – Митя с брезгливой усмешкой глянул на окурок, источавший одуряюще острый дым.

– Знаешь, верное средство от аппетита, – торопливо стал убеждать Алешка, уводя Митю подальше от инструментальной кладовой. – Я все время голоден. Сказывается физическая нагрузка. А покурю – вроде отбивную срубал… – Он затянулся в последний раз, бросил окурок и припечатал его каблуком. – Ты хотел что-то сказать?

Митя начал рассказывать, как отнесся к его плану Ковальчук, но Алешка нервно дернул плечом, прервал:

– Я думал, что-нибудь серьезное. Носишься со своей идеей, как с писаной торбой. Сдал бы ее лучше в бюро рационализации…

– Ты ведь не понял и заупрямился. Ты подумай…

– К-как же! – вдруг вскипел Алешка. – Ты придумал, преподобный твой Ковальчук одобрил, а я не понял. Где уж нам уж!

– Я хотел сказать – ты не разобрался толком и сразу отказываешься, – смягчился Митя.

– Не понял, не разобрался, не так сел, не так повернулся! Мне дома все это вот как осточертело! – Алешка провел по шее ребром ладони.

Некоторое время они стояли друг против друга и молчали. Митя боялся, что Алешка уйдет сейчас – и разговору конец.

– Ну чего ты ершишься? – тихо сказал Митя. – Подумай, если пройдем через все группы, любая работа будет нам нипочем. Дела у нас просто запоют…

– Я тебе, кажется, сказал: не интересует меня твоя академия наук.

– А что тебя интересует? – Митя едва сдержался.

– Широкая колея. Если хочешь знать, сегодня бы туда перемахнул. Это ты мечтал, рисовал себе картины, а теперь пригрелся и все забыл, всем доволен. Мечтатель!

Митя даже отступил, словно для того чтобы лучше разглядеть Алешку. Он пригрелся! Он забыл про широкую колею! Надо же быть круглым дураком, нисколько не разбираться в людях или на редкость черствым человеком, чтобы сказать такое!

– А мне пока и тут не узко, – очень внятно сказал Митя, сузив глаза. – И еще скажу тебе: многие на этой колее начинали – и ничего, вышли в большие люди.

– То-то я вижу, ты всерьез лезешь в большие.

– Очень хотел бы… А ты с места боишься сдвинуться, дружка потерять боишься, этого прыщеватого.

– Глупо. Прыщи могут и у тебя завтра вскочить. А летать с места на место не вижу смысла. У арматурщиков я хорошо прижился, меня ценят, какого дьявола, спрашивается, я попрусь куда-то?

– «Прижился… ценят»! – насмешливо повторил Митя. – А я думал, мы вместе… всюду вместе… Смотри, присохнешь около своего Серегина.

– Какой пророк нашелся! – Алешка с нагловатой усмешкой закинул голову. – Посмотрим. Может, кой-кому еще придется за нами вприпрыжку…

Остыв немного, Митя подумал, что разговаривал бестолково, неумело, – рассорился только, а чего добился? Верно говорится, что злость плохо дружит с умом. Над последними Алешкиными словами он посмеялся в душе, но через некоторое время обстоятельства заставили его вспомнить их.

Очки на носу

Когда Митя вернулся от Алешки, Ковальчук складывал в ящик инструменты, собираясь идти обедать.

– Чего смутный? – мельком взглянув на своего подручного, спросил он.

Митя рассказал о разговоре с Алешкой.

– Наплюй на него с высокой колокольни и говори с мастером за себя. Ветрогон твой товаришок, ось хто вин. – Ковальчук бросил зубило в ящик верстака и, понизив голос, добавил: – Только Сегодня до Никитина краще не пидходь.

– Это еще почему?

– А подывысь. – И Ваня кивнул через плечо.

По пролету медленно шли Горновой и Никитин. Временами они останавливались, разговаривая, и шли дальше. Увидев мастера, Митя понял, что Ковальчук предостерегал его не напрасно: очки у Степана Васильевича были на носу.

