Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Пустая клеточка

Переступив через порог, Вера тотчас заметила, что на доске нарядов нет Мити: клеточка, где висела картонная табличка с его фамилией, была пуста. И, хотя в этом не было ничего удивительного, Вера помрачнела.

Кирилл Игнатьевич, старший нарядчик, сидел за столом, углубившись в бумаги. Вид у него был обычный, то есть хмурый, насупленный, недовольный. В нарядческой еще не было накурено, и Вере ударил в нос острый запах лука. Это тоже было обычно: от Кирилла Игнатьевича всегда одуряюще пахло луком. В первые дни Вера даже угорала. «Для деятельности организма, – говорил старший нарядчик, – необходимо употреблять как можно больше витаминов!»

Вера понимала, что старший нарядчик не повинен в том, что произошло с Митей, и, убирая с доски табличку, он только выполнял приказание свыше. Но она знала, что он сделал это с черствым безразличием, даже табличку забросил куда-то, не дав себе труда подумать, что за этой картонкой – судьба человека.

«Окаменелость!» – с неприязнью думала Вера, издали оглядывая его стол. Но таблички там не было. Не оказалось ее и на Верином столе. Тогда она придвинула к себе железную плетеную корзину и наклонилась над Ней, заслонившись открытой дверцей стола.

– Какова цель ваших раскопок, Вера Андреевна? – невозмутимо спросил Кирилл Игнатьевич, не поднимая лысой головы.

Вера не ответила, продолжая рыться в брошенных бумагах.

– Утеряли что-нибудь?

– Человека.

– Вот как?

В это время Вера увидела табличку; месяц назад она своей рукой написала на этом картонном прямоугольничке «Черепанов Д. Т.». Чернила были густые, и буквы нее еще отливали изумрудной зеленью.

– Представьте себе – человека, – сдержанно повторила Вера, пряча картонку в стол.

Когда она задвигала ящик, в нарядческую друг за другом вошли Маня Урусова и Чижов. Сорвав с головы берет, Маня помахала им Вере и, покосившись на Кирилла Игнатьевича, состроила такую гримасу, что Вера едва не расхохоталась. Потом подошла к доске, вмиг нашла пустую клеточку и насупилась, недовольно оттопырив полные губы.

– Сколько несчастий свалилось на парня! Жуть, – сказала она грудным, приятным голосом, совсем не вязавшимся с мальчишеской внешностью. – А есть люди… их ничем не проймешь. Сухари. Разве что в кипятке их размочить можно…

– Маня! – умоляюще проговорил Чижов, подходя к барьеру.

– Двадцать лет уже Маня.

Вероятно, по дороге в депо они повздорили, и сейчас, несмотря на заискивающие взгляды Тихона, Маня продолжала дуться.

– Что я такого сказал? – оправдывался Чижов.

– Повтори, – не глядя на него, тоном приказа сказала Маня.

– Рассуди, Вера, – заговорил Чижов, часто хлопая короткими белесыми ресницами. – Я сказал: большое испытание выпало парню. Выдержит – человеком будет. Что же тут такого?

– Но как сказал! – распалялась Урусова. – Меня аж знобить стало. Не подумал, как помочь парню. Держи, мол, испытание, товарищ, в одиночку, а мы посмотрим, что из этого выйдет.

– Мы советовались с Максимом Андреевичем, – сказал Тихон. – У старика верная мысль: тут подсказка ни к чему, как и в школе. Сам пускай решает.

– Сам-то сам, – не унималась Урусова, – но зайти к человеку ты мог? Все ж ему было бы легче: не забыли. На это соображения не хватило. А небось про веревку спрашивал!

Чижов вздохнул и чаще захлопал ресницами.

– «Веревку захватил, парень, чтоб привязаться на тендере?» – подражая Тихону, грубоватым голосом пробормотала Маня. – Было?

– Как водится, – виновато улыбнулся Чижов. – Не я первый.

