Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

54. Понедельник, 2 июля 2001

– Заходите, присаживайтесь.

Бубень уселся на скамью у дальней стены.

– Закуривайте, – предложил начлаг.

– Спасибо, гражданин майор, – вежливо ответил Бубень, – я своих покурю.

Он выудил из кармана бушлата беломорину, неторопливо обстучал ее, смял бумажный мундштук, зажал папиросу в зубах. Начлаг покачал в руке коробок спичек, но авторитет, усмехнувшись, снова полез в карман, извлек массивную самодельную зажигалку, чиркнул колесиком. Зажглось с пол-оборота.

– Гордый, – безразличным тоном произнес особист, присевший на подоконник.

Бубень пожал плечами. Лицо его не выражало ровным счетом ничего. Или – все что угодно можно было прочитать на этом лице. Равнодушие – делайте, что хотите, мне все равно; независимость – вы сами по себе, я сам по себе; превосходство – видал-перевидал я вашего брата, вы против меня шавки и никто более, хоть и можете свинца в затылок вогнать прямо сейчас, но только все одно шавки; брезгливое презрение – псы вы шелудивые…

Все что угодно. Однако – при большом желании и сильном воображении. А без таковых – ничего не выражало лицо смотрящего.

– Ну, Николай Петрович, как дальше жить думаете? – вступил в разговор замполит, сидевший рядом с начлагом.

– За нас начальство думает, гражданин капитан, – откликнулся Бубень.

– Да уж не пора ли и самому вам задуматься? – проникновенно спросил замполит.

Бубень стряхнул колбаску пепла на пол.

– Не приучены, гражданин капитан, – сказал он ровным голосом.

– А придется, – объявил начлаг. – Придется, гражданин Симагин. Характеризуетесь вы положительно, нормы выработки выполняете и перевыполняете, замечаний не имеете. В общем, твердо встали на путь исправления. Компетентные органы приняли решение о вашем освобождении, гражданин Симагин. Вернее, теперь уже товарищ Симагин. Вот постановление.

Он взял со стола лист сероватой бумаги, потряс им.

Бубень на мгновение прикрыл глаза. Вот те раз, откинулся. Путь исправления… Нормы… Ну да, он-то и дня не проработал – пускай лошади работают и мужики, – а циферки в книгах учета выводились исправно.

– Справка? – спросил он.

– А вот и справка об освобождении, – с готовностью ответил начлаг.

А зона-то, подумал Бубень, теперь развалится. Это пока еще новый смотрящий появится да в силу войдет. Значит, в другой раз садиться лучше в другое место.

Или, может, вовсе погодить садиться? Слышно было, заводик, что Америка устроил, псы накрыли. Стукнул кто-то. Найти суку, кишки на шею намотать. По-всамделишному. А дело по новой запустить – хорошее дело-то. Америку вот только отыскать, а то, говорят, словно испарился.

– Ну, Николай Петрович, – опять завел свое замполит, – так как же жить дальше думаете?

– На завод работать пойду, – вдруг широко улыбнулся Бубень.

– Хорошо, товарищ! – обрадовался замполит.

– Так, – сказал начлаг. – Сейчас собирайте вещи и – в канцелярию, за справкой и копией постановления. В копии все написано: в Москве, Ленинграде, Сталинграде, Горьком, Свердловске, Новосибирске, Молотове… ну, сами прочитаете… там вам жить запрещено. А в остальном – свободны. По прибытии на избранное место жительства обязаны явиться в местный отдел милиции для постановки на учет. Остальное – там объяснят. Да и не впервой же вам. Всё, можете идти.

Бубень поднялся, заплевал папиросу, положил на край скамьи. Двинулся к выходу.

– Бубень! – окликнул его особист.

– Вы это кому, гражданин старший лейтенант? – авторитет приостановился, повернул голову.

– Виноват, – хмыкнул кум. – Товарищ Симагин. Вот что. Во-первых, постарайтесь больше в здешние края не наведываться. А то знаю я вас. Вы склонны к дерзким акциям при задержании. Во-вторых, – старлей злорадно осклабился, – рад вам сообщить, что наши органы на днях обезвредили под Москвой преступную группу, которую возглавлял ваш крестник Луферев, известный как Мухомор.

– Не знаю, товарищ старший лейтенант, никакого Мухомора, что это вы? – удивился Бубень.

