Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 22 страниц)

35. Вторник, 1 сентября 1998

Дверь барака с грохотом распахнулась.

– Вставать, собаки! – с азиатским акцентом гаркнули от входа. – Строиться, жрать, работать!

Заключенные посыпались с нар. Четверо смуглокожих вертухаев пронеслись по проходу, раздавая удары направо и налево – кому сапогом, кому прикладом.

Мимо Максима, как обычно, промчались, словно не заметив. Непонятным образом он унаследовал от Миши Гурвича репутацию человека, с которым лучше не связываться. Псих, да к тому же светится в темноте…

А сам Миша все-таки умер в январе девяносто третьего. Заболел чем-то и сгорел за неделю.

Максиму его не хватало.

Что до репутации – то он, само собой, не возражал. Вохра не трогает, кум, и тот сторонится, а свой брат рядовой заключенный побаивается. Авторитеты же – по-своему уважают.

Барак почти опустел.

– Эй, Америка! – позвал Бубень, смотрящий барака, да и всего лагпункта. – Подгребай, в сику раскинем!

– Не хочу, – буркнул Максим. – Жрать пойду.

– Ты вообще уже? – удивился Бубень. – Самому ходить… Да вот сейчас Зинку сгоняем. Зинуль! – Бросил он. – Ну-ка, мухой!

Из дальнего угла томно пропели:

– Да ну, Бубенчик, я же утомимшися…

– Кому сказал, – не повышая голоса, обронил Бубень.

– Ну, иду, иду… Ох…

– Паскуда… – процедил кто-то из шестерок. – Прошмандовка…

– Не трожь, – отрезал смотрящий и снова позвал. – Ну, иди, Америка! Не хочешь в сику, давай в буру. Или в преферанс этот твой. Да вот хоть на Зинку!

– Не хочу, – повторил Максим. – Отстань.

– Дело твое… Ты гляди, будешь Зинкой гнушаться, или там Веркой, – обдрочишься, шерсть на ладонях вырастет.

Шестерки подобострастно заржали.

Началась игра в сику. Вскоре уголовники уже хрипло орали друг на друга, рвали на себе фуфайки, кто-то пытался ударить кого-то, по слову Бубня успокаивались, принимались дальше шлепать по нарам засаленными картами.

Тоска, тоска…

Вернулись шныри, посланные на кухню, среди них и Зинка. Он почтительно поставил на Максимову шконку миску едва теплой баланды, положил рядом ложку и пайку плохо пропеченного хлеба, гулко глотнул. Максим посмотрел на педераста: тридцатник ему, наверное… на голове тряпка, изображающая платочек, передних зубов нет, кожа нечистая, угреватая, глаза подведены углем… Мразь ведь, а жалко… Но жалости волю давать нельзя. Пожалеть шныря – не его приподнять, а себя приопустить.

– Пошел, пошел, – сказал Максим сквозь зубы.

Зинка убрался с глаз.

От этой еды с души воротило, но голод, неизбывный голод, как всегда, оказался сильнее. Максим не успел оглянуться, как миска опустела. Половину хлебной пайки он оставил на вечер – заховал за подкладкой бушлата.

– Что, Америка, смолотил? – смотрящий зорок, на то он и смотрящий. – Слышь, а рóман тиснешь?

Не отвяжется, понял Максим.

Он перебрался на соседние с Бубнем нары, достал кисет, клочок газетки. Бубень протянул беломорину:

– Покури моих.

– Давай, Америка, жарь, – азартно воскликнул Репа, самый молодой и самый простодушный из приближенных пахана. – Про Луну давай!

Максим неторопливо закурил, пустил дым затейливыми кольцами, подумал.

– Нет, про Луну не буду. Про Марс расскажу.

И он завел про то, как умный профессор Румянцев придумал сворачивать и разворачивать пространство наподобие бумажного листа, и как однажды свернул его, да так ловко, что Земля с Марсом оказались рядышком, и как устроил между ними широченный туннель, и как запустил в тот туннель ракету с русскими космонавтами, и как они, стало быть, высадились на Марс.

– А американцы что? – перебил Репа.

– Да пацаны сопливые, – успокоил Максим.

– Эхма, – восхищенно зажмурился Репа.

