Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

Часть 3. Город. 1991.

21. Понедельник, 19 августа 1991

Все катилось кувырком.

Все кувырком – других мыслей у Максима не было. В душе царила черная тьма, порою озаряемая торжественными багровыми сполохами.

Он негромко застонал, нехотя приоткрыл левый глаз. В голову глухо ударило изнутри, в точности, как в тот памятный и проклятый день. Только теперь еще и во рту вкус стоял гадостный. И сердце неприятно колотилось, то сильнее, то слабее. И в пот бросило.

Все кувырком, мрачно повторил он про себя, с отвращением глядя на тяжелые коричневые шторы, из-за которых пробивался свет.

Должно быть, уже утро. Или даже день. Черт с ним. Выпить бы. И забыться снова.

Максим открыл и правый глаз, содрогнулся, сбросил на пол укрывавшую его несвежую простыню, встал, дотащился до ванной, пустил воду в раковину, разок-другой плеснул себе в лицо. Легче не стало.

Вернулся в комнату, сел на кровать, закурил.

Вот, теперь тошнота подступила. Как на «Князе Гагарине».

Он ткнул едва начатую сигарету в переполненную пепельницу, уперся локтями в колени, ссутулился, положил голову на ладони. В затылок все стучало и стучало. Мыслей по-прежнему не было. Хоть на том спасибо.

Запел переносной телефон. Максим дернул плечом – это Бармин звонит, по мелодии ясно. Перебьется.

Слава богу, мелодия почти сразу стихла – телефон разрядился. Туда ему и дорога.

Сердцебиение немного унялось, зато стала мучить духота. Терпел, сколько мог – лишь бы не шевелиться, – потом пересилил себя. Поднял голову, поискал глазами пульт управления настенным освежителем воздуха, не нашел. Уткнулся взглядом в маленький, по пояс высотой, холодильник. Попытался сосредоточиться. В конце концов, сообразил: вдруг там есть что. Могло остаться, не исключено.

Холодильник пустовал, а вот на полу за ним действительно оставалось – водка, на донышке аляповатой импортной бутылки. Господи, чья же это… Датская, что ли… Дрянь, вероятно… Зачем брал? Должно быть, родину вчера этак вот ностальгически вспомнил – там импортное всегда выше отечественного ценилось…

Максим свинтил колпачок, неуклюже крутанул бутылку, вылил теплую жидкость прямо в горло, задохнулся, постоял пару секунд – и кинулся в ванную, оставляя за спиной звон разбивающегося стекла.

Рвало долго и мучительно. Похоже, давно не ел ничего, лишь желудочный сок выходил судорожными толчками.

Когда это закончилось, обессиленно присел на краешек ванны, отдышался, пустил холодную воду, переключил на душ, но лезть под него не стал. Посидел, вяло поскреб многодневную щетину, закрутил кран, побрел в комнату, рухнул лицом вверх на кровать, закрыл глаза.

Умереть бы.

В дверь деликатно постучали. Максим не ответил.

– Максимушка! – раздался не по возрасту звонкий голос Маман. – Открывай, лапушка, открывай, а то ведь сама войду!

Вот пусть сама и входит, подумал он. У нищих слуг нет, как говорил Глеб Жеглов.

К горлу подкатил тяжелый, влажный ком, на глаза навернулись слезы. Эх, Высоцкого бы послушать…

Услышав, что дверь открывается, Максим отвернулся к стене. Пятна на обоях… Вроде отпечатков ладони…

– О Господи! – воскликнула Маман. – Да что ж такое?!

Она бросилась к окну, раздернула шторы, распахнула створки. В комнате стало свежее – прохладный выдался август, – послышались отдаленные звуки города.

– Не ел ничего? – спросила Маман.

Не дождавшись ответа, подошла вплотную, вгляделась в постояльца, потянула носом воздух, топнула ногой.

– Ну, довольно! Надоело!

Она сняла трубку внутреннего телефона, заговорила четко и властно.