– Ладно-ладно. И еще. Вам, товарищ Симагин, понравится. Помните, был тут такой заключенный Горетовский? Он еще в карьере нашем утонул, помните? Так вот. Нашли его тело. Только не в карьере. В лесу между деревнями Кожухово и Марусино. Утопленничек наш по лесу гулял, а тут гроза. Ну и сожгло его молнией. Представляете? По пальчикам установили. Вот как порадовал я вас. Ну, идите, идите.

Эх, подумал Бубень, направляясь в барак за вещами, и дурак же этот кум. Дай ему волю – зубами бы меня загрыз, а того не понимает, что какой-никакой порядок в лагере только на смотрящем и держится.

А вот насчет Америки – это огорчил, это оно так. На дело доходное теперь ищи знающего человека.

Да и вообще.

Вспомнилось, как Америка сказанул раз: оттого, мол, свечусь, что молнией шарахнуло. Вот и накликал. Шутник.

Бубень покачал головой. Жалко человека. Чуднó это, что жалко… ну да сам человек и виноват. И, значит, туда ему и дорога.

55. Понедельник, 2 июля 2001

Поколебавшись, Наташа все-таки набрала номер.

– «Красный треугольник», – ответил бархатный мужской голос. – Чем могу служить?

– Я хотела бы побеседовать с госпожой Малининой, – сказала Наташа.

– Как вас представить, сударыня?

– Извекова. Наталья Извекова.

– Момент.

«Ridi, pagliaccio!» – сладкоголосо и надрывно понеслось из трубки. Наташа усмехнулась – Маман, как всегда, в ногу с модой: возобновленные Императорским Мариинским театром «Паяцы» на устах у всей образованной публики.

Десять лет тому назад, когда все с ума сходили от цыганщины, приходилось, телефонировав сюда, слушать «Две гитары под окном». И вспоминать напетую Максимом версию его любимого Высоцкого.

Музыка оборвалась, голос произнес:

– Благодарю за ожидание. Соединяю.

– Лестный для меня вызов, – энергично сказала Маман. – К вашим услугам, Наталья Васильевна.

– Здравствуйте, Анна Викторовна, – Наташа вдруг снова засомневалась. Надо ли было… Ну, уж раз решилась… – Я… Право, не знаю… Простите меня…

Она замолчала, и долго ждала хоть какого-нибудь ответа – или вопроса, – но молчали и на другом конце линии. Терпеливо и, наверное, почтительно.

Наташа, наконец, решилась.

– Я хотела бы встретиться, – проговорила она. И зачем-то добавила. – Прошу вас.

– К вашим услугам, – почудилось, что прозвучало это сухо.

– Можно мне приехать к вам? – спросила Наташа.

После короткой паузы Маман отозвалась:

– Вы уверены?

– Уверена.

– Что ж, почту за честь. В полдень вам будет удобно?

– Спасибо, – сказала Наташа. – Я ненадолго.

Полдень – это в «Красном треугольнике» раннее утро. Тихо, сонно. Жизнь начнется здесь позже. Зазвучит музыка – негромко, фоном, – и приглушенный свет станет переливаться на боках бутылок и пузатых бокалов в полупустом еще баре, и рассядутся, кто за столиками в том же баре, кто на диванах в большом зале, скромные девушки, и потянутся первые гости. Потом музыка сделается громче, свет ярче, девушки раскованнее. Часа в три ночи все будет греметь и сверкать, и все спальни окажутся занятыми – покорнейше прошу простить, сударь, вам придется обождать, не желаете ли покамест шампанского? – и касса заведения вот-вот лопнет от денег. От наличных, ибо мало кто пользуется в таком месте кредиткой.

А к восьми наступит тишина.

Впрочем, госпожа Малинина – Маман, – кажется, круглые сутки на ногах. Свежа, деловита, обворожительна. Несмотря на свои шестьдесят пять. И никогда ничего не упускает из внимания.

Наташу ждали. Невзрачный человечек встретил ее у входа, сдержанно поклонился, жестом предложил следовать за ним.

Поднялись на второй этаж, прошли коридором, остановились у обитой бежевой кожей двери.

– Прошу вас, сударыня, – прошелестел человечек, открывая дверь.

Кабинет хозяйки. Минималистский интерьер, никаких признаков того, что это сердце притона. Мозговой центр борделя.

Большое окно, светлые стены, пара больших черно-белых фотокартин в рамах. Именно фотокартин, а не простых фотографий. Явно авторские: что-то неясное, кажется, берег моря, снятый ночью с большой высоты.