Максим продолжал. На Марсе путешественники нашли и воздух, и воду, и всё, что нужно для жизни. Там росли леса, чистые и светлые, хотя и густые. Через леса проходили широкие ровные дороги, и те дороги соединяли меж собой сверкающие города. А жили в городах, как ни странно, тоже русские, и все у них было хорошо, но нависла над ними страшная опасность: из другого пространства – с другого листа бумаги, пояснил Максим, – уже проникли злобные и коварные завоеватели.

Дальше на авансцену рассказа выступал друг профессора Румянцева, доблестный контрразведчик Устинов.

– Про баб-то будет? – зевнул во весь рот уголовник по кличке Гусь.

– Цыть! – рявкнул Бубень. – Кто еще пасть раззявит, в парашу обмакну! Шпарь, Америка!

– И про баб будет, – успокоил слушателей Максим.

Будет, будет, подумал он про себя. О Наташе я вам рассказывать не стану, вот еще. А вот женщину, похожую на Маман, в дело введу. Пусть хитро обольстит главаря агрессоров, да и того… голову, что ли, пусть ему отрежет.

Юдифь и Олоферн, сообразил Максим и улыбнулся, не прерывая рассказа. А что, сойдет…

Он мог молотить эти рóманы часами напролет, не загружая мозг. Когда-то, в другой, абсолютно другой жизни он слушал «вражьи голоса» – Би-Би-Си, «Голос Америки», «Свободу», «Немецкую волну». И уже здесь припомнилось – смутно, но все же припомнилось, – из Солженицына. Из «Архипелага» – про лагерных рассказчиков, которых уголовники ценили и берегли за способность «тискать» эти самые «рóманы», расцвечивавшие беспросветную жизнь.

Нет, самому Максиму беречься было ни к чему. Он не боялся. Его не трогали при жизни Миши-Бороды, не трогали и после. И не тронут. В авторитет вошел… Вон, и в поле не ходит, когда не хочет. А сегодня – неохота, от сырой капусты жажда страшная почему-то. И пучит, лучше в бараке пересидеть…

Но жизнь действительно окрашивалась, пусть и скудно, даже когда сам тискал. Даже когда не вдумывался особо в то, что молол.

Все развлечение…

Приступая пару лет назад к этим своим развлечениям, Максим хотел начать с «Графа Монте-Кристо», как, вроде бы, у Солженицына и было описано. Но обнаружил, что помнит Дюма плохо. И стал рассказывать из Джека Лондона – про Смока и Малыша. Заключенным понравилось…

Уже потом тиснул-таки и Дюма – бóльшую часть придумал туда сам. И это тоже прошло на ура. Еще позже стал рассказывать нечто на основе собственных приключений. И удивился, когда выяснилось, что именно такие рассказы воспринимаются лучше любых других. Ну, конечно, вставлялись, почти сами собой, эпизоды – то из Шекспира, то из Гоголя, то из древнегреческих мифов. То, как сегодня, из Библии.

Вот он несколькими фразами изобразил Маман, добрался до сцены обольщения.

– Сеанс, – пробормотал кто-то из слушателей.

Вот хрупкая, но решительная и самоотверженная Анна Малинина начала отрезать голову вражеского командующего. Вместо кинжала (или чем там орудовала Юдифь?) Максим снабдил свою героиню ржавой ножовкой. Для убедительности.

– Лабуда! – вякнули из-за спины Бубня. – Она ему бóшку пилит, а он что ж, даже не проснется?!

– Ты чем слушаешь, мерин? – возразил Гусь. – Она ж ему перед тем укол поставила!

– Все, – сказал Максим. – Хватит на сегодня, устал. Продолжение следует.

– Отдыхай, Америка, – Бубень протянул ему еще одну папиросу.

Сунув ее туда же, где уже хранился кусок хлеба, Максим вышел из барака.

Привычно, вяло, не вызвав эмоций, мелькнуло: вот как раз на этом самом месте – там, у нас – Южная Набережная, дом двадцать восемь. И так же привычно последовало: с ума сошел… Где там, где у нас? Ты, дорогой, здесь, а все то – морок…

Сходить в лес, подумал он? В жилой зоне пусто, проволока колючая пообвалилась во многих местах. Сходить, а к обеду вернуться.

Или не вернуться.

