Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 22 страниц)

Однако, пока брел – думал. Табак, солянка, чай, похоже, немного прочистили мозг.

Что же произошло? Версий, по большому счету, две. Вначале, правда, было три, но третью – вернее, первую – Максим отверг. Какой, к чертовой бабушке, закрытый городок?! Заходи не хочу, иностранцы толпами, негры троллейбусами управляют… Да и вообще, не бывает в природе таких городков, ни открытых, ни закрытых.

Он свернул в скупо освещенный переулок, сел на скамейку под темными окнами мрачноватого вида дома, зажег предпоследнюю сигарету.

Значит, версия первая: он сошел с ума. Но не он, Максим Горетовский, а кто-то другой. Вернее, он – не Максим Горетовский. Это ему только кажется. И что он живет с беременной женой Люськой и дочкой Катюхой в столице нашей Родины городе-герое Москве, на Вешняковской улице, а родители у него живут в Измайлове – это тоже кажется. На самом деле он неизвестно кто и неведомо откуда, и сейчас, может быть, какая-нибудь женщина в панике разыскивает пропавшего мужа.

Все, что он якобы помнит, – ложная память. Ничего этого нет и никогда не было. А есть – все вот это: футуристический город Верхняя Мещора, Императорский Природный Парк, комплекс «Гренадеры», гостиница «Черный Кабан», сигареты по сто рублей за пачку, больной на всю голову городовой (действительно, городовой?) Ефремов, ленинградская, то есть петербургская, Олимпиада 1944 года, неотолстовцы, далее везде… Правда, билет-то картонный – был же… Хотя где он? Тоже, может, показалось… Как и рубль олимпийский, шуту этому (доброму, впрочем) подаренный…

А вот этот бумажный рубль и эта мелочь – и они, что ли, кажутся? А что, не исключено… Попробовать домой позвонить, там, у вокзала, вроде стояли телефоны-автоматы… Да нет, бессмысленно, уж по крайней мере монеты в прорезь либо не полезут, либо провалятся без толку…

Версия вторая: чудовищный удар молнии швырнул его в параллельный мир. Фантасты любят такие сюжеты. У этого мира та же основа, что и у родного мира Максима, но и различия велики. Октябрьская революция здесь, похоже, потерпела поражение. Или вообще до нее дело не дошло. Императорский Природный Парк… Полиция, городовые… Проспект Корнилова… Белого генерала, что ли? И войны, видимо, не было – в сорок четвертом Олимпиаду проводили и городовых рожали…

Что ж, если так, то, выходит, с ума он не сошел. Уже что-то. Зато там, дома, с ума сойдет Люська. И родители тоже, особенно мама. Катюха сиротой окажется, и Мишка. Правда, Люська может замуж за кого-нибудь выйти… Ох…

Максим стиснул зубы, чтобы не заплакать снова. Нельзя раскисать, надо думать, как выбираться отсюда. Но это – завтра. Даже послезавтра, потому что завтра он украдет велосипед и сгоняет все-таки в Москву. Не очень понятно, конечно, зачем – ничего он там не найдет, ясное дело. Но – сгоняет. Хотя бы для очистки совести.

В доме напротив осветилось одно из окон второго этажа. Послышалась разудалая музыка, раздался визгливый женский смех. Высокий голос произнес:

– Глянь, Танюшка, кто это там?

– Где?

– Да на лавочке сидит, вон, напротив! Ой, страсти какие! Светится!

– Не ври! Ой! А ведь и правда светится, Господи Иисусе!

– Это у вас, барышни, от шампанского в глазах искрится, – прозвучал сочный баритон. – А ну-ка, иди ко мне, пышка!

Снова захохотали.

Это я свечусь, понял Максим. Он встал и быстро пошел прочь.

Откуда-то издали донесся звон колоколов, а из окна за спиной Максима грянул мощный аккорд, и многоголосый хор загремел: «Боже, царя храни…»

5. Суббота, 18 августа 1984

Где-то была гроза. За Люберцами, может, даже за Раменским. Небо в той стороне озарялось отдаленными сполохами, гром докатывался с большими задержками, на пределе слышимости. Спать не мешало, и Людмила спала.

