Текст книги "Свое имя"
Автор книги: Юрий Хазанович
Жанр:
Детская проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)
Сыпал мелкий и по-осеннему пронизывающий дождь. Мать называла его «бусенец». Он дробно и тоскливо стучал по вещевому мешку, по намокшей тяжелой кепке, от него ныло под лопатками.
Митя переходил с одного пути на другой, пробирался между лязгающими мокрыми составами, приглядывался к паровозам. Но паровоз номер 14–52 как будто в воду канул.
Желтые станционные огни, тускло расплывшиеся в черном небе, напоминали яичные желтки, выплеснутые на чугунную сковородку. Словно потускнели даже сильные прожекторы на невидимых сейчас высоких мачтах. Все было густо заштриховано свинцовой сеткой дождя.
Митя прислушивался к свисткам паровозов: вдруг по голосу узнает свою машину. Но в нестройном хоре свистков ничего нельзя было разобрать. Паровозы, должно быть, охрипли от назойливой сырости, и знакомый голос теперь стал неузнаваем…
С тех пор как Митя явился в дежурку и, не застав там бригаду, отправился на поиски, прошло уже много времени. Он успел промокнуть, озяб, был близок к отчаянию. Что, если они уехали? Станут дожидаться какого-то дублера, задерживать из-за него поезд!
Навстречу шел человек. У Мити мелькнула надежда.
– Не видали паровоз 14–52? – спросил он и поморщился, таким чужим и противно жалобным показался свой голос.
– Где ж его увидишь? – не останавливаясь и не повернув головы, отозвался прохожий.
Постояв немного, Митя побрел к перевалочной площадке, откуда начинал поиски. Но путь, как и прежде, был свободен. Нет, не найти ему сегодня своего паровоза! Наверняка ни с кем не случалось такого и никто ему не поверит…
Сзади послышались шаги. Митя быстро оглянулся. Человек в длинном плаще с капюшоном, засунув руки в карманы, шел неторопливой, тяжеловатой походкой.
– Товарищ, вам не попадался паровоз 14–52? – И опять, как он ни старался, голос прозвучал очень жалобно.
Человек остановился, вытащил из кармана руку, и острый луч электрического фонарика ударил Мите в глаза.
– А кто машинист на паровозе?
Мите показалось, что он слышал где-то этот голос.
– Егармин Максим Андреич, – заслонившись ладонью, сказал он. – Не встречали?
– Так, так, – словно припоминая что-то, сказал человек в плаще. – Встречал Егармина, как же. А зачем он тебе понадобился?
– Дело есть.
Человек в плаще усмехнулся:
– А коли есть дело, так надо уметь находить Пойдем.
И он повел Митю в другую сторону, к будке стрелочника, тепло светившейся небольшим оконцем.
– Часто приходится вот так искать машиниста Егармина? – мягко спросил провожатый.
– Не бывало еще такой напасти, – сказал Митя, немного воспрянув духом.
– «Напасти», говоришь? – повторил человек и, кажется, вновь усмехнулся в свой капюшон.
Когда он открыл дверь будки, старик стрелочник с серебряными усами поднялся со скамейки.
– Сидите, сидите, – сказал человек в плаще. – Нам позвонить. – Он шагнул к небольшой белой, жарко потрескивающей печке и потер над чугунной доской руки. – Вот где можно душу согреть!
После дождя и мрака будка показалась настоящим раем. Было здесь очень тепло и вкусно пахло «печенкой» – печеной картошкой. Ходики, тикавшие на стене, успокоили Митю: до отправления поезда было еще тридцать пять минут.
Провожатый откинул капюшон, и Митя отступил к двери.
– Сергей Михайлович? Товарищ начальник?
– Ничего, ничего, Черепанов, – сказал Горновой, делая вид, что не замечает его растерянности. Он подошел к телефону, висевшему на стене, снял трубку: – Дежурного по станции. Дежурный? Горновой беспокоит. Паровоз 14–52 где сейчас? В северном? Благодарю. – И обернулся к Мите: – Слыхал? А как отыскать северный парк?
