Текст книги "Свое имя"
Автор книги: Юрий Хазанович
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 27 страниц)
Неудача всегда тяжела, но, когда сознаешь, что виноват в ней только ты один, на сердце еще безотраднее. Стоя подле швейной машины, Митя поворачивал гладкое белое колесо, словно штурвал водоразборной колонки, то в одну сторону, то в другую.
Марья Николаевна не знала, как утешить сына, и оттого волновалась еще больше. Чтобы скрыть беспокойство, придвинула шитье, стала прилаживать к гимнастерке рукав и испугалась: неужели напутала при кройке? Оказалось, собиралась пришивать не тот рукав. Митя все понял.
– Вот и не выучился и пользы от меня никакой… – сказал он удрученно.
– Выучишься, Димушка, – убежденно отозвалась мать. – Папаня сколько уже годков как прильнул к паровозному делу, а все учится, все учится, – нелегкое, знать, это дело. А ты в один присест захотел. Нельзя так…
Стукнула калитка. За дверью послышался глуховатый стариковский голос, кто-то беседовал с Жуком:
– Признал, признал меня. С понятием цуц…
Дверь открылась. Митя обомлел, увидев на пороге Максима Андреевича.
– Гостей незваных принимают?
Марья Николаевна пошла навстречу:
– Таких гостей – со всем сердцем!
Но то, что старик явился после смены, всполошило ее. Она испуганно подумала: «Все ли рассказал Митя?»
Максим Андреевич поставил в прихожей сундучок, повесил картуз и зашел в столовую, приглаживая редкие волосы. Глаза его, по обыкновению, улыбались немного насмешливо, а лицо, младенчески румяное после душа, уже не хмурилось, как час назад, будто смыло все горячей водой…
– Какие новости, Николаевна?
Марья Николаевна повела плечами, словно от холода.
– Да те же, что и вы знаете, Максим Андреич. Невеселые…
– Рассказывал?
– У него от родных тайностей нету, – не без гордости ответила Марья Николаевна.
– Так и должно быть, – похвалил Максим Андреевич. – Я через него, Николаевна, сегодня старика Ноя себе представил, верное слово. Трудненько, видать, приходилось старичку: кругом вода…
«Не нужно…» – попросила она глазами и, печально улыбнувшись, сказала:
– А больше ни новостей, ни вестей. Целый месяц уже, Максим Андреич…
Старик поджал губы и принялся набивать трубочку, похожую на вопросительный знак.
– Почта – она сильно пошаливает нынче…
– Когда пишут, доходит. А чтоб у Тимофея все в порядке и он не писал, – быть не может…
– Не скажи, Николаевна, всякая обстановка бывает, – стараясь придать голосу непринужденность, сказал старик. – И в тылу, представь, иной раз не соберешься дочери письмо отписать… – Закурив, он стал рукою разгонять дым. – Смотри, накоптил-то как, табакур…
– Да что вы, Максим Андреич! Я даже соскучилась, – сказала Марья Николаевна, вдыхая знакомый крепкий аромат махорки.
Впервые за все время взглянув на Митю, Максим Андреевич покачал головой:
– Со смены давно, а все, видать, жаль с паровозной копотью расстаться? Еще надоест она тебе…
– Я и забыла, – спохватилась Марья Николаевна. – Как услыхала его новости, про все забыла. Пойди, там водичка давно стоит…
Поспешно моясь, чтобы скорее вернуться в столовую, Митя думал над словами машиниста и находил в них отрадный смысл. «Еще надоест…» Значит, Максим Андреевич не вычеркивает его из паровозников.
Тем временем старик тихо беседовал с Марьей Николаевной.
– Переживает?
– Смотреть больно, Максим Андреич.
– Здоровей будет. «Беда мучит, уму-разуму учит».
– Приохотился к паровозному делу. Сказано: отец рыбак, и дети в воду глядят…
– Это-то хорошо, – задумчиво проговорил старик.