Огромный стол, на столе панель терминала. Удобное рабочее кресло. Кофейный столик и пара кресел в углу.

Всё.

Маман – гладкая прическа, безупречный, но скромный макияж, строгий костюм – повернулась от окна, двинулась навстречу гостье. Проследила ее взгляд, сказала, кивнув на фото:

– Коктебель. Пляж, прибой, видите – волна накатывается, словно живая. Чудится, будто это береговая линия на большом протяжении, а на самом деле – стоял человек с камерой по щиколотки в воде, да еще и наклонился, чтобы крупным планом воду взять. Хорошо, верно? Да и человек тот хороший. – Она улыбнулась, махнула рукой в сторону кресел. – Присядем? А знаете, Наталья Васильевна, я рада вам. Хотя и не ожидала визита. И, скрывать не стану, заинтригована. Десять лет прошло…

– Десять лет, – откликнулась Наташа, усаживаясь.

Помолчали. Гостья – собираясь с мыслями, хозяйка – вероятно, из деликатности.

– Желаете чаю? – прервала паузу Маман.

– Спасибо, Анна Викторовна, – Наташа невесело улыбнулась. – Спасибо, нет. Я… не знаю, мне поговорить с кем-то надо. С вами. Десять лет, вы правы. Без малого. Я все о Максиме думаю. Завтра улетаю, там дела, там Федор, а думаю – о Максиме. Неспокойно мне, понимаете?

– Весной прибралась я у него на могиле, – невпопад ответила Маман. – Вы, Наталья Васильевна, должно быть, видели – в порядке содержится, не забываем… То есть – я не забываю.

– Можно мне вас попросить? – сказала Наташа. – Вы ведь старше меня… извините, я не для того, чтобы уязвить как-то… Просто знаю, что вы Максима по имени звали и на «ты». Вот и меня по имени – Наташей, можно? Мне так легче…

– Ишь ты, – усмехнулась Маман. – Так ведь Максим это одно, он свой. А вы… ты… разница в положении…

– Оставьте, – Наташа махнула рукой. – Какая там разница… Я о нем поговорить хочу, мне больше просто не с кем, а необходимо, иначе с ума сойду. Почти никто правды не знает, а из тех, кто знает… С Федором немыслимо, Румянцев отгородился – вину свою чувствует, что ли, – Ивана Михайловича уж сколько лет в живых нет, Джек тоже… А Владимир Кириллович… ну, сами знаете… Альцгеймер – это страшно…

– Я не все поняла, – сказала Маман, помедлив. – О болезни его величества – ты его имела в виду? – скорблю, а вот остального, прости, не поняла.

– Значит, не рассказал… Ну, слушайте.

И – прорвало.

…А история Максима получилась – странное дело – не такой уж длинной.

– Вот его тело, – заканчивала Наташа, – изуродованное, сгоревшее чуть ли не дотла, похоронено, а где-то он жив, я верю, что жив, хотя попал, оказывается, вовсе не домой. Господи! Он так рвался туда! Называл домом, а я знаю, что его сердце было уже здесь. Разрывался между тем, что чувствовал, и долгом, как понимал долг… Знаете, Анна Викторовна, порою так накатывает… Чувствую – жив, плохо ему, трудно неописуемо, борется за что-то – может быть, за то, чтобы вернуться сюда, к нам, ко мне… А уходил он, можно сказать, от вас. Не от меня, а от вас – отсюда. А я еще и такую вину перед ним ощущаю… Впрочем, что это я? Рассказала, вам, наверное, все дичью кажется. Выдумкой, сказкой. А я – сумасшедшей, да? Ну, все равно спасибо, что выслушали. Пойду…

– Погоди, – проговорила Маман. – Если время есть – погоди.

Она долго молчала, уставившись на стену. Потом подняла руки, потерла виски.

– Нет, – сказала, наконец, – выпить все-таки необходимо.

Встала, подошла к столу, нажала какую-то кнопку, произнесла:

– Алеша, арманьяку.

Закурила длинную черную сигарету, вернулась в кресло.

Подали арманьяк. Маман плеснула в два бокала, подняла свой, сказала:

– Чокаться не будем.

Выпив, продолжила:

– Спасибо, Наташа. Я теперь, стало быть, одна из посвященных. И как хочешь, но я тебе поверила. Жив Макс или нет – этого не знаю, – а нездешним он мне с первого взгляда показался. Даже не в том дело, что свет от него исходил. То – видимое. А исходил еще и невидимый свет, понимаешь меня?

