Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 27 страниц)

Часть четвертая

Секретный разговор

За несколько минут до гудка Митя вымыл керосином руки и переоделся: он впервые шел на рабочее собрание и торопился. Ваня Ковальчук усмехнулся:

– Поспешаешь, неначе ты докладчик…

У входа в красный уголок Митя встретил Веру, и они, не сговариваясь, направились в конец зала, к раскидистому фикусу с атласными листьями.

– Все равно долго мне тут не сидеть, – опускаясь на скамейку, сказала Вера. – Протокол придется вести, увидишь.

– А давай спрячемся, – шутливо предложил Митя. – Вот сюда, за цветок.

Она улыбнулась, хотела что-то сказать, но увидела Алешу, помахала ему рукой.

– Думал, пообедаю – и за уроки. Извольте давить стул на собрании! – проворчал он.

Вера повернулась к брату:

– Как всегда, не вовремя приходит к тебе прилежание!

В красный уголок вошел Чижов. Заметив Митю, расплылся в улыбке и двинулся к нему неторопливой, увесистой походкой.

– Сколько лет!

– Последний раз летом виделись. – Митя сжал мясистую веснушчатую руку.

Но он говорил неправду. Сколько раз с наступлением обеденного перерыва отправлялся он на пути и, отыскав «свой» паровоз, подолгу наблюдал издали за Максимом Андреевичем, за Чижовым, а потом брел в депо с сердцем, разбитым тоской и завистью. Сколько раз, услышав знакомый свисток, бежал к закопченному деповскому окну…

Глядя теперь на забрызганное веснушками лицо Чижова, Митя вспомнил, что когда-то ему не нравился этот круглый подбородок, эти узкие колючие глазки. Но что же в них колючего? Можно смело сказать – симпатичные глаза, сплошная доброта.

Начальник депо объявил собрание открытым и попросил назвать кандидатуры председателя и секретаря. Несколько голосов враз выкрикнуло Верину фамилию. Из первого ряда кто-то пробасил: «Других предложений нету!» – и тотчас поднялись руки.

– Что я говорила? – шепнула Вера. – Штатный секретарь.

В большом притихшем зале зазвучал негромкий, полный едва сдерживаемого волнения голос Горнового. Митя, сразу уловив тревожные интонации в этом голосе, начал прислушиваться.

Начальник депо говорил о том, что советские войска ведут решительное наступление по всему фронту, что завод «в глубинке», в Кедровнике, выпускает все больше артиллерийских орудий, которые нужно без промедления перебрасывать в Горноуральск, а оттуда – на запад, на передовые позиции, но что узкая колея не успевает «перерабатывать» грузы. Узкая колея не справляется, дорогу все время лихорадит, а причина – в работе депо: паровозы простаивают в ремонте больше положенного срока…

Митя вспомнил перевалочную станцию, беспокойные лица, черные торопливые стрелки электрических часов, отсчитывавшие опоздание поезда, и горькие, страшные слова майора о том, какой ценой расплачиваются наши люди за каждую минуту этого опоздания. И почти те же слова повторил сейчас начальник депо.

– Страху нагоняет, – насмешливо шепнул Алеша в Митино ухо.

– Много понимаешь! – с неприязнью зашипел Митя. Он разозлился не только за эти глупые слова, но еще и за то, что Алешка перебил его мысль. А думал он о том, что, если два месяца сидишь в слесарях и еще немногому научился, если возишься над какой-нибудь паровозной деталью и что-то не ладится у тебя, – это, оказывается, беда не только твоя, а всего депо, всей дороги и даже еще больше…

После начальника слово взял мастер Никитин. Худощавый и сутулый, отчего нетрудно было угадать в нем бывшего слесаря, он то и дело стаскивал очки, протирал стекла и снизу вверх поглядывал в зал усталыми глазами. Мастер был растерян, и Митя пожалел его.

– По такой нагрузке, товарищи, надо бы иметь вдвое больше паровозов. И не такую древность, как у нас. – Никитин развел костлявыми руками. – И потом же – кадры, товарищи. Старых-то работников – раз, два и обчелся. Зелень сплошная. Сердцем хотят, а руки еще не умеют. И управляйся как знаешь…

Митя сидел подавленный. Ему казалось, что все упреки мастера относились только к нему. Конечно, Никитин во многом прав, но Митя все же обиделся и перестал его жалеть. Он даже испытал злорадное чувство, когда на мастера обрушился незнакомый паровозник огромного роста, с голосом, от которого позванивали в окнах стекла.