– А что плохо? – с тревогой спросила Марья Николаевна, чувствуя, что он недоговаривает.
– Ну, как это растолковать… Силешки-то у парня еще слабенькие, а гонорка хоть отбавляй. Да нехорошего гонорка. Сбить это надо, пока не поздно…
– А я за ним такого не примечала.
– Вблизи меньше видать, Николаевна. А умишко бойкий, планы добрые. Иных ребят калачом не заманишь на черную работу. Спят и готовыми инженерами да генералами себя видят. А он с солдата хочет. Такому специалисту цены не будет.
– Дай бог. Только ума не приложу, что и посоветовать ему.
– А зачем приучать к подсказке? Сам пускай решает.
– Как же можно, Максим Андреич? – испуганно прошептала Марья Николаевна. – Он такое удумает! За ним еще какой догляд нужен.
– Присматривать, понятно, требуется, а за ручку не води.
Как только Митя вошел в комнату, Максим Андреевич и мать умолкли: ясно, говорили о нем. Старик будто повеселел, все поглядывал на него, а Митя избегал встречаться с ним глазами.
– Люблю комсомолию, – сказал Максим Андреевич, ни к кому не обращаясь. – Боевой народ! Видал я смиренных парней, но таких героев, что про них и в книжках писать не грех; видал и других: успеха на грош, а они носом чуть-чуть семафоры не сбивают. Но таких, чтоб духом падали и носом за шпалы цеплялись, верное слово, сроду не встречал…
С невеселым удивлением Митя посмотрел на машиниста.
– Про тебя говорю, Димитрий. – Максим Андреевич показал на него изогнутым чубуком трубки. – Посмотреть на твой вид, ровно в крушении побывал человек.
– Правильно вы сказали, – подтвердил он с горечью. – Крушение…
Сощурившись насмешливо, Максим Андреевич покрутил головой.
– Так тебе и дали сойти с рельсов! В прежние времена, конечно, могли подсунуть бревно под колеса, а нынче… Я тебе не сказывал про свою бороду? О, брат, целая история…
Он раскурил потухшую трубку, откашлялся, усмехаясь в усы.
– Пять годков, как один день, отмахал я кочегаром, а в помощники не переводят. И не на последнем счету был, старался, уважал паровозную службу, – все равно не дают ходу. А я уже в года вошел, постарше тебя был. Пожаловался я дружку своему, слесарю Еремею Иванычу Гремякину, – дескать, что ж делать, доколе в кочегарах мыкаться? Года-то идут. «Вид у тебя, Максим, больно моложавый, несамостоятельный, – говорит он мне. – Видят – молодой, и кончен вопрос. Подрасти, мол». – «Как же быть?» – отращиваю. «Отпусти, говорит, бороду, Максим, а то до самой старости проходишь в молодых». Так мне Еремей Иваныч доказывает. И я послушался. Риска, думаю, никакого, спробую. Стал отпускать бороду. А борода, известно, в момент не появляется. Когда ее не ждешь, она куда быстрей растет, поспевай только сбривать. А как надумал оставить ее, она произрастает до того постепенно, что терпения не хватает. Зато пока прорастет, войдет в силу, и люди к ней успевают приглядеться, и сам тоже привыкаешь… Борода у меня получилась не сказать чтоб картины с нее рисовать, но вполне пристойная – этакой аккуратненькой лопаткой, курчавая да черная, воронье крыло, с отливом да густая – без боли не расчешешь. И, представьте, года не проходил с бородой – началось продвижение. Перевели в помощники. Не скажу, чтоб я лучше стал за это время: борода сработала…
Максим Андреевич умолк, пососал трубку – она снова погасла, – и взглянул на своих слушателей. Марья Николаевна сидела напротив и, подперев щеку ладонью, устало улыбалась. Митя стоял у стола и слушал, позабыв о своих невзгодах.