– Найду… – Голос Мити прозвучал не очень уверенно.
Стрелочник ухмылялся в серебряные отвислые усы. Горновой козырнул ему, натянул на фуражку тяжелый, неподатливый капюшон и вышел, пропустив дублера вперед.
– Показывай, где северный парк.
Митя вспомнил, что Лысая гора, темневшая сейчас слева, находится на западе.
– Вот север, – с облегчением проговорил он и ткнул пальцем прямо перед собой. – Теперь порядок. Спасибо…
– Веди, – почти тоном приказа сказал Горновой.
Вот это дело! Отпусти его начальник депо, он без труда придумал бы причину опоздания, и никто не узнал бы правду.
Они пересекли несколько путей, обошли серую лужу, в которой слабо тлел огонек стрелки, и направились вдоль вереницы вагонов. Там, где была голова состава, на земле желтела дорожка света от паровозного окна.
– Пока осмотри буксы, – тихо сказал начальник, когда они приблизились к паровозу. – Я позову…
Горновой неторопливо поднялся по ступенькам и, подобрав полы плаща, боком пролез в узкую дверь.
– Вечер добрый!
– Милости просим! – Максим Андреевич приподнял фуражку. – Чем обязаны, Сергей Михайлыч?
Горновой не ответил, откинул капюшон, за руку поздоровался с Максимом Андреевичем и Чижовым. Увидев начальника, Самохвалов поспешил с тендера и тоже протянул ему свою наспех вытертую паклей руку.
– Сегодня вторую докладную тебе настрочил, Сергей Михайлыч, – сказал машинист. – На горячую промывку пора ставить машину. Иначе угробим старуху…
– Знаю, читал, – нахмурился Горновой и пожалел, что не отпустил мальчишку одного. – Если подходить строго, весь парк надо сегодня же на ремонт. Вот «пятидесятка» выйдет, твою поставим. Лады? – Горновой оглянулся. – А дублер-то ваш где?
Максим Андреевич тревожно посмотрел на Чижова.
– Запаздывает что-то. Даже не похоже на него. Парень старательный, исправный…
– А догадается он, как вас найти?
– Найдет, – убежденно ответил Чижов.
– Вы, конечно, растолковали ему, где у нас какой парк, каким образом узнать, где находится паровоз?
Машинист и помощник переглянулись.
– Он такой бедовый хлопец, Сергей Михайлыч, – сказал Чижов, – можно не беспокоиться.
– Нет, надо беспокоиться, – строго проговорил Горновой. – Сами пожелали взять человека, а не учите. Вам кажется, если сами с закрытыми глазами все тут найдете, так и любой сможет. А человек первые шаги делает. Нет, не годится так учить, товарищи…
Максим Андреевич смущенно кашлянул, разгладил жесткие усы.
– Отчитал ты нас правильно, Сергей Михайлыч. Сплоховали. Но я тебе скажу: когда приходит на учение середнячок, ему втолковываешь всякую малость, а этот…
– Хорошо успевает?
– С лету хватает. Верное слово.
Максим Андреевич подошел к двери и с минуту смотрел в сырую, шелестящую дождем темноту. Потом смахнул с лица дождевые капли, сказал с беспокойством:
– Кто знает, может, и вправду не нашел? Сходи-ка, Михаил, поищи. Вот незадача…
Горновой присвистнул.
– Поздновато забеспокоились, товарищи. Если будет продолжаться такое учение, при всем уважении к вам, переведу Черепанова в другую бригаду. А сейчас получайте своего дублера. Нашел на путях… – И, выглянув из дверей, он позвал Митю.
Но кочегар не шел. Всполошенно вглядываясь в темноту, Горновой позвал громче. Тогда издали послышался унылый голос:
– Иду!..