– Говорят, свои недостатки легче разглядеть чужими глазами, – начал он. – Товарищи ремонтники доказали это: не все увидали сами. Вот я и хочу добавить с точки зрения паровозника…

Сначала Никитин согласно кивал головой, потом потупился, и длинные сухие морщины собрались у него на лбу. Но еще больше помрачнел мастер, когда заговорил Чижов.

– На машины легко сваливать. – Он быстро поднялся и направился к столу. – Известно, паровоз опровержения не заявит. А как их только не крестили тут, наши машины, – и древность, и гробы, и клячи…

– На этих клячах мы смерть фашистам везем! – выкрикнула с места Маня Урусова, и мальчишеское лицо ее залилось краской.

Зал захлопал. Отложив перо, Вера подняла над столом руки и тоже забила в ладоши.

– Правильно подмечено! – вставил кто-то.

Чижов продолжал говорить. Речь его становилась все накаленнее, громче. Митя думал раньше, что этот рыжий парень, всегда говоривший как бы нехотя, с ленивым спокойствием, не умеет волноваться. Он повернулся к Алеше, хотел сказать ему об этом, но тот дремал, упершись в грудь подбородком.

– Видать, не любят ремонтники наши паровозы, – продолжал Чижов.

– Любитель нашелся! – закричал кто-то из задних рядов.

Горновой сильно постучал карандашом по графину.

– Кто слыхал, чтоб паровозник обозвал свою машину гробом или еще как-нибудь? Колюшей называют, Николкой, Федей, а машинист Григорьев даже Марьей Ивановной величает… – Он помолчал, пока затихла вспышка смеха. – Паровозы старые, это факт. Вот бы к ним больше ласки да заботы. Старикам, как говорится, у нас почет. А бывает, машина только-только из ремонта, а ее хоть опять ставь на лечение…

Забыв о своих секретарских обязанностях, Вера по-ученически грызла кончик ручки. Лишь когда Чижов заговорил о комсомольских постах, о редколлегии стенгазеты, которая долго «набирает пары», Маня Урусова тронула секретаря собрания за локоть, и та, смущенно улыбнувшись, принялась поспешно записывать.

До позднего вечера люди в красном уголке спорили, советовались, о ком-то говорили одобрительно, кого-то корили. Только о нем, о Мите, никто не сказал ни доброго, ни худого слова, – это было очень обидно. Даже Маня Урусова, называвшая многих молодых рабочих, не вспомнила о нем, ни разу не взглянула в его сторону, несмотря на то что он сидел рядом с Чижовым…

Как только Горновой объявил собрание закрытым, Митя двинулся к выходу.

Вокруг депо на высоких мачтах горели прожекторы. Черные рельсы сверкали, словно весенние ручьи в снегу. Паровозные дымы беломраморными колоннами, расширявшимися кверху, подпирали низкое, сумрачное небо.

Вера вышла из красного уголка вместе с Алешей. Увидев удаляющуюся фигуру Мити, она окликнула его. Митя остановился.

– Торопишься? – спросила Вера. – Или решил, что мы уже ушли?

– Нет, я просто так…

В молчании дошли до угла Комсомольской, где их дороги расходились. Вера заглянула Мите в лицо, и ее поразил отсутствующий взгляд его больших темных глаз.

Еще больше поразил ее вид Мити, когда спустя несколько часов, уже ночью, он позвонил в их квартиру. Шапка на затылке, телогрейка распахнута. Дышал он часто, наверное, бежал сюда, на губах дрожала рассеянная улыбка.

– Алешу бы мне, – проговорил он задыхающимся голосом.

Вера молча раскрыла перед ним дверь. Но Митя попятился:

– Неудобно, поздно ведь…

Тогда, оставив дверь открытой, Вера ушла в комнату.

– Тебя друг вызывает, – сказала она брату притворно-безразличным тоном.

– Почему же ты не зазвала его? – спросила Анна Герасимовна, чинившая Алешкину рубаху.