– Да… А помощь-то от бороды была не даровая. Борода ухода требует, да еще какого! Утром ее расчеши, покушал – опять же гребешком пройдись, а подстригать пришло время – к мастеру иди. Стрижка – дело ответственное, сам лучше и не берись: неровно подстрижешь, и борода будет показывать, вроде все лицо у тебя параличом перекосило. Одним словом, маята. Но я терпел стойко. Два года ее проносил. Разговоры пошли, будто меня в машинисты собираются переводить. Тут и случилась крупная беда. Как-то раз копался я с факелом возле машины. А был ветер, помню. Наклонился к дышлам, клин подтягиваю; ветерок, знать, подул в мою сторону, я и моргнуть не успел, слышу – трещит что-то и горелым воняет. Хвать рукой за бороду, а бороды-то и нет. Остатки одни, и те трухлявые такие, ровно их моль побила… Чуть не зашелся я слезами: кончилось твое движение, Максим, сидеть тебе в помощниках до новой бороды! Пришел со смены домой, кой-как ножницами навел порядок – какой уж там порядок, не спрашивайте, – и к Еремею Иванычу. Он как глянул на меня, схватился за живот и гогочет. «Что же тут, говорю, смешного! Человек потерпел крах, а он смеется! Друг называется!» А Еремей Иваныч утешает меня: «Теперь не страшно, Максим, можешь ее даже вовсе сбрить. Теперь, говорит, признали тебя, из молодых уже вышел, проживешь и без бороды…» Послушался я, сбрил остатки и вздохнул вольно – осточертела. Теперь усы ношу, а бороду – ни-ни! Случится, заболеешь, она сама по себе отрастет, и сразу нехорошие времена на память лезут… А ты говоришь – крушение. Нынче требуется, чтоб у вашего брата другая борода была – «рабочая борода»: стаж, опыт. Знай свое дело и не беспокойся – заметят, оценят, выдвинут, хоть у тебя, может, не то что борода, а даже усы еще не проросли. – Максим Андреевич раскурил трубку, затянулся с жадностью и медленно поднялся. – Заговорил я тебя, Николаевна. План ведь небось тоже?
– Я справляюсь, – тихо ответила Марья Николаевна. – Когда на сердце спокойно, перевыполняю…
– Ну-ну, будет спокойно… – сказал Максим Андреевич и по-отцовски обнял тонкие плечи Марьи Николаевны. – Тимофею Иванычу привет от меня пиши…
Взяв сундучок, старик многозначительно посмотрел на Митю и кивнул головой на дверь. Митя двинулся за ним, с теплым чувством глядя на сухонькую, с выпиравшими лопатками спину машиниста. Ведь только ради него, ради осрамившегося ученика, приходил он прямо с работы!
За калиткой Максим Андреевич остановился.
– Не хотел я мать расстраивать, – сказал он негромко и строго посмотрел на Митю, – а тут скажу. Вот куда завела она, твоя линия…
– Нету у меня никакой линии, – угрюмо возразил Митя.
– Нет, есть! – Старик сердито повысил голос: – И никудышняя линия. Из уважения к Черепанову должны принять! Раз. Вот увидите, мол, я управлюсь – я Черепанов. Два. И откуда столько гонору? Воротится Тимофей Иваныч, беспременно расскажу ему, так и знай. Ну, приняли, дали возможность, а на поверку что? Пустые слова. Только и козыряешь чужим именем, на поблажки надеешься. А поблажек не будет: с кого, может, и меньше спрос, а с тебя в полную меру – ты сын знатного человека. Нет, Димитрий, это не дело. Чужая слава, как сапоги с чужой ноги, – далеко в них не уйдешь. А тебе далеко идти, подальше нашего. Одним словом, пораскинь умом хорошенько, а главное – себя не жалей…
Максим Андреевич протянул ему руку. Никогда машинист не прощался с ним за руку. Но теперь кто знает, на какое время они расставались, быть может, навсегда.