В цехе было известно: если очки у мастера на лбу – все ладно; если же он насаживает их на нос – значит, не все благополучно на подъемке.

Начальник депо и мастер остановились в двух шагах от Мити, и он невольно услышал их разговор. Сегодня утром два слесаря пришли с повестками из военкомата и, вместо того чтобы приняться за работу, отправились получать расчет. Никитин в отчаянии разводил руками.

– Разве ты не знаешь, Степан Васильич, – невесело улыбался Горновой: – беда в одиночку никогда не ходит, она всегда является с целой свитой больших и малых неприятностей.

– Мозги сохнут, Сергей Михайлыч! – жалобно отвечал Никитин, показывая на паровозы, стоящие на канавах. – Что ни машина, то самый сложный ремонт. А руки-то, руки рабочие где взять?

Митя проводил их долгим взглядом. Эх, если бы можно было подойти сейчас и сказать: «Понапрасну горюете, товарищ Горновой, и вы, товарищ Никитин! Мы с Белоноговым сработаем и за себя и за тех двоих, что ушли сегодня. Такое наше обязательство. И можете не сомневаться, сработаем на совесть!» И тогда взлетят у Горнового тяжелые брови и выпрямится Никитин, поднимет на лоб очки, и озабоченное морщинистое лицо его посветлеет…

Голос Ковальчука прервал раздумье:

– Гэй, хлопче, прикорнув, чи що? Айда в столовку.

Они уже подходили к столовой, когда Митя замедлил шаг и стиснул Ковальчуку локоть:

– Нет, я лучше к Никитину. Пообедать успею…

– Ой, боюсь, Дмитро! – нараспев проговорил Ковальчук. – Знаешь, чем драил мастер свои окуляры? Паклей. Нехай провалюсь на этом месте! Сам бачив.

Была еще одна достоверная примета душевного беспокойства Никитина: волнуясь, он то и дело протирал стекла очков специально предназначенным для этого платком. Легко представить себе, что творилось на душе у Степана Васильевича, если он протирал стекла грубой паклей…

Но Митя в ответ на слова Ковальчука упрямо махнул рукой:

– Может, он целую неделю паклей будет тереть очки, а я – сиди и жди? Что будет, то будет!

Он осторожно высвободил руку и побежал назад. Обернувшись, крикнул:

– На меня обед закажи!..

Конторка мастера представляла собой тесную, но светлую коробочку с тремя деревянными остекленными стенами; четвертая, каменная стена коробочки была одновременно и стеною корпуса.

Мастер сидел у стола и в угрюмой задумчивости листал замусоленные страницы технологических карт. Почти на краю стола дымилась алюминиевая кружка со слабо заваренным полусладким чаем. Время от времени Никитин, не отрываясь от карт, шарил по столу рукой, будто слепой, находил кружку, отхлебывал несколько глотков и, крякая, отставлял ее.

– Степан Васильич, – с ходу начал Митя, едва притворив за собой дверь. – Степан Васильич, можно с вами посоветоваться?

Митя понял, что мастер не только не слышал, но и не заметил его, и умолк. Нетерпеливо переступил с ноги на ногу, не зная, как привлечь к себе внимание, и, к счастью, вдруг чихнул, да так звучно, что сам испугался.

Никитин оторвался от технологических карт, провел ладонью по лбу.

– Черепанов? – Мастер взглянул на него рассеянно сквозь очки. – Неужто опять заусенцы?

В первые дни, когда Митя начинал слесарить, Ковальчук почти ничего не давал ему делать. Ремонтируя или выпиливая какую-нибудь паровозную деталь, Ваня подробно объяснял новичку назначение этой детали и поручал зачистить ее, снять заусенцы. Так прошла целая неделя. И Митя заявил Ковальчуку протест:

«Ты наверняка думаешь лет пять держать меня в учениках!»