Пока начальник депо поднимался на паровоз, Митя переживал мучительные минуты. Было ясно, что речь пойдет о нем и, если остановиться поблизости, можно все услышать. Но он пересилил это желание я прошел далеко от паровоза: услышишь ты или не услышишь, все равно лучше о тебе говорить не станут!
Медленно взобравшись на паровоз, Митя остановился, подавленный, угрюмый. Он почувствовал: щеки так запылали, что дождевые капли, наверное, мигом испарились на них.
– Как же это, Димитрий? – участливо проговорил старик. – Ждем тебя, а ты…
Митя молча повел плечом.
Самохвалов блеснул цыганскими глазами, торопливо шепнул:
– Да ты не кисни. Подумаешь! И не такое бывает.
А Максим Андреевич, показывая на Митю, обратился к начальнику:
– Забыл тебе сказать, Сергей Михайлыч. Рационализатор ведь!
– В чем это проявилось?
– А ну, Димитрий, продемонстрируй.
– Что вы, Максим Андреич! – с испугом отозвался Митя.
– Давай, давай быстренько! – Машинист строго свел брови.
Встретив этот непреклонный взгляд, Митя покопался в железном ящике и вышел на середину будки. В руке у него была белая, с длинным тонким носиком масленка. Он помешкал немного, держа перед собой масленку, и вдруг опрокинул ее носиком вниз. Горновой дернулся всем телом, предостерегающе протянул к Мите руки.
– Не изволь тревожиться, Сергей Михайлыч, – довольно усмехнулся Максим Андреевич. – В этом-то как раз и вся соль…
Едва сдерживая улыбку, Митя подождал, пока Самохвалов подставил бидон, и нажал круглый клапан, торчавший возле ручки. Из длинного носика побежала густая янтарная струя.
– Ловко! – Горновой взял у Мити масленку и стал рассматривать ее, не скрывая удивления. – Разумная вещь. Сам придумал?
Митя кивнул.
– Смекалка! – приложив палец ко лбу, заметил Максим Андреевич. – Как ты мыслишь, Сергей Михайлыч, могут ее принять на вооружение?
Горновой задумался, все еще рассматривая масленку.
– Думаю, нет, – сказал он как будто с сожалением. – Вещь, конечно, стоящая, молодец Черепанов. Но масленка, понимаешь, должна стоить гроши, а такая дороговато обойдется. Дороже смазки, которую можно разлить. А разливать ты и сам скоро перестанешь…
Вспомнив о пятне на куртке, Митя опустил глаза.
– Ну ничего, – ободряюще сказал Максим Андреевич. – Мы еще придумаем рационализацию. Да такую, что всюду примут. Верно, голубок?
Митя не ответил. Приняв из рук начальника масленку, он выбежал на тендер.
Часть третья
КарпыБывает, что люди, которые тебя в глаза не видели и о которых ты не имеешь никакого представления, вторгаются в твою жизнь, отягощая ее неожиданными огорчениями.
– Сегодня Волкова, наш врач, спросила: «Чем увлекается ваш сын?» И я не знала, что сказать… – говорила Анна Герасимовна, устало глядя на сына. – В самом деле, к чему тянется твое сердце? Разве я знаю?
Алеша смотрел в книгу и думал: «Какое ей дело, этой Волковой? Беспокоилась бы о своих детях, если они есть. Обязательно надо совать нос в чужую душу!»
– Я с тобой говорю, – негромко сказала Анна Герасимовна.
Она медленно расстегивала гимнастерку, и Вера заметила, что пальцы матери, длинные, с коротко подстриженными продолговатыми ногтями, дрожат.
Алеша отложил книгу, но сидел, как прежде, потупившись. «Сами оторвали, а теперь – к чему сердце тянется! И это правильное воспитание!»
