Текст книги "Свое имя"

Автор книги: Юрий Хазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 27 страниц)

Загадочный случай

Как только Максим Андреевич и Самохвалов спустились принимать машину у сменщиков, Алеша поправил ушанку, застегнул тужурку на все пуговицы и стал не спеша складывать газету, в которую завертывал еду.

– А не рановато? – сказал Митя.

Алеша обернулся с наигранным удивлением. Оттого, что лицо его было черно от копоти, зеленоватые глаза казались особенно яркими.

– Что за новости?

Нет, это были не новости. За два месяца он ни разу не сдал смены как следует: арматура всегда грязная – страшно дотронуться, инструментальный ящик похож на свалку, обшивка котла заросла копотью, даже бронзовых колец не видно. Если с этим почему-то мирится машинист Храмцов, то Митя не станет мириться. И больше подбирать за Алешкой «хвосты» не будет. В конце концов, из-за этих поблажек он никогда не научится по-настоящему ходить за машиной…

– Хватит, я уже усвоил! – Алеша скривил потрескавшиеся губы. – Проявляешь душевную заботу?

– Считай как хочешь.

– 3-знаешь, у меня твои бесконечные поучения уже в горле сидят. С тобой невозможно жить в дружбе…

Митя сказал, что требует с Алеши не больше, чем требовали с него самого. А дружба… дружба вовсе не значит, что кто-то должен в няньках ходить…

– Он требует! – с насмешливым пафосом повторил Алеша. – Какая высокая сознательность! Ах да, я забыл, ты ведь уже комсомолец! Правда, без году неделя…

Сжав кулаки, Митя шагнул к нему:

– Замолчи!

– Подумаешь! – вскрикнул Алеша. – Вас и критикнуть нельзя. Неприкосновенная личность! Выслуживаться решил? Ну, нажалуйся.

– Не в моей привычке. Сам заставлю.

– Однако! – нараспев проговорил Алеша. И вдруг по Митиному лицу, по всей его напряженной фигуре понял, что тот не отступит от своих слов.

Постояв, он медленно расстегнул тужурку, так же медленно достал из ящика паклю и, тихо напевая неверным голосом, принялся протирать инжектор.

«Невозможно жить в дружбе!» – вспомнил Митя. И правда, невозможно. Все на ножах, все только грызня. Лучше бы кто чужой был сменщиком…

– Димитрий, про смазку не забудь! – крикнул снизу Максим Андреевич.

Взяв бидон и не посмотрев в. Алешкину сторону, Митя спустился с паровоза.

Алешка кончил чистить арматуру, помешкал недолго, размышляя о чем-то, и, обреченно махнув рукой, стал складывать инструменты. Друг! Друг – это тот, кто пойдет за тебя в огонь и в воду, кто жизни своей для тебя не пожалеет. А он? Боже мой, несколько раз протер за друга вентильки и краны – и уже надорвался. И вообще, разве это дружба? В дружбе должна быть общность интересов. А где она, эта общность? Он без памяти от своей промасленной робы, от железного сундука, по которому любой прохожий угадает, кто ты, где работаешь и сколько получаешь, от этой дурацкой жизни на гремучих колесах. Во всем свете, наверное, не найти работы более грязной, суматошной и трудной. От поездки до поездки не можешь смыть проклятую въедливую сажу; когда все порядочные люди отдыхают, ты трясешься на паровозе и до изнеможения борешься со сном. А днем клюешь носом и голова не перестает гудеть, как пустой котел, по которому бьют железиной. А он не наговорится о прелестях паровозной службы. «Алешка, ты понимаешь, мы – рабочие люди!» А что особенного? Где сказано, что все должны начинать от печки? Если бы не обстановка, Алеша иначе устроил бы свою жизнь. Да, разные у них интересы, разные взгляды, и чем дальше, тем больше они расходятся…

Покончив с инструментами, он в сердцах захлопнул ящик, подмел железный пол и огляделся: «Пожалуйста, высокосознательная пиявка! Какие будут замечания?»

Когда он спускался с паровоза, к нему подбежал незнакомый рабочий паренек с широко поставленными, светлыми, навыкате глазами.

– Слушай, друг, – сказал он. – Ты с этой машины?

– Ага.

