Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 22 страниц)

29. Среда, 21 августа 1991

Джек Макмиллан испытывал острое недовольство собой. С ним это случалось. Нечасто, но случалось.

Подавить, скомандовал он себе. Некогда рефлексировать. Дел в Поселении много, и те, что обычно Устинов берет на себя, сейчас придется проворачивать ему, Джеку. Необходимо сосредоточиться.

А сосредоточиться как раз и не получалось. Оттого и недоволен собой. Круг.

Макмиллан постучал карандашом по столу. Нет, мысли сами собой текут. Что ж, пусть протекут до конца.

Парадоксально, подумал Судья. Вот Устинов – свободный человек. Поистине свободный. Как может быть свободным бывший офицер-боевик, бывший бармен, ныне – тайный агент русского правительства? Оказывается – может. Именно так – через испытание полной несвободой, через следование уставам, регламентам, кодексам и приказам – достигается подлинная свобода. А суть ее – опять ответственность. На другом уровне осознания всей этой конструкции.

И еще парадокс. Появился Устинов, встал с ним, Макмилланом, рядом. Сделалось легче. Появилась возможность расширить дело. Даже Второе Поселение начали планировать. И вот – столько забот навалилось, что порой вздохнуть некогда.

Ну и понятно. Чем больше делаешь, тем больше несделанного обнаруживаешь.

Тоже мне парадокс, скривился Джек.

Все, работать пора. С «Шепардом» связаться сегодня. Финансирование со стороны все еще необходимо, до полной независимости – как минимум год. А русские теперь помогают неохотно. Значит – американцы.

Судья вздохнул. Не любил он этим заниматься. Просить – нет хуже. Как у Извековой – Горетовского в романе: не верь, не бойся, не проси.

Это правильно. Но – приходится просить.

Все. Он взглянул на терминал. Разведчики реголита вышли на поверхность, тут порядок. Вокруг второго генератора копошатся механики. Профилактика. Тоже порядок. В родильном модуле тишина. Окей. В яслях шумно. Ну, еще бы. В пищевом отсеке чернокожий кубинец по прозвищу Мачо любезничает с рыжей красоткой Агатой. Прямо под камерой, и ведь знает об этом. Ладно, пусть.

К делу.

Слегка хрипнул динамик. Моник Валле, оператор связи, деловито произнесла:

– Судья, вы у себя? Устинов вызывает.

– Соединяйте, – ответил Макмиллан.

Он насторожился. Что это, уже соскучился? Только позавчера ведь улетел.

– Перевожу вызов, – бодро чирикнула Моник.

– Джек, – прозвучало из динамика. – У нас новости.

– Доброе утро, – проворчал Судья.

– Ага, – откликнулся русский. – Слушай. Во-первых, Чернышев при смерти. Сердце. Оценивай, анализируй, делай выводы. Во-вторых, Горетовский… Не знаю, как объяснить. В общем, он попал в аварию, жив-здоров, но что-то в нем сдвинулось. В его… этих… характеристиках, ну, ты понимаешь. Профессор измерял, подсчитывал… Я сейчас от него говорю, от Макса. Он в лес собрался, говорит, гроза будет. Трудно сказать, будет ли, но он уверен. Ты меня слышишь, Джек?

– Слышу. Чернышева жаль. О последствиях подумаю. Вместе подумаем. Вдвоем.

– Возможно, втроем, – поправил Устинов. – Даже вчетвером. С Максом и Наташей. Нет, впятером. Плюс Румянцев. У Макса настроение – пан или пропал, понимаешь?

– Не понимаю. Что это значит?

– Тьфу, нерусь… Это значит – ва-банк. Или у него сегодня все получится, или он бросает это дело. И вот тогда я хочу затащить его к тебе. К нам. Ты как?

– Положительно, – коротко ответил Судья.

– Я так и думал. А профессор, предупреждаю, на тебя зуб точить будет.

– Опять не понимаю, – сухо сказал Макмиллан.

– Ну, тобой заниматься захочет. Не Максом, а тобой, понял?

– Понял. Он сумасшедший, ваш профессор.

– А то ты нормальный, – хохотнул Устинов. – Ладно, далеко не пропадай, свяжусь с тобой. Пока.

– Конец связи, – дежурно отозвался Судья.