РаздумьяАнна Герасимовна проснулась чуть свет, откинула одеяло и вспомнила, что сегодня воскресенье.
Солнце еще не поднялось, на улице и в квартире было сумеречно – серо. Как и в будние дни, издалека, с испытательного стенда, плыл нескончаемый, на одной тягучей ноте, низкий и сильный рев моторов, нудный, словно комариное жужжание. А на полигоне тяжело и гулко бухали орудия, и, казалось, от этих ударов вздрагивала на открытом окне прозрачная гардина.
Так всегда – целую неделю ждешь этого дня, а когда он приходит, сна, как назло, нет. Но отчего же так хорошо на сердце? Ах да, ведь письмо от Андрея! И вчера выписалось семнадцать человек! И Авдейкин чувствует себя отлично! И у Кибца нашлась семья!
Сложная, ужасно сложная штука жизнь: одни счастливы, найдя семью, другие находят счастье в том, что разрушают ее… И все-таки семья там, где дети, и как бы Андрей ни устроил свою новую жизнь, как бы ни старался быть счастливым, – обокрал он себя. Не потому, что оставил ее, нет. Дети! Брошенные дети. Разве они простят когда-нибудь такую измену? Вот Леша. Еще так недавно он говорил об отце с печальным благоговением, а вчера, когда пришло письмо, первое письмо после двухмесячного молчания, даже не захотел взять его в руки и не только не обрадовался, но как будто обозлился, лицо позеленело, губы задрожали:
– Не нужны мне его письма!
Вера начала читать вслух, и Алеша вышел в другую комнату. Вера потом сказала:
– Послушай, это странно: когда от отца ничего не было, ты грозился написать ему, как мы издеваемся над тобой, а теперь тебе не нужны его письма…
Он бросил на сестру уничтожающий взгляд:
– «Странно, странно»! Что ты понимаешь? Тебе надо – радуйся, пиши.
– И напишу. А как насчет привета от сыночка?
Алеша позеленел еще больше и, заикаясь, крикнул:
– Н-некому мне слать приветы! Понятно? И не расписывайся за грамотных!
Анна Герасимовна старалась притушить неприязнь к отцу. Но вряд ли в их душах возникнет другое чувство. Конечно, если бы не фронт, не опасность, и она и Верочка быстрее перестали бы думать о нем.
Она встала, прошлась по комнате. На письменном столе лежал тетрадный листок, исписанный Вериной рукой.
«Здравствуй, папа! Наконец-то получили весточку от тебя. Мы живем хорошо, дружно. Алешка сказал как-то, что ты снился ему в генеральской форме, он даже не узнал тебя, и ты его окликнул. Я думаю, это оттого, что накануне он впервые увидел «живого» генерала. Алеша же утверждал, что тебя, наверное, повысили в звании. Но, видимо, права я: ты не пишешь о повышении.
Теперь обо мне. Во-первых, меня никто на работу не гнал, тем более «нужда». Это ты напрасно. Уехать в институт, бросить маму и Алешку в такое время я не имею права. Сидеть сложа ручки было бы преступлением. Может быть, пойти диспетчером или чертежницей было бы интереснее, но я не знала, нужны ли диспетчеры и чертежницы, а здесь я заменила девушку, ушедшую на фронт. Я нужна, ко мне хорошо относятся, нагружают общественной работой, которую я всегда любила. А сколько здесь просто чудесных людей! И я не узнала бы их, если бы не пошла сюда.
Ты пишешь, что нарядчица с десятиклассным образованием – ненужная роскошь для депо. Ты неправ. Нарядчик, конечно, не мастер, не техник, но и от него зависит немало, ты это и сам знаешь. Среднее образование помогло мне быстрее освоиться. И еще учти: я не на всю жизнь поступила нарядчицей.