– Сообразительность проверяется, товарищ Урусова, – заметил старший нарядчик, сложив бумаги в потрепанную папку и собираясь уходить.

Маня быстро обернулась в его сторону, тонкая и темная, словно нарисованная, бровь ее насмешливо изогнулась.

– Позволю себе возразить вам, Кирилл Игнатьич, – подчеркнуто-уважительно сказала она. – Таким способом сообразительного человека легко сделать дураком… – Майя бросила иронический взгляд на Тихона. – Есть товарищи, стараются по этой части…

Старший нарядчик засмеялся дробным смешком и, зажав папку под мышкой, неслышно удалился.

Вероятно, оттого, что Маня отчитывала Чижова на людях, он не вытерпел. Густой румянец залил его лицо так, что веснушки остались видны только на носу, губы побледнели.

– Знаешь, – сказал он, – критиковать и давать установки легче всего. Комсоргу и самому не грех бы людьми заниматься…

– Что ты? – Урусова искоса бросила на него удивленный взгляд.

– Именно! Двое комсомольцев с подъемки напились и буянили в клубе – комсорг комиссию организовал. А почему бы самой не поговорить с ребятами? К Черепанову меня посылает. За мной-то остановки не будет. А сама что?

– Вот и скажешь это на отчетно-выборном собрании, – перебила Маня.

– Долго ждать. Я сейчас говорю, что думаю.

– А я не занималась тем же Черепановым? – зло сощурила глаза Маня.

Чижов усмехнулся:

– Пособила ошибку сделать. А уговорить парня пойти в слесаря…

– Что ж, я плохой комсорг, не отрицаю, – с обидой сказала Урусова и отвернулась.

Чижов посмотрел на доску нарядов и взял с подоконника свой сундучок.

У двери он обернулся, хотел что-то еще сказать, но махнул рукой и вышел.

Вера вспомнила вчерашнюю по-голубиному нежную парочку в роще и подумала, как все переменчиво в жизни. В душе она была почти согласна с Чижовым, но ей стало жаль Маню: покусывая губы, та стояла возле барьера, вид у нее был пришибленный. Она долго смотрела в окно, задумчиво морща лоб. Потом быстро повернулась, тряхнула головой.

– Так и сделаем, – решительно сказала она, надевая берет. – Ну-ка, Верочка, запиши мне адресок Черепанова…

Утро

Мягкие, бережные руки гладили и перебирали его волосы. Он подумал, что это снится ему, и сладко потянулся. Откуда-то издалека послышался голос матери:

– Вставай, Димушка, десятый час. Вредно столько спать…

Просыпался он трудно, как ребенок; долго не мог продрать склеенные сном веки, причмокивал губами, улыбался. Наконец, сев в кровати, взглянул на мать, и сонные глаза его округлились в испуге.

– Ой, мама! – Он приложил руки к вискам. – У тебя тут совсем-совсем бело!..

Марья Николаевна неторопливо прикоснулась к вискам и тотчас отняла пальцы, словно их обожгло ледяной изморозью.

– Переночевали с горем, Димушка. И вот живы, – сказала она незнакомым, глухим голосом. – Значит, надо жить. Вставай, сынок… – и вышла из комнаты, как-то неестественно выпрямившись.

В столовой на Митю повеяло обычной чистотой и свежестью. Пол был вымыт, кое-где в углублениях крашеных досок еще поблескивала вода. В кухне на столе стоял завтрак, покрытый белоснежной салфеткой, накрахмаленной и твердой, как бумага.

Митя, как обычно, побежал к почтовому ящику, но мысль, что здесь никогда уже не окажется дорогих и желанных писем, опалила его. Взяв газету и придав лицу беззаботный вид, он направился в дом, сел на свое место – слева от пустого отцовского стула – и, перед тем как приступить к завтраку, вслух прочитал сводку.

Марья Николаевна слушала, как всегда подперев ладонью щеку.

– Хорошо наши пошли, бойко, – проговорила она, сложила по сгибам и убрала салфетку.