Нервозен Устинов, отметил он про себя. Серьезно у них там.

Ему вдруг остро захотелось побывать в этой их Верхней Мещоре. Слышал много, всегда как-то пропускал мимо ушей, а теперь вот – захотелось. Ну, когда-нибудь… В зависимости от того, что сегодня у Горетовского получится.

Да, этот человек, пожалуй, стал бы приобретением для Поселений. И его женщина – тоже. Пожелать ему неудачи? Чтобы окончилась ничем его последняя попытка?

Нет, качнул головой Джек. Уж я-то все понимаю. Как, наверное, никто.

Он услышал, словно наяву, те давние звуки: лязг металла, варварское завывание труб, дикие крики людей и животных.

Я – понимаю, повторил он про себя.

Тщательно одевшись, Судья покинул свою комнату. Быстро прошел коридорами жилого модуля, безлюдными в этот утренний час, повернул было к узлу связи, но передумал и направился к лифтам.

Площадь Созерцания тоже пустовала. Макмиллан встал на краю, посмотрел на Землю. Очертания континентов и океанов просматривались хорошо, но всю восточную часть Европы укрывала густая облачность.

Нет. Несмотря ни на что – удачи ему. Good luck, Максим.

Судья развернулся и двинулся к выходу.

– Моник, – на ходу позвал он в укрепленный на воротнике микрофон. – Свяжитесь с «Аланом Шепардом». Подтвердите мой визит. Сегодня. Через полчаса стартую. Пусть ракетолет будет готов. И отслеживайте меня. Весь день. Если сообщения от Устинова – немедленно переадресовывайте. В закрытом режиме.

30. Среда, 21 августа 1991

Вот и все. И не попрощались толком. Садясь в автомобиль Румянцева, Максим лишь кивнул коротко.

Внедорожник вырулил на набережную, свернул влево – через Центр поедут, машинально отметила про себя Наташа, – и скрылся из виду.

Через Центр – это значит, что четверть часа в запасе есть. А то и больше.

Она постояла минутку, потом вывела из гаража свой «Нагель» – пора бы поменять авто; все так или иначе закончится, тогда поменяю; Господи, о чем я? – вернулась в дом и стала одеваться. Серые кроссовки, серые походные брюки, ковбойка, серая ветровка.

Села в гостиной, зажгла сигариллу. Раньше курила совсем редко, а теперь вот – все больше и больше.

Затянулась, выдохнула дым, задумалась.

Накануне вернулись из Нижней Мещоры еще засветло. Максим ехал с профессором, Федор сел к Наташе. Напряженно молчал половину дороги, затем спохватился, потребовал пустить его за руль – ну да, она же ночь не спала, – и до самого дома развлекал рассказами о Первом Поселении.

Перед тем, как зарулить во двор, Устинов просигналил клаксоном – длинно и сразу же коротко. Притормозил, потом удовлетворенно кивнул.

– Агента отпустил, – объяснил он.

Посидели в гостиной, вяло поговорили. Условились встретиться здесь же завтра в одиннадцать часов утра.

Румянцев отправился в гостиницу, Устинов, наконец, – домой, к детям и недовольной жене.

Максим заговорил.

– Наташ… – нерешительно протянул он, не глядя на нее. – В общем… как бы это… короче, я спать пойду… Голова кружится… Ты прости, если что…

– Да я все понимаю, – грустно отозвалась Наташа. – Отдыхай, конечно… Бедный мой…

Она сделала шаг к Максиму, подняла было руку – просто, чтобы погладить по голове, словно ребенка, – но он отпрянул, как будто ожидал удара.

– Отойди! – крикнул Максим. – Понимает она! Да что ты понимаешь!

И устремился в свою спальню. Наташа увидела, что его пошатнуло раз, потом другой. Вот и захлопнулась дверь.