Он уже много раз покидал лагерь, добирался до своей поляны, или просто бродил по лесу, однажды даже рискнул: обогнув Минино, посетил Григорово. Постоял на платформе.

Но – вернулся. Он всегда возвращался. В тот же день. На этой так называемой воле делать нечего. Гурвич правильно говорил: эта воля хуже зоны.

А подходящей грозы Максим пока не дождался. Сколько он тут? Семь лет, восьмой пошел. Ни одной грозы, которую почувствовал бы, как свою.

Вот и сейчас… Он принюхался, прислушался – нет. Сегодня вообще никакой грозы не будет, и в ближайшие дни, наверно, тоже. А уж подходящей – точно не будет.

А нужна она мне, подходящая-то, подумал вдруг Максим? Людмилино лицо вспомнить уже совсем не могу, Катюхино – тем более. Наташино – и то с трудом, как в тумане. Маман вот хорошо помню. И шотландца прибабахнутого, как ни странно. И еще Чернышева. Интересно, жив старик?

А, какая разница? Все они словно бы мертвы. И я мертв.

Максим вернулся в барак.

Уголовники всё собачились, Бубень бесстрастно наблюдал за ними. Наверное, он считал себя непроницаемым, да и был таким, но Максим видел – смотрящий наслаждается.

Вспомнилось яростные споры ассистентов Румянцева на базе «Князь Гагарин». И взгляд их шефа – прищуренный, довольный.

Впрочем, лицо Румянцева виделось совсем смутно и, в итоге, оборачивалось жесткой маской Бубня.

Максим лег ничком на шконку, укрылся – с головой – бушлатом и тяжело закемарил.

36. Вторник, 1 сентября 1998

– Ведь говорил же я вам, Джек? – азартно восклицал профессор Румянцев. – Говорил или нет? Преодолеть французскую оборону практически невозможно, а их контратаки поистине смертельны! Говорил?! Ну?!

Дым висел в кабинете плотными, почти неподвижными слоями. Макмиллан поморщился:

– Не помню. Не имеет значения.

– Позвольте! – возмутился Румянцев. – Как же «не имеет значения»? Да что вы такое несете, Джек?! Опять наши вторые, это непостижимо… Нет, тренеров следует прогнать, взашей, всех взашей! А нанять каких-нибудь, я не знаю, уругвайцев! И всячески привлекать, я давно на этом настаиваю, игроков с Кавказа и из Туркестана! Вы только посмотрите на этих так называемых французов! Каждый второй – из колоний, а как играют, как играют! Один Плешивый Алжирец чего стоит! Бог, просто бог!

Он в сердцах ткнул сигарой в пепельницу, схватил бутылку, налил себе полный бокал, поднес к губам, глотнул, спохватился, вопросительно посмотрел на собеседника.

Шотландец невозмутимо качнул головой:

– Спасибо. Вы же знаете. Давайте о деле.

– Погодите вы о вашем деле, – пробормотал профессор, судорожно отхлебывая из бокала.

Смешно, покачал головой Макмиллан. Один из сильнейших интеллектов мира.

Да и по всей России – психоз. Помешались на футболе. У премьер-министра случился сердечный приступ. Прямо в его ложе на «Стад де Франс». Оппозиция, разумеется, возликовала: Жданóвская уже съязвила, что нынешний лидер либерал-консерваторов столь же немощен, как и прежний.

Недостойно, считал Джек. И несправедливо. Вдвойне несправедливо. Во-первых, покойный Чернышев был настоящий титан. Во-вторых, сравнивать с ним этого Головина…

Когда либерал-консерваторы, почти четыре года тому назад, вернулись к власти, Румянцев рассудил: посвящать нового премьера в суть проекта «Игла» не нужно. А император доверительно посоветовал и вовсе не сообщать о том, что такой проект есть. Лежит информация в личном архиве Владимира Кирилловича – вот и пусть лежит. Официально нет никакой «Иглы». И никогда не было.

Больной мир, констатировал Макмиллан про себя.

Румянцев внезапно успокоился.