Все это мы обсуждали с мамочкой. В общем, думаю, что поступила правильно, и опасения твои совсем напрасны.
Ты спрашиваешь, почему молчит Алеша, просишь написать о нем…»
На этом письмо обрывалось. Держа в руке тетрадный листок, усеянный ученически четкой вязью, Анна Герасимовна задумалась. Давно ли Верочка была школьницей? А сейчас работник депо, самостоятельный, нужный человек. А там, глядишь, – студентка Горного института, геолог Белоногова… Так было когда-то и с нею самой. После государственного экзамена в коридоре подошел профессор Щеглов: «Поздравляю вас, доктор Светлова!» Казалось, это относится не к ней, а к кому-то другому: доктор Светлова. Так же будет и у Верочки. Выросли дети. Что ни говорите, Андрей Семенович, я счастливее и богаче вас! Вот бы только Леша… Очень тревожно из-за него. Верочка утверждает, что его испортили родители! Он не знал отказа ни в чем и возомнил, что все – для него, что он пуп земли. В раннем детстве часто болел, и любое желание его выполнялось. «Конструктор»? Пожалуйста. Велосипед. Получи, родной. Но ведь и Верочке не отказывали. Почему же ее не испортили? Кто виноват? О море он забыл, к счастью. Но ничего не появилось взамен. Легкомыслие, разбросанность. Похоже, что он и сам осознаёт это и нервничает. Последние дни взвинчен. Может быть, завидует Мите и Вере – те работают, а он пропустил время… Чересчур много в нем совсем детского, беззаботного и бездумного. И эгоизм, как и у большинства детей. Но ведь это должно пройти. Главное, чтобы взяло верх то хорошее, что есть в нем. А оно есть, не надо сгущать краски. И вообще, со всеми мальчишками, наверное, трудно…
ГонорокОгромное лохматое чудовище было похоже на мамонта, только во много раз больше и страшнее. Из его хобота, толстого, как паровозная труба, не переставая шумно била в землю дымчато-белая струя воды.
Вода затопляла большую прямоугольную поляну, со всех сторон обнесенную глухим высоким забором из больших каменных плит. Всюду торчали из воды ветки каких-то кустов, острые серые камни. Вода прибывала с каждой минутой.
До крови обдирая колени, Митя вскарабкался на крутобокий камень и в то же мгновение услышал нечастые, тяжелые всплески. Вода стала сильнее биться о камень. Митя оглянулся и обмер. Медленно переставляя гигантские ноги, чудовище надвигалось на него. Вот оно с неистовым ревом задрало хобот, и густой крупный дождь забарабанил по Митиной голове, по плечам.
Заслонившись ладонями, он еще раз посмотрел назад. Чудовище неторопливо опускало серый гофрированный хобот, нацеливая его прямо на Митю. И он не успел даже закричать: жесткая ледяная струя ударила, обожгла, сорвала его с камня и с размаху швырнула в воду…
Он открыл глаза, приподнял голову. «Сон! Как хорошо, что сон! – подумал Митя. – Жаль только, что не так уж далеко от правды!»
Сны он видел редко и чаще всего не мог их вспомнить. А этот не выходил из головы. Даже за завтраком ему еще явственно слышались студеные всплески, и он зябко подергивал плечами.
Несколько раз ловил на себе беспокойные взгляды матери и виновато отводил глаза: от отца никаких вестей, а тут сынок постарался, порадовал. Оттого, что она не говорила о случившемся, ему делалось тяжелее – даже мать не находит, чем утешить его…
Утром Митя обычно первым долгом отправлялся к почтовому ящику, прибитому к калитке, прочитывал вслух сводку Совинформбюро и потом шел умываться. Сегодня он вспомнил о газете, когда мать сама принесла ее. Марья Николаевна молча просмотрела сводку и так же молча стала убирать со стола.
