Текст книги "Свое имя"
Автор книги: Юрий Хазанович
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)
Утром, подавая Мите завтрак, Марья Николаевна спросила:
– Ну, что Паршуков-то твой, не оттаял?
– Не поймешь его, – торопливо пережевывая, улыбнулся Митя. – Сам говорит: «Спрашивай, парень», а начнет объяснять – и сам себя обрывает: «Хватит лекции читать, с тобой и на курево не заробишь…»
– Скупой, – с досадой отозвалась Марья Николаевна. И, помолчав, добавила задумчиво: – А папаня твой говорил: который человек только копит уменье да опыт и при себе прячет, тот бедняк. А щедрый человек, который для людей ничего не жалеет, – завсегда богатый… Он и сам был такой, наш папаня…
– Сегодня двадцатый день, как я у Паршукова. И хотя б одно доброе слово от него услыхал!..
За эти двадцать дней произошли кое-какие перемены. Митя помирился с Алешкой. Серегин отказался работать с ним, а старший слесарь второй арматурной группы Ковальчук не захотел взять его к себе. Но Митя все-таки уговорил Ковальчука, и Алеша расчувствовался; «Честно скажу – думал, ты простил меня так, на словах. Но я тоже смогу быть настоящим другом!»
На днях Ковальчук сказал, что он доволен Белоноговым. «На поправку идет парень, Никитин сказал про него: «Всем ничего парень, только с зайцем в голове. Та це не беда, мы того зайца в лес выгоним…»
И только в отношении Паршукова к своему ученику не было перемен. Митя каждый день ждал, что слесарь откажется от «учительства» или, воспользовавшись каким-нибудь промахом, выставит его из своей группы…
– Сегодня Максима Андреевича паровоз на ремонт ставят, – озабоченно сказал Митя, поднимаясь из-за стола. – Хотя б перед стариком не ославил меня уважаемый Савелий Прохорыч…
– А ты не думай про это. Работай и ни про что не думай…
Марья Николаевна вышла в сени проводить сына. Отодвинула обросший инеем железный засов и не успела еще толкнуть дверь, как она сама с шумом распахнулась, словно кто-то рванул ее с бешеной силой. Снег и ветер ворвались в сени, у Марьи Николаевны даже перехватило дыхание. А Митя, пригнув голову, шагнул на крыльцо и исчез в белой мгле.
Паровоз 14–52 уже стоял в депо. Митя кулаками протер залепленные снегом глаза и быстро направился к машине. Здравствуй, «Колюша», старый добрый друг, свидетель дублерских радостей и крушений! Здравствуй, товарищ первых трудовых дней, первых разочарований и надежд! Когда же наконец настанет день нашей новой встречи? Митя обошел вокруг паровоза и увидел стоящих возле дышел Паршукова и Максима Андреевича. Он невольно ускорил шаг, почти подбежал к машинисту.
– А ты ровно еще вытянулся. – Не выпуская Митиной руки, Максим Андреевич внимательно оглядывал его. – Хотя б когда наведал старика. Совсем забыл…
– Что вы, Максим Андреич! Ведь я почти без роздыха, как заводной: депо, школа, уроки…
– И то верно. Ну как, одолеваешь слесарную науку?
– Стараюсь. – Митя с опаской покосился на слесаря.
– А ты что скажешь, Савелий Прохорыч? – обратился машинист к Паршукову.
В глубине темных и хмурых глаз Паршукова что-то затеплилось.
– Слушается его металл, Максим Андреич…
– Похвально! – Старик положил руку на Митино плечо, а тот едва устоял на месте от неожиданной похвалы. – Рад за тебя, голубок…
Митя расспрашивал о Чижове, Самохвалове и узнал, что Тихон Чижов месяц назад «пересел на правое крыло», ездит машинистом, а Миша Самохвалов – с ним теперь не шути! – произведен в помощники. И тут же он услыхал хрипловатый, захлебывающийся голосок:
– Привет братьям-слесарям!
Семеня ногами в обшитых кожей валенках. Самохвалов спустился с паровоза, подошел к Мите. Цыганские глаза его светились, а маленький нос, показалось Мите, еще круче вздернулся.
– Поздравляю! – протянул руку Митя. – Мне Максим Андреич рассказал.