– А я вон с той. – Он показал на дальний путь, где стоял паровоз. – Сделай одолжение, дай резачка на минутку…

Обращение паренька, его приветливое лицо не позволили Алеше отказать. Он быстро вернулся на паровоз, отвязал резак и подал его с тендера:

– Только вернуть не забудь…

Когда спустя минут пятнадцать паренек прибежал с резаком, паровоза на том месте уже не было…

Поездка эта, за исключением разговора с Алешкой, обещала быть спокойной, ничем не примечательной. Только небо да воздух были особенными. Небо словно распахнулось, необозримо-огромное, чистое, без единой тучки, бездонно голубое над головой и холодновато-зеленое на горизонте. А воздух, прозрачный, по-весеннему терпкий, был похож на ключевую воду.

За горами скрылось солнце. Быстро стемнело. В сумерках звуки сделались ярче, слышнее. Громче грохотали колеса, шипел пар, поскрипывало железо будки, ревел свисток. Когда миновали первый подъем, Митя вдруг заметил, что не успевает наполнять углем лоток. Самохвалов почти не отлучался от топки, вид у него был взъерошенный, тревожный.

– Не уголь, а черт те что! Давно не видал такой пакости! – ворчал он.

Оторвавшись на минуту от окна, Максим Андреевич заглянул в Топку и, нахмурившись, велел немедленно «пройтись резачком».

– Резак! – повернулся к Мите Самохвалов.

– Есть! – Митя бросился на тендер.

Помощник машиниста откинул дверцу топки, а кочегар не возвращался.

– Тебя там ветром не унесло? – нетерпеливо закричал Самохвалов.

Митя не отозвался. Самохвалов выбежал на тендер.

– Где резак?

Митя молчал.

– Ты что, на язык свой наступил!

– Тут он лежал…

– Лежал. Это что, иголка?

– Я хорошо помню, я принимал его у Белоногова.

– Вывалился, значит. Бросил его на произвол, он и вывалился.

– Он цепью был привязанный.

– Выходит, его духи святые унесли. Как в сказке! – Самохвалов крякнул и, пригнувшись, нырнул в будку. Оттуда послышался его гневный голос: – Все. Накрылся резак. Был и нету!

– Вот так новость! – воскликнул машинист.

Мите вспомнилось, как он, впервые придя на паровоз и увидев привязанные цепью резак, пику и другие инструменты, посмеялся. А Самохвалов осуждающе заметил тогда: выпадет на ходу какой-нибудь инструмент, и горько заревешь в поездке. И, хотя резак никак не мог выпасть, слова эти, к несчастью, оказались пророческими…

Митя посмотрел в топку. По всему днищу будто разлилась дымящаяся лилово-серая лава, над которой поплясывали то рыжие, то голубоватые немощные огоньки.

– Видал? – громко спросил Самохвалов.

– Шлак затягивает колосники, – машинально сказал Митя.

– Дутье не проходит… Топка может остудиться, давление в котле сядет. А с ним и мы сядем на мель. – Самохвалов взбешенно сверкал своими цыганскими глазами. – Обязательство пишем – топливо экономить, а тут каким еще пережогом пахнет…

Мите показалось, что стрелка парового манометра неумолимо падает.

Самохвалов попытался «прорезать» топку пикой, но шлак быстро затягивал колосники, топка остывала, давление падало. Перед крутым подъемом к станции Перевальной пришлось остановить поезд: нужно было почистить топку, подкопить пару.

Потный, красный от натуги, Самохвалов орудовал пикой, недовольно хрипел:

– Инструмент пустяковый, всего, может, пятерку стоит, а что получается? Опять заело, лешак его возьми! Да разве в цене дело? Не уберег – и убытков не сосчитаешь. Ну, собачья душа, надо бы свининкой заправиться для такой работы… Уголь пережгли, из графика, считай, выбились… Вот тебе и пустяковый инструмент…

– Могила, – глядя в топку, угрюмо сказал Максим Андреевич. – Месяц доброй работы схоронили…

В Кедровник поезд прибыл с опозданием на тридцать две минуты…

А в середине следующего дня, по возвращении в Горноуральск, Митя передавал смену Алеше. Когда они вышли на тендер, Алеша сказал с улыбкой:

– У вас у всех такой вид, будто вы что-то не то съели…

– Еще чересчур хороший вид, – удрученно ответил Митя. – Вчера поездка была – страх. Всю топку шлаком затянуло, а резака нет. Пропал. Принимал у тебя смену – он был, а потом – как в воду… Пережог топлива, график нарушили… Здорово подсадил я бригаду…

– Резак пропал? – Глаза у Алешки забегали. Потом он опустил их и стиснул губы.