Но Ваня лишь добродушно посмеялся:

«Який швидкий! Лезешь поперед батька в пекло. На все свой час, хлопче. Поначалу треба добре знать, що к чему, а то будешь работать, як автомат, без головы и без души…»

Митя пожаловался мастеру:

«Сколько же можно, Степан Васильич, на заусенцах сидеть? Одни заусенцы да заусенцы. Кто-то сделал вещь, а ты только подчищай…»

Этот разговор и вспомнил сейчас Никитин.

«Смотри-ка, не забыл!» – с удовлетворением подумал Митя и еще больше осмелел.

– Нет, Степан Васильич, – сказал он, взволнованно улыбаясь: – Заусенцы я все уже снял… Я к вам по другому… Степан Васильич, что нужно, чтоб слесарем стать? Настоящим слесарем?

В усталых глазах Никитина затеплилось любопытство.

– Настоящим? – повторил он задумчиво. – Перво-наперво хотение надо иметь. А там уж зависимо, какая у человека голова, какие руки…

С надеждой посмотрев на свои руки в заживающих царапинах, в бугорках мозолей, темных и твердых, точно кедровые орешки, Митя сказал:

– Раз уж попал в слесаря, так хоть кровь из носу, а надо стать хорошим слесарем…

Едва заметная усмешка шевельнула бесцветные губы Никитина.

– Кровь-то зачем? – сказал он тихо. – Ее и так сейчас много льется. А вот попотеть да мозгами поворочать доведется…

Митя метнул на Никитина хитроватый взгляд.

– А скажите, Степан Васильич, если человек все время будет работать арматурщиком, в одной только арматурной группе, что из него получится?

– Известно, слесарь-арматурщик, специалист своего дела…

Никитин откинулся на спинку стула и со все возрастающим интересом смотрел на Митю. По всему было видно – паренек гнет какую-то линию, как будто хочет поймать его на слове, но пойди отгадай, что ему нужно, что он собирается выудить!

– Говорят, наше слесарное дело – все равно что докторское. Верно? – спросил Митя. – А какой же это доктор, если он только одно что-нибудь знает, а во всей машине ни бум-бум?..

«Ишь ты, какой перец!» – с удовольствием подумал мастер и спросил:

– Что же ты предложить можешь, Черепанов?

С опаской взглянув на телефон, который в любой момент мог прервать разговор, Митя залпом выложил свой план.

На желтом лбу Никитина разгладились длинные, глубоко прорезанные складки. Он ответил не сразу. Мите показалось, что прошло минут двадцать, не меньше, а Никитин не произнес ни слова. Спокойный, даже немного медлительный характер мастера, о котором с уважением говорили в цехе, сегодня извел Митю. От волнения у него вспотели ладони, и он вытер их о брюки.

Наконец Никитин отодвинул технологические карты, кружку с остывшим чаем и поднял очки на лоб. Митя задохнулся от этого радостного предзнаменования.

– Ну-ка, присаживайся, Черепанов, – мастер блеснул сощуренными в улыбке, оживившимися глазами. – Садись, давай потолкуем…

Нечаянное признание

Увидев, как Митя влетел в столовую – в распахнутом ватнике, с шапкой, смятой в руке, с полуоткрытым ртом и лучащимися глазами, – Ковальчук сразу все понял. Он приподнялся, замахал рукой, Митя тотчас заметил его и запорхал между столиками.

– Порядок? – спросил Ваня, пододвигая ему стул.

– Еще какой! – часто дыша, сияя, отозвался Митя. – Мастер у нас голова! Золотой дядька!

– Сидай, а то суп замерзает. – Ваня осторожно придвинул к нему тарелку. – Потом доложишь…

Но молчать было свыше Митиных сил.

– «Нравится мне, говорит, твоя задумка». Понимаешь? Так прямо и сказал, – быстро рассказывал он, хватая Ваню за локоть. – «Не было б, говорит, у нас запарки, надо бы завести такой порядок для всех учеников». Представляешь?

– Та вже представляю, – смеялся Ковальчук.

– «Трудненько, говорит, тебе придется – через все группы». Ну и что ж, понимаю, что не шибко легко, да зато больше толку будет.