Сон не пришел – уже вторую ночь подряд. Странное состояние: устала, кажется, пальцем шевельнуть немыслимо, упади и забудься, но одновременно – лихорадочное, почти истерическое возбуждение, и нескончаемое, без возможности остановиться, перебирание своих, да и его тоже, и еще каких-то посторонних людей, – действий, слов, бестактностей, ошибок…

И все время дергает. Так бабушка, маясь бессонницей, говорила – дергает. Правильное слово, точное. Нет удобного положения, ноги как чужие, долго лежать – ну никак, садишься, подложив под спину подушки, – тоже сама не своя, встаешь, бесцельно ходишь по спальне, по дому, а усталость просто валит, и бредешь к себе, и ложишься, и все заново…

А мысли несутся, скачут, и, кажется, ты уже не ты, и ничего никогда не понять, и к себе не вернуться…

Под утро Максим все-таки робко постучался в ее спальню. Вошел, не дожидаясь ответа. Изможденный, угрюмый, по-прежнему избегающий Наташиного взгляда. И – полыхающий, едва не до боли в глазах.

Сел в дальнем углу, у туалетного столика. Спросил сипловато:

– Обижаешься?

– Что ты… – ответила она.

– Обижаешься, я вижу. Да и я бы обижался. И уж не как ты.

– Ты мужчина…

Он помолчал. Странно, но Наташа пришла в себя. Беспорядок в мыслях исчез, а утомление, хоть и осталось, но отодвинулось на периферию сознания.

– Правда, Максим. Я не обижаюсь. Я одного хочу – помочь тебе. А как – не знаю.

– Вот что, Наташ… Я завтра попробую уйти. Как сказал, так и сделаю. Уйду – значит уйду, нет – останусь навсегда. Хотел бы с тобой остаться. Ты… ты как к этому?.. Просто чтобы я знал…

– Господи… Ну, а как ты думаешь?

– Не знаю… – Максим совсем отвернулся. – После всего, что я тебе наговорил… и что наделал…

Наташа приподнялась на постели.

– Нет-нет! – испуганно воскликнул он, выставив вперед обе руки ладонями к ней. – Нет! Ты одно пойми: если мы сейчас… ну, это… в общем, я тогда уйти не сумею. А должен попытаться. Не решусь – уважать себя совсем перестану, и с тобой не останусь, я такой тебе не нужен, да и себе тоже.

– Господи, какой дурак… – проговорила Наташа.

– Какой есть… – буркнул Максим.

– Я же тебя…

– Молчи! – крикнул он. – Не говори ничего! Ты что, так и не можешь понять, что это для меня искушение? Соблазн? А я хочу, чтобы ты поняла! Ничего больше сейчас не хочу!

– Я понимаю, – тихо и печально сказала она. – Поверь, понимаю.

Максим сгорбился на стуле, обхватил голову руками.

– Болит? – сочувственно спросила Наташа. – Хочешь, прими таблетку. В нижнем ящичке, да ты знаешь…

– Кружится… Нет, ничего не надо…

Он помолчал, словно собираясь с силами, и опять заговорил:

– Наташ… Я вообще-то что сказать хотел… Мы завтра втроем поедем. Я, Румянцев и Федя. Тебя не возьмем, нечего тебе там делать. Мне силы нужны и решимость. А я и так две ночи, можно сказать, не спал. Не сон, забытье какое-то… Да и не хочу, чтобы ты все это видела. Паскудное дело… Короче, если бог, хоть я в него и не верю, меня отсюда не отпустит и если ты примешь, то с тобой останусь. Насовсем.

– Приму, – коротко ответила Наташа. – Богом клянусь. Я-то верю.

– Знаю, – сказал Максим. – Ну, значит, договорились. Договорились?

– Бедный мой… – повторила она.

Он вдруг подался вперед, взглянул на Наташу в упор. Потом снова отвел глаза, встал и вышел из спальни.

После этого Наташа, опустошенная разговором, все-таки задремала.

Встала, однако, разбитой.

Утро не радовало солнцем, но и грозу ничто не предвещало. Просто облачно. Может, все обойдется, понадеялась Наташа.

К одиннадцати явился Устинов, через четверть часа – Румянцев.

Молча посидели в гостиной.

Потом Максим заговорил:

– Значит, так. Наташа с нами не едет, мы договорились. Это первое. Второе: Наташ, у меня к тебе просьба. Накопления мои – там чуть больше четырех миллионов, невеликие деньги, но все же… они тебе завещаны. А я хочу изменить кое-что, только в завещание уже не внести, времени нет. В общем, треть – тебе, треть – Макмиллановской общине, треть – Малининой. Это Маман, если ты не знаешь. Почему ей – не спрашивай. Просто вот так. И за роман гонорары. Моих там, по совести, процентов десять… Хорошо, двадцать, и не спорь! Вот эти двадцать процентов – в той же пропорции. Третье: если я все-таки уйду, ты себя не хорони. Это я очень тебя прошу. Ты вон какая, а люди-то есть… Да хоть Федор…

– Прекрати! – рявкнул Устинов. – Что ты несешь!