Митя принял это за выражение сочувствия.

– Сейчас заявлю про утерю, тебе новый выдадут. Смотри береги… – и, взяв сундучок, ушел с паровоза.

От дежурного по депо Митя зашел в нарядческую.

На скрип двери Вера подняла голову, быстро встала, подошла к барьеру.

– Что у тебя? – тревожно спросила она, вглядываясь в его осунувшееся лицо.

Митя рассказал.

Верина рука лежала на барьере, пальцы то шевелились, как бы щупая гладкую поверхность дерева, то сжимались в кулачок.

– Как же? Как же это?

– Сам ничего не пойму.

– Да, загадка…

– И никто не поверит…

– Ну зачем так думать? – горячо сказала она. – Обязательно выяснится, что ты не виноват. Говорят же: «Придет ниточка к клубочку…» И придет. Быть не может иначе! – И она убежденно пристукнула по барьеру кулачком.

Значит, не поверила…

Нигде не пил Митя такого вкусного чая, как в Кедровнике. Даже Максим Андреевич, «старый чаевник», уважительно отзывался о чае, который готовила Наталья Митрофановна, дежурная «бригадирки».

Старик уже позавтракал, выполнил свою «чаевую норму» и теперь хрипловатым утренним голосом с волнением читал сводку, в которой сообщалось, что войска Первого Белорусского фронта вышли к реке Эльбе…

– Знать, скоро миром заживем, слава богу… – негромко сказала Наталья Митрофановна.

«Как бы папаня сейчас радовался!» – с болью подумал Митя.

Допивая чай, он вдруг заметил, что дежурная пришивает вешалку к его тужурке. Вешалка оборвалась вчера ночью, и он пристроил тужурку на петле лацкана. Вскочив со стула, смущенно благодаря, Митя хотел отнять тужурку, но женщина не уступила.

– И вовсе не стоило вам свои глаза натружать, – с шутливой ревностью заметил Самохвалов. – Есть кому за ним с иголочкой ходить, хоть он и холостой-неженатый.

– Маме-то его, должно, хватает забот, – спокойно ответила Наталья Митрофановна, откусила нитку, повесила тужурку и увидела, что Митя допил чай.

– Отпей еще чашечку. Как раз свежая заварка поспела…

Ему не хотелось больше чаю, но он не стал отказываться: это было единственно приятное, что он мог сделать для этой женщины, так похожей на его мать.

В тот момент, когда Наталья Митрофановна поставила перед Митей дымящуюся чашку янтарного дуплистого чая, в комнату шумно ввалилась бригада машиниста Ваганова, только что приехавшая из Горноуральска.

Машинисты поздоровались за руку, обменялись несколькими замечаниями насчет дороги, а кочегар, плотный парень с плоским, безбровым лицом, подошел к Мите.

– Читали, брат, читали! Хлестко написано. И намалевано, – живот надорвешь…

– Ты про что? – Митя обжег губы и отставил чашку.

Самохвалов перестал жевать.

На низком лбу кочегара собрались длинные складки.

– Так ты, выходит, не видал газетку? Вот это здорово! – И он с бездумной веселостью пересказал содержание заметки о кочегаре Черепанове и карикатуры, посвященной ему же: паровоз 14–52 летит на всех парах, а рослый парень с темным ежиком («сразу скажешь – Черепанов!») зацепил длинным резаком колесо и, упираясь изо всех сил, старается удержать машину…

– Что ж тебе так весело? – отложив газету, строго спросил Максим Андреевич.

– Вот именно, – вставила Наталья Митрофановна сердито. – Принес поганую весть и радуется…

Парень мгновенно сник, плоское лицо его обиженно вытянулось.

– Я ничего… Нешто я радуюсь? Просто смешно…

– Мог бы и про тех подумать, кому не смешно. Думалка-то у тебя вон какая! – Наталья Митрофановна ткнула сухим пальцем в сморщенный лоб кочегара и обернулась к Мите.

Он сидел сжавшись. Женщина не знала, что сказать ему, и молча положила руку на его плечо.

Митя вздрогнул, словно его разбудили, обвел всех затравленным взглядом. Потом вскочил, как попало насадил на голову ушанку, сорвал с вешалки тужурку, схватил сундучок и выбежал из комнаты.