– Слухай, сегодня на второе кроличье мясо с гречкой. Нажимай, хлопче!

Умолкнув на минуту, Митя поводил ложкой в жидком, холодном супе, похлебал немного и отодвинул тарелку.

Обедавший за тем же столом пожилой рабочий с добрым лицом, с мясистым, усеянным капельками пота носом насмешливо смотрел на Митю.

– А знаешь, парень, как в когдатошние времена в работники нанимали? – спросил он.

Митя бросил на него недоумевающий взгляд.

– А вот как. Хозяин испытание устраивал: давал работнику есть, а сам посматривал и делал вывод. Как, мол, ест человек, так он и работает…

Митя понял намек, но радостное возбуждение помешало ему обидеться. Ему было душно, он расстегнул воротник рубахи и, шумно отодвинув стул, поднялся, хлопнул Ковальчука по плечу:

– Пошел я. А кроля можешь уничтожить за мое здоровье…

Воздух был чистый, обжигающе крепкий; мороз тысячами иголочек покалывал разгоряченные щеки. Выпавший утром снег, синевато-белый, сверкающий, как нафталин, еще не припорошило копотью, и каждая снежинка, должно быть, чувствовала себя маленьким солнцем.

Зажмурясь, откинув голову, Митя глубоко вздохнул, постоял, недолго и, словно очнувшись, размашисто зашагал по широкой, до блеска утоптанной тропинке к депо. В дверях он лицом к лицу столкнулся с Верой; она тихо охнула от неожиданности. Митя молчал, не сводя с нее глаз.

Вера не выдержала его взгляда и потупилась.

– Похоже, ты давно не видел меня. – Она отошла от двери, чтобы не мешать возвращавшимся с перерыва рабочим.

– Конечно, давно – с самого утра, – улыбнулся Митя, сверкнув зубами. – Только утром ты была какая-то другая. Даже не пойму, пасмурная ты, что ли?

– Станешь пасмурной, когда тебе не доверяют.

– Тебе не доверяют? – удивленно, с нотками возмущения спросил он. – Кто?

– Да те, кто разные планы придумывают и в тайне от меня держат, – обиженно и чуть насмешливо проговорила Вера, кутаясь в серую шерстяную шаль.

Он все еще не догадывался и, сведя брови, мучительно соображал. И вдруг весело рассмеялся:

– Вон ты о чем? А я считал, тебе совсем это неинтересно. Думал, посмеешься, и все. Честное слово. Откуда же мне знать? Нет, слово даю, только поэтому. Хочешь, сейчас расскажу?

– Благодарю. – Она с удовлетворением наблюдала его взволнованность. – Только что видела Алешку.

Митя недовольно качнул головой.

– Он, конечно, по-своему все вывернул.

– Не знаю.

– Ну, как ты считаешь, правильная затея? – Он застегивал и расстегивал железную пуговицу на ватной телогрейке.

Вера повела плечом и сказала, что, если бы Митю действительно интересовало ее мнение, он мог бы спросить об этом вчера вечером, когда шли с собрания или когда он как угорелый прибегал к ним ночью.

Не в силах скрыть радость, вызванную ее упреками, Митя положил себе на грудь плохо промытые, темные от мазута руки.

– Но скажи, по-твоему, стоящее дело или нет? – просительно сказал он.

– По-моему, толково…

– Вот и мастер Никитин так считает, – перебил Митя. – А Алешка не понимает, не соглашается. «Прижился»! Тоже мне довод! А я считал, тебе это будет неинтересно. И вообще это никакая не тайна.

– И все-таки не доверил…

Он порывисто протянул было к ней руки, но снова прижал их к своей поблескивающей жирными пятнами телогрейке.

– Вера! Да что ты! Да я тебе любую тайну, самую большую… Какую никому не доверю. Я…

По лицу Веры пятнами разлился румянец. Она вскинула на Митю испуганные глаза и, не вымолвив ни слова, побежала к конторе, поймав на лету сорвавшуюся с плеч серую шерстяную шаль.