– Хорошо, – сказал он. – Желаете о деле? Извольте. Мы почти готовы. За точность переброски я теперь могу поручиться. Сигнал, в свое время посланный Горетовским, очень помог в этом. Затем. Микросотрясения, которыми вас, Джек, уж простите, мучили, также принесли тот результат, которого я добивался: ваши коды должным образом скорректированы. Далее. Впредь – никаких копий, никаких обгоревших трупов. Вы, именно вы осуществите переход. Однако в нашей готовности есть два изъяна. Первый: без надежной двусторонней связи я вас, Судья, не отпущу.

– Я давно уже не Судья, – заметил шотландец.

– Вы Судья во веки веков, – отмахнулся профессор. – Итак, связь. Я близок к решению. Собственно, решение уже достаточно давно найдено, но есть некоторые тонкие аспекты… технологического, я бы сказал, характера. Впрочем, и с этим справимся. Я прогнозирую, что к зиме связь будет. Несколько экспериментов на животных… это еще месяца два-три… и надежно… ну, относительно надежно – процентов шестьдесят… повысить еще – не вижу принципиальной возможности… Хороший прибор должен получиться, да к тому же практически вечный. Если найдете возможности для подзарядки.

– Найду. Так что? Март, апрель?

– Да, начало весны. Но отправлять вас, вероятно, нужно в теплое время года. Май, июнь, июль. Это о вопросе «когда». Если только подготовка марсианской экспедиции не ускорится против ожиданий… тогда вынужден буду отвлечься… А вот вопрос «где» – и есть второй изъян нашего предприятия. Где именно вас переправлять?

– Мы обсуждали, – пожал плечами Джек. – В вашем Природном Парке.

– Э, друг мой… – протянул Румянцев. – Парк совершенно не годится. Необходимо все-таки стационарное оборудование, много энергии, высокие плотности... В полевых условиях – никаких гарантий точности попадания. Не раскидывать же шатры под дубом, уже не говоря о палатах каменных… Нет-нет. Да и по другим причинам неудобно в Парке. Знаете ли, природа, первозданная чистота, русская idée-fix двадцатого века, наряду с качеством дорог, а мы строительство затеем…

Он потянулся к хьюмидору, достал очередную сигару. Зажмурившись, понюхал ее, затем обрезал и раскурил.

– Нет, – повторил ученый, выпустив клуб дыма. – Необходимо найти подходящее место. Такое, чтобы оно и там оказалось подходящим. Неровен час, возникнете ниоткуда на глазах у изумленной публики. Да еще и в состоянии шока, если верить теории. Которую, кстати, вполне подтверждает рассказ Горетовского о его появлении здесь. Помните?

Джек кивнул.

– Или, – продолжил Румянцев, – другая опасность. Нý как там на этом самом месте что-нибудь построено или установлено. Угодите, к примеру, в толщу камня… Верная смерть. Да и деревца будет достаточно. Оттого, между прочим, извековский дом в Верхней Мещоре нас не устраивает. Весьма удобно было бы, но я хорошо помню слова Горетовского: в его родном мире на этом самом месте росла березово-осиновая роща… с грибами…

– Мне ясно, – медленно сказал шотландец, – что уходить нужно ночью. Меньше людей.

– Согласен, – отреагировал профессор, – но где, где? Вот глупая проблема… Такие сложности успешно преодолеваем, а простую бытовую чепуху – ну никак… Очень раздражает. Даже, я бы сказал, бесит. Сильнее, чем футбол.

Помолчали.

– Резиденции императора, – произнес Макмиллан. – Царское село… Какие еще?

– Думал, – откликнулся Румянцев. – Неплохая идея, если ночью. Там у них музеи, по ночам, естественно, пустующие. Но Царское, Зимний, Ливадия слишком далеко от Москвы. Как и Сарез, там вообще почти идеальное место. Однако – Памир, очень далеко… Вы же хотите Горетовского разыскать. Я, впрочем, тоже хотел бы, чтобы нашли его… Увы – без документов, без денег можете не добраться. Кремль? Тоже нет. Максим упоминал, что Кремль у них очень строго охраняется. Жаль. Здесь мы бы это устроили. Владимир Кириллович помог бы, не сомневаюсь…

«Там его нет», – хотел сказать Джек, но промолчал. Ясно же, что нет.

Профессор пыхнул гаваной, уставился в пространство.