– Алеша, полную порцию борща. Хлеба. Сала, чесноку чтобы накрошили. Графинчик горькой. Два прибора. Все на столик, и к нумеру двадцать первому. Через полчаса, ровно. Оставить у двери. Распорядишься – не мешкая сюда же сам. Ведро, шварбу, ну, что для уборки требуется. Да, сам. И для мытья-бритья все. Вот и хорошо.

Через полчаса отмытый и чисто выбритый Максим, тоскуя, сидел за изящным столиком на колесах. Комната сверкала чистотой, дымился и благоухал борщ, остро пахло сало с чесноком, поблескивала на свету фирменная горькая в графинчике и двух стопках.

И ничего не хотелось.

Он поболтал ложкой в тарелке, запахнул полу махрового халата, понурился.

– Ну-ка! – прикрикнула Маман. – Оставь! Выпей, кому велено, и за борщ принимайся, пока не остыло! Постой, а чокнуться? Ты что? Кажется, не умер никто!

– Я умер, – пробормотал Максим.

– Типун тебе… Вот дурень… Ну, пей, пей… И кушай… Кушай, лапушка… Надо… Вот так, умница, ну и я за компанию… Молодец…

Уж кто-кто, а Маман умела быть убедительной. Ее резкость сменилась неподдельной участливостью, голосок зажурчал, почти лишая собеседника воли; горькая собралась было взбунтоваться в желудке Максима, но, хоть и с трудом, а прижилась; хлеб, сало, чеснок еще поправили дело, а наваристый борщ довершил все – больной пришел в себя.

Головная боль унялась, сердце заработало более-менее нормально, одышка, озноб, потливость прошли.

Душа, однако, по-прежнему страдала. Только вместо черно-багрового мрака ее теперь заполняла безмерная, безнадежная, парадоксально-эйфорическая печаль, не имеющая ни цвета, ни веса. Нет выхода отсюда, и так тому и быть навеки.

– Нет-нет, – Маман протестующе подняла руку. – Нет, Максимушка, курить покамест не нужно. Вот кофе подадут, под него и покурим. А порозовел, – добавила она, улыбнувшись. Суховато так улыбнувшись.

Кофе пили долго. Молчали, курили.

– Наташа… Наталья Васильевна звонила, – безразличным тоном сказала женщина.

– Эх, Маман…

– Какая я вам Маман, господин Горетовский, – холодно проговорила она. – Я вам в матери гожусь. Не в Маман, а именно что в матери. Вам, сударь, сколько лет от роду? Тридцать пять?

– Тридцать семь, – ошарашено ответил Максим. – Почти тридцать восемь.

– Да все одно. Восемнадцать лет разницы.

– Анна… эээ… – промычал Максим.

– Викторовна.

– Анна… Викторовна… Господи… – Ему стало совсем не по себе.

Снова помолчали.

– Ну, будет, – произнесла Маман примирительно. Наклонившись, она похлопала Максима по ладони. – Худо тебе, лапушка, знаю. Что-то у тебя сорвалось, да и сам сорвался, из дому ушел, загулял… Нет, ты не сомневайся, я тебя здесь всегда приму.

– Спасибо, – выдавил Максим, стараясь не заплакать.

– А ведь ты как раз в эти дни у нас появился. Я хорошо помню. Восемь лет тому назад. Сидит вон там на скамье, и кажется, что светится… Неприкаянный…

– Сегодня какое число? – спросил Максим.

– Девятнадцатое.

– Ну да, вчера ровно восемь лет… Точно, я же в лес ходил вчера… в Парк то есть… Пасмурно, сыро, а электричества в воздухе никакого… Напился в дым, смутно все помню…

Он поднялся, подошел к окну, закрыл глаза, шумно втянул носом воздух, замер.

– А сейчас есть что-то… но слабенько совсем… нет, не будет грозы… или уже и чувствовать перестал… А давайте еще выпьем, Анна Викторовна, а?

– Хватит уж тебе, Максимушка. И, пожалуй, называй-ка ты меня по-старому. Только послушай, что скажу. Приму тебя здесь всегда – жалею. Да вот еще жалею, что думаешь ты, будто тебе одному худо. А у всякого случается. Знаешь, к примеру, как я такой, как есть, сделалась?