А Митя с сильно бьющимся сердцем помчался в депо.

«Гадюка»

Утром, минут за десять до гудка, Никитин привел Митю на участок гарнитурной группы и познакомил со слесарем Силкиным.

– Как говорится, просим любить и жаловать, Федор Васильич, – скупо улыбнулся мастер и поднял очки на лоб.

– Постараемся, – ответил Силкин, поворачиваясь к Мите.

На вид ему было лет двадцать пять; обращали на себя внимание его глаза – какие-то стариковски дремучие, чересчур спокойные. Голос у него тоже был спокойный, размеренный, на одной ноте. И потому, должно быть, объяснения Силкина о назначении гарнитурной группы показались Мите скучноватыми.

Когда объяснения подходили к концу, к слесарю подошла девушка в синем комбинезоне, подпоясанном узким лаковым ремешком, и в синем, кокетливо надетом берете. Круглые, как у рыси, синие глаза ее смотрели с веселым озорством.

– Это что, Федор Васильевич, к нам на укрепление прислали? – Она показала на Митю гаечным ключом, который был в ее руке.

В одно мгновение Митя заметил и эти глаза, и бледный, словно из воска вылепленный лоб в мягких колечках ореховых волос, и размашистые подвижные брови, и маленький насмешливый рот. Он понимал, что надо немедленно дать отпор этой до нахальности смелой девчонке, но так и не нашелся, что сказать.

На помощь пришел Силкин.

– Ладно, Тонечка, – сказал он мягко и спокойно. – Выключи пока что свой репродуктор…

Но девушка ничуть не смутилась. Подойдя ближе, она метнула быстрый, по-прежнему озорной взгляд на Силкина, потом на Митю:

– Федор Васильевич, конечно, не догадается нас познакомить. Тоня Василевская. – С этими словами она протянула Мите маленькую узкую руку.

Заливаясь жаркой краской, глядя в пол, Митя несмело пожал ее.

– В таких случаях принято называть свою фамилию и говорить: «Очень приятно!» – или что-нибудь в этом роде, – не сводя с него глаз, заметила Тоня.

– Черепанов Митя, – проговорил он пропавшим голосом. – А насчет приятности… я помолчу…

– Очень хорошо! – радостно воскликнула Тоня, – По крайней мере, откровенно!

– Ну, вот что, Тоня, – сказал Силкин. – Теперь вы уже знакомы, отправляйтесь на девяносто восьмую машину. Чем яд понапрасну расходовать, помоги товарищу, пускай осваивается…

И Силкин ушел. Митя посмотрел ему вслед с видом человека, которого втолкнули в клетку с лютым зверем. Поймав этот взгляд, девушка тоненько хихикнула:

– Что ж, Черепанов Митя, возьмем инструменты и будем осваиваться, – и направилась к своему верстаку.

Походка у нее была легкая, почти невесомая. Казалось, что маленькие аккуратно подшитые валенки ее совсем не касаются пола.

С некоторых пор всех девушек, которые встречались Мите в депо, в вечерней школе, на улице – где бы то ни было, – он почему-то сравнивал с Верой, и первенство неизменно оказывалось за ней. Тоня в этом отношении не составляла Исключения, хотя с первого же взгляда Митя понял, что она очень красива. И злился он на девушку не только за то, что она так встретила его, но и за то, что она была красивее Веры. Он много отдал бы, чтобы обойтись без ее помощи, да что поделаешь, такая уж, наверное, нелегкая доля всех новичков!

Отомкнув и выдвинув ящик, Тоня деловито перечислила инструменты, которые Мите следует приготовить, пока она сходит в кладовую за мерительной головкой.

Он отобрал названные ею ключи, зубило, молоток. Но что такое крейцмейсель? Название это он слышал впервые. Да, не дешево придется расплачиваться за новые знания! И он не ошибся. Вернувшись, Тоня окинула быстрым взглядом инструменты, выложенные на верстаке, и брови ее взлетели:

– С тобой, оказывается, беседовать что с глухим. А крейцмейсель? Я его называла. Внимательность – первое условие.