Возвращаясь домой, он рассчитывал получить грандиозную взбучку, приготовился выслушать скучную мораль, встретить холод и презрение, а вышло наоборот. С ним нянчились, как когда-то, в раннем детстве, когда он часто болел. Мама сказала, что он «жутко извелся», что ему необходимо усилить питание, и, отрывая от себя, кормила его не хуже, чем в мирное время. А он и не пытался протестовать: аппетит был волчий. Вера, которая могла «без отрыва», в один присест, опустошить банку сгущенного молока, теперь почти не прикасалась к нему: «Алешке нужнее…»
В первый день Вера заговорила было о его «фронтовых успехах», но мать так посмотрела на нее, что она сразу примолкла.
Мама сказала, что ему нужно отдохнуть, войти в норму. И он добросовестно отдыхал и «входил в норму». Днем подолгу размышлял, лежа на диване. Поразмышлять было над чем. У Мити неплохо получилось: отец – на бронепоезде, а он вроде заменяет его. Но что особенного – ездить по уральским дорогам? В прифронтовой бы полосе – другое дело! Фашистские самолеты охотятся за поездами, а паровозные бригады прорываются под бомбами, обманывают летчиков: то пустят дымовую завесу, то на полном ходу остановят поезд. Машинист Еремеев (о нем писали в газете) провел под носом врага больше ста эшелонов. Это слава! А кто узнает о Мите Черепанове? В лучшем случае на собрании назовут. Скука! Залезть в горячую мартеновскую печь и отремонтировать ее – это уже нечто! За такие дела и ордена дают. Но, кажется, уже было. И пускай. Есть же люди, повторившие подвиг Александра Матросова! Вопрос в другом: кто подпустит его, Белоногова, к мартеновской печи?
Путевым обходчиком пойти тоже интересно. Обходишь участок – и вдруг лопнувший рельс. А в это время из-за поворота – поезд. Бежишь навстречу и вспоминаешь: флажки-то остались в будке. Что делать? Как остановить поезд, предотвратить несчастье? И тогда разрезаешь руку, срываешь с себя сорочку, прикладываешь к ране. Сорочка становится красной, ты размахиваешь ею и бежишь. Машинист замечает тревожный сигнал, останавливает поезд, а ты без памяти грохаешься на полотно… Но и это уже было, даже рассказ написан. Что ж, тогда можно флажки не забывать, руку не резать – все равно напишут: «Алексей Белоногов спас поезд!»
Устав от раздумий, Алеша проигрывал на патефоне несколько пластинок, читал и валялся на диване, сраженный дневным сном, весьма полезным для организма, по утверждению медиков.
Боялся он вечеров. Вечера стали самым мучительным временем суток. Мама рассказывала о своих раненых, Вера не уставая сообщала о деповских делах и людях, а ему не о чем было говорить. Он брал книгу и как будто углублялся в чтение, но читать не мог…
Сегодняшний вечер также не обещал ничего хорошего. Алеша чувствовал на себе взгляд матери и ниже наклонял над книгой голову.
Отложив истории болезней, которые она взяла, чтобы заполнить дома, Анна Герасимовна смотрела на сына. У него было девически красивое лицо с мягкими, неуверенными чертами. Он был очень красив. Когда-то это радовало ее. Где бы Анна Герасимовна с ним ни появлялась – в детской консультации, в сквере, на утреннике, – «а него неизменно обращали внимание: «Какой чудесный ребенок!» И ей было приятно. Теперь же внешность Алеши все меньше нравилась Анне Герасимовне, даже пугала ее.
К красивым юношам и мужчинам она всегда относилась несколько настороженно и иронически. По ее наблюдениям, красивые мужчины зачастую бывали весьма ограниченными. Она называла таких: «тихий красавчик». Причем «тихий» относилось к умственным данным. Но об Алеше не скажешь, что он глуп. И все же есть что-то бездумное и безвольное в его расслабленной, мягкой и чересчур правильной красоте…
– А знаешь, мой друг, – с улыбкой проговорила Анна Герасимовна, – ты заметно поправился, посвежел на положении нашего дорогого гостя. Но мама моя говаривала: «Кто сидел на печи, тот уже не гость, а свой…» А ты уже две недельки на печи. Пора включаться в жизнь…
– Что ты понимаешь под включением?