– Не хочет. Секретный разговор, наверное.

– Помешалась на секретах! – буркнул Алеша, выходя из комнаты.

Вера села за стол, придвинула книгу. Но не прошло и пяти минут, как она забеспокоилась:

– Вышел раздетый, простудится еще…

Мальчишки предусмотрительно притворили дверь. Но, не будь в коридоре ненавистных счетчиков, что-нибудь удалось бы расслышать. Три счетчика, которые, помимо основной своей роли, были призваны сохранять добрососедские отношения между тремя обитавшими в квартире семьями, гудели неустанно и громко.

Наконец Вера уловила приглушенный шепот на лестничной площадке.

– В общем, для себя я решил. За тобой слово…

Алеша пробубнил что-то в ответ.

– Ну как не понять? – громко вырвалось у Мити, и он тут же перешел на торопливый, неразборчивый шепот.

– Что-то я замерз. – Алеша зябко потянул носом, – Утро, говорят, мудреней. Завтра еще обсудим.

– Утром – ответ, – требовательно проговорил Митя, и шаги его гулко раздались на деревянной лестнице.

Митин план

По утрам над Горноуральском поют гудки.

Первым затягивает сипловатый, натужный голос «старика», положившего начало городу; затем из-за леса, постепенно набирая силу, вступает трубный, похожий на крик лося, гудок нового металлургического; его подхватывает раскатисто-удалой бас машиностроительного, потом звучит хриплый, бессонный голос паровозного депо, его будто старается перекричать высокий, с присвистом сигнал железного рудника, а там уж вступают в нестройный хор разноголосые гудки рудников, шахт и небольших заводов Горноуральска, которым нет числа.

Как только умолкает пение, тишина ненадолго сковывает почти ощутимо тугой морозный воздух, и тогда слышен шорох падающих снежинок, злой посвист быстрой позёмки, далекие и словно несмелые звонки первых трамваев и напоминающий шум соснового бора рокот приближающегося к городу первого рабочего поезда.

Хлопают калитки, то здесь, то там в серой утренней мгле возникают одинокие фигуры прохожих, а через несколько минут улицу до краев, как в праздник, заполняет людской поток. Он разрастается, вбирая в себя такие же потоки, выбегающие из боковых улочек и переулков, и течет, течет, разливаясь по всему городу.

Каждое утро в этом потоке можно было встретить и слесаря депо Митю Черепанова. Каждое утро он выходил из дому сонными, неверными шагами, но, захваченный стремительным движением, не замечал, как слетала сонливость.

На паровозе все было по-другому, солнце успело обойти полнеба, люди уже устали трудиться, а ты только собираешься на работу; весь город спит, а ты один шагаешь по пустынным улицам – в наряд. В этом, конечно, была своя особая прелесть паровозной службы. Но что могло сравниться с ощущением, которое испытываешь, идя на трудовую смену в этом людском разливе, сознавая себя частицей большой, неисчислимо огромной массы людей, именуемой рабочим народом!

В депо горели огни. Заиндевелые стекла в больших синих окнах отсвечивали то изумрудным, то лунно-голубым сиянием.

Ночная смена уже кончилась, утренняя еще не заступила – был тот короткий особенный час, когда тишина располагается под высокими, темными от копоти сводами и люди невольно стараются не потревожить ее громким возгласом, звуком шагов, когда, кажется, даже паровоз, только что ставший на ремонт, дышит приглушенно и робко.

Ваня Ковальчук еще издали приветственно помахал Мите рукой:

– Хай живе!

– Ты знаешь, – сказал Митя здороваясь, – а я уходить от тебя решил…

Улыбка исчезла с Ваниного лица.

– Ты що? Вже наробился? А ну повтори!

В эту минуту Митя впервые засомневался в своем плане, впервые понял, что ему не так-то легко уйти от Ковальчука. Эти два месяца новой жизни крепко связали его с Ваней. Собственно, связь их началась еще раньше – с того дня, как Максим Андреевич привел Митю на узкую колею; там впервые повстречался он с этим приветливым, симпатичным пареньком с мягким украинским говором.

Ковальчуку первому Митя признался, что переход в слесаря считает «вынужденной посадкой».