– Скажите, Джек, – заговорил он через некоторое время, – почему вы так стремитесь туда? Горетовского я вполне понимаю, он рвался домой. Положим, в последний свой здешний год – если не больше – уже не слишком рвался, но… Максим упрям… был… и есть, надеюсь… Да… У меня – свои резоны, передо мной невиданная и никем ранее не исследованная задача, саму постановку которой всего четверть века назад представить себе было невозможно. Но – вы?

Макмиллан встал, подошел к окну, постоял неподвижно. Вернулся в кресло, попросил:

– Пожалуй, налейте мне, Николай. На один палец. Вот так. Спасибо.

Он пригубил темно-янтарную жидкость.

– Трудно объяснить. Этот мир – чужой для меня. Иначе я не затевал бы все, что затеял. Но и тот мир, – он неопределенно махнул рукой, – тот, на Луне, тоже чужой. Так оказалось. Стал администратором. Не по мне.

– Первопроходец, основатель и Судья, – тихо вставил Румянцев.

– Администратор, – повторил шотландец. – И не очень хороший. Устинов гораздо лучше. А меня тянет куда-то. Иногда слышу все это. Крики, трубы. В тот мир не попасть, знаю. Так хоть к Горетовскому. И занятие найдется.

– Странный вы человек, Судья, – сказал ученый. – Ну, воля ваша, мне-то все это на руку. – Он поднял бокал. – Ваше здоровье. Налить еще?

– Налейте, – кивнул Макмиллан. – Знаете, Николай, в Шотландии переход удался бы. Родные места. И множество древних заброшенных подземелий, где когда-то выдерживали виски. Эти подземелья – в обоих мирах. Уверен.

– Что вы, Джек, – вздохнул Румянцев. – Вспомните «Век-волкодав». Из Шотландии в Россию вы там никак не попадете. Как это… да, железный занавес…

– Церковь? – шотландец резко подался вперед.

– Однако же, алкоголь положительно усиливает творческие способности, – пробормотал ученый. – А ведь это мысль. У нас храм, у них, Максим, помнится, говорил, музей или даже склад. Впрочем, склад не подходит, мало ли чего они там понаставили, можете наткнуться. Музей гораздо лучше… ночью… Священство поначалу, разумеется, станет возражать, но вот тут государь и скажет свое слово… Ему не откажут.

Макмиллан прикрыл глаза, усмехнулся про себя. Румянцев называет его странным. Интересно, сознаёт ли профессор, что сам далек от того, что принято считать нормой? Нормальный великий ученый занимался бы своим Марсом или сворачиванием-разворачиванием обычного пространства. Нет же, его тоже тянет куда-то. Невиданная задача… Что ж, это можно понять.

– Знаете что, Джек, – задумчиво проговорил Румянцев. – Есть только один человек, который может хоть что-то поведать нам о церквях, превращенных в том мире в музеи. Наталья Извекова. Пардон, Устинова. Впрочем, нет, Извекова, она же не стала менять фамилию. Да, Извекова. Ей Максим много чего рассказывал. Свяжитесь-ка вы с ней. А еще лучше, отправляйтесь в Первое Поселение. То есть, опять-таки пардон, в Поселение Макмиллан. Отправляйтесь, порасспросите Наташу. Она не откажет в помощи. Тем более, вы не куда-нибудь – к Максиму собираетесь. А я тут спокойно отработаю прибор связи.

– Устинову не понравится. Ревнив.

– Переживет, – отрезал профессор. – Да и ревновать… в такой, знаете ли, ситуации… Хотя… любовь… А, чепуха все!

– Да, – согласился Джек. – Вы правы. И действительно, пора проведать своих. Заодно.

– Джек Макмиллан посетил Поселение Макмиллан, – хмыкнул Румянцев. – Смотрите, Судья, как бы вам не устроили культ личности. Вашей собственной.

Шотландец впервые за весь разговор улыбнулся.

–Мне не грозит. Давайте еще по глотку, и пойду.

Уже в дверях он обернулся.

– Николай. Если ничего подходящего не найдем, уйду через Парк. Поможете?

– Конечно, – вздохнул профессор. – Помогу, как же. И тело ваше похороню – если через Парк, то тело останется, это неизбежно. Жаль, конечно, часть эксперимента сорвется… И угодить можете куда-нибудь не туда… Впрочем, – он оживился и без всякого сострадания закончил, – это будет даже интересно – еще один мир. Главное, чтобы связь не подвела.