– А ты ела, мама? – спросил Митя и застенчиво отвел взгляд: впервые за всю свою жизнь он задал этот вопрос.

Внезапно повлажневшие глаза матери блеснули благодарной улыбкой.

– Я сыта, Димушка, – сказала она. – Разве чайку выпью за компанию…

Мите не хотелось есть. Он ел через силу, чтобы не тревожить мать, и все посматривал на неожиданный холодный иней, проступивший на ее висках. Она отхлебывала из блюдца чай и тихо говорила:

– Леночка-то едва оклемалась, бедняжка. Диспетчер – это же страсть какая сложная, работа, вся на нервах…

После завтрака Митя бесцельно походил по дому. Ему то и дело попадались на глаза отцовские вещи: белая металлическая пуговица от кителя, перочинный нож с изображением бегущего оленя на железной ручке, темно-коричневый деревянный мундштук, прокуренный и крепко пахнущий табаком…

Чтобы мать не наталкивалась на них, он положил в старый пенал пуговицу и мундштук, а ножик почему-то задержал в руках. Олень, гордо откинув рогатую голову, легко оторвался от земли и летел, стремительно выбросив тонкие быстрые ноги. Неожиданно какая-то дымка заволокла его, и на оленью спину упала большая прозрачная капля. Митя поспешно положил ножик в пенал, рукавом утер глаза и спрятал пенал в ящик стола.

Когда вышел в столовую, мать принималась за шитье. Очень хорошо, забудется хоть немножко. Но как сейчас оставить ее одну?

– Мама, – сказал он тоном просьбы, – мне нужно уходить…

Мать, не оборачиваясь, спросила, куда он собрался.

– В депо.

Марья Николаевна медленно повернула к нему лицо, освещенное улыбкой:

– Хорошо, Димушка. Иди…

– Теперь я из депо никуда.

Марья Николаевна сняла очки, словно они мешали видеть.

– Останусь насовсем.

Руки ее опустились на колени, улыбка стала тревожной:

– Что ты, Димушка! Ты не беспокойся, милый, я и сама на жизнь заработаю…

– Я должен специальность получить.

– Школа – вот пока твоя специальность. Учение бросать ни под каким видом не дозволю.

– Вечерние школы есть, – негромко, но уверенно сказал Митя, складывая газету.

Марья Николаевна поднялась:

– Чуяло мое сердце – не надо было пускать…

– Могла не пускать, – ласково усмехнулся Митя, – а сейчас поздно…

– Ну да, поздно. Отца нет, а мать – что она понимает? На ее слова – тьфу, можно и наплевать.

Митя вскочил, обнял ее худенькие плечи, чмокнул в висок.

– А что я без тебя решал? Ничего. И сейчас советуюсь. Если только школа – значит, через год начинай все сначала. Ведь я все равно пойду на паровоз. А так в одно время и школу закончу и в помощники выйду. Понимаешь, какая экономия!

– «Экономия»! – с досадой повторила Марья Николаевна и, словно жалуясь кому-то, тихо проговорила: – Учился бы спокойно, так нет, надо все по-своему, потрудней. Ох, горе мое… И папаня твой такой же… был. Думаешь, призвали его на бронепоезд?

– А как же, ведь он писал…

– Написать можно что захочешь… Сам напросился…

– Откуда ты взяла? – Митя испугался такой проницательности матери.

– Знала я его. Лучше, чем себя, знала. И тебя тоже вижу…

Она опустилась на стул.

– Учился, учился, значит, и в рабочие вышел? А мы-то чаяли…

– О чем же? – со смешинкой в голосе спросил Митя.

– Папаня спал и видел тебя инженером либо техником…

– А я, может, не то что инженером – в профессора выйду! – весело сказал Митя.

Марья Николаевна недоверчиво и грустно покачала головой и, подумав, что теперь, без Тимофея Ивановича, ей не направить сына, что гибель мужа – только начало всех бед, которые неизбежно обрушатся на нее, тихо заплакала.