И видела сон, сознавая, что это именно сон, – не было той полной иллюзии реальности, что чаще всего присутствует в снах.

К Людмиле пришел Максим, впервые за весь этот год, прожитый без него. Прожитый в состоянии – сначала шока, потом острого горя, потом смятения.

Глядя сейчас на Максима, она вспомнила и ту страшную неделю поисков, и жуткий миг опознания, там, в морге, – услышала тогда вопль свекрови, хотела тоже закричать, но все вдруг померкло, и очнулась уже на койке в обшарпанной палате той же больницы. Вспомнила свою злую обиду на мужа – грибы, лес, воздух, а получилось, что бросил ее, – и мучительный стыд за это чувство.

Вспомнила похороны, и закрытый гроб, и постылые, бессмысленные поминки, превратившиеся в пьянку; и, через две недели, невзрачную урну с пеплом, и нишу в стене колумбария.

Вспомнила, как боялась потерять маленького, чуть не до безумия боялась. Слава богу, все обошлось, Мишенька родился в срок и здоровеньким. Восьмой месяц пошел Михаилу Максимовичу…

За год горе притупилось, стало привычным. Дела, заботы, хлопоты – словом, жизнь. Она ведь молодая еще, и красивая, на нее многие заглядываются, хоть и двое детей. Да и ей, если честно, кое-кто по душе…

Надо жить. Вот и Катюшка уже редко о папе заговаривает. А Мишенька и вовсе его не знает…

И – пришел. Молчит, смотрит пристально. Выглядит как-то непривычно – в пестрой футболке, которой у него никогда не было, синих джинсах; лицо округлилось немного… щетина на щеках… с сединой…что ж, импозантен… Сидит вполоборота к ней за маленьким столиком, кругом полумрак, на столике, в пятне мягкого света, высокий стакан с чем-то янтарным, пепельница, длинная темно-коричневая сигарета. Фоном – спокойная музыка.

Максим заговорил.

– Здравствуй, любимая. Вот и увиделись. Как же мне этого хотелось!.. Знаешь, Люська, меня ведь тогда молнией не убило. Ну, то есть не совсем убило… Не знаю, как объяснить... Да ладно, не в этом дело… Я тогда ничего не понимал, чуть с ума не сошел. Тяжело пришлось. Да и сейчас не очень-то понимаю, только ведь жить как-то надо…

Кадык судорожно прыгнул вверх-вниз по шее Максима.

– Да, Люсь, надо жить. Нет, ты не думай, я из кожи вон лезу, я хочу вернуться, правда. Я все мозги сломал, чтобы придумать что-нибудь, а мозгов-то не густо – ну что, простой инженер советского розлива… Надо мной тут смеются все, поначалу вообще в лёжку, теперь попривыкли, но все равно… В каждом порядочном городе должен быть свой сумасшедший, вот я для них для всех такой и есть. Ну, не совсем уж для всех… Есть и отзывчивые…

Он на мгновение отвел взгляд, сделал глоток из стакана, затянулся странной своей сигаретой, выдохнул сизую струю дыма.

– Как же мечтал тебя увидеть! – повторил он. – И Катюху, и Мишку – у нас ведь Мишка? Ты, может, взяла бы его на руки, я бы разглядеть попробовал…

Мишка захныкал в кроватке, Людмила, не открывая глаз, поднялась, взяла сына, дала ему грудь.