– Да, растем, брат! Как в сказке! – весело отозвался Самохвалов и засыпал его вопросами.
Митя едва поспевал отвечать.
– В общем, не засиживайся. Ждем, – торопливо говорил Самохвалов. – А пока что делом надо заняться. Смотри, плохо отремонтируешь машину – не возьмем обратно!
– А мы только на «отлично» ремонтируем!
О ремонте беседовали в эту минуту и Максим Андреевич, Паршуков и подошедший к ним Никитин.
– Перво-наперво, Савелий Прохорыч, обрати внимание на центровой подшипник, – просил Егармин. – По-моему, его переливать доведется. Чтоб задержки не вышло…
– Держись, Савелий Прохорыч, – добродушно улыбнулся Никитин. – Даст нам сегодня жизни однодневный пенсионер…
Ремонт начался. Максим Андреич оказался прав: центровой подшипник подплавился, и Паршуков велел Мите отнести его в медяжную, на заливку.
Никогда еще работа у Мити не шла так легко, весело и споро. Правда, Паршуков почему-то мрачнел с каждой минутой, но Митю не занимал его вид.
Во время обеденного перерыва Паршуков не ушел из цеха. Вернувшись из столовой, Митя нашел его возле паровоза. Он сидел на деревянных козлах, подперев голову сухой волосатой рукой. На лбу у него блестели мелкие капли испарины. Дышал он трудно, со свистом.
– Вы так и не ходили на обед? – спросил Митя.
– Худо мне, Черепанов, – с трудом выговорил Паршуков, не поднимая головы. – Занемог я.
– Нужно к доктору, Савелий Прохорыч, в медпункт.
Синеватые губы слесаря искривились в гримасе, отдаленно напоминающей улыбку.
– Нельзя… Уложат в постелю – и дело с концом. Может, еще отпустит…
Паршуков закашлялся. Кашлял он мучительно долго, в груди у него что-то трещало. Потом он утер ладонью лоб и шею и взглянул на Митю глубоко запавшими тоскливыми глазами.
– Нет, надо идти» Савелий Прохорыч, – посоветовал Митя.
Паршуков уперся обеими руками в козлы, приподнялся и тут же сел, закрыл глаза.
– Качает меня, – вздохнул он, – Эка беда, будь ты неладный…
– Я вас провожу. – Митя протянул к нему руки.
Паршуков едва переставлял ноги в глубоком рыхлом снегу, тяжело опирался на Митину руку. Кое-как приплелись они в медпункт. Паршуков зашел в кабинет врача, а Митя остался в приемной.
Он успел прочитать все медицинские плакаты, развешанные по стенам, пока в дверях кабинета показался Паршуков. Вид у него был растерянный и мрачный. В руке он держал голубой больничный лист.
Митя помог ему застегнуть полушубок, поднял воротник.
– В легких, говорит, воспаление. Привяжется же такое… К мастеру сначала зайду, – сказал Паршуков, заметив, что Митя поворачивает к проходной. – И главное – в такой момент. Подшипник надо подгонять, Думал, ежели его к концу смены зальют, встану, сам пришабрю. Эка беда… Плыл, плыл да на берегу утоп…
– А вы не разговаривайте на холоде, Савелий Прохорыч…
Паршукова била дрожь, зубы у него стучали, и Никитин все понял по одному его виду.
– Сказано – где тонко, там и рвется… – Мастер посадил на нос очки.
– Может, я все-таки того… не пойду, Степан Васильевич? – бормотал слесарь, виновато улыбаясь.
– Да ты погляди на себя! – тихо сказал Никитин. – Тебе и ключа не удержать… Черепанов, ты уж пособи Савелию Прохорычу…
– Я ж тут недалече… Я сам…
– Пошли, Савелий Прохорыч. – И Митя взял его под руку.