Стараясь не шелестеть бумагой, Самохвалов завернул остатки завтрака, отодвинул недопитый чай. Старик спрятал очки, громко щелкнул крышечкой железного футляра.

Вчера перед выездом из Горноуральска Максим Андреевич и Самохвалов увидели стенную газету. Не сговариваясь, они решили не расстраивать человека перед дорогой и, чтобы Митя не зашел в дежурку, встретили его на путях…

– Горе с этими писаками! – раздосадованно крякнул машинист. – Посоветовались хотя б. Рады, что писать выучились…

– И Кукрыникса эта тоже… – возмущенно поддержал Самохвалов. – Только бы малевала, кукла!..

А Митя быстро шел по улице, с сундучком в руке, с тужуркой под мышкой.

Значит, не поверила. Ни одному слову не поверила. Сказала, что верит, а сама села строчить заметку! Что же это? Как можно? Как она могла? Даже если кто-то другой написал, все равно, она в редколлегии, она могла протестовать. А еще обвиняла Митю в предательстве! Вот тебе и «загадка»! Нет, не загадка, все уже разгадано. Начал клубочек разматываться…

В депо, возле паровоза, Митю встретил дежурный кочегар, старичок с остренькой бородкой.

– Припекает солнышко-то? – кивнул он на тужурку в Митиной руке.

– Сильно припекает. – Митя грустно усмехнулся каким-то своим мыслям.

– Сердце радеет, как поглядишь на справного работника, – приветливо говорил старик, – Обнаковенно сперва помощник приходит, погодя – сам машинист. Ну, а ваш брат, кочегар, – на самый напоследок. Поди, в ударниках ходишь, парень, на Доске почетной значишься?

– Прямо как в воду глядите, папаша, – насмешливо отозвался Митя. – На всех как есть Досках значусь…

Из Кедровника они выехали в полдень. Митя почти не уходил с тендера. Что и говорить, он виноват. И он смирился бы с любым наказанием – с выговором, с карикатурой, с заметкой в газете, если бы к ней не имела отношения Вера. Как он ошибался! Должно быть, нет людей, которые бы не ошибались. Но ошибиться в человеке – что может быть страшнее и горше? Хорошо бы сейчас взять да и умереть. Пускай погрызет, помучает ее совесть. Да разве она вспомнит, пожалеет о нем? Мать будет убиваться. Кто-нибудь вздохнет: «Жаль парня, самые расцветные года…» – и тут же забудет. И все забудут. Быстро и навсегда. А ведь отца-то помнят не только дома, в семье. Он много оставил по себе: душевное отношение к людям, методы вождения тяжеловесных поездов, «машинку Черепанова», наконец, березки на улице Красных Зорь… А Митя? Умри Митя сегодня – что напомнит о нем людям?..

Жалость, безудержная, тоскливая жалость к себе сдавила ему сердце.

А навстречу лился теплый, душистый воздух. Тень от поезда бежала вдоль откоса живой пунктирной линией – темная полоска и просвет.

Поворачиваясь, уплывали назад островерхие терриконы дражных отвалов, отливавшие на солнце перламутровыми огоньками. Слева вдоль дороги чудовищно огромными кристаллами высились горы. На вершине их, над самым обрывом, стояли темно-зеленые степенные кедры. Они слетка покачивали ветвями, точно манили к себе молодые сосны, карабкавшиеся по крутым каменисто-серым склонам. Справа от дороги голубело дремучее озеро; железнодорожное полотно, сверкая, бежало вдоль его отлогого берега. Митя вдохнул горьковатый запах сосновой смолы, зябкую свежесть воды, а поезд мчался уже мимо торжественно белых березовых колоннад, мимо вечной зелени сосен и елей, которым не было ни конца ни краю.

Ему пришла мысль, что в жизни все меняется так же, как и эта дорога: только что поезд прорывался по узкой каменной теснине и вокруг было сумрачно и тревожно, а сейчас куда ни глянь – солнечный простор. Эта мысль понравилась ему и немного успокоила. Он смотрел, смотрел теперь по сторонам с таким интересом, словно надеялся, что дорога предскажет ему что-то, приоткроет будущее…

Непроглядной зазубренной стеной поднялась впереди тайга. Поезд мчался прямо на нее. И, когда уже не было сомнения, что он врежется в эту несокрушимую высокую стену, неожиданно открылась просека. Тайга расступилась неохотно – почти вплотную к колее со смелым любопытством подбегали молодые сосны, ели и березки.