Митя взял газету, попытался читать. Но газетные строчки заслонило смешливое цыганское лицо Миши Самохвалова с маленьким задиристым носиком:
«Здорово ты отличился, железнодорожник!»
Мишу сменил Чижов; серые щелочки его глаз колюче поблескивали:
«Я веревку советовал прихватить, а надо бы спасательный круг!»
«Вот где материал для стенгазеты. Просто жуть!» – Это Маня Урусова говорит, поглядывая на Митю с высоты своего богатырского роста.
И пожалуйте – газета уже висит в дежурке. Паровозники толкаются, пробираясь к витрине, но протиснуться трудно: столько народу сгрудилось возле нового интересного выпуска. Все хохочут. И вместе со всеми смеется Вера, кончиком платка вытирает слезы. Да и как не смеяться: на рисунке – паровоз 14–52 стоит по самые дышла в голубой воде. Редколлегия не поскупилась на место – получилось целое море. И по этому морю друг за дружкой плывут к паровозу седой машинист, толстый помощник и кочегар с черным щетинистым ежиком…
«Не дадут проходу, – подумал Митя. – «Какой это Черепанов?» – «Да сынок знатного машиниста, тот, что потоп устроил…» А Вера еще говорила про какое-то призвание. Чепуха!»
Он в сердцах отбросил газету, громко сказал:
– Сиди дома, и все!
Марья Николаевна перестала шить, обернулась:
– А по-моему, неладно так будет…
Митя удивленно уставился на мать.
– Неладно, говорю, Димушка, – повторила она. – Люди-то приветили тебя, смотрели с надеждой, а ты, выходит, обманул их. Оконфузился, скажут, парень и с перепугу наутек. Как же с такой-то славой уходить?
– А что делать?
– Раз неправ, повинись. И подумай: разве ж это авария? Неудача, и только. Постарайся, чтоб вперед не было такого. А кончатся каникулы – с честью на занятия…
«Нет, авария, авария, – размышлял Митя. – Да еще какая! Сразу всем показала, что никудышный человек, что не гожусь даже в дублеры…»
– Просмеют, – доверительно тихо сказал Митя.
– Ну, посмеются, пошутят. Шутка да прибаутка, сказывают, только на похоронах лишняя, – усмехнулась Марья Николаевна. – А ты потерпи, коль заработал. Ничего не убудет у тебя, а ума прибавится…
– Легко сказать!
– Понимаю, нелегко, – проговорила Марья Николаевна, с сочувствием глядя на сына. – Ты, Димушка, видать, считал, что все легко да просто. Сел на паровоз и покатил. А паровозная служба – не катанье. Люди годами учатся. Гонорка, знать, у тебя лишка…
– Какого гонорка? – вскинул голову Митя.
– О себе, наверное, чересчур много полагаешь, – ласково и тихо сказала Марья Николаевна.
– Кто это говорит? Максим Андреевич, да?
– Он хорошо отзывается. А грешок все ж подметил…
Митя быстро поднялся, шумно придвинул стул. Значит, успел-таки! К чему же было хитрить: «Не хотел мать расстраивать…»
– Ну, теперь уж вовсе некуда идти… – проговорил Митя дрожащим голосом.
– Вот он и есть, твой гонорок, – тревожно улыбнулась мать. – Максим Андреич-то обойдется без тебя, так я понимаю…
– И пускай, – бросил Митя, выходя из дому.
Марья Николаевна, облокотившись на край узкого столика, на котором стояла машина, прикрыла глаза, словно прислушивалась к чему-то.
«Спасибо за помощь!»Он спускался с крыльца, когда во двор вошел Алеша, помахал рукой:
– Привет паровознику!
Митя настороженно, изучающе посмотрел на друга: насмешка? Но в следующую минуту понял, что это не так. Алеша поздоровался и сказал:
– Я к тебе за помощью. Пойдем в сад, что ли?
Откинув крючок, Митя толкнул низенькую дверь и пропустил Алешу в сад.