Паршуков действительно жил недалеко, но они шли долго. Метель яростно кружила по улицам, затягивала город непроницаемо белыми, оглушительно шумящими полотнищами. Жестокий ветер чуть не валил с ног, залеплял снегом глаза. Паршуков с усилием вытаскивал ноги из сугробов, часто отдыхал, опираясь на Митину руку. Белые вихри с лихим воем и свистом носились между землею и небом, обжигали щеки, били в грудь, предательски толкали в спину. Митя боялся, что Паршуков вот-вот упадет. Он не знал, где живет слесарь, и дорога, как всегда в подобных случаях, казалась ему бесконечной. Но, поддерживая Паршукова, он кричал, перекрывая шум ветра:
– Ничего, уже скоро… Еще немножко…
Наконец Паршуков остановился возле калитки, в которой была сломана одна доска. Цепко ухватившись за щеколду, он отдышался, сказал, притянув к себе Митю:
– Тут я уж сам… Не то старуха переполошится…
После метелиНа высоких мачтах вокруг депо вспыхнули прожекторы, и Вера подумала, что она уже работает без передышки два, а может, и три часа. И вдруг почувствовала, что ей трудно даже пошевелить рукой. Превозмогая себя, она попыталась поднять лопату, но лопата сделалась такой тяжелой, что попросту отрывала руки. Тогда Вера оперлась на отполированный до блеска черенок и оглянулась.
Несколько часов назад, когда улеглась метель и комсомольцы вышли после смены расчищать деповские пути, кругом было белым-бело. Толстый ватный покров спрятал бесчисленные пути, стрелки, контрольные столбики. А сейчас покров этот будто прошили из края в край черные стремительные стежки рельсов, а вдоль стежек здесь и там затеплились в сумерках огоньки стрелок.
– Ты що, пристала? – крикнул Ковальчук, разгребавший снег справа от Веры.
Она призналась.
– Это через то, що ты спервоначалу на ладошки не поплевала, – засмеялся Ковальчук. – Подывысь, як твой браток орудуе…
Алешка работал на соседнем пути, рядом с Митей. Он легко вонзал лопату в сугроб, тотчас выхватывал ее, отяжелевшую от снега, делал быстрое круговое движение и таким же легким и четким движением возвращал лопату в исходное положение. Вера улыбнулась, глядя на брата.
– Як автомат, – сказал Ковальчук.
– А у меня разве плохо получается? – громко спросила Тоня Василевская, работавшая шагах в пяти от Веры.
Ковальчук недолго смотрел на нее и серьезно заключил:
– Ни, Тонюша. Ты обыкновенный экскаватор…
Через несколько минут к Вере подбежал Митя.
– У меня к тебе просьба, – проговорил он запыхавшись. – Увидишь Урусову, скажи, что я не дезертир. Мне нужно в депо. Ты понимаешь… – И он, торопясь, рассказал о болезни Паршукова, о том, что в двадцать три часа паровоз Егармина должен выйти из ремонта, а центровой подшипник еще не готов, и кто знает, что может получиться…
Вера пообещала передать Урусовой и, всмотревшись в его лицо, воскликнула:
– Ой, у тебя же уши совсем помучнели! – Воткнув в снег лопату, она скинула варежки и зачерпнула пригоршню снега.
В следующее мгновение Митины уши очутились в колючих ледяных объятиях. Он вскрикнул и сел в сугроб.
– Ох, шпигает. У тебя что, иголки на ладонях? – стонал Митя. – Осторожней хоть… И зачем я подошел к тебе?..
– А ты видел когда-нибудь обмороженные уши? Как разварившиеся пельмени…
– Может, хватит? Жалости в тебе нет…
Наконец она стряхнула с рук остатки снега, капельки воды.
– Все. Теперь твои уши вне опасности.
Митя осторожно притронулся к ушам, поднялся, положил руку на грудь:
– Спасибо, «скорая помощь». Я побежал…
Не успел он еще скрыться, как Тоня Василевская, волоча за собой лопату, медленно подошла к Вере. В глазах ее Вера без труда прочла удивление и зависть. Смерзшиеся губы зашевелились:
– Так вы… У вас такие отношения? А ты молчала?
Вера не спеша надевала варежки.
– Какие отношения?
– Я же вижу… У него все на лице…
– А я не отвечаю за то, что у него на лице. – Вера выдернула из сугроба лопату. – Будем работать, Тонюша…
Когда Митя подходил к паровозу Егармина, с противоположной стороны пролета к этому же паровозу торопился паренек. На плечах у него, словно погоны, тепло поблескивали две половинки бронзового подшипника, который должен был подгонять Паршуков и о котором он так беспокоился.