– Я не нашел, – схитрил Митя и подумал с неприязнью: «Профессор!»

– Значит, ты к тому же и не очень зрячий? Вот он лежит и смотрит на тебя. Как видишь, обыкновенное зубило, только узкое. Ну, пошли…

Митя постарался взять как можно больше инструментов – где ей донести такую тяжесть. И Тоня оценила это. Но лучше бы она не смотрела на него. Почувствовав на себе ее взгляд, он тотчас выронил злосчастное зубило с причудливым названием.

– Местный? – спросила Тоня на ходу.

Митя не сразу понял.

– Теперь все люди делятся на местных и эвакуированных, так называемых приезжих.

– Местный я, коренной.

– Так я и думала.

Уже привыкший за считанные минуты знакомства находить в каждом ее слове острое жало, он услышал иронию и в этом замечании. Но пропустил его мимо ушей, чтобы не связываться с этой язвой.

– В слесарях давно? – поинтересовалась Тоня.

– Третий месяц пошел.

– Стаж!

Сейчас надо было сказать, что случаи, когда у человека сразу, будто по щучьему велению, образовался бы, например, десятилетний стаж, пока еще неизвестны. Но при этой девчонке он совершенно немел. А Тоне, кажется, доставляло удовольствие его смущение, и она продолжала расспрашивать:

– Учишься?

– Учусь в десятом «Б» классе вечерней рабочей школы, под судом не был, родственников за границей нет, рабочего разряда еще не имею… – одним духом выпалил Митя и нахмурился. «Скорее бы уж за дело, не станет же она и во время работы трещать языком!»

– Смотри-ка! – весело удивилась Тоня. – Разряда, значит, не имеешь? Это хуже. А раньше был в дневной школе?

– Да.

– Пришлось уйти?

– Да.

– Тихие успехи и громкое поведение? Папаше надоело ходить в школу по вызовам завуча, и, посоветовавшись с мамашей, решено было приобщить сыночка к трудовой деятельности – пускай узнает, почем фунт лиха. К тому же и в армию, может, не возьмут. Верно я говорю?

Митя никогда не был любителем драк, но сейчас он пожалел, что перед ним не парень, а эта противная девчонка.

– Судя по твоему виду, я угадала, – ликовала Тоня, останавливаясь возле паровоза номер 98.

– Отгадываешь здорово! – Митя чувствовал, как все в нем дрожит. – И судьбу предсказывать умеешь?

– Еще как! – Она взялась за поручни и, повиснув на вытянутых руках и запрокинув голову, лукаво блеснула синими глазами. – Не пройдет и полугода, сыночек поймет, как добывается хлеб, образумится и воспитается. А папаша и мамаша будут счастливы… – По-кошачьи ловко и быстро она поднялась на площадку паровоза и махнула рукой в большой брезентовой рукавице: – Давай сюда. Смелее!

Взяв ключ, она стала отвертывать одну гайку за другой, потом дернула к себе круглую дверцу дымовой коробки. Тяжелая дверца скрипнула в шарнирах и подалась. На слесарей пахнуло запахом застарелой сладковатой гари и остывающего металла. В тесном цилиндрическом пространстве дымовой коробки было черным-черно от сажи.

– Не случалось еще бывать в царстве копоти? – спросила Тоня.

Митя качнул головой.

– У нас, у гарнитурщиков, работа немаловажная, но самая черная.

«Есть кое-что пострашнее сажи», – пронеслось в голове у Мити.

Работая, Тоня рассуждала:

– Говорят, с дыханием непорядок. Одышка началась. Сейчас поглядим…

Митю поразило, что она, подобно Ковальчуку, говорила о машине, будто о живом существе, и, должно быть, как и Ваня представляла себя не кем иным, как доктором. Ему стало обидно за Ковальчука. Но пора уже вникать в дело. И, показав на черный чугунный корпус, он спросил, как называется эта штука, от которой, по словам Тони, зависит дыхание машины.