«Вера не может не знать, ведь это чепе, – размышлял Митя, идя за Алешей по узенькой дорожке меж низкорослых раскидистых яблонь. – Почему же не рассказала брату, пропустила такой случай посмеяться? Неужто посочувствовала?..»
Ему не терпелось выяснить это, и он спросил:
– Ты с Верой разговариваешь?
Алеша оглянулся, вытаращил зеленоватые, как и у сестры, глаза.
– Ну, вы не в ссоре? – пояснил Митя.
Прищурив один глаз, Алеша понимающе мотнул головой:
– Передать что-нибудь требуется?
Митя молчал, чувствуя, как щеки заливает предательский жар.
– Записочку? Или устный привет? – Алеша перешел на шепот, желая показать, что он умеет хранить чужие тайны.
– Балда! – со смущением и досадой сказал Митя. – Я всего только спросил, мир у вас или идут военные действия…
– Цапаемся беспрерывно. Вообще с тех пор, как она стала работать, с ней трудно. На сегодняшний день дипломатические отношения натянутые…
Теперь все ясно: не сочувствие удержало Веру. Будь она с Алешей в мире, наверняка рассказала бы обо всем и посмеялась над его несчастьем.
– Что за помощь тебе нужна? – спросил Митя, не зная, как сказать о своей неудаче.
Алеша присел на узкую скамейку в глубине сада, но тотчас же вскочил и, потирая лоб, прошелся.
– Ты даже не представляешь, что у меня в жизни, – сказал он сдавленно. – Я сам еще не разберусь. Просто в башке не укладывается…
– Ну, что?
– Да с отцом…
– Известие? – спросил испуганно Митя.
– Хуже. – Алеша взял его за руку, усадил на скамейку и присел рядом. – Два месяца, понимаешь, от него ни строчки. И я как-то сильно заскучал. Просто со мной никогда такого не было. А тут еще Верка соли на рану: он чужой, он прямо-таки враг нам. Я подумал: а вдруг она оскорбила его, он и перестал писать и теперь мучается? Я к дяде Борису – там тоже два месяца ничего. И вдруг узнаю от дяди, что накануне к нему Верка приходила. Очень взволнованная, говорит. Тоже спрашивала, нет ли чего от отца. Можешь такое понять? Тогда я – в отделение дороги, узнал новый адрес моего папаши – и прямо к ней, к его новой жене…
– Ух ты! – вырвалось у Мити.
– Отыскал квартиру, звоню. Открывает женщина в простеньком таком халатике. Красивая. Правда, не красивее мамы, но, видно, моложе. Лицо, ты веришь, такое, – вот не смотрел бы на него, а не можешь не смотреть. «Кто вы?» – спрашивает. Я сказал. Смутилась, как девчонка, даже мне жалко ее стало. Позвала в комнату. А сама, вижу, не может в глаза смотреть. Меня лихорадка колотит, а я то на нее посмотрю, то вокруг себя. Комната скромненькая, тесноватая, но чисто. На этажерке папины книги. Фотография его на стене. На столе чертежная доска, готовальня. Чертеж наколот, лампочка низко опущена, на ней абажурчик из газеты, в одном месте прогорел до дырки. Вечерами, значит, работает. То ли спешное задание, то ли денег не хватает. Попросила садиться и молчит. У меня тоже язык не действует. Наконец набрался духу, спрашиваю про письма. Глаза опустила, отвечает: «Давно ничего нет». Я сразу понял: неправда. «А как давно?» – спрашиваю. «С месяц уже, говорит, ничего нет». Ну, ясно, не хочет отца подводить. Представляешь, а нам два месяца ни строчки!
– Да, – сочувственно вздохнул Митя.
– Вот какое известие от милого папаши. А я-то, дурная голова.
И Алешка с мрачным негодованием сильно ударил себя по лбу, вскочил, сделал несколько шагов и снова опустился на скамейку.