– Учение, больше ничего. Никакими обязанностями но дому тебя не нагружаем.
– Везет же некоторым! – усмехнулась Вера, штопавшая чулок, натянутый на электрическую лампочку.
– Надо, Лешенька, извлечь из-под спуда учебники и усаживаться. Время пролетит – не оглянешься…
Мать снова занялась своим делом, а он выждал «для характера» минут десять, медленно поднялся, стал неторопливо перекладывать книги на этажерке и, отыскав учебник по алгебре, взял чистую тетрадь и сел за стол. Наудачу раскрыл книгу, старательно переписал пример, на который упал взгляд, и глубоко задумался, подперев голову руками.
Мать выключила радио. И совершенно напрасно: во-первых, симфоническая музыка совсем не мешает сосредоточиться, а во-вторых, теперь придется привыкать к тишине. Но не успел он привыкнуть и настроиться на рабочий лад, как захотелось пить. Он решил перебороть жажду, однако все время думал о воде. Пришлось сдаться. Потом заметил, что стул под ним скрипит. Казалось бы, сидишь не шевелясь, а он все равно скрипит, отвратительно и громко. Сосредоточиться просто невозможно. Нахлынули разные мысли, очень далекие от алгебры. Напала вдруг сонливость, будто не спал по меньшей мере трое суток подряд, даже заныли скулы…
Анна Герасимовна заглянула в его тетрадь. Рядом с нерешенным примером красовался во всех подробностях автомат с круглым диском…
– И это за полтора часа? – сказала она со вздохом.
Он потянулся, откинувшись на спинку стула, встал и, потирая виски, прошелся по комнате вялой, заплетающейся походкой.
Анна Герасимовна горестно улыбнулась:
– Как ужасно ты напоминаешь карпов тети Глаши!
– Что еще за карпы?
– А я никогда не говорила тебе? Изволь, расскажу…
В одно предвоенное утро всю поликлинику, где работала Анна Герасимовна, облетела весть: сына главврача, семнадцатилетнего парнишку, осудили за соучастие в краже. Весь день только и разговоров было, что об этом событии. Когда сели завтракать, пожилая няня Глафира Ильинична – тетя Глаша – сказала:
«Верно, знать, говорится: «Сызмальства не возьмешь в руки, потом наберешься муки». – И вдруг спросила: – Вам, Анна Герасимовна, доводилось видать карпов из нашего пруда?»
«А что?»
«Видали, какие они?»
«Обыкновенные, по-моему».
«Не совсем обнаковенные. С набережной смотришь – выводок табунком ходит, молодь, а вроде купцы опосля сытного обеда разгуливают, плавниками едва-едва шевелят. И ровно неохота им вовсе шевелиться, ровно сию минуту заснут. Я такую гладкую да ленивую рыбу отродясь не видывала. А отчего им не быть ленущими? Никакого беспокойства в жизни. Корм добывать не нужно, знай поспевай глотать. По часам кормят. И досыта. Как говорится, от пуза… Вот я и хочу сказать, Анна Герасимовна, многие родители ребяток своих великовозрастных таким же манером опекают, готовенькое в рот кладут. Рыба, она, понятно, жирнеет от этого, а люди, я считаю, портятся…»
– Умница какая эта тетя Глаша! – воскликнула Вера.
– Спасибо за сравнение! – сказал Алеша. (Вере показалось, что его прямые растрепанные волосы ощетинились.) – Хорошо, пойду работать, добывать себе корм!
Анна Герасимовна с трудом улыбнулась, чтобы скрыть свой испуг таким неожиданным оборотом.