37. Вторник, 1 сентября 1998

Сощурив глаза сильнее обычного и стиснув зубы, Александр крутанул руль, чтобы объехать заглохшую «шестерку».

– У, помойка, – процедил он и сам устыдился своей ненависти. И пробормотал ставшее привычным в последние дни. – Хрен вам…

Кому хрен – Александр объяснить не мог бы. Всем. Уж больно тяжелые дни. Все обрушилось: кризис!

Август. Страшный какой-то месяц. Тогда, в девяносто первом, путч, сейчас кризис. И Максим в эти же дни погиб, как раз между семнадцатым и девятнадцатым.

Впрочем, поправил себя Александр, правильно сказать, что август – роковой. Да, так. Не страшный – роковой. Потому что в девяносто первом все кончилось оглушительной победой, правда же? Ну уж после пошло, как пошло…

И в восемьдесят… каком?.. в восемьдесят третьем же, конечно… Если бы тогда Максим не погиб, то не видать мне Люси…

Подонок, сказал себе Александр. И добавил – а, ладно…

Мысли скакали. То о Люсе – неладно с ней что-то… То снова поднималось яростное: хрен вам! Хрен вам! Выживем! Да вот хоть бомбить буду на машине!

Эх, машина… Еще и это… Что с квартирой получилось, что с деньгами, что с машиной… А казалось, каждый раз, – как же все удачно!..

Поженились, помучились, а потом обменяли две двушки, его и ее, на трешку, да в неплохом районе, на Преображенке. Да еще с доплатой. Жить стало куда просторнее, одна комната – для подрастающей Катюшки, в другой – мальчишки, третья – их с Люсей. И деньги на книжке появились.

Вскоре после великой победы все эти деньги и сгорели, пшик остался.

Зато квартиру приватизировали. Собственность! Недвижимость! А денег – заработаем!

И правда, стали зарабатывать. С завода своего ушли, Люся курсы окончила, заделалась бухгалтером, Сашу брат двоюродный, Сергей, к себе в фирму взял – звал-то давно, но торговать польской зубной пастой, шоколадными батончиками и всяким таким не хотелось. Оказалось – ничего, нормально. Переговоры, психология, тактика со стратегией… Даже интересно. И деньги, само собой, совсем другие. Особенно в перспективе.

Ну, и в настоящем – тоже, в общем, приемлемо стало.

Дальше, правда, как-то все… потускнело, что ли. Конкуренты, налоги, бандиты… И семейные проблемы: Катя совсем выросла, школу окончила, в университет поступила, подружки, мальчики – девчонка-то ох, загляденье, – алкоголь, опыт с наркотиками, Людмила в ужасе, скандалы, слезы, истерики…

Девочка выправилась – умница, замечательная девочка, – но обнаружилось, что она теперь взрослая. А жить впятером в трехкомнатной квартире – не так уж вольготно. К тому же и у пацанов трудный возраст не за горами.

Подумали – и решили размениваться, Катерину отделять. Давай, Саня, делай сам, как скажешь, так и будет, вздохнула тогда Людмила, ты же у нас мужчина, а я что-то устала от всего этого...

Ну, он и сделал. Все сам. Вариант нашел классный: за одну трешку – две двушки. Обе в одном и том же доме, в соседних подъездах. В Реутове. Москва – вот она, рядом.

Катюшка была счастлива, хотя и не преминула съязвить: ты, говорит, папа, молодчина. Начинали мы с двух двухкомнатных в Москве, а теперь у нас две двухкомнатные в области. Это, говорит, бизнес по-русски.

Ничего. Люся ее одернула как следует, насмешки и прекратились.

Только, что называется, осадок остался. Права Катерина-то.

А с машиной… Давно мечтал – и вот купил. Перед самым кризисом. Сначала вождение освоил – кузен Серега научил, – потом права получил, семьсот баксов на это ушло. Наконец, и машину приобрел. На новую не хватало, разве что на «Жигули», но «Жигулей» совсем не хотелось. Поехал на авторынок, присмотрел иномарку, «Хонду Концерто», с калининградскими номерами, только что из-за бугра пригнанную, в приличном состоянии, хоть и шестилетку. Сторговался за восемь штук, своих чуток недоставало, пришлось тысячу у Сереги занять. Как раз в начале лета, за два месяца до кризиса.