– Ну зачем же расстраиваться? – Митя запальчиво и быстро стал объяснять, что на железнодорожного инженера можно выучиться, непременно поработав кочегаром, помощником и машинистом, что, не получив права управления паровозом, не получишь и диплома…

«Нет, не управиться с ним, – думала Марья Николаевна, слушая сына. – За ручку не поведешь, прошло то время, а как урезонить?..»

– Ты вот плачешь – сын простой рабочий, – пожимая плечами, сказал Митя. – А я не понимаю. Все Черепановы кто были? Папаня говорил всегда: «Мы – рабочий класс». Ты сама рассказывала – в семнадцать лет вагонетки на руднике толкала. А теперь плачешь…

Марья Николаевна вытерла глаза.

– Что ж тут понимать? Пятеро ртов было, а кормилец один. Вот и толкала. И папане твоему в гимназии бы ум просветить, а пришлось пойти в будилки. Выбора у нас не было. А тебя кто неволит? У тебя дорог поболе, чем у нас было…

– Вот я и выбрал. В общем, ты не беспокойся, – тепло улыбнулся он, подошел к матери, заглянул в голубые тревожные глаза. – И еще одно скажу. Папаня говорил: «Остаешься за меня». Это, я считаю, его наказ…

Она выпрямилась, пораженная неожиданной мыслью. Митя сжал ее локти, сказал: «Ну, я пойду…» – и стал торопливо одеваться.

Он мог бы отправиться в депо в любой одежде, даже в праздничной, – не на работу. Но он надел все, в чем ходил на паровоз. Снимая с вешалки рабочую тужурку, увидел старую спецовку отца и, забыв, что может измазаться, приник к ней лицом, услышал знакомый до слез запах пота, горьковатый дух мазута и железа. Потом повесил отцовскую спецовку под свое пальто и вышел из дома.

Не успела Марья Николаевна прийти в себя после разговора с сыном, как явилась незнакомая девушка. Жук почему-то не залаял, и она влетела, будто ветер, бойкая, большая, удивительно ладно скроенная, подстриженная под мальчишку.

Услышав, что Мити нет дома, нахмурилась. Но, когда узнала, куда и зачем он ушел, по-детски хлопнула в ладоши, и круглое мальчишечье лицо ее засияло.

– Красота! – сказала она, сверкнув белыми плотными зубами.

Марья Николаевна поняла, что не найдет единомышленницы в лице девушки, однако позвала ее в дом, поделилась с нею своей тревогой.

А через час Марья Николаевна провожала гостью до калитки.

– Большое спасибо, что зашли, – говорила она, чувствуя себя маленькой рядом с девушкой. – Дорожку к нашему дому не забывайте…

– Что вы! Не за что меня благодарить, – весело отвечала девушка. – Вот увидите, Марья Николаевна, все будет в порядке…

«А я тебя ждал, Черепанов…»

Когда впереди показалось темно-серое ступенчатое здание депо, стальной разлив бесчисленных путей и взлетающие в воздух белые дымки паровозов, Митя испытал такое чувство, будто давно, давно не был здесь. Он подумал, что хорошо бы ни с кем не встретиться, и в тот же миг увидел паровоз, на котором работал отец.

Забыв обо всем, Митя смотрел на почти бесшумно приближавшийся паровоз, и ему почудилось, что из окошка, обрамленного синими матерчатыми бомбошками, выглянет сейчас отец. Он даже шагнул вперед и поднял руку, готовый крикнуть, как бывало: «Э-гей, папаня!»

Его обдало сухим каленым теплом. В окошке он увидел загорелое, мясистое лицо Королева с медвежьими глазками. Прикусив губу, Митя опустил руку.

Королев бросил на него сверху рассеянный взгляд и, надвинув на глаза фуражку, нырнул в будку.

«Узнал, да сказать нечего…» – с горечью подумал Митя и ускорил шаг.