– Конечно, – кивнула Наташа.

– Вот. А что до деталей этих – параллельные миры, переходы, система кодов личности, что там еще – образование у меня не то, чтобы сомнению подвергать. Да и чтобы вникать – тоже не то. Просто верю. Складывается оно все. Да и ты – думаю, могла бы такое сочинить, писательница же, только не про Макса. Тебе сколько сейчас? – спросила она вдруг.

– Сорок семь.

– А мне почти на двадцать больше. А Максима я… не то, чтобы любила, нет, не та я, чтобы влюбляться да сохнуть от чувства. Но привязалась очень. То ли как к сыну – детей-то у меня нет. У тебя, кстати, тоже?

– Я очень хотела, – призналась Наташа. – Максим вот… Как отрезал. Сказал, что не вправе такую ответственность на себя брать. А от Федора – и не хочу.

– Бедный Феденька, – пробормотала Маман. – Да, так вот к Максу то ли материнское испытывала, то ли все же женское. Очень он теплый… был…

– Есть, – твердо сказала Наташа, посмотрев собеседнице прямо в глаза.

– Дай бог, – отозвалась Маман. – Что ж, давай за это и выпьем.

Теперь чокнулись.

– А что ж за вина, о которой ты говорила? – спросила Маман.

Наташа поколебалась. Потом решила – а, чего скрывать? Столько наговорила…

– Это, Анна Викторовна, – обо мне. Этого уж совсем никто не знает. Только он, Максим, и догадывался, вероятно. Да нет – точно догадывался. И переживал из-за этого очень.

– Не томи, – попросила Маман.

– Не буду. В двух словах – я порочна. Всю жизнь борюсь, а победить не могу. Так иной раз накатывает… С ума схожу по плотскому. В мечтах – пока Максима не встретила – сколько раз сюда, к вам, приходила. Работать. Утолять этот голод. То в маске себя представляла, чтобы, не дай Бог, не узнали, а то и – в открытую. Разнузданно и безудержно.

– Эка невидаль, – усмехнулась Маман. – Ну и пришла бы. В маске, конечно. Я бы инкогнито твое раскрывать не стала.

– Смеетесь… Это только в мечтах. И все равно – гадко себя чувствовала. Даже не все равно, а тем более. Я же верующая, понимаете? Но даже на исповеди не признавалась. Тоже гадко… Такова, выходит, сила веры моей… Вот, только перед вами и исповедываюсь.

– Да, – без тени иронии произнесла Маман. – Я самый подходящий для такой исповеди объект. Между прочим, не шучу. Такой, как ты, – перед кем же еще раскрываться, как не перед хозяйкой публичного дома? Ладно… Ну, а перед Максом-то вина твоя в чем?

– А это просто, – Наташины щеки пылали, но останавливаться она не могла и не хотела. – Максим быстро все понял, я ведь с ним не сдерживалась совсем. Мне хорошо было с ним, так хорошо, что себя не помнила. Такое выделывала, такое произносила… Вот сейчас вспоминаю – и уже горю… И он – он откликался! Ах, как он откликался! А потом – задумываться начал. Мне ничего не говорил, но я чувствовала. Вбил себе в голову, что нужен мне только как самец. И подозревал, что если бы не он, то любой другой меня бы устроил. А мне он – да, именно как самец был нужен, это правда, поймите, но не вся, совсем не вся! Я – его – любила! И – люблю! А он страдал, и это моя вина, что не внушила ему… не знаю… спокойствия, что ли… Мне никого не нужно было, кроме него… Не сумела внушить, он еще и поэтому ушел…

– Дура ты, – сказала Маман. – Мужчины, они, знаешь ли… Уж мне можешь поверить. Впрочем, не стану тебя разубеждать, чего бы ради? И не жаль мне тебя нисколечко, ты сама себе это выбрала. Вот Феденьку – жаль.

– Федор очень хороший человек, – ответила Наташа. – И очень любит меня. А я его ценю, уважаю, дорожу им, но любви – любви нет. Он знает. И что мне мужчина нужен – тоже знает. И к роли своей – притерпелся.

– Я и говорю – жаль его, – повторила Маман.

– Жаль, – кивнула Наташа. – Еще и потому жаль, что знает он: вернись вдруг Максим – все брошу…

– Надеешься?