Удивительная женщина, подумал Максим, поворачиваясь к ней лицом. То строгая, жесткая, властная. То добрая, мягкая, участливая. Вот как сейчас. То веселая, бесшабашная.

Эк она… немолода уж, а ногу на ногу закинула, головку белокурую слегка запрокинула, дым колечками выпускает, сигарету – неизбывный «Лигетт черный» – в тонких пальчиках зажала, на отлете немного… блядский вид, ей-богу… но хороша, не отнять… а в глазах – ум, ясный и насмешливый… даже беспощадный…

– Я, дружочек, из семьи-то неплохой, – продолжила Маман. – Хорошая семья, порядочная, благополучная. Отец счетоводом служил, мать дом вела. Сестрица старшая, братец средний, оба правильные. Я младшая, тоже правильная… платьице школьное, фартушек… Ох, ску-у-учно! Серой мышкой всю жизнь оставаться? Вот вам! А время-то – веселые пятидесятые! А годочков-то – семнадцать! А тело-то – живое, и радости просит! А голова-то – дурная! Ушла из дому, как отрезала. К «цветам» ушла, было такое поветрие, слыхал? Нет, об этом не жалею, да и ни о чем не жалею, последнее это дело – о прошлом жалеть. Но и глупостей натворила – ох… Чего только не было… Да все было… Что молчишь?

Что ж говорить, подумал Максим. Умна, цинична, вот только мир твой очень уж благополучный… даже сейчас, когда все кувырком. Все ты видела, ага…

– Ну, молчи, молчи… В книжке вашей с Натальей Васильевной много чего есть, а такого нет. Я не сравниваю, не думай, ужасы эти ваши и представить-то трудно. Однако жизнь есть жизнь, ад – он у нас внутри, у каждого свой.

Ну и проницательность, поразился Максим. Нет, исключительная личность! А я, пришло в голову? Никто…

– Не буду я тебе, солнышко, про этот свой ад рассказывать, ладно? Ни к чему. А вот результат…

Она с силой затянулась, выдохнула дым – уже никаких колечек, – раздавила окурок в пепельнице, по-мужски раздавила.

– Результат – самое дно. Вот здесь, в этом доме, очнулась распоследней из шлюх. Испитой, исколотой, бесправной… животное… Как очнулась – не знаю. Чудо, должно быть. Хотя в бога не верила и не верю. А, не важно… Ладно, Макс, давай выпьем. Только изысканного чего-нибудь. Нет-нет, сегодня я угощаю!

– «Коктебеля»? – спросил Максим.

– Ну его… Арманьяка хочу, есть у меня в закромах…

Она позвонила, отдала распоряжения. Принесли полбутылки какого-то древнего арманьяка.

– Ну, за будущее, – подняла бокал Маман. – Так вот, здесь ведь совсем низкопробный притон был. Да и он на ладан дышал к концу пятидесятых. Если б я в себя не пришла, заведение бы сдохло. Но я – в руки себя взяла. Откуда что берется? – Она усмехнулась. – Тоже кое-что пережить пришлось… Но стала на что-то похожей. На женщину. Очаровала тогдашнего городского голову. Все расчетливо, холодно делала. А голова-то голову потерял.

– Да ты и сейчас любого очаруешь, – вставил Максим.

– Могу, – кивнула она. – Хочешь, тебя очарую?

Максим непроизвольно поежился. Потом расправил плечи, посмотрел женщине в глаза.

– Нет, – сказала Маман. – Вот тебя, думаю, не сумела бы. За то, думаю, и люблю. Не отвлекай. Потерял он, стало быть, голову, даже жениться предлагал. Да мне-то на что? Сызнова скука и бесправие? Нет и нет. Зато денег дал. Выкупила я заведение на эти денежки, переделала все. Прежнюю Маман выперла с треском, с ее вышибалами вместе, кухню, интерьер и прочее устроила изысканно, студентов да гимназистов на порог пускать перестала, девушек – тут все больше азиатки подвизались – со скромным выходным пособием восвояси отправила, набрала русских красавиц, этикет установила строжайший. И покатили туристы. Природный Парк тогда как раз вовсю к туристам разворачивался.