– Так що душевной тяги до слесарного дела не замечается, – отметил тогда Ваня и задумался. – А як же, браток, без души? Який то доктор, що человека не любит? А слесарь – доктор производства. Точно тебе кажу. Притащат до нас в цех паровоз, он вже и ходить не может, а мы оглянем, послухаем, подлечим, и будь ласка – опять побежал. Медицинским докторам в одном легче: человек пожалобится, ще и покажет, где у него болит, а машина – хиба вона скаже? Сам найди ее хворобу та вылечи. Вот и треба знать машину назубок. Зато в другом нам легче: для наших хворых запасные части имеются…

Очень скоро Митя убедился, что погибнуть от тоски здесь не придется и – главное – что ему повезло с учителем. Старые рабочие относились к Ковальчуку как к равному, а молодежь беспрестанно бегала к нему советоваться. Иван Ковальчук, должно быть, так утвердился в звании лучшего слесаря депо, что его фамилия на Доске почета была написана масляной краской, на долгие времена. При всем этом он оставался простым, душевным парнем, и Митя почувствовал в нем не только терпеливого и щедрого учителя, но и доброго старшего товарища.

Однажды после работы Ковальчук спросил, оформил ли Митя перевод в вечернюю школу.

– Успеется, – с притворной ленцой отозвался Митя.

Ковальчук посмотрел на него долгим, неодобрительным взглядом и вдруг крепко взял под руку:

– Веди до дому, буду с твоей матерью говорить.

– Пошли.

– Бачили такого героя? – ворчал дорогой Ваня. – Ты що, пример берешь? Так у меня ж положение какое! И знай: кончится война, буду учиться.

Подойдя к своему дому, Митя признался, что пошутил, что он уже зачислен в десятый класс вечерней рабочей школы, просто хотел затащить Ваню к себе…

– Ах ты, лихоманка, обдурил меня! – смеялся Ковальчук, сильно тиская Митю.

Сам того не замечая, Митя во многом подражал Ковальчуку. Даже к паровозу он обращался словами Вани: «Не горюй, браток, зараз тебя обследуем, послухаем и вылечим, еще побегаешь…» Одного только Митя не понимал и не одобрял в Ковальчуке: Ваню совсем не манила паровозная служба: «Ночью хочу дома на койке спать, а не на колесах», – говорил он. Однако различие увлечений не мешало их крепнущей день ото дня дружбе. Но что будет теперь, когда Митя уйдет от него?

– Куда тикаешь? – сердился Ковальчук. – Замахнулся, так бей. – И окинул Митю каким-то новым, отчужденным взглядом. – А я считав, ты разумный хлопец…

– Сразу уж и выводы, – улыбнулся Митя. – Сейчас все растолкую.

Он думал, что объяснять придется долго, а выговорился в одну минуту и растерянно, ожидающе уставился на Ковальчука: должно быть, что-то недосказал впопыхах, Ваня его не поймет и ничего не посоветует!

А план Мити заключался в следующем. Каждая слесарная бригада состоит из нескольких групп, которые ремонтируют различные узлы паровоза, – арматуру, механизм движения, гарнитуру и так далее. Митя решил «пройти через все группы», то есть какое-то время поработать в каждой из них.

Ковальчук, выслушав его, сдвинул кепку на затылок и, как всегда, когда был чем-то озадачен, взъерошил свой светлый чуб.

– Ну? – торопил Митя.

– Щось кумекаю. – Ваня изумленно смотрел на него. – Значит, поработал у нас, в арматурной группе, переходишь в гарнитурную, потом в дышловую…

– Верно! – обрадованно перебил его Митя. – Скажи, как можно машину изучить, а? И отдача от меня быстрее будет, правда?

– Все, як по нотам. – Ковальчук заулыбался так, что заиграли ямочки на щеках, стукнул Митю по плечу: – «Отдача», кажешь? Ах ты, хитрюща голова!

Во время работы Ваня или тихонько насвистывал – дело спорилось, – или тяжело сопел, словно карабкался на гору, когда что-то не ладилось. Разговор обычно состоял из предельно коротких фраз: то ли он требовал инструмент, то ли подсказывал или делал замечание подручному.