Третье лицоПоезд отправлялся в тринадцать сорок пять, но Митя сказал матери, что у него есть дело в депо, и ушел за два часа до отъезда.
В действительности же у него не было никаких дел, если не считать, что ему хотелось повидать Веру. Он не встречал ее уже четыре дня. А сегодня у Мити был не совсем обычный день: заканчивался испытательный срок, он чувствовал, что испытания выдержал, и у него было отличное настроение.
Он шел, а в уме слово за словом составлялось письмо к отцу. Большое, подробное и очень складное письмо. Обидно только, что, когда сядешь за бумагу, все выйдет намного хуже… «Я написал тебе на другой день, как меня зачислили на работу, а от тебя так ничего и нет. Но я все равно знаю, что ты не против. Я помню, что ты говорил мне когда-то: «Не будешь учиться – успеешь не больше, чем я. А ты должен побольше успеть, иначе будет полный застой…» И вот я хочу сказать, чтоб ты не тревожился. Не будет застоя…»
Вдруг он услышал голос Веры:
– Зачем пожаловали, товарищ дублер?
Она стояла у входа в нарядческую в легком синем платье в горошек, с книжкой в руке.
– Я пришел… мне нужно… я забыл, когда мне выезжать, – сказал Митя.
– Вот новость! – воскликнула Вера. – Сегодня в тринадцать сорок пять… – и взглянула на него испуганно: – Только что просматривала наряды и запомнила…
Собственная растерянность помешала Мите заметить, как смутилась девушка.
Душевное напряжение, которое он переживал этот месяц испытательного срока, теперь, когда оставалось сделать всего одну поездку, перешло в чувство большой, безудержной радости. А к кому, как не к Вере, могло потянуть его с этим чувством? Но Митя боялся, что она уйдет сейчас, а ему так хотелось побыть возле нее!
Напротив конторы тихо шелестел фонтан. Посредине круглого серого бассейна высился букет неестественно больших жестяных тюльпанов, выкрашенных в голубой цвет; из каждого цветка вырывалась тонкая струйка и, дробясь и радужно играя, падала в зеленоватую воду бассейна. Вера засмотрелась на сверкающие брызги и как будто не собиралась уходить.
– А у меня сегодня кончается испытательный срок, – негромко сказал Митя.
– Уже пролетел месяц? – оторвав взгляд от фонтана, не то удивленно, не то радостно сказала Вера. – Как думаешь, выдержал?
– По-моему, выдержал.
– Значит, зачислят. – Вера нагнулась, сорвала длинный тонкий стебелек и переложила им страницу книги. – Машинистом бы, а? – хитровато покосилась на Митю и медленно пошла по двору.
– Доберемся постепенно, – сказал он, идя рядом. – Не все сразу. Есть, конечно, люди – они считают, что быть кочегаром – пустяшное дело. И пускай. А кочегар, как-никак, третье лицо!
– А их на паровозе всего три! – заметила Вера и как будто спохватилась. – Не страшно тебе на паровозе?
– Нисколько. Вообще привычка нужна, понятно.
Депо осталось позади. Впереди маячила Лысая гора. Тропинка, пробитая в высокой траве, была узенькая, на ней помещалась только Вера. А Митя шагал рядом, и твердые стебли бурьяна били его по коленям.
Заметив, что ему тяжело идти, Вера перешла на колею, вдоль которой тянулась тропинка. Это был старый запасный путь. Рельсы заржавели, меж черных шпал пробивалась трава.
Бросив на Веру удивленный взгляд, Митя шагнул на тропинку.
– Предположим, тебя зачислят. А дальше что? Как школа? – спросила она, повернув к нему голову.
– Сам еще не знаю, – ответил Митя.
– Вот и зашли в тупик, – сказала Вера и засмеялась, потому что они в самом деле стояли перед тупиком.