Опустив ношу на козлы возле паровоза, паренек ушел, не сказав ни слова. А Митя задумчиво склонился над подшипником. Кто же будет его шабрить? Неужто Никитин забыл?
Решив не терять ни минуты, Митя скинул ватник, принес инструменты и принялся за работу. Паршуков не раз давал ему пришабривать подшипники, правда, окончательную доводку не доверял. Но теперь Митя сам себе хозяин! Какое удовольствие работать, не слыша нареканий, ворчливых наставлений, зная, что за тобой не следят исподлобья!
Стальной шабер быстро согрелся в его руках. С наслаждением смотрел Митя, как острая кромка инструмента, врезаясь в тусклую белую поверхность наплавленного металла, снимала податливо-мягкую, с синеватым отливом стружку, напоминающую во много раз увеличенную запятую.
Вера пришла на участок, когда Митя, согнувшись над гладкой блестящей осью, покрывал ее тонким слоем небесно-синей краски. Спрятав руки в карманы шубки, девушка молча наблюдала за ним. Митя повертел на оси половинку подшипника, потом снял и, держа перед собой, смотрел в нее, точно в книгу. Губы его шевелились, было похоже, что он читает.
– Что, интересно? – негромко спросила Вера.
Он вздрогнул, чуть не выронил подшипник, улыбнулся:
– Уже отработала? А я, видишь… Хорошо, что пришел: никого нет. Не пойму, что это делается, – в двадцать три часа машине выходить, а подшипник никто не делает.
– Правильно критикуют ваших ремонтников, – сказала Вера, подходя ближе. – А знаешь, это красиво! – Она показала на внутреннюю поверхность подшипника, синюю от краски. – Будто чистое летнее небо.
Митя усмехнулся:
– То-то и плохо, что чистое. Нужно, чтоб оно все в облаках было. А в просветы между облаками, чтоб виднелось синее небо. Тогда, считай, подшипник хорошо подогнан…
Помолчав, она спросила с тревогой:
– А какого разряда эта работа?
– Кажется, пятого или шестого. А что?
– Не боишься?
В первый раз с тех пор, как он прикоснулся к подшипнику, его холодом обдала мысль: а что, если чересчур понадеялся на себя? Если не справится? Если запорет такую деталь? Что тогда? Но он тряхнул головой и посмотрел Вере в глаза:
– Поздно сейчас бояться. Должен сделать…
Нижнюю половинку подшипника он закончил минут через двадцать после Вериного ухода. А над верхней работа сразу же пошла с такой легкостью и удачей, что Митя даже немного усомнился.
Вот он в последний раз проверил подшипник, снял в нескольких местах шабером тончайшую стружку и, отложив инструмент, прошелся вокруг подшипника, прихлопывая в ладоши. Сделал! Справился! Сам, один, без подсказок, без помощи! Да что там подшипник пускай дают любую паровозную работу! Вот вам, Савелий Прохорыч, и «знатный сынок»! Что, тяжело держать Черепанова на шее? Паровоз, может и не смогли бы выпустить сегодня, а знатный сынок пришел и сделал, и задержки теперь не будет. «Не боишься?» Надо же додуматься, спросить такое! Боишься! Кого и чего бояться, если металл слушается? Слушается как миленький!
Он засмеялся и обернулся в ту сторону, куда ушла Вера, будто надеялся увидеть ее. Но увидел Максима Андреевича и Горнового. Они направлялись к паровозу.
– Кто тебя на подшипник поставил? – испуганно спросил старик, подходя к Мите.
– Никто.
– Шуточки тут не к месту, Димитрий! – отрезал Максим Андреевич.
– А я и не шучу…
– Дела твои, господи! Окромя некому было! – Максим Андреевич вскинул руки и хлопнул ими по ворсистому бобриковому полушубку.
– Кто тебе поручил подгонять подшипник? – с хмурым видом подошел начальник депо.
Объясняя, как все вышло, Митя взял шабер, но вдруг почувствовал, что он задрожал у него в руке. Максим Андреевич терпеливо выслушал его, с отчаянием взглянул на Горнового, пощипал желтые, обкуренные усы и быстрой, суетливой походкой зашагал в глубь пролета. А Горновой, насупившись так, что, казалось, мохнатые брови его заслонили все лицо, начал проверять подшипник.
Никитин в своей стеклянной конторке подписывал наряды и потягивал из алюминиевой кружки бесцветный чай.