Молодчина, подумал Максим. Впрочем, довольно банальная история. Вот о годах падения рассказала бы… Хотя – ну их. Что мне – воображение щекотать? Чего ради? Все кувырком, все кувырком, навязчиво простучало в мозгу.

– Потом Мелентьев, тот городской голова, помер. Апоплексическим ударом. Растрата вскрылась большая, на что деньги пошли – он не сознался, а докопаться так никто и не сумел. Подозревали, да в самый разгар скандала его кондратий и хватил. Предпочли замять тогда. Ладно, – оборвала себя Маман. – Я все это к тому, что… Ну, ты умный, тебе мораль не нужна. А Наталья Васильевна звонила, о тебе спрашивала. Не единожды, между прочим.

Максим скрипнул зубами.

– Спасибо, Анна Викторовна, – сказал он. – Я разберусь, ладно? Сам. – И, помолчав немного, добавил. – Не обижайся, Маман, и не ругай меня. Правда – я тебе так благодарен… Пойду сейчас проветрюсь, а там видно будет.

– За руль только не садись, – сухо проговорила Маман. – От тебя и разило за версту, и сейчас выпили мы с тобой не помалу.

– Разберусь, – повторил Максим.

Он принялся одеваться, не испытывая никакого стыда перед этой женщиной. Мелькнуло – женщиной ли вообще?

Маман приблизилась к Максиму, коротко ткнулась лбом в его плечо и молча вышла из комнаты.

Одевшись, он спустился на первый этаж, положил на стойку портье тысячную купюру – Алексей почтительно наклонил голову, – пересек холл, распахнул дверь, выбрался на улицу. Глубоко вздохнул, снял «Руссобалт» с охраны, сел за руль, запустил мотор, помедлил, пытаясь собраться с мыслями. Не собрался.

И резко стартовал.

В черте города еще сдерживал себя – ехал медленно, вальяжно, словно кораблем правил. Краем сознания отметил, что прошлогодние безобразия не оставили и следа: Верхняя Мещора – все такая же изысканная, нарядная и беззаботная, какой увиделась ему восемь лет и один день назад. «Ничто их не берет», – прищурился Максим.

Вырвавшись на Егорьевское шоссе, вдавил педаль газа в пол и перестал обращать внимание на ограничения.

Миновав Егорьевск, свернул с трехрядной магистрали влево, на хотя и ровную, но узкую и извилистую дорогу. Стиснув зубы, тщательно отрабатывал повороты, почти не сбрасывая скорости. И ни о чем не думая, сосредоточившись лишь на басовитом пении двигателя.

За пару верст до поворота на трассу, ведущую к Нижней Мещоре, все-таки не справился с управлением. Машину вынесло на обочину, ударило об отбойник, швырнуло обратно, на дорожное полотно, перевернуло через крышу, снова поставило на колеса.

Мотор заглох. Максим, крепко приложившийся обо что-то головой и придавленный подушкой безопасности, потерял сознание.

22. Понедельник, 19 августа 1991

«Мне очень жаль, но сейчас я не могу ответить. Пожалуйста, телефонируйте позже или оставьте ваше сообщение».

Наташа в сердцах ткнула пальцем в клавишу сброса, угодила в соседнюю и отбросила трубку.

Не распускаться, в который раз приказала она себе. Сама виновата, нечего на него обижаться. Сама, все сама.

Однако совсем уж не обижаться – не получалось. Бросил, бросил. Еще бы к другой ушел – странно, но было бы легче. А ушел – никуда. В притон.

«Сука, – уходя, бросил он перехваченным голосом. – Сука похотливая. Понять меня не желаешь, тебе одного надо, чтобы драл тебя каждую ночь, и ничего больше».

«Максим, я тебя люблю», – сказала она.

«Пошла ты, – процедил он. – Вон, к Устинову можешь прислониться». И ушел.