Но таежный коридор был мрачен. В глубине его, где как будто смыкались зеленые стены, клубился, кипел, рвался кверху тяжелый бурый дым. Черное крыло его грозно нависло над просекой. Потянуло гарью. Стало темнее.

В тот момент, когда Митя забежал в будку, Максим Андреевич, отпрянув от окна, схватился за ручку регулятора, крикнул:

– Горит! Лес горит!..

Самохвалов перестал кидать уголь в топку, высунулся в окно.

– Прямо на нас идет… – Он захватил голову руками и кинулся к машинисту. – Лучше назад, Максим Андреевич… Надо назад…

– Ветер сильный. Если отступать, догонит. Все равно догонит, – размышлял Максим Андреевич, напряженно глядя вперед.

Самохвалов испуганно смотрел на него:

– Рискованное дело…

Впереди клубилось и кипело пламя, обернутое тяжелой, колышущейся на ветру пеленой дыма.

Сквозь шум ветра и грохот машины послышалась перепуганная трель свистка: главный кондуктор требовал остановить поезд.

Максим Андреевич поднял голову и как-то отчаянно усмехнулся. Глаза сверкнули решимостью. Он бросил взгляд на манометр, заглянул в топку. Движения его были быстрыми и сильными.

– Пробьемся. Должны пробиться. Пару нагоняй! – громко, отрывисто крикнул он.

И следом за этими словами длинный, пронзительно-резкий свисток пробуравил воздух. Это означало: «Вперед, только вперед!»

Машинист налег на регулятор. За окном быстрее замелькали деревья, чаще застучали колеса, сильнее зашумел ветер.

Охваченная пламенем тайга летела навстречу.

Запоздалая исповедь

– А я говорю: не терял он этот несчастный резак. Тут что-то непонятное, загадочное. Надо разобраться, потом уж писать…

– Довольно авторитетно! – насмешливо заметил кто-то за Вериной спиной.

Тоня Василевская, беря со стола карандаш, покосилась на Веру:

– Белоногова, оказывается, верит в чудеса.

– Я в человека верю, – запальчиво отозвалась Вера.

– Громко! – со спокойной издевкой сказала Тоня.

Сидевший в углу техник механического цеха Панов, считавшийся, несмотря на свои двадцать лет, человеком рассудительным и благоразумным, заявил, что ничего непонятного нет: инструмент исчез, бригада в связи с этим попала в тяжелое положение, – спорить не о чем.

– Правильно, – поддержала Урусова. – Воспитывать надо. Пусть все видят, к чему ведет халатность. В другой раз не будут случаться загадочные истории. Только что в комсомол человека приняли, а он…

– Сначала выяснить бы, халатность это или что другое, а потом ставить человека к позорному столбу! – в тон ей горячо сказала Вера.

– С каких это пор наша газета – позорный столб?

Вера с раздражением сказала, что не нужно придираться к словам, – она имела в виду заметку, а не газету. Такая заметка будет для Черепанова позорным столбом, а он не заслужил этого.

– Может, Вера и не совсем удачно высказалась, – рассудила Урусова, – но не в том дело. Хотелось бы, чтоб заметку написала именно ты, Вера. У тебя получится и складно и остро…

– Я не буду! – вскрикнула Вера. – Я против и писать не буду!

Тоня Василевская оторвала глаза от бумаги, проговорила вкрадчивым голосом:

– А Любовь Яровая была принципиальнее, сильнее…

– При чем тут Любовь Яровая? – не поняла Урусова.

– При том… – сощурилась Тоня. – Яровая ради идеи, ради справедливости не считалась со своим личным…

Маня Урусова посмотрела на Василевскую, потом на запылавшее лицо Веры.

– Да ну? – вырвалось у нее, как вздох.

– Вот именно. – Тоня многозначительно наклонила голову и протянула ей бумагу.

Маня громко рассмеялась.

– Ох, и молодчина! Здорово-то как! И похож, просто жуть! Нет, вы только посмотрите…

Листок бумаги стал кочевать из рук в руки и наконец попал к Вере. Щеки у нее разгорелись сильнее. Сжав губы, она с минуту разглядывала карикатуру и взяла со стола карандаш.