Он подходил к конторе, когда кто-то шлепнул его по плечу.

– Здорово, железнодорожник! Наше вам! – раздался хрипловатый, захлебывающийся голос Миши Самохвалова.

Цыганские глаза его сверкали в улыбке. Он похудел, смуглое лицо побледнело, и аккуратненький острый носик еще больше заострился.

– Выздоровел? – растерянно спросил Митя, едва пожав протянутую руку.

– Как видишь. Прямо из поликлиники. Докторица говорит: «Я бы тебя, Самохвалов, подержала на больничном еще с недельку, да на работе без тебя затор. Дублер-то твой того…» – Миша выразительным жестом показал, что произошло с дублером, потом обнял Митю за плечи, сочувственно добавил: – Ну и учудил же ты, милый! Чепе на все депо. Полдня, говорят, к колонке ни подойти, ни подъехать…

В голосе Самохвалова так переплетались нотки сочувствия и веселой беспечности, что Митя не знал, как с ним держать себя.

– А все почему? – рассуждал Миша. – Меня плохо слушал. Я тебе говорил: кочегарское дело науки требует. А ты считал, раз-два – и в кочегарах, как в сказке. Я извиняюсь…

– Что еще скажешь? – с вызовом спросил Митя.

– Ничего, – уловив Митин тон, успокаивающе сказал Самохвалов. – Рассосется, товарищ железнодорожник, не падай духом… – Он подмигнул и хлопнул по нагрудному карману спецовки: – Побежал больничный сдавать. Знаешь, как соскучился! Сплю, а вроде на паровозе еду. И не кочегаром, а помощником. Ну, держи пять… – Чуть откинув голову, он задержал Митину руку, приглядываясь к нему. – А ты, я смотрю, здорово скуксился. С лица даже спал. До «потопа» лучше был. Чудной человек! Это ж у тебя вроде забавы было. Я б на твоем месте начихал на все. Ну, подмочил малость батькин авторитет. Ничего, выдержит он. За таким батькой, как за каменной стеной…

Глаза у Мити вдруг наполнились слезами, он вырвал руку из Мишиной руки и побежал прочь. Глядя вслед, Самохвалов пожал плечами:

– Вот еще нюня!!

Подбежав к конторе, Митя постоял, пока не перестали противно дрожать губы, и одним духом взлетел на второй этаж.

Секретарь начальника депо, маленький сухонький старичок в узком потертом кителе, в очках с железной оправой, услышав шаги, оторвал от бумаг седую голову.

А Митя был уже в кабинете. Притворив за собой мягкую, обитую черной клеенкой дверь, он остановился.

Горновой только что положил на рычаг телефонную трубку и обернулся.

– Я пришел, Сергей Михайлович… Я вам говорил… Я хочу… – выдохнул Митя.

– А я тебя ждал, Черепанов. – Начальник депо встал из-за стола. – Ну, здравствуй. Заходи, присаживайся. – И, протянув вперед руку, он пошел навстречу.

Друг

День был теплый, но хмурый. С самого утра низкие грязно-серые облака неподвижно висели над городом. Но Мите почудилось, будто выглянуло солнце: это поблекшие березки, тесно выстроившиеся по обеим сторонам улицы, сияли чистым солнечным, теплым светом. Казалось, если прикоснуться к бронзовой листве, она зазвенит прозрачным, певучим и по-осеннему грустным звоном.

Услышав позади торопливые шаги, Митя обернулся. Его догонял Миша Самохвалов. Митя ускорил шаг. Но через минуту Самохвалов забежал вперед, схватил его за руку.

– Мить, – жалобно заныл он, – я ж ничего не знал… откуда ж я мог?.. Мить…

На его маленьком остром носу сбежались морщинки, казалось, Миша сейчас заплачет.

– Ну не серчай, Мить, – говорил он с мольбой в голосе. – Ну намолол я, а ты плюнь и забудь…

– Зачем же плевать? Что думал, то и молол…

– Да брось ты! Вроде не знаешь меня. Ну скажи что-нибудь такое… или дай по уху, по дурной башке. Ну дай, будь человеком!