Сегодня он без умолку свистел и часто взглядывал на Митю:

– Добре придумав, Дмитро!

А через некоторое время:

– В обед иди до Никитина. Заартачится – подмогну…

Но, перед тем как пойти к мастеру, Митя решил еще раз потолковать с Алешкой. Утром по дороге в депо Алешка сказал, что ему не нравится Митин план.

Серегинское шефство

Когда Алеша объявил, что хочет вместе с Митей поступить на работу и перейти в вечернюю школу, Анна Герасимовна испугалась: Алеша – и работа? Ведь он с грехом пополам успевал в обычной, дневной школе, и учителя в один голос твердили: способный, но ленивый, неорганизованный. А работать и учиться – хватит ли выдержки, упорства, воли?

Но, с другой стороны, рассуждала Анна Герасимовна, у него масса энергии, которой нет настоящего применения, отсюда всякие сумасбродные идеи. Быть может, работа, ответственность, неизбежные трудности явятся для него хорошим лекарством?

Анна Герасимовна спросила, не тянется ли Алеша просто «за компанию» с Митей, и он рассердился. В конце концов, до каких пор его будут считать младенцем! У него своя голова, свои соображения.

Это правда, она все еще считает его маленьким. А сколько таких же мальчишек в эти трудные годы стали нужными работниками! Почему же она волнуется, чего испугалась? Разве труд когда-нибудь портил человека? И как успела она забыть собственную юность!

– Лешка! – воскликнула Вера. – Поздравляю тебя, чертенок! Наконец-то выходишь в люди! – И она звучно чмокнула его в щеку.

Алеша отшатнулся:

– Нежности телячьи!

На другой день Анна Герасимовна пришла к Мите. В руках у нее ничего не было, а похоже, словно она что-то теребила ими.

– А вы не беспокойтесь, Анна Герасимовна, – говорил Митя. – Он обязательно полюбит паровозное дело. Как можно железную дорогу не полюбить! Вот увидите, моя правда будет…

Анна Герасимовна улыбнулась, взяла его за руку:

– Прошу тебя, последи за ним. Ты сможешь, ты серьезнее, тверже… Если бы не ты, он провалил бы переэкзаменовку. Его нельзя оставлять в покое…

Митя заверил тогда Анну Герасимовну, что, независимо от ее просьбы, сделает все, что будет нужно. Но как мало он сделал!

На первых порах Алеша чувствовал себя, как говорят, не в своей тарелке, откровенно ныл. Конечно, ему трудно. Митя кое-чему научился у отца, а Алеша никогда обыкновенного напильника в руках не держал, не мог починить даже электрическую плитку. И Митя успокаивал, ободрял его:

– Обвыкнемся. Еще в ударники выйдем. Вот такими буквами на Доске почета выведут: «Белоногов». А то и портрет, может, вывесят…

Но, прежде чем это произошло, Митя стал замечать в своем друге удивительные перемены. Уже через месяц у Алеши появилось столько знакомых, будто он по меньшей мере год проработал в депо. И почти со всеми он держался с немного разухабистой и веселой легкостью этакого рубахи-парня, о котором подобные же рубахи-парни обычно говорят: свой в доску. Глядя на него, нельзя было допустить и мысли, что все здесь для него ново и непривычно. «Знаем, видали!» – как бы говорил его независимый и непринужденный вид. Митю порой даже зависть разбирала: стоило ему засомневаться в чем-нибудь, оробеть – и сразу все на носу написано. А его, Алешку, попробуй-ка разгадай! И откуда что берется!

Возможно, если бы они работали в одной бригаде, все было бы по-другому. Но мастер Никитин направил Алешку в арматурную группу слесаря Серегина, во вторую бригаду.

Серегин был шумливый, развязно-дерзкий парень с лицом, густо усыпанным прыщами. В цехе его не любили за грубый, эгоистичный характер и грязный язык: говорили, что Серегин гайку не может отвернуть без брани. Но слесарь он был хороший, и Никитин для его характеристики однажды воспользовался бытующей в народе шуткой: «Умная голова дураку досталась».