– Стало быть, чайком забавляемся? – проговорил Максим Андреевич, заходя в конторку.
Занятый своим делом, мастер не расслышал раздражения в тоне машиниста.
– Милости прошу. – Он отодвинул наряды. – Присаживайся, Максим Андреич. Может, налить горяченького?
– Благодарствую. – Старик не двигался с места. – Скажи-ка лучше, Степан Васильич, как обстоит с центровым подшипником?
Никитин достал из нагрудного кармана спецовки часы на ремешке, прикрепленном к внутренней стороне кармана английской булавкой:
– Через час начнет подгоняться…
По случаю болезни Паршукова мастер поручил подгонку подшипника слесарю Горбунову. Но, так как Горбунов работал в первой смене, Никитин отправил его отдыхать домой с тем, что он явится в двадцать один час.
– Пойдем-ка, Степан Васильич, – теперь уже с нескрываемым волнением сказал старик и вышел из конторки.
Когда они подошли к паровозу, Митя стоял в той же позе, с шабером в руке. А в лице Горнового Максим Андреевич заметил перемену: большие заиндевелые брови его взлетели от удивления и остались парить над широко раскрытыми глазами.
– Принимайте работу! – Начальник депо кивнул на подшипник.
Никитин строго посмотрел на Митю, молча переглянулся с машинистом, и оба повернули головы к Горновому. Максим Андреевич поспешно достал очки, Никитин вздохнул и двинулся к козлам, где лежал подшипник.
Мите показалось, что они колдовали над подшипником не меньше получаса. Но теперь он уже не волновался.
Наконец один за другим они выпрямились, стали вытирать руки.
– Сам? – обратился к Мите Никитин. Смешанное выражение удивления и радости блуждало по его лицу.
Митя кивнул головой, не сдержав улыбки.
– Недооцениваете свои кадры, – с веселым упреком сказал Горновой.
Митя сразу догадался, что начальник депо припомнил мастеру его выступление насчет «зеленых» кадров.
– Меня, Сергей Михайлыч, – сказал Никитин, – когда-то старикашка слесарь учил. Он говаривал так: каждый человек – это загадка. Никто не знает заранее, да и сам человек, на что он способен…
– В общем-то верно, – согласился Горновой. – Сегодня, например, мы с вами разгадали, на что способен Черепанов…
– Будь я мастером, – сощурился Максим Андреевич, – дал бы я этому разгаданному человеку рабочий разряд…
Сердце у Мити как будто затихло и вдруг полетело, полетело, вырываясь из груди.
– А я как раз об этом и подумал, – неожиданно улыбнулся Никитин.
– Вот и хорошо, – подхватил Горновой. – Завтра напишите мне докладную…
Максим Андреевич подал Мите руку:
– Авансом поздравляю, Димитрий. Рабочий разряд; я считаю, это первый шаг в рабочий класс. А рабочий класс, само собой понятно, – главная сила на свете, всему начало, всему творец…
Словно слепой, Митя не сразу нашел жесткую и теплую руку старика. Жар залил щеки, уши, даже затылок. «Рабочий класс!» – повторял он мысленно. И эти знакомые с детства, привычные слова, вдруг зазвучали для него совсем по-новому – значительно, гордо и торжественно…
Он рассчитывал, что во дворе у Паршукова непременно должна быть собака, большая, злющая, на длинной гремучей цепи. Но, к удивлению, собаки не оказалось.
Дверь открыла высокая полная женщина с гладко зачесанными, седыми на висках волосами. В руках с закатанными до локтей рукавами она держала набитый снегом круглый резиновый пузырь. Впустив Митю, стала напротив, как бы загораживая дорогу.
– Мне бы к Савелию Прохорычу, – быстро проговорил Митя, сняв шапку. – Я из депо. Мы работаем вместе…
Во взгляде женщины были и приветливость и тревожное любопытство.
– Жар у него сильный, – сказала она колеблясь.
– Мне только два слова сказать…
– Поди, что-нибудь недоброе… Еще пуще расстроится.
– Нет, нет, как раз я доброе скажу.
Женщина посторонилась, пропуская его, и бесшумно двинулась следом.
Паршуков лежал на кровати, длинный и плоский.