И был счастлив! Зверь тачка, легкая, приемистая, люк в крыше. И Люсе нравилась. Заулыбалась Люся, а ведь давно уже этим не радовала.

Недели через три из выхлопной трубы повалил ненормально густой белый дым. На сервисе объяснили: поршневая группа убитая совсем, надо кольца менять, еще что-то. И понеслось. Движок отремонтировали – спустя пару дней генератор сгорел. Генератор поменяли – бензонасос накрылся. И так далее, со всеми остановками.

На сервисе сказали: можем взять у вас эту рухлядь. Тысячи за полторы.

Люся плакала… Правда – неладно с ней что-то… Ничего, разберемся…

И вот – кризис. Две двушки в области, дочь-студентка, два сына, которых на ноги ставить надо, машина вот-вот развалится, денег нет, одни только долги, бизнесу, похоже, труба.

Александр вполголоса выругался, повторил свое заклинание – хрен вам! – и рванул со светофора.

Хорошо, напомнил он себе, что Люсенька у меня есть. Без надежного тыла – совсем бы тяжко, хоть помирай.

– Что ж, Людмила Евгеньевна, – сказал директор. – Ситуация, сама видишь, какая. Приходится пояса затягивать. Всем приходится, и мы, как говорится, не исключение. Жаль, конечно, но ничего не поделаешь. Сокращаем штаты, извини. Пиши-ка, дорогая, заявление по собственному. Две недели, конечно, отработаешь, мы люди законопослушные, и оплачу тебе все, а как же.

– Риту, выходит, оставляете, а меня за дверь? – ровным голосом произнесла Людмила.

– Ну, – ухмыльнулся директор, – как говорится, молодой кадр, дело такое…

Да, подумала Людмила. Все правильно. А чего ты еще ожидала? Дура, дура… Он на тебя зуб точил? Точил. Предлагал? Предлагал. Отказалась? Отказалась, да с надлежащим негодованием. По полной форме. Вот и пожинай плоды. Дура.

Ритка-то не отказалась, ублажает.

А фирма – уж кому знать, как не Людмиле, – в полном порядке. На этом кризисе одни разоряются, другие наживаются. Этот – из тех, кто наживается.

Ладно, решилась она. Может, еще есть шанс. Всего-то сорок два, за собой слежу, выгляжу, говорят, не хуже молодых.

А на Саню надежд нет. Хороший мужик, только… нелепый какой-то…

Она посмотрела директору в глаза, улыбнулась.

– Как скажете, Вячеслав Викторович… Слава… По собственному – так по собственному. А давайте, – она положила ладонь на крепкое директорское запястье, – хоть отметим это. Пригласите сегодня вечером куда-нибудь, а? Не один ведь год вместе…

Директор поднял бровь, потом коротко рассмеялся.

– Ого! – он похлопал рукой по Людмилиной ладони. – Ну и ну! Люд, да я ж тебя насквозь вижу! Что, приперло? Эх, умная ты баба… оказалась… И красивая, тут ничего не скажу. А вот что ж раньше-то думала?

– Семья… – вздохнула она.

Директор помолчал. Потом сказал:

– А, все вы одинаковые… Ладно. Жалко мне тебя, оставайся уж. А Ритка… нет, тоже пусть остается. Только вот что. Отметить отметим. Но начнем, как говорится, прямо сейчас.

Он выдвинул ящик стола, достал початую бутылку виски, два массивных стакана, плеснул – в один побольше, в другой поменьше. Снял телефонную трубку, сказал:

– Верунчик, ко мне никого не пускать. И не соединять ни с кем, я занят.

Положив трубку, поднял стакан.

– Ну, Людок, как говорится, давай!

– Я дверь запру, – едва слышно проговорила Людмила.

Директор с усмешкой кивнул:

– Запри.

Она медленно подошла к двери, повернула ключ, постояла неподвижно – буквально пару секунд, – глубоко вдохнула, выдохнула, выпрямила спину и, заставляя себя слегка покачивать бедрами, двинулась к директору. Тот встал из-за стола, сделал шаг навстречу.

На краю сознания Людмилы вспыхнул и тут же погас смутный образ.

Максим.

Давно это было.