Серегин нередко являлся на работу с опухшим лицом, под крохотными бесцветными его глазками нависали мешочки, казалось набрякшие влагой. А соседи по общежитию сообщали вполголоса:

– Вчера концерт давал…

После «концертов» он был хмур, особенно бранчлив, и все, даже мастер, во избежание недоразумений предпочитали не замечать его. В такие дни Серегин доверительно жаловался Алешке:

– Тяжело. Вчера, понимаешь, перегруз получился…

– Значит, меньше надо грузиться, – смело советовал Алешка, польщенный благосклонностью Серегина.

Серегин понимал, что нравится Алешке, и это льстило ему. Друзей у него не было. Те, кого он когда-то считал друзьями, оказались просто-напросто изменниками: на собрании, где разбирали поведение Серегина, они первыми занялись его перевоспитанием. А к ним, как водится, присоединились и другие охотники учить правильной жизни. Этот же культурный, грамотный паренек оказался вполне самостоятельным человеком: он крепко привязался к Серегину, несмотря на то что ему, конечно, уши прожужжали, какой дрянной человек Серегин. И он дорожил Алешкиной привязанностью, не скупясь делился с ним накопленной житейской мудростью.

– Для чего рождается человек? – философски спрашивал Серегин у своего ученика.

– Человек рождается для лучшего, – отвечал Алеша запомнившейся фразой из горьковского спектакля, который он видел прошлой зимой.

– Вот именно! – радовался Серегин. – Головастый ты парень, убей меня гром! Человек рождается, чтоб жить все лучше и лучше. Вот они, – Серегин широко поводил рукой, имея, наверное, в виду цеховой народ, – они берутся учить меня, а сами ни черта не смыслят в жизни. Спроси у них, для чего, мол, работаете, и они такого туману напустят – страх! И какой-то долг приплетут, и душу, и прочую муру. И всё врут ведь, собаки. Человек в свое удовольствие работает, для своей хорошей жизни. Запомни, милый человек. Все остальное – трепотня. Вот, скажем, говорят Серегину: нужно еще одну смену отработать. Я смотрю так: ежели для меня, для моей жизни, это подходит, буду вкалывать две смены подряд. А ежели мне это ни к чему, к примеру, у меня какой-то свой план есть, – не стану. И никакой агитацией не вытащишь меня. Зачем агитировать? Я и сам знаю, что почем. Дадена тебе норма: сделать такую-то детальку за час, так? Хочешь жить лучше, чтоб, как говорится, был сыт, пьян и нос в табаке, – сделай ты ее минуток за тридцать. Ясно? И тебе хорошо, и все кругом довольны. Вот где корень…

Несколько раз Митя видел их вместе (Алешка ходил за Серегиным по пятам) и понял происхождение некоторых новых Алешкиных манер, повадок и словечек. Алеша восхищался слесарным мастерством и физической силой своего учителя:

– Знаешь, когда Серегин ключом орудует на паровозе, даже как-то боязно: вот, думаешь, повернется неловко и опрокинет машину…

– На это ума не требуется, – отвечал Митя. – Слон тоже что хочешь опрокинет…

– Слон! – злился Алешка. – Он не глупее нас с тобой. Мыслящий парень.

– Незаметно.

Алешка нервничал, заикался:

– А т-ты его знаешь? Наслушался трепотни всякой и сам болтаешь!

– Я не виноват, что про него доброго слова не услышишь.

– Травят его, вот что! А работник он – будь здоров!

– Бедняжка! – Митя с наигранным сочувствием вскидывал глаза к небу. – Его травят! Да твой Серегин сам кого угодно затравит. А насчет того, какой он работник… Людей нехватка, а то он бы вылетел, как пробка.

Алешка рассерженно выбрасывал в стороны руки:

– Ну, ясное дело, твой Ковальчук – правильный человек! Ни рыба ни мясо…

– Слушай, а Серегин не научил тебя пить?

Несколько раз они схватывались так. Алешка за своего шефа стоял горой, и Митя начал понимать, что споры эти не только не уменьшают его привязанности к Серегину, но как бы даже укрепляют ее. Что же делать? Во всяком случае, нельзя оставлять Алешку в покое. Если бы все-таки он согласился с Митиным планом, если бы удалось уговорить его, пришел бы конец серегинскому шефству.

Едва дождавшись гудка на обед, Митя заторопился на участок, где работал Алешка.