Тоня выпрямилась и застыла. Урусова зачем-то хотела подняться, но осталась сидеть, навалившись на стол. Все, кто был в комнате, замерли в беспокойном ожидании. И в тишине все услышали, как зашуршал по бумаге карандаш. Черная цепь повисла с тендера, упала на землю и, завиваясь колечками, потянулась к резаку, который держал паренек, изображавший Митю. Еще два-три кольца – и резак будет привязан к тендеру. Но рука предательски задрожала.

– Он сказал… Он не терял, не мог потерять резак. Понимаете вы? Может, стащили у него, вы же не знаете? Не хотите верить человеку – дело ваше. А я верю. Можете писать. Можете налепить даже это… эту мазню… – Вера задохнулась, бросила на стол бумагу, карандаш и выбежала из комнаты…

Дома никого не было. Она попробовала читать и откинула книгу. Включила радио, но, услышав звуки веселой песни, выдернула вилку. Ах, Маня, Маня, борец за справедливость! А казалось, что ты тоньше, что ты лучше разбираешься в людях… Мите скоро выезжать, конечно, он увидит газету…

Вернулся из поездки Алеша. Не поздоровался. Наспех помылся и с каким-то ожесточением долго тер полотенцем шею.

– Видел сейчас ваше произведение. – Он окинул сестру негодующим взглядом: – Из мухи слона соорудили, будете торговать слоновой костью?

Вера молчала. Как ни горько ей было, она втайне радовалась, что Алеша так заступается за друга.

– Ну, а ты-то заранее распрощалась с Митей? – с озлоблением спросил он.

Вера быстро обернулась:

– Не волнуйся, он самоубийством не покончит. Но и не посмотрит теперь в твою сторону…

Вера ужаснулась, что Митя тоже может решить, что она участвовала в этом «произведении». Увидев ее волнение, Алеша злорадно рассмеялся.

С того дня, как Митя сказал ему о пропаже резака, он ходил сам не свой. Он боялся Митиных глаз, ему казалось, что Митя глядит на него необычно пристально. Он терзался и молчал. Черт подери, надо было тогда сразу признаться, и дело с концом. Но кто мог знать, что все так обернется? Разве он думал подвести Митю, разве хотел ему зла? А что вышло? Конечно, если бы не эти критики, все бы заглохло. Тот кочегарик с выпуклыми глазами, должно быть, не заметил номера паровоза. Теперь он прочитает заметку и узнает, кому следует вернуть инструмент. И непременно вернет и расскажет все, как было. Так стоит ли дожидаться? Не лучше ли самому рассказать? За признание, говорят, полнаказания…

Но вечером Алешка так и не рассказал ничего.

Проснулся он около десяти утра. Матери уже не было дома. А Вера в другой комнате гремела посудой, и он вспомнил, что у сестры сегодня выходной день. Что ж, это кстати…

Завтракали молча. Он почти ничего не ел, но сестра, против обыкновения, не замечала этого.

– Интересно, а факты у вас проверяются? – глядя в тарелку, спросил Алеша.

– Какие факты?

– Ну, перед тем как расписывать и разрисовывать человека…

– А что проверять? Инструмент пропал? Пропал. Надо воспитывать людей, чтоб не случались загадочные истории…

– Воспитатели! А может, кочегар Черепанов и не виноват?

Она посмотрела на брата с испугом и тревожной надеждой.

– А кто же… ты думаешь?

– Я не думаю, я знаю… – сказал Алешка с мрачной загадочностью.

Вера ждала не шевелясь, перестав дышать.

– Я виноват…

– Ты врешь!

– Глупенькая, разве так врут? – жалобно улыбнулся он.

– Не может быть, – почти беззвучно прошептала Вера. – Что ты выдумываешь?..

– Я сдал Мите смену, он ушел за мазутом, а тут черт принес пучеглазого кочегара с другого паровоза: «Дай на минутку резачка». Я и дал. Вот и все… – Алеша вздохнул, распрямил плечи и поднял голову.

Вера с молчаливым ужасом смотрела на брата.

– Как же… Почему же ты молчал? – Голос был такой, словно у нее болело горло.

– В том смысле, что не доложил вашей редколлегии?

– Ты еще остришь? Мите, Мите ты должен был сказать.

– Ну, духу не хватило. Думал, уляжется все, тогда…

Приложив руки к побелевшим щекам, Вера медленно поднялась из-за стола, долго ходила по комнате. И вдруг решительно подошла к брату.