Слова Самохвалова ранили его слишком больно, чтобы можно было их быстро простить.

– И дал бы, – сказал Митя, не глядя на него, – если б знал, что поумнеешь… Ну, пошел я, некогда мне, в другой раз поговорим…

На углу Комсомольской Митя решительно свернул к деревянному двухэтажному дому.

Дверь ему открыла пожилая женщина с бородавкой на подбородке, из которой торчал кустик серых жестких волос.

– Дома Алеша? – спросил Митя, заходя в тесную полутемную прихожую.

– А кто его знает! – буркнула женщина, шаркающей походкой направляясь в кухню. – За ним и мать родная не уследит…

Алеша лежал на диване босой, в брюках и майке и читал книгу.

– Войдите! – крикнул он, услышав стук, и недовольно вздохнул: «Обязательно перебьют на самом интересном месте!»

Приподняв взлохмаченную голову, широко открыл глаза, потом закрыл их и снова открыл. Сомнений быть не могло: на пороге стоял Митя.

Не сводя с него глаз, Алеша медленно отложил книгу и опустил на пол босые ноги.

Митя прошелся вокруг стола, сказал негромко:

– Мне к Белоноговым надо было. Кажется, не туда попал… – и шагнул к двери.

– Митька! – закричал Алеша, вскакивая с дивана; он внезапно обрел дар речи и, словно обрадовавшись этому, взволнованно затараторил: – Какой ты молодец! Это же гениально! А я думал, не простишь. Я ведь понятия не имел, что у тебя такое на работе. Потом Верка все рассказала. Я хотел пойти, но решил, тебе не до меня…

Легонько отстранив его, Митя снова зашагал по комнате.

– Что за люди! Сначала наговорят черт знает чего, потом извиняются. Целый день извинения. Надоело!

– Нет, ты пойми, – виновато тянул Алеша, идя за ним. – Я прошу поручиться – отказ. Я решил – не хочешь, чтоб я тоже был в депо…

Митя круто повернулся. «И ты мог подумать такое?» – хотел он сказать. Но, увидев близко Алешины глаза, вдруг вспомнил глаза Веры. Они были очень похожи, такие же зеленоватые и большие, со светлыми лучиками вокруг темных зрачков. Только выражение у них разное: у Алеши – холодновато-дерзкое, озорное, а Верины глаза тепло светились то задумчивым, то насмешливым и веселым светом.

– На моем месте ты подумал бы то же самое, – сказал Алеша.

– Кончили с этим, – оборвал Митя. – Теперь могу поручиться за тебя, могу попросить Горнового… если ты не раздумал.

– Ну? Как ты… так у тебя все в порядке?

– Полный порядок.

Задумавшись на минуту, Алеша приблизился к Мите, сказал шепотом:

– Я думаю, тебя сейчас и на широкую колею приняли бы. Из уважения к памяти Тимофея Ивановича. Факт, приняли бы…

– Что? Из уважения? – вдруг закричал Митя. Не нужно мне этого уважения! Понятно?

Алеша удивленно приподнял плечи и молча отошел.

– Почему же не спрашиваешь, на какую работу выхожу? – остыв, спросил Митя.

– Обратно, на паровоз?

– Не угадал.

Кончики Алешиных губ разочарованно поползли книзу.

– Наладили, значит, с паровоза?

– Наладили.

– Эх, досада! – с сердцем сказал Алеша и махнул, рукой. – Надо было мне раньше, до твоей засыпки пойти. А теперь, конечно, не возьмут…

Митя отвернулся: только о себе думает человек! То, что он, Митя, потерпел неудачу, оказывается, неважно, самое обидное, что этой неудачей он закрыл дорогу, Алеше.