– Нет, не вижу, – с тоской в голосе проговорил Максим. – Так, пятно какое-то… А знаешь, Люсь, тут гроза. Сильная. А завтра ровно год… ну, с той грозы… Синоптики вообще ураган обещают, я и подготовился. Вот, смотри, – он показал Людмиле плоскую стеклянную фляжку с бурой жидкостью, ком неопрятной одежды, короткие резиновые сапоги. – В полдень, если и правда ураган, оденусь во все это, пойду на ту поляну, «Плиски» дерну, бутерброд надкушу… Знаешь, как трудно тут «Плиску» достать? Спецзаказом только, через сеть, – это Людмила как-то не поняла, – доставка из Болгарии непосредственно… Ну вот, дерну, жевать начну, да и полезу на тот дуб. Я тренировался, теперь уж без всякого кабана заберусь. И буду молнию ждать. Может, и выйдет что…

Он помолчал. Потом, опять отведя глаза, продолжил:

– Только, Люсенька, сердце ноет… И так плохо, и этак хуже нет… Ты умная, добрая моя, ты поймешь… Жить-то ведь надо было… А как одному-то?.. Дурак дураком, ничего не понимаю, ужас один… А Наталья Васильевна – она женщина хорошая, отзывчивая. Она тут единственная меня понять старается. И судьба у нее опять же – мужа потеряла семь лет тому назад. В Персии он сгинул, ну, без вести пропал… А потом узнали – ему голову отрезали, представляешь? А она его любила сильно… Ну, вот и пришлись мы друг другу как-то… И капитал у нее есть небольшой, а я, значит, дело ставлю, развиваю… Получается вроде… – Максим, наконец, перевел взгляд на Людмилу. – Нет, ты не сомневайся, родная, я завтра изо всех сил стараться буду! Только и Наташу жалко…

Он снова умолк. Вздохнул тяжело, допил из своего стакана, докурил, потушил сигарету. Взглянул в упор.

– Люсь! А может, у тебя… это… в общем, тоже есть кто? Ты не переживай, я пойму, ты ведь такая… за тобой мужики табунами должны… А жить надо, надо! Если есть кто, ты мне дай понять, ну, хоть моргни, что ли. А то ведь неудобно получиться может – явлюсь, как дурак, а ты замужем… Ну, дай знак! Нет, не разглядеть… А ты, кстати, Люсенька, если я завтра не вернусь, устраивай свою жизнь, окончательно устраивай, даже без сомнений. Я, наверное, и дальше пытаться буду… да, наверное… но время-то идет… и ты не молодеешь, и детям отец какой-никакой нужен… Эх, поглядеть бы на них! И на маму с отцом…

Он грустно улыбнулся Людмиле.

– Все, любимая. Похоже, что все – расплываешься ты у меня… Ладно, пойду, завтра мне силы потребуются…

…Она проснулась. За окном уже серело, чувствовалось, что день будет ненастный. Людмила поднялась, подошла к Катюшкиной кроватке, укрыла дочь одеялом – вечно сбрасывает во сне, посмотрела на Мишеньку – как всегда, спит на четвереньках, подняв попу.

Сегодня годовщина, подумала Людмила. Скоро мама придет, к двенадцати свекровь со свекром приедут. Возьмем детей, на кладбище отправимся. Приложу ладонь к стенке колумбария, поплачу, все поплачем… Вернемся, помянем скромно. И – надо жить.

Она легла в постель, зажала рот ладонью и содрогнулась в рыдании.

6. Понедельник, 20 октября 1986

Роскошное бабье лето, продлившееся аж до середины октября, оборвалось в одночасье. Резко похолодало, зарядила череда унылых дождей, облетела листва.

Заметно опустела и Верхняя Мещора: в Природном Парке туристам осенью делать нечего, так что – до зимы. Тогда снова нахлынут…

В баре «Крым» было пусто – время такое, начало шестого. Туристов нет, а местные работают. Дисциплина.

Бармен Федор Устинов, крепкий мужчина лет тридцати пяти, тоже работал – тщательно протирал бокалы. Возьмет бокал, протрет его, на свет посмотрит, головой покачает недовольно, снова протрет, снова посмотрит, кивнет удовлетворенно, в держатель установит – и за следующий примется.

Звякнул колокольчик над входной дверью. В бар вошел долговязый худой господин в длинном плаще и широкополой шляпе. Случайный посетитель, подумал бармен и снова сосредоточился на бокале.

Гость снял шляпу, деликатно стряхнул с нее капли воды, повесил на крюк вешалки, снял и повесил плащ, оставшись в пиджаке спортивного покроя и мягких, свободных брюках. Подошел к стойке.