Господи, вразуми, взмолилась Наташа. Ему скверно, но ведь я старалась понять, изо всех сил старалась – понять и помочь.

Да что старалась – я все понимаю. Только помочь – не умею. Ничего, кроме любви, у меня нет, а ему чего-то другого нужно.

Все обрушилось спустя два месяца после возвращения с лунной базы. Эти месяцы они упоенно занимались романом – назвали его «Век-волкодав», в памяти Максима неожиданно всплыло стихотворение, читанное давным-давно в самиздате. Имя поэта Осипа Мандельштама Наташа потом раскопала в Сети. Серебряный век.

Смешное слово – самиздат. Смешное, а если вдуматься – страшноватое.

«Мне на плечи кидается век-волкодав, но не волк я по крови моей. Запихни меня лучше, как шапку, в рукав жаркой шубы сибирских степей».

Больше ничего он не вспомнил, только этот отрывок.

Отдали роман издателю – и Максим вдруг словно отгородился от всего. И от нее тоже.

Наташа, пусть и не сразу, поняла – до него окончательно дошел смысл результатов эксперимента. Он, Максим Горетовский, – не он, а копия. Настоящий Максим Горетовский мертв. И, вероятно, похоронен. И тлеет. Или обратился в пепел – если кремирован.

Ты это ты, отчаянно доказывала Наташа. Твое сознание – это твое сознание, оно неизменно, и твоя память – это твоя память, она уникальна. Ты, твое тело, твой ум, твоя душа – настоящие, и я люблю тебя, тебя, а не какой-то неведомый оригинал, ты нужен мне, а я нужна тебе, разве не так?

Мне уже некуда возвращаться, твердил он в ответ, я мертв там, неужели ты не понимаешь? Не пропал бесследно, а просто мертв, ко мне там на могилу ходят, если еще не позабыли, а хорошо бы. А тут я вообще неизвестно кто, игра природы, ничей сын, ничей муж, ничей отец, призрак, и на хрена я тебе нужен, не ври!

И пил, пил. Много пил. И замыкался в себе.

Случались просветления. Максим бросался к ней, и каялся, и приникал – так он сам, виновато ёрничая, называл это, – приникал к единственному источнику своей выморочной жизни, и они самозабвенно любили друг друга, но любовь все больше пропитывалась горечью. А потом он снова уходил в себя.

А Румянцев, единственный, кто мог бы поставить Максиму мозги на место, все не возвращался с «Князя Гагарина». Позже выяснилось, что профессор нашел в своих головоломных уравнениях какие-то детали, позволявшие надеяться на возможность перехода объекта в соседнее пространство оригиналом, а не копией. Тогда, если бы переход удался, Максима не пришлось хоронить здесь. Он просто исчез бы отсюда. Наташе казалось, что так ей было бы легче расставаться…

Впрочем, Румянцев занимался этим вовсе не из сентиментальных побуждений, он-то, рациональный ум, никакой принципиальной разницы не видел. Просто увлекся. Ученый, что уж там…

А Устинов, который мог бы в своей грубоватой манере отвлечь Максима от рефлексии, вдруг проникся идеями Джека Макмиллана, и метался между Верхней Мещорой и Первым Поселением, и непонятно было – действительно проникся или выполняет какое-то уж совсем тайное поручение Чернышева.

А «Век-волкодав» покатился по Империи, потом по Европе и Америке, спрос зашкаливал, потребовались дополнительные тиражи, кинокомпании Ялты и Голливуда сошлись в схватке за права экранизации… И, неожиданно для Наташи, возникли, сперва в Москве, затем в Петербурге, а дальше – по всей России – общественные движения, использовавшие роман в каких-то своих странных целях. В основном эти движения исповедовали почему-то идеи анархизма…

А потом Империю сотряс мощный политический кризис.