– А ты на меня не ори, – миролюбиво парировал Максим. – Ну, вот вроде и все. Двинулись? Хотя нет, дайте-ка позвоню.

Он дотянулся до телефона, набрал номер.

– Анна Викторовна? Горетовский… Я тут уехать собираюсь… Да, возможно, далеко и надолго… В порядке я, ага… Вот хочу вам… ладно, ладно, тебе… спасибо за все, Маман. За доброту. Удачи тебе.

Он положил трубку, сильно потер лицо.

– Ну, двинулись?

– Подожди, – сказал Устинов. – Теперь я скажу. Если, как я надеюсь, ничего сегодня не случится… кстати, что-то непохоже, чтобы гроза была…

– Будет, – уверенно вставил Максим.

– Ну, пусть, – пожал плечами Федор. – Я же говорю: если… Так вот, если. Мы только что переговорили с Джеком. Пришлось посвятить его в наши дела. Судья Макмиллан, могу определенно сказать, официально приглашает тебя в общину. Насовсем. Наталью Васильевну, разумеется, тоже.

– Спасибо, – отозвалась Наташа.

Максим кивнул.

– Позвольте и мне тоже, – почему-то голос Румянцева прозвучал насмешливо. – Я уж сухо, рационально. Максим, если сегодня случится. Вот приборчик. – Он вытащил из кармана шарик размером с теннисный мяч. – Возьмешь его с собой. Это обратная связь. К сожалению, не доведенная до совершенства, может и не сработать. К сожалению, принципиально одноразовая. К сожалению, принципиально односторонняя, на то и обратная. Там нажмешь вот на эту кнопку. Если сработает, то мы сигнал примем. И я стану думать… будет что повертеть…

Устинов хмыкнул.

– Я на нее нажму, если попаду домой, – сказал Максим. – А если куда-нибудь еще, то – к черту.

– Ну и славно, – легко согласился профессор. – А о Наташе не беспокойся. Мы ее в обиду не дадим, верно, Федюня?

– Я и сама себя в обиду не дам, – откликнулась Наташа.

– Вот видишь, – обрадовался Румянцев. – Хорошо, теперь можем ехать.

– Постойте, – попросила Наташа. – Федя, я две ночи не спала, а лечь сейчас все равно не смогу – буду ждать вас. Втроем или вдвоем вернетесь, но дождусь. У тебя, ты говорил, какие-то особенные таблетки… Поделись?

Подполковник внимательно посмотрел на нее, усмехнулся, полез за пазуху, вынул пластинку с запаянными таблетками, подумал, выдавил одну, протянул Наташе, проворчал:

– Одной хватит. Усталость и сон как рукой снимет, а к вечеру – наоборот. Свалишься, как убитая, дай тебе Бог здоровья. Часов пятнадцать спать будешь.

– Посмотрим, – сказала она. – Ну, езжайте.

– Постойте, – произнес Максим. – Наташ, насчет похорон… Ну, ты помнишь. Никаких попов, да? Я что попов, что замполитов на дух не переношу. Хорошо? Вот и молодец.

И они уехали. А Наташа осталась.

Она посмотрела на часы. Что ж, двадцать минут прошло. Пора и ей.

Прислушалась к себе. Действительно, свежа и собранна.

Выехав из ворот, она свернула направо – через Центр ехать ни к чему – и погнала «Нагель» по Южной Набережной. Выбралась на маленькую верхнемещорскую рокаду, две минуты, левый поворот – и авто помчалось к Природному Парку по дороге, обсаженной липами.

Вот и площадка. От капота румянцевского внедорожника шел пар – мотор еще не остыл, а воздух так и набухал влагой.

Наташа поднырнула под шлагбаум и уверенно зашагала по просеке, присыпанной мелким гравием. Она хорошо знала этот путь, и заветную полянку Максима тоже знала…

Полчаса быстрой ходьбы – и сойти на ведущую вправо тропинку.