Ржавые рельсы запасного пути были загнуты кверху, словно полозья огромных саней; их соединял толстый квадратный брус, почерневший от времени, весь в глубоких трещинах.
Вера подула на брус и, легко подпрыгнув, уселась на нем.
– Скажи, тебе хочется сделать что-нибудь большое, хорошее? – неожиданно спросила она.
– Кому же не хочется? – улыбнулся Митя.
– Пожалуй, – согласилась Вера. – Но можно ли все время думать об этом?.. Я считаю, когда настоящий человек делает что-то героическое, он, может быть, совсем не думает, что он герой…
– Наверно, – отозвался Митя. – Но к чему это ты?
– Я о своем братце, – огорченно проговорила Вера. – Одно только у него на уме: совершить подвиг. И, главное, как мечтает! Вчера говорит: «Эх, если бы загорелось ваше депо, а я спас людей, вывел паровозы! За это могли бы даже орден дать…» – «Дурак ты, говорю, если нужно депо спалить, чтоб выявить твой героизм». Обиделся…
Митя рассмеялся.
– Смеяться, конечно, просто…
– А что сложно?
– Помочь другу.
Митя собирался тоже сесть на брус, уже уперся в него ладонями, напружился, готовясь подпрыгнуть. Да так и остался стоять.
– Как, например?
Вера, не взглянув на него, дернула худеньким плечом.
– Друзья находят способы… если собственная персона не заслоняет им весь мир.
«И понесло меня сюда! – подумал Митя. – Разве что хорошее услышишь от нее?»
Обиженно хмурясь, он рассказал о своем разговоре с Алешей и признался, что недоволен собой: назвал его государственным деятелем, а убедить не сумел.
– Сильно разозлил он меня: «С таким образованием в угле копаться!»
– Узнаю. Воображения больше, чем соображения, – запальчиво сказала Вера.
– Так что насчет персоны ты поспешила, – все еще с обидой сказал Митя. – Как мог уговаривал его. Работали бы вместе, на одной машине. Сначала тут, потом бы на широкую. Это же работа – понимать надо! Вроде и ездишь по одному маршруту, а поездка на поездку не похожа. Каждый раз что-то новое, не заскучаешь. А про важность и говорить нечего…
Вера сидела, обхватив колени и слегка покачиваясь.
– Послушала тебя, и самой захотелось на паровоз. Но как Алешку разжечь? – проговорила она в раздумье. – А вообще я завидую тебе: очень люблю ездить. Так хочется поехать куда-нибудь далеко-далеко! Иной раз услышу свисток паровоза, и на сердце хорошо и тревожно…
Не отрывая глаз от задумчивого лица Веры, которое казалось ему сейчас особенно красивым, Митя заговорил о том, что на узкой колее дальше Кедровника не поедешь, что настоящие поездки начнутся, когда он будет на широкой колее. Тогда уж попутешествует!
– Знаешь, о каком путешествии я думаю? – сказал Митя. – Представь себе, завод выпускает паровоз. Новый, быстроходный, мощный паровоз на каком-нибудь новом топливе. И вот бригада «обкатывает» машину, ведет ее через разные страны, через всю землю, от края до края, пока суша не кончится. Как, скажем, Чкалов и Водопьянов испытывали новые самолеты…
Глаза у Веры открылись широко:
– Вот это интересно!
– Интересно, да пока что нельзя сделать. То есть выпустить новый паровоз, конечно, можно, а вот проехать через всю землю…
– Почему?
– Колея всюду разная. Где шире, где поуже, понимаешь?
– Зачем же так глупо устроено?
– Кто его знает? Каждая страна по-своему живет, по-своему все делает. А когда весь мир будет заодно, – он сделал руками широкое, округлое движение, – тогда колея всюду будет одинаковая. Садись на паровоз и греми по всей земле!