– Не знаю…

Помолчали. Маман опять закурила. Глубоко затянулась, резко выдохнула, сухо сказала:

– Мне, конечно, легче, чем тебе. Гораздо легче. Я Максом не владела, и уходил он от тебя, а не от меня. Помню его, и не забуду, но таких высоких страданий не испытываю. Да и не способна на них. Где мне. Я же сука.

Она помахала ладонью, разгоняя дым, и добавила совсем другим тоном:

– Но я же и женщина. Потому мне и тебя все-таки жалко. Чуточку. Как-нибудь посидим с тобой – да хоть в «Крыме», – расскажу, что повидать довелось, и про мужчин расскажу. Может, развеется дурь твоя.

Наташа покачала головой.

– Спасибо. В чем я уверена – в том уверена. А посидеть – с удовольствием. Правда. Вот вернусь из Поселений… к зиме…

Маман поднялась с кресла. Снова сделавшись деловой и холодной, произнесла:

– И тебе спасибо. А теперь – иди. Ты улетаешь, дела еще есть, должно быть. Да и мне за хозяйство приниматься пора, тут глаз спускать негоже, дрянь народец-то. Ну, все. Феденьке поклон передай. Вернешься – дай знать. И совет тебе: попробуй про Макса книжку написать. Ей-богу, легче станет. Иди, иди.

Уже выходя из кабинета, Наташа услышала:

– А коли Максим вдруг вернется – тоже дай знать.

56. Четверг, 2 августа 2001

Надо же, усмехнулся Максим, – восемнадцати лет не прошло, как купил я все-таки билет на электричку. И сижу в вагоне, и колеса постукивают. Григорово – Ждановская. То есть теперь Ждановской нет, Выхино вместо нее.

Народу мало. Вот утром, когда в Москву на работу едут, – битком, как в прежние времена. Максим и соваться не стал, пересидел часы пик на лавочке, благо погода хорошая.

И картина за окном – тоже как в прежние времена. Разве что столбы придорожные в зеленый цвет выкрашены. Да еще реклама, и граффити кое-где. Раньше этого не было, это больше на Верхнюю Мещору похоже, при всей убогости здешнего пейзажа.

Зато надписи на бетонных стенах попадаются до боли знакомые: «Кони козлы», «Спартак мясо»…

И названия станций – кроме Ждановской – не поменялись. Да и с чего бы им меняться – все та же Хрипань, те же Вялки, те же Овражки.

Глазеть в окно стало скучно. Это мой родной мир, сказал себе Максим, я уверен почти на сто процентов, но почему же он не вызывает у меня радости? Что-то неохота думать об этом, хотя и надо, наверное, разобраться. Нет, потом как-нибудь.

Максим принялся перебирать в памяти события последнего месяца.

После того разговора с Борисом он потолковал еще с бугром. Тоже по душам потолковал. Я, сказал Максим, способен на большее, чем ведра с раствором таскать. Поглядел, все понял, дело нехитрое, сумею. И кладочка, Андреич, у меня получится не в пример твоей. Я между кирпичами стану пару брусочков прокладывать, квадратного сечения, для калибровки зазоров. И быстро делать буду, и качественно, хозяевам обижаться не придется. Вон, в семнадцатом доме тоже хотят забор облагородить столбиками кирпичными, а мы заняты, ты один у нас кладешь. Дай мне в помощь кого-нибудь – да хоть Колю-землекопа, – и заработаем на бригаду больше. Не вдвое, но все-таки.

А что ж, попробуй, прищурился Андреич. Только, продолжил Максим, расплачиваться по-честному. Я на половинную таксу не согласен. Да у тебя ж документов нет, возразил бугор.

От псов, ответил Максим, то есть от ментов, если придут, ты меня отмажешь. И из зарплаты моей вычтешь. Но сколько это стоит, я, пожалуй, представляю. Ты, бугор, уж будь добр, постарайся, чтобы все без обмана было.

Угрожаешь? – глазки Андреича стали совсем щелочками.

Боже упаси, покачал головой Максим. В жизни никому не угрожал, пустое это дело. Но считай, что предупредил тебя. На всякий случай.

Все прошло как по маслу. И столбики сложил быстро и хорошо – хозяева довольны остались, – и заработали, на самом деле, неплохо, и псы не появлялись, и бугор рассчитался по полной. Видимо, пораскинул мозгами, и тупая жадность уступила место здоровой расчетливости.