Сколько грибов… Это за грибами он пришел сюда восемь лет назад…

Начался дождик. Птицы примолкли.

На ближних подступах к поляне Наташа сбавила темп. Теперь она шла медленно и бесшумно.

Потом и вовсе – пригнулась и стала двигаться, как в рапидной съемке.

Пришла. Из-за этих кустов все – почти как на ладони.

Затаила дыхание.

Мужчины стояли под дубом и тихо разговаривали. О чем – не разобрать. Только однажды донесся громкий возглас Максима: «Да идите вы!» И дружный смех, сразу же, впрочем, оборвавшийся.

Румянцев обнял Максима, прижал к себе, потом резко отпрянул и занял место у своей аппаратуры: в центре поляны красовался раскладной столик с портативным вычислителем, рядом с ним – давешняя коробка на треноге.

Устинов ткнул Максима кулаком под ребра, получил в ответ. Обнялись неловко – мешали замысловатые громоздкие очки, болтавшиеся на шее у подполковника.

Подполковник встал рядом с аппаратурой, надел очки на лицо.

– Ну, – звучно сказал Максим, – за Наталью вы мне отвечаете! А с полицией уж как-нибудь без меня разберетесь… У вас же, у каждого, полномочия… Ох-хох-хох… Давненько не лазил…

Он ловко взобрался на дуб, устроился на толстой ветке, покачался на ней, замер.

Дождь усилился. Поднялся ветер, вокруг потемнело. Наташа различила ауру вокруг Максима.

Ветер утих было, но тут же возобновился пуще прежнего, перешел в серию сумасшедших порывов.

Небо сделалось почти черным, и вода лилась с этого неба сплошным потоком.

И наконец, небо ударило.

Наташа на мгновение ослепла.

Когда зрение вернулось, она увидела, как Федор ловит падающее с дуба тело. Принимает его на руки, затем на корпус, мягко валится спиной на траву, перекатывается, поднимается на ноги.

А тело лежит.

Наверное, уже можно не прятаться, решила Наташа.

Устинов повернул голову и посмотрел прямо на куст, за которым укрывалась женщина. Когда Наташа вышла на поляну, он открыл рот, собравшись что-то крикнуть, но промолчал.

– Есть переход! – перекрывая шум ветра и дождя, объявил Румянцев.

Наташа подбежала к лежащему Максиму, уткнулась лицом в грудь Федора.

Дождь и ветер внезапно стихли. Стала слышна – и почти нестерпима – вонь горелого мяса.

Подполковник уже набирал на панели телефона длинный номер.

– Здесь Устинов, – хрипло представился он. – Моник, ты? Здравствуй. Соедини с Судьей, пожалуйста. Понял. Тогда прими сообщение. Да, закрытое. Готова? Включай запись. Спасибо. – Он сделал короткую паузу и отчеканил. – Джек. Горетовского не жди. Ушел. Конец связи.

Не стану плакать, яростно подумала Наташа, заставляя себя взглянуть на то страшное, сожженное, неузнаваемое, мертвое, что было ее Максимом, и сразу же отворачиваясь. Это не он, Максим жив, просто уехал.

В голове мелькнуло давнее, почти забытое ахматовское: «И сказал мне: не стой на ветру».

Он жив, повторила Наташа, жив, и я не стану плакать, живых не оплакивают.

Она провела рукой по лицу. Мокрое, но это, наверное, от дождя.

Часть 4. Лагерь. 1991 – 1999.

31. Среда, 21 августа 1991

В спину упиралось что-то твердое, корявое. Голова раскалывалась, по внутренней поверхности плотно смеженных век медленно проплывали кровавые пятна. Очень хотелось глубоко вдохнуть, но не получалось.

Максим провел рукой по бедру. Одет. Странно, у Маман так не заведено. Гостя, упившегося до беспамятства, раздевают и бережно укладывают. Уж тем более – его, Максима.

Он попытался вдохнуть – резко, пересиливая боль. Вскрикнул. Открыл глаза.