Девушка рассмеялась, запрокинув голову:

– Эта штука называется «конус». А вообще в технике нет никаких «штук»… – И тут же объяснила, что конус служит для удаления отработанного пара из цилиндров машины и газов – из дымовой коробки.

– Вот посмотри: нагар на трубе лежит неровным слоем. Это значит, что конус сбился в сторону. Отсюда и одышка…

Митя надеялся, что, втянувшись в работу, она спрячет жало. Но увлеченность делом вовсе не мешала Тоне: она не оставляла ученика без своего веселого и едкого внимания.

На циферблате манометра есть красная черта, показывающая предельное давление пара в котле, превышать которое небезопасно и запрещено. Была минута, когда терпение у Мити подошло к «красной черте». Еще минута и взрыв. Он швырнет об пол инструменты и выложит в глаза девчонке все, что думает о ней. Хватит, сыт по горло, не за тем пришел сюда. И уйдет. Но куда? К мастеру Никитину? И что скажет? «Спасите, Степан Васильич, заела девчонка!» А она… она уж посмеется вволю, от всей своей змеиной души. Посмеется? Нет, не бывать этому! Не доставит он ей такого удовольствия. Только бы скорее кончилась эта проклятущая смена. Такого тягучего, изнурительного дня еще не было в его жизни. Не иначе, забыли дать гудок. Он не знал, бывали ли в многолетней истории депо подобные случаи, но сегодня это событие, наверное, произошло, В такие несчастливые дни все может случиться.

Наконец раздался гудок. Для Мити он прозвучал чудесной музыкой. Он вышел из депо и тяжелой походкой очень утомленного человека направился домой, даже забыв заглянуть в нарядческую.

На путях его догнала Вера.

– Боже мой! – ужаснулась она. – Ты же унес всю деповскую сажу!

– Такая работа, – вяло ответил он.

– Тяжело?

– Не говори.

– Этого-то и побоялся Алешка. Хитрец!

– Ему хорошо, он не узнает и этой… – с тоской и гневом вырвалось у Митию.

– О ком ты?

– Ты ее не знаешь, наверное. Тоня Василевская такая. Работает слесарем, а сама чистая гадюка.

– Тоня Василевская – гадюка?

– Знакомая? – Митя покосился на нее с таким видом, словно не одобрял это знакомство.

– До сих пор не замечала в ней ничего такого…

– А я хорошо заметил! – Злость взбодрила его, прогнала усталость. – И язык у нее – не язык, а жало. Слова не скажет без подковырки, Вроде сама родилась с пятым разрядом…

– Видно, сильно она тебе досадила, – засмеялась Вера. – Но ты напрасно, я хорошо знаю Тоню…

Они сдружились, работая в редколлегии деповской стенгазеты «Паровозник». Василевская прекрасно рисовала. Ее карикатуры нередко получались красноречивее заметок, «Кукрыникса!» – недовольно проворчал как-то один помощник машиниста, попавший на ее острое перо. «Талант!» – говорили о ней другие. А Тоня посмеивалась, потому что все это получалось у нее легко, а увлекалась она только техникой, интересно рассуждала о ней, была автором нескольких рационализаторских предложений.

– Я думаю, ты напрасно так о ней, – сказала Вера. – Тоня умная, хорошая девочка… и красивая.

Митя покраснел.

– Правда ведь красивая? – спросила Вера.

– А кому она нужна, ее красота?

Вера снова засмеялась. Смущение Мити, причину которого он сам не понимал, помешало ему уловить в голосе Веры, в ее взгляде, в словах настороженный и немного тревожный интерес, скрытый за этим беспечным смехом. Впрочем, и сама Вера не смогла бы объяснить, что почувствовала в эти минуты. Сердце ее вдруг встрепенулось, будто испугалось Митиной ненависти к Тоне, и замерло, скованное неожиданным и непонятным волнением.