Началось с серии бессмысленных террористических актов, ответственность за которые взяли на себя неведомо откуда возникшие в стране организации исламистов-фундаменталистов. Продолжилось безобразными беспорядками в Крыму, где сепаратисты едва не разгромили Ливадийский дворец. Пришлось использовать полицию специального назначения…

Затем, на этот раз сперва в Петербурге, а уж потом в Москве, а за ней в Варшаве и Гельсингфорсе, вспыхнули массовые бунты молодежи. Лозунги особой глубиной не отличались – «Надоело!», «Построим новый мир!» и даже «Пошли бы вы все!», – но мощь волнений пугала. Разгромленные кварталы, сожженные автомобили, избитые полицейские…

Докатилось даже до тихой Верхней Мещоры. Правда, только краешком, и быстро закончилось. Но дорогой ценой: в стычке с ополоумевшими гимназистами нелепо – от попавшего в висок камня – погиб городовой Афанасий Ефремов. После этого в городе стало тихо…

А в столицах безумие все разрасталось.

Максим только кривил губы – «У нас такое в шестьдесят восьмом было. То есть не у нас, конечно, а в Париже. Да ну, ерунда, перебесятся и успокоятся…», – но правительство не справлялось, и граф Чернышев ввел в стране чрезвычайное положение. На улицы вышли войска.

Далее, как в сумасшедшие двадцатые, отчаянно залихорадило биржу. Последовала череда громких банкротств, сначала в России, затем в Европе и Америке.

И, наконец, в довершение всего выяснилось, что полковник Михаил Чернышев, старший сын премьера, блестящий командир Отдельного Е.И.В. гвардейского Гатчинского самокатного батальона, – давний морфинист, и уже много лет замешан в не вполне ясных, но совершенно нереспектабельных связях с миром Среднего Востока.

Премьер немедленно покинул Мариинский дворец – присутствие журналистов всячески приветствовалось, – но, прежде чем подать в отставку, издал, как Верховный Главнокомандующий, приказ, ставший вскоре знаменитым под названием Приказа об Умиротворении. Через неделю, после точного исполнения всех предписанных приказом жестких мер, граф Чернышев сложил с себя все полномочия.

Император объявил о досрочных выборах в Думу. Демократы-солидаристы одержали на них безоговорочную победу; правительство Российской империи впервые возглавила женщина – яркая и циничная Ольга Жданóвская.

Продолжать работы по проекту «Игла» стало невозможно. Удалось лишь сохранить все в секрете – материалы легли в личный архив императора. На большее Владимир Кириллович так и не решился…

«Уроды, – прокомментировал тогда ситуацию Максим. – Все уроды. А я так и так уйду. На дуб залезу и уйду. – Он неприятно засмеялся и добавил: – Вот дома-то удивятся: ожил покойничек!»

«А надо? Обязательно уходить?» – спросила Наташа.

Впервые за все годы она задала этот вопрос. Напрасно задала… Максим вспылил, наговорил Бог знает чего, напился в одиночку – Наташа его никогда таким не видела, – а наутро сел в машину и уехал, не сказав ни слова.

Вернулся через два дня, мрачный и виноватый. И опять пошло по-старому: долгое отчуждение, короткое сближение, яростная любовь, снова отчуждение…

Но так, как сейчас, он не уходил еще ни разу. Десять дней… здесь, в городе, в заведении Маман, не скрываясь… не отвечая на звонки…

Одно только и можно придумать – сидеть дома и ждать, что вернется. А дальше?

Господи, вразуми, отчаянно повторила Наташа про себя.

Зазвонил телефон. Она кинулась к трубке. Определился незнакомый номер.

– Слушаю, – тускло, не в силах скрыть разочарования, произнесла Наташа.

– Госпожа Извекова? – спросил ласковый женский голос. – Прошу вас, не волнуйтесь. Господин Горетовский у нас, во Второй Нижнемещорской больнице, после аварии. Ничего опасного, ушибы и средней тяжести сотрясение. Ну, и общий шок, разумеется. Собственно, это он просил телефонировать вам, ему покамест трудно говорить самому. Но тревожиться не следует. Три – четыре дня проведет у нас, и все будет хорошо.

– Еду, – сказала Наташа и, обмирая, побежала к машине, забыв даже запереть за собой дом.