В памяти высветилось все, словно кто-то повернул рубильник: тяжелое похмельное утро, Маман, горькая под огненный борщ, сумасшедшее ралли куда глаза глядят, неуправляемо вертящееся небо, удар, больница, какие-то врачи (это смутно), Наташа, Устинов, Румянцев, дом, опять Наташа, Румянцев, Устинов, Парк, поляна… Вот эта самая поляна… Дуб, гроза, молния…

Мелко дыша, Максим огляделся. Да, та самая поляна. Выходит, получилось. Только вот как очнулся, как подполз к полусгнившему поваленному стволу, как сел, опершись на него спиной, – это хоть убей.

Да и не важно. Главное – получилось.

Радости он не испытывал.

Максим снова закрыл глаза. Передохнуть, отдышаться, да и в путь. Перекурить, наверное. Как у нас тут говорили – всякое дело начинается с перекура. Там так не говорят…

Он сунул руку в карман просторной куртки. Пальцы наткнулись на гладкий шар. Ага, вспомнил Максим. Обратная связь. Односторонняя, одноразовая, ненадежная. Вот и кнопка. Он коснулся кнопки подушечкой большого пальца. Просто коснулся – нажимать рано.

Нашарил портсигар, подаренный когда-то Наташей, зажигалку. Но вытаскивать не стал – курить решительно не хотелось.

Что ж, надо двигаться, нечего тянуть. Сейчас, подумал Максим, встану, пройду по лесу – здесь это лес, а никакой не Парк, – выберусь на опушку, пересеку луг… хотя нет, это там между лесом и деревней лежит луг, зеленая трава, усыпанная синими и желтыми цветами, шмели жужжат… а тут – поле. Картофельное, кажется.

Значит, через поле – миную одну деревню, другую, будет станция. Дождусь электрички на Москву; денег здешних ни копейки, конечно, забыл их в той, старой одежде, которая так дома и лежит… в пакете из плотного пластика, в дальнем углу мастерской, что в подвале оборудовал… досочку иногда обстругать, то да сё… для души…

Дома, поймал он себя на мысли. Дома тот рубль с мелочью забыл. Ха.

Я здесь дома, здесь. Максим постарался быть убедительным. Получилось не слишком-то.

Ладно, хватит рассусоливать. Без денег, так без денег, зайцем доехать тоже не проблема. До Ждановской, а там… а там видно будет.

Пора. И боль уже унялась немного. Пора.

Он открыл глаза.

Поляна, конечно, мало что общего имела с той, которая в Парке. Даже, можно сказать, и не поляна вовсе – так, проплешина. Почти вся кустами заросла, жалкими какими-то, унылыми. Коряги валяются там и сям полусгнившие. Не было их раньше. И вон того ржавого листа железа со следами давнего костра – не было. Да, и лесная его поляна изменилась. Что ж, восемь лет…

Вот дуб – тот же. Зато под дубом – каменюка здоровенная. Это об нее я и треснулся, когда упал, понял Максим. Ребро, наверное, сломал… Хорошо, что не головой…

Эх, говорил же Федор: пристегнись к ветке, мало ли что там, и вообще, шею сломаешь, идиот. Нет, заупрямился… Как пришел, так и уйду… Тьфу. Идиот и есть.

В воздухе висела влага. Максим на мгновение замер, прислушался к своим ощущениям – нет, грозы давно не было. И в ближайшие дни не будет.

Впрочем, теперь это уже не имеет значения.

Он неуклюже встал, снова непроизвольно вскрикнул от жгучего укола в правую сторону груди, потоптался, приноравливаясь к этой боли, и медленно зашагал в ту сторону, где, по его представлениям, находилась станция.

Лес казался чужим. Ни одной знакомой тропинки, все не так. Гуще он стал, лес, дремучее. И тихо кругом, только мелкие капли шуршат, падая с листвы, да изредка то ли зверь, то ли птица ухает далеко за спиной. И собственные шаги. А поездов, звуки которых обычно доносились сюда, не слышно.

Будут поезда, куда они денутся. Значит, зайцем до Ждановской, а потом…

Смутная тоска сдавливала сердце Максима. Потом – пешком, дом-то недалеко. И – устроиться во дворе, на лавочке где-нибудь, в сторонке от своего подъезда, но так, чтобы хорошо просматривался. И ждать. Люська его восемь лет тому назад похоронила, и наверняка замуж вышла. Как возвращаться? Ну хоть посмотреть на нее издали… И на детей… И на мужа ее…

А вдруг она переехала? Ну, соседей порасспросить аккуратно…

Хорошо, дальше-то что? Все восемь лет, как осел упрямый, одно себе твердил: домой, домой! А что дома-то делать – эти мысли от себя гнал, потому что боялся решимость потерять.