Вера молчала, восторженно глядя на Митю. Потом вдруг спросила лукаво:
– Ну-ка, признайся, кого ты видишь машинистом на этом паровозе?
Митя потрогал пальцами черный, иссеченный трещинами брус, улыбнулся:
– Почему обязательно машинистом? А может, инженером. Тем самым, который придумал новый паровоз.
– Ох, и выдумщик же ты! – Она приложила руки к щекам и покачала головой.
– А что? – полушутя, полусерьезно сказал Митя. – Одни Черепановы изобрели первый в России паровоз, а почему другой Черепанов не может усовершенствовать теперешние машины?
Веселые искринки заплясали в зеленоватых Вериных глазах.
– Железная логика! Если крепостные люди смогли сотворить такое дело, то их вольный потомок должен сделать что-то еще большее… Правда, если, кроме свободы, у него есть еще кое-что… – И она приложила палец к своему гладкому, слегка загорелому лбу.
Что поделаешь, без «шпилек» она не может!
– Ты вот мечтаешь, фантазируешь, – примирительно проговорила Вера помолчав, – но ты и делаешь что-то. Призвание у тебя есть. А друг твой – пустой мечтатель. Самый настоящий Манилов. Да еще с переэкзаменовкой по алгебре…
– Я его растормошу, – горячо сказал Митя. – Увидишь, будет Алешка действовать. Будет!
– Если бы это удалось! – негромко сказала Вера. – А я пока мечтаю, чтоб скорее мы победили. Кончится война, мама не будет так работать, тогда и я займусь любимым делом, уеду отсюда… – И она раскинула руки, словно собиралась взлететь.
Радостное возбуждение, с которым Митя шел в депо, переросло в ощущение настоящего счастья: испытательный срок кончался, все шло благополучно, Вера была рядом, и впервые они так мирно, так хорошо говорили. Никогда он еще не был так уверен в себе, в своем призвании (очень здорово сказала она про призвание!), никогда не был так убежден, что добьется всего, что задумал. И только мысль, что Вера может уехать, что ее не будет здесь, затуманивала счастье.
Митя имел весьма смутное представление о геологии, но проникся уважением к этой науке. Он стал бы уважать и медицину и даже химию, которую не любил, если бы ими увлекалась Вера. Одним лишь не устраивала его геология: из-за нее Вера должна была уехать из Горноуральска.
– Такой город, столько всяких институтов, а горного нет… – с досадой проговорил Митя, лишь теперь понимая, что не все правильно устроено в родном городе.
– Да, бывают несправедливости, – скрывая улыбку, сказала Вера и спрыгнула с бруса. – Пойдем, скоро кончится перерыв…
Они медленно побрели по шпалам обратно в депо. На полдороге Вера вдруг остановилась и спросила:
– А если бы тебе пришлось не дублером, а за кочегара, не испугался бы?
– Кочегаром Самохвалов ездит.
– Миша заболел. Приходила его мать, говорит, сильный жар у него. Простудился, наверное.
От неожиданности Митя растерялся. Последнюю поездку испытательного срока он проведет не учеником, а третьим, самостоятельным лицом! Испугается ли он? Да он сегодня смог бы не только кочегаром, но и помощником, а если бы потребовалось, то и за машиниста сработал бы, потому что сегодня для него не существовало ничего трудного и невозможного!
– Заболел товарищ, а сочувствия на твоем лице что-то не видно… – заметила Вера.
– Максим Андреевич возьмет кого-нибудь вместе Самохвалова, – упавшим голосом проговорил Митя.
– И не собирается, – возразила Вера. – Сказал: «Пускай приучается парень». Ты, значит…
– Честно?
– Стараюсь всегда говорить правду.
Он молча схватил ее прохладную руку и, словно обжегшись, тотчас выпустил.
Щеки у Веры внезапно вспыхнули.
– Смотри не, забывай, когда в наряд выходить, – торопливо сказала она и, не глядя на него, юркнула в нарядческую.