– Саввушка, тут к тебе… – тихо сказала женщина, подойдя к изголовью.
Паршуков закряхтел и, опершись на худую руку, обратил на Митю ввалившиеся, лихорадочно блестевшие глаза.
– Черепанов? Стряслось что?
– Все хорошо. Вы не беспокойтесь, Савелий Прохорыч. Сейчас все расскажу…
В том месте рассказа, где Митя сам принялся шабрить подшипник, Паршукова качнуло.
– Загнал, признавайся! – с ужасом простонал слесарь. – Паровоз не вышел, за брак вычтут… – Рука у него подвернулась, и большое плоское туловище упало на подушки.
– Так я и знала! – с укоризной проворчала женщина. – Поболеть не дадут спокойно…
– С чего вы взяли? Почему загнал? Приняли у меня подшипник, приняли! И мастер, и Максим Андреич, и сам начальник депо…
– Верно? – Паршуков медленно присел на кровати.
– Вы говорите – загнал, – с нарочитой обидой сказал Митя. – А мне за эту работу разряд рабочий дадут. Горновой велел мастеру докладную написать…
– Ну, слава те, господи! – с чувством выдохнул Паршуков, и Мите показалось, что он сейчас перекрестится. – Чего же ты стоишь, Черепанов? – Он растерянно оглянулся, – Феня, подала бы стул человеку.
Виновато поглядев на гостя, женщина пододвинула ему стул.
– Ничего, я на минутку. Просто я знаю, что вы беспокоились, вот и забежал…
Паршуков посмотрел на Митю помутневшими от слез глазами и молча протянул руку. Митя так же молча пожал ее.
Потом слесарь кончиком простыни утер глаза и попросил жену налить чаю Черепанову и ему. Она обрадовалась.
– Наконец-то, за цельный день! – и заспешила на кухню.
Мите было не до чаепития, но, чтобы не обидеть Паршукова, он через силу выпил стакан и, пожелав Савелию Прохорычу поскорее выздороветь, ушел.
Дома, умываясь на кухне, он рассказал матери обо всех событиях сегодняшнего дня. Она заслушалась, ловя с радостью каждое его слово, и опомнилась, когда на кастрюльке со щами заплясала крышка.
– Посиди немножко, – попросил Митя.
Она присела на краешек табуретки, сказала извиняющимся голосом:
– Еще не управилась я, Димушка.
– Все работаешь, работаешь… Глаза поберегла бы. – Он взглянул на ее слепка припухшие и покрасневшие веки. – Ну ничего, скоро-скоро уже я начну хорошо зарабатывать, будешь меньше работать…
Поужинав, он прошелся по кухне и заглянул в боковушку. Сложил инструменты и увидел на шкафу отцовский сундучок. Осторожно, будто стеклянную посудину, он взял сундучок обеими руками и тихо опустил на стол. Должно быть, мать только сегодня поставила его сюда: на крышке, сохранившей зеленую краску, не было ни пылинки.
Кто не видал этих железных сундучков, называемых «шарманками», потому, наверное, что в старину их носили так же, как уличные музыканты таскали свои музыкальные ящики – на ременной лямке, через плечо. Сундучки эти удивительно похожи один на другой, словно сработаны одним мастером, лишь запираются по-разному: проволочкой, бечевкой или гвоздиком, как, например, у Миши Самохвалова. А этот – медным, почти игрушечным замком: отец любил порядок.
Но не в том была главная его особенность. Много лет назад в первый свой рейс вышел с этим сундучком Тимофей Иванович Черепанов и не разлучался с ним до последнего дня. Черепановский спутник, сколько он мог бы рассказать о своем машинисте, о его жизни! И он каждой своей царапиной, каждой вмятиной рассказывал об этой беспокойной, нелегкой и прекрасной жизни.
И ничего, что их так много, вмятин и царапин, что облупилась краска на железных боках, – он еще крепок, он мог бы еще служить и служить. Но пережил хозяина и вот стоит на шкафу, без дела, никому не нужный.
Разве никому не нужный? Нет, неправда.
Пускай Никитин не отпустит Митю из слесарей еще два или даже три месяца, но потом все равно отпустит, и Митя перейдет на паровоз, и тогда… Мать никогда, никогда не откажет… И сундучок этот наверняка принесет ему счастье.