Ну вот и теперь отогнать. Решимость уже не нужна, все состоялось, но неясность угнетает, а это ни к чему. Все – потом, там видно будет.

К родителям потом поеду, сообразил Максим. Дай бог, чтобы живы были. Отцу сейчас шестьдесят девять, маме шестьдесят четыре, дай бог, дай бог… Кто-кто, а мама во все поверит. Как явиться, правда… Вот так и бухнуть: здравствуй, мама, это я, твой сын, я не умер, меня вышвырнуло черт знает куда, а потом обратно кинуло, а хоронили вы не меня… Бред… Так и убить ее можно…

Но все равно – к маме. Больше некуда. А уж как – опять же видно будет.

А добраться – доберусь. Троллейбусами, опять же зайцем… Да хоть пешком…

Тоска сделалась острой, обжигающей. Наташа… Вот где мой дом, пронзительно ударило в сердце.

Максим совершил над собой невероятное усилие и переключил все внимание на движение по этому нечистому лесу.

Чувство пространства не подвело. Тропа стала немного шире, между деревьями появились просветы. Вот и опушка.

Оказалось, что Максим выбрался из леса все-таки не совсем там, где предполагал. Но и эти места он тоже знал. Маленький пруд, за ним, слева, лесопилка – во всяком случае, раньше тут была лесопилка. Сейчас тихо, обеденный перерыв у них, что ли…

И поездов не слышно, снова отметил Максим. Тоже, может, перерыв… как это называлось-то… да, технологическое окно…

Он посмотрел направо. Что бы там ни располагалось – да хоть картофельное поле, – все скрывал бетонный забор метра в два высотой. А поверху – Максим напряг зрение – да, точно – поверху шла колючая проволока. В несколько рядов. Правда, с прорехами.

Чудеса, устало удивился Максим. Впрочем, восемь лет… Поди знай, что тут произошло…

Что ж, крюк не такой уж большой. В первую деревню, которая Минино, войти возле лесопилки, выбраться переулком на объездную дорогу, ведущую вдоль деревни к кирпичному заводу. Повернуть в противоположную сторону. Дорога всегда была насмерть разбитая, но по обочине, да налегке – не проблема, даже со сломанным ребром. А там уж и следующая деревня – которая Григорово. Рукой подать. По всей длиннющей главной (и единственной) улице протащиться. И – станция.

Максим ступил на главную мининскую улицу. Опять сжалось сердце. Глубокие рытвины, заполненные тухловатой водой; покосившиеся, дырявые заборы; жалкие почерневшие домишки за ними. И ни души.

Он повернул направо, побрел по улице. Сейчас вон там, по правую руку, немного в глубине, будет управа… тьфу, сельсовет, конечно, а перед ним памятник павшим героям Великой Отечественной – фанерная пирамидка в человеческий рост, выкрашенная серебрянкой и увенчанная гипсовой пятиконечной звездой. Как на воинском кладбище. Дальше убогий магазинчик – Максим никогда не видел его открытым, да и ни один знакомый грибник тоже. Еще метров сто – и поворот налево, на ту самую дорогу.

Память не обманула: сельсовет красовался на своем законном месте, и выцветшее красное полотнище с серпом и молотом нависало над входом. Чуть в стороне стоял грузовичок. Чуднóй такой грузочичок, словно из старых фильмов. «Студебеккер», – подумалось почему-то.

А вот пирамидки не было. На ее месте стоял на кирпичном постаменте, слепо таращась на Максима, бюст человека с густыми усами.

Это надо перекурить, сказал себе Максим. Он достал портсигар с зажигалкой, зажег длинную темно-коричневую сигариллу, затянулся, выпустил дым в сторону бюста.

Окно сельсовета распахнулось, и кто-то крикнул изнутри:

– Эй, товарищ! А ну-ка, стой!

Ничего не понимаю, но дело ясно, что дело плохо, лихорадочно подумал Максим.

Из дверей уже выбегали, топая сапогами, и он решился: сунул руку в карман, нащупал кнопку, надавил на нее.

Пусть дома считают, что все в порядке.