– Чего изволите, сударь? – спросил бармен, улыбаясь, взглянул на посетителя и ахнул.

– Смотри, Устинов, – проговорил тот низким басом, – дырку протрешь, взыщет с тебя хозяин!

Федор выдохнул:

– Николаша! Боже святый, какими судьбами?

Он выбежал из-за стойки, протянул к гостю обе руки. Обнялись, похлопали друг дружку по спинам, шутливо ткнули каждый другому кулаком в подреберье.

– Отпуск выдался, Федюня, – сказал гость. – Третий отпуск за последние девять лет. И потянуло вдруг на родину…

– Да уж, – ворчливо произнес Федор, – девять лет носу не казал. Оно и понятно: где уж нам, сирым, ждать внимания самого профессора Румянцева? Член Императорской Академии, лауреат – чего ты там лауреат, Николаша? – мировая величина!

Румянцев засмеялся:

– Всё брюзжишь? Будет уж тебе, Федюня: работаю, как ломовая лошадь. Думаю, от меня Отечеству так пользы больше… А налей-ка ты мне, дорогой, коктебельского бренди, самого старого, какой только у тебя имеется! И себе налей – давай за встречу выпьем!

Федор вернулся за стойку.

– Уж и поворчать нельзя…– сказал он. – Рад я тебе, душевно рад… Ну, что ж, твое здоровье, Николаша!

– Твое здоровье! – отозвался гость.

Понюхали, сделали по маленькому глотку.

– Божественно, – изрек профессор, устраиваясь на высоком табурете у стойки.

– Да, неплохо, – согласился Федор. – А ты, Николай Петрович, давно ли приехал?

– Четверть часа тому назад, Федор Федорович, – ответил Румянцев. – Записался в гостинице, багаж на попечение портье оставил и сразу сюда.

– Вот это молодец, – одобрил бармен. – Ну, рассказывай!

– Да что ж рассказывать, Федюня? Всем же всё известно, и ты, вероятно, не исключение…

– Наслышаны, наслышаны…

– Ах, какое бренди! – сказал Румянцев. – Не уступает лучшим коньякам Гран Шампань, клянусь!

– А что у нас в России чему-нибудь иностранному уступает? – вопросил Федор.

– Сигары, – не задумываясь, ответил гость, извлекая из внутреннего кармана пиджака футлярчик. – В этом деле Куба далеко впереди всего мира, и не спорь. Дай лучше гильотинку и огня.

Обрезав и раскурив гавану, Румянцев продолжил:

– Мы, Федор, большую, даже огромную работу только что закончили. Семь лет! И теоретическая часть – это за столом и за панелью вычислителя, там, у себя, в Петербурге, днем в лаборатории, вечером, а то и ночью – дома. И экспериментальная часть – во многих местах, и в Крыму, и на Тянь-Шане, и на Байконыре, и на Канаверал. Неутомимо работали, и вот закончили, и высочайшего одобрения удостоились, – он усмехнулся, – а с ним и прямого повеления: отдыхать перед следующим этапом.

– Наслышаны, – повторил бармен, – да только не для моего ума это все: свернутые пространства, развернутые пространства, взаимодействие генно-информационных полей, мнимое время… Где уж…

– Ничего, дорогой, – усмехнулся ученый, – даст Бог, придет срок, все поймешь. А пока – и верно, скучно это… Расскажи лучше, что в нашей Верхней Мещоре нового?

– Да что ж у нас, – проворчал Федор. – У нас всё как всегда… Ну, город, разумеется, хорошеет… Хотелось бы побыстрее, но уж как есть… Водный парк строить начинают… Павлуша Мясоедов – помнишь его? – …

Снова звякнул колокольчик. Новый посетитель уселся за дальним угловым столиком, махнул рукой.

– А, вот, – оживился бармен, – сейчас расскажу, только обслужу его. Вам как обычно, господин Горетовский? – крикнул он.