– Вчера от него письмо пришло. Но мне теперь наплевать, – с ожесточением продолжал Алеша. – Понимаешь, раньше у меня такое зло на нее было – разорвал бы на куски. А сейчас нет. Сейчас на него все перешло. Нет у меня отца. Точка. Дома тоже черт знает что. Пропади все пропадом! – Он отломил яблоневую ветку, бросил ее на землю. – Пойду работать. Переведусь в вечернюю школу.
– Да-а, – неопределенно протянул Митя.
– Ты мне скажи: правильный я шаг делаю или нет?
– Не торопись, – рассеянно сказал Митя. – Может, это под настроение?..
– Не знаю. Ничего не знаю. Я хотел бы или прославиться, чтоб он, понимаешь, заискивал – это мой сын! – а я не признавал бы его. Или хоть в воры пойти, честное слово, чтоб ему стыдно было, чтоб его по милициям затаскали…
– Что ты говоришь! – испуганно перебил его Митя.
– Не знаю, что из меня выйдет, а пока надумал бросить якорь на паровоз, – горячо сказал Алеша. – Поможешь устроиться – буду благодарен.
– С таким образованием в угле копаться? – улыбнулся Митя.
– Знаешь что? – просяще сказал Алеша. – Не демонстрируй свою злопамятность.
Он надеялся, что Митя встретит его решение с радостью, сам вызовется помочь. На деле же, кроме насмешки, ничего.
– Я, конечно, и сам бы мог пойти, но лучше, если ты словечко замолвишь. Так, мол, и так, знаю его, парень стоящий, справится и так далее. Одним словом, рекомендация…
Митя отвернулся. Если бы Алеша увидел сейчас его лицо, то решил бы, что друг испытывает приступ страшной боли.
Алеша помолчал, ожидая, и резко поднялся.
– Я думал, тебе это ничего не стоит, – с нескрываемой обидой произнес он. – Ты ведь свой человек в депо.
– «Свой человек»… – неопределенным тоном повторил Митя.
– Мне помнится, ты сам агитировал: «к нам в депо», «наше депо», «наша бригада», «наш паровоз». А к делу пришлось – в кусты?
– Лучше сам сходи попроси, – тихо оказал Митя. – Мое слово там – пустой звук.
– Боишься поручиться?
Митя криво улыбнулся:
– Какой из меня поручитель! Если б ты знал…
– Да, я не знал, – бледнея, перебил Алеша. – Не ожидал, что ты… ты… дерьмовый ты человек!
– Я тебе все объясню… – почти жалобно проговорил Митя.
Во дворе залаял Жук, свирепо захлебываясь в ярости.
– Подожди, я сейчас, – сказал Митя и побежал во двор, радуясь возможности хотя бы еще на несколько минут оттянуть рассказ о своем провале.
Алеша презрительно посмотрел вслед, сорвал дымчато-зеленое тугое яблоко и со злостью впился в него зубами.
Митя с трудом загнал Жука в будку, и тогда во двор неуверенно вошел незнакомый человек с бледным, сухощавым лицом, в короткой расстегнутой шинели и в пилотке без звезды.
– Черепановы тут живут? – спросил он, внимательно рассматривая Митю.
Почему-то растерявшись, Митя молча кивнул.
Алеше показалось, что Мити нет чересчур долго. Он бросил яблоко и направился из сада.
– Леша, постой! – Митя поймал его за рукав.
Но тот вырвал руку.
– Спасибо за помощь! – едко сказал Алеша, глядя выше Митиной головы. – Вера об отце ничего не знает, так что попрошу воздержаться и не докладывать ей… – Он быстро ушел со двора, хлопнув калиткой.
– Ты Тимофея Ивановича сын? – спросил человек в шинели.
Митя снова кивнул.
– А мамаша дома?
– Входите. – Митя поднялся на крыльцо и открыл перед незнакомцем дверь.