– Я, можно сказать, спас тебя от такой же засыпки, а ты еще ворчишь, – спокойно сказал Митя. – Все-таки надо сначала четыре действия знать, а потом уж браться за алгебру…

Упоминание об алгебре омрачило Алешу, он нахохлился, замолчал. А Митя сел на диван, закинул руки за; голову и вздохнул:

– Гора с плеч. Решил. И, считаю, правильно. Кончу школу, а у меня уже специальность в руках. Папаня говорил: «Ремесло – не коромысло, плеч не оттянет…»

Алеша с холодноватым недоумением исподлобья взглянул на него:

– Только и всего?

– А там у нас имеется дальний прицел, – мечтательно сощурился Митя.

– Институт?

– Что-то больно я расхвастался, – спохватился Митя. – Как бы еще и отсюда не наладили… – Он потянулся так, что хрустнули суставы, и, взяв с дивана книжку, посмотрел на обложку.

– Самое время читать про то, как зверей дрессируют!

– С тоски, – несмело сказал Алеша.

– А переэкзаменовка? – безжалостно спросил Митя.

– Уже не успеть. Упустил время, – отозвался он упавшим голосом.

Бросив книжку на диван, Митя направился к Алешиному письменному столу. На столе – стеклянная граненая чернильница, в которой высохли чернила, самшитовый бокал с ручками и карандашами, старый компас с треснувшим стеклом – и ни единой книжки.

– Раньше хоть раскладывал учебники, а сейчас и этого не делаешь. Выучился! – сердито проговорил Митя. – «Не успеть»! Глупее других, что ли? Ты же способный парень. Только байбак. И воли вот ни столечко, – он показал на кончик ногтя. – Можешь злиться, я правду говорю, извиняться после не буду…

Алеша не собирался злиться.

«Друг. Настоящий друг!» – подумал он с благодарным чувством.

– Доставай алгебру, – приказал Митя. – Ничего не выйдет, придется сдавать. Шесть дней еще, успеешь. Меньше поспишь. Душа вон, а сдашь…

Со смешанным чувством неловкости, досады и благодарности Алеша побрел к письменному столу.

– Шевелись живее, и так уж засиделся… – неумолимо бросил вдогонку Митя.

Домой он вернулся в пятом часу. Поняв по лицу матери, что она беспокоилась, с порога сказал:

– Все хорошо. Сейчас дам полный отчет. А голодный я как волк…

В столовой его ждала неожиданность: на столе, в пепельнице – большой чугунной ракушке, лежал деревянный прокуренный отцовский мундштук, который он спрятал утром. Не веря глазам, Митя взял его и вздрогнул, услышав голос матери.

– Не нужно, Димушка, папины вещи трогать, – сказала она негромким, натянутым, как струна, голосом. – Пускай лежат, где он их оставил. Ровно с нами он, только отлучился…

Пока мать собирала на стол, Митя рассказал о походе к Горновому и, удивляясь, что она не возобновляет утреннего разговора, принялся за щи.

Щи были горячие, он нетерпеливо дул в ложку и все-таки обжигал губы. Марья Николаевна сидела напротив, не сводя с него внимательного взгляда.

– А почему, Димушка, ты не в комсомоле? – тихо спросила она вдруг.

Митя перестал жевать.

– Как-то я не думала над этим, – тихо продолжала мать, – а люди интересуются: почему, мол? И в самом-то деле: отец – партийный человек… – Она помолчала и с видимым усилием поправилась: – Партийный человек был… А сын в стороне…

– Какие это люди? – хрипло спросил Митя.

– Ты ешь, ешь… Какая разница. Добрые люди… Об тебе думают…

Опустив руки, Митя смотрел в дымящуюся тарелку, с новой силой испытывая утихшую было старую боль.

– Не пойму я: сам не хочешь или считают, что ты недостойный?

– А по-твоему, достойный? – с ожесточенной улыбкой спросил он.

– Мы завсегда так полагали об нашем сыне, – растерянно отозвалась Марья Николаевна.

Отодвинув тарелку, Митя поднялся:

– Будет за что, примут.