– Все ложь, ложь! Если бы улеглось, ты продолжал бы молчать. Друга подвел, подставил под удар и спокойно молчал. А теперь заговорил. После газеты заговорил. Какая «порядочность»! Теперь и без тебя раскрылось бы. Подлость, подлость! Откуда в человеке столько подлости! Митя не простит. Разве можно простить? Тебя же выгонят из депо! Выгонят и будут правы…

– А я и сам уйду, – с надрывом сказал Алешка. – Я знаю, ты первая раздуешь дело. И новую заметку настрогаешь, тебе ведь все равно, кого гробить…

– И уходи. Кроме позора, от тебя ничего!

Он понизил голос, кивнул на дверь:

– Соседи. Договоримся тихо: я уйду, чтоб не позорить ваш светлый образ. Скучать придется только о паровозной копоти…

– Да ты сам чернее копоти. Сейчас же идем к Урусовой, все расскажешь…

Вера вышла в другую комнату. Алешка слышал, как она шуршала одеждой, как надевала туфли.

«Препаршивое дело! – думал он удрученно. – А может, к лучшему? Не хватило бы воли бросить эту дурацкую карусель. Теперь все. Надо заканчивать школу и готовиться в институт. В какой? В какой-нибудь такой, чтоб не копаться потом в грязи, чтоб жить по-человечески. В инженерно-экономический, например. Кстати, там математики меньше, чем в других втузах…»

– Пошли! – Вера стояла перед ним в пальто, решительная, грозная.

Он заерзал на стуле:

– Зачем я… Ты и сама справишься…

– Пойдем! Подличать умеешь, умей и отвечать.

– Никуда я не пойду.

Прежде чем он успел подумать об обороне, оглушительно-звонкая оплеуха обожгла ему щеку. Он отшатнулся, машинально приложил руку к горящей щеке, и в тот же миг на другую щеку обрушился еще более размашистый и сильный удар…

Всхлипывая, Вера быстро вышла из комнаты.

Урусову она застала в комитете. А через полчаса здесь собралась почти вся редколлегия.

Заметка и карикатура были приклеены так основательно, что содрать их не удалось. И Вера не без удовольствия старательно заклеила их чистой бумагой. Кто-то предложил срочно написать новую заметку, чтобы не портить вида. Но Урусова возразила:

– Пускай так остается. Не будем свой брак упрятывать…

Никогда еще Вера так не ждала возвращения Мити, как в этот раз. А ждать нужно было еще долго, не меньше часа. Она решила скоротать время в депо и встретить Митю на станции.

Когда они повесили газету на место и собрались уходить, в дежурку вошел Чижов. Полное лицо его было так бледно, что веснушки темнели на нем, как чернильные брызги. Облизнув сухие губы, он сказал, что между Кедровником и Горноуральском, на большом участке, горит тайга; поезд Максима Андреевича Егармина пробивается сквозь огонь…

Вера не помнила, как вышла из дежурки, как прибежала на перевалочную станцию. Здесь было пусто. Подъемный кран стоял неподвижно; крановщик возился в будке, постукивая железом. Узкоколейный путь был свободен, а на широкую колею маневровый паровоз медленно тащил порожний состав.

Издали приближалась группа девушек и парней – наверное, грузчики. Вера подошла к ним, спросила, когда прибывает поезд из Кедровника. Темноглазая женщина с обветренным лицом посмотрела на электрические часы.

– По расписанию, считай, должон через час без десяти минут.

– А сведения о нем есть?

– Кому положено, у того, видать, есть.

Грузчица определенно не собиралась откровенничать с незнакомым человеком. Вера дала понять, что работает в депо, что знает о пожаре.

– Сказывают, сильный огонь, – озабоченно нахмурилась женщина. – Верховик ударил по молодняку, и пошел гулять рыжий разбойник. Да и ветер проклятый тут как тут. А у тебя там кто?

– Друг у меня на паровозе, – краснея, ответила Вера.

Женщина сочувственно покачала головой.

– Им как раз огонь встречу шел… Да пока ничего такого не слыхать…

Через полчаса на площадке появились майор в шинели с артиллерийскими погонами, Горновой и дежурный по станции. В угрюмом молчании они остановились под часами.

Вскоре послышалось фырканье автомашины: почти к самой площадке подошла желтая машина «скорой помощи». Дежурный по станции сказал что-то майору, и тот одобрительно закивал.

У Веры захолонуло сердце. С трудом подойдя к краю площадки, она смотрела в даль колеи. Но ничего не видела за расплывчато-серым туманом.