Хотя тут Андреич, может, и ошибся. Получив заработанное, Максим отпросился в Москву, не зная, вернется ли сюда, в Минино. Ни бугру, ни ребятам, впрочем, ничего об этом не сказал.

Что ж, деньги кое-какие теперь есть. И понимание этого – родного – мира тоже какое-никакое появилось. Спасибо Борису, да еще ходил Максим каждый вечер в сторожку, телевизор смотреть. Как на работу ходил. Сторожа – два деревенских старика-пропойцы – все больше сериалами интересовались и футболом, а Максим жадно вылавливал информацию из всего, даже из рекламных блоков. А уж выпуски новостей смотрел не отрываясь.

Чего нет – это документов. Бумажки, нарисованные в мире Бессмертного Сталина, при себе, но тут им грош цена. Ну и ладно, здесь все нестрого.

В общем, подвел итог Максим, можно быть довольным собой. Локальный, конечно, но – успех. Но, одернул он себя, локальный. Вот что дальше?

– Станция Люберцы, – хрипло раздалось из динамиков. – Поезд следует до Москвы со всеми остановками. Покидая поезд, не забывайте свои вещи, будьте внимательны и осторожны.

Максим встрепенулся, посмотрел в окно, потом в противоположное. Ого, вот тут почти ничего не узнать! Сколько понастроено, мамочки! И эстакады этой не было, и вон того небоскреба, и того, вдали, тоже.

Электричка тронулась дальше. А теперь снова все знакомо. Скоро Ухтомка, почти родное место… Потом Косино, а за ним и Ждановская. То есть – тьфу ты! – Выхино.

Максим вышел в тамбур, закурил. Мысли, которые он старался до времени упрятать поглубже, то и дело выныривали на поверхность. Что мне в этом мире? Почему, вернувшись, чувствую себя чужим? Да понятно, почему, но хочу ли адаптироваться? Суметь-то сумел бы, но хочу ли? Не уверен… Тоска…

Стоп. Это все потом, потом. И об оставленном в других моих мирах тоже – потом. Сейчас – о насущном.

Дозвониться – а немного освоившись, он решился – никуда не удалось. По родному номеру отозвался сварливый старушечий голос, эта карга – никак не Люся и даже не ее мама. У родителей и вовсе не отвечали. Что ж, столько лет, все поменялось, а уж номера-то телефонные…

Значит, без звонка, улыбнулся Максим. А как? Ну, сойду с электрички, двинусь – пешком, наверное, погодка все балует, – к своему дому. Если стоит еще дом – что, идти в своей подъезд, к своей квартире, звонить в дверь? Нет, конечно. Подумать страшно. Здравствуйте, я ожил. Ха-ха. А хоронили-то кого? Да перепутали…

Кстати, где похоронили, интересно? Кремировали, должно быть…

Нет, это тоже не о том, хотя могилу разыскать надо будет. Не очень понятно, зачем… но тянет туда.

Так, в подъезд не пойду, в квартиру тем более, в который уже раз решил Максим. Устроюсь на лавочке поодаль, понаблюдаю. Время не очень урочное, Люська, скорее всего, на работе… Ладно, посижу, покурю, подожду.

– Станция Выхино, – объявили по поезду. – Переход на Таганско-Краснопресненскую линию московского метрополитена. Уважаемые пассажиры! Будьте внимательны и…

Двери открылись, Максим вышел на платформу, спустился в подземный переход, вынырнул на площадь, огляделся. Да, тут тоже кое-то изменилось – рынок огромный, торговые павильоны, киосков море, опять же повсюду реклама, – но в целом узнаваемо.

Нам во-о-он туда.

Дети, возможно… Идиот, дети взрослые, напомнил он себе, ты их и не узнаешь.

Да и не факт, что они там всё еще живут. Восемнадцать лет, могли переехать. Значит, жду до вечера, а потом хорошо бы бабульку какую-нибудь порасспросить. Бабульки-то наверняка у подъездов сидят, как раньше сидели.

А потом… Потом видно будет.

Потом, наверное, в Измайлово – про родителей узнать. Если повезет – то и взглянуть издали.

Максим вошел во двор, приблизился к родному подъезду, постоял, глядя на него, пару минут, задрал голову, отыскал свои окна. Рамы другие, раньше обычные деревянные стояли, теперь – из пластика.

Развернулся, двинулся на залитую жарким солнцем детскую площадку. Никого, все в тень попрятались. И отлично. А мы тепло любим.

Он сел на лавочку, вытащил сигареты, закурил и принялся ждать.