Человек, названный Горетовским, опять махнул рукой. Федор нацедил большую кружку темного пива, насыпал в вазочку орешков – арахис, фундук, кешью, – водрузил все на поднос и, ловко лавируя между столиками, пересек заведение по диагонали. Вернувшись за стойку, он заговорил полушепотом:

– Это, Николаша, фигура! Возник в городе… сколько же… да, три с лишком года тому назад. Чучело чучелом. Ты бы видел, во что он был одет! И весь вид – дикий, даже дичайший. А поведение, а осведомленность – как у малого ребенка. И фантазии – необыкновеннейшие, хотя их-то он, кажется, скрывать пытался. Ефремов – помнишь, Николаша, такого городового? – кстати, именно он беднягу и обнаружил, так вот, Ефремов даже решил, что он из неотолстовцев-нестяжателей.

Румянцев засмеялся:

– Все чудит Ефремов? Как же забыть его?.. Да, с неотолстовством-нестяжательством накуролесил граф Новосильцев! Многие поверили тогда, как же, не последний чин в министерстве внутренних дел! Циркуляры рассылал, интервью давал… Что с людьми кокаин делает! А Афанасий, выходит, до сих пор, простая душа, в это верит?

Он снова засмеялся.

– Да не в Афанасии дело, – жарко продолжил Федор, – а в этом вот господине! Совершенно немыслимая фигура! Утверждает, что одинок совершенно, родом из какой-то Ждановской, сюда, в Верхнюю нашу Мещору пришел прямо из леса, перед тем, вероятно, – это он так говорит, – претерпел удар молнии и потерял память. В голове у него все путается, заговаривается он порою, выпив лишнего, Москву столицей называет, песню даже поет, довольно-таки немелодичную, вот, послушай: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» О каких-то сказочных революциях и войнах вспоминает, расспрашивает о государстве Израиль – представляешь? – и о некоей холодной войне с Америкой… Всё, впрочем, вполне складно, следует признать.

– А полиция? – спросил профессор.

– А что полиция? Не знаешь, что ли, нашу хваленую демократическую бюрократию? Ну, проверили, в розыске никого похожего нет, однофамильцы – не так уж их много – его не признают, отпечатки, что пальцев, что сетчатки, нигде не зарегистрированы, законов не нарушает, общественную нравственность не оскорбляет, так и пусть живет, где хочет. Имеет неотъемлемое право… Да, еще все Ждановские, что в России есть, тоже запросили – не пропадали там никакие Горетовские, да и никто не пропадал…

– Ждáновская, говоришь? – Румянцев хмыкнул, глаза его молодо блеснули.

Бармен недоуменно посмотрел на собеседника.

– Ну, отчего-то Жданóвская на ум вдруг пришла, Ольга Андреевна. Что, не следишь за политикой? Да восходящая же звезда оппозиции! А какая красавица! Ах! – профессор на мгновение зажмурился.

– Все такой же, – пробормотал Устинов. – Ни одной юбки не пропустишь…

– Будет тебе… Не то вот твои похождения припомню… Ну да ладно, вернемся к вашему герою. Полиция, стало быть, не заинтересовалась. А медицина?

– Обследовали, да. Доктор Мейстер обследовал, ты его не знаешь. Очень знающий доктор, диплом с отличием Московского университета, по психиатрии именно… А супруга его, Лия Наумовна, доложу тебе, ах какая красотка! Средиземноморский тип этакий… По гинекологии подвизается…

– Не отвлекайся, – насмешливо фыркнул Николай Петрович.

– Да ну тебя… Я лишь исключительно о красоте… Так вот, никаких отклонений не обнаружил Яков Давидович. Ни-ка-ких!

– В общем, – пожал плечами Румянцев, – не вижу повода для ажиотажа, извини. Ну, бродяга. Ну, ахинею несет, напившись. Может, воображение у человека исключительное, в сочетании с отставанием в развитии. А может, ошибся ваш доктор, психического расстройства не распознал. Что вы так всполошились-то?

– Да никто особенно и не всполошился, – досадливо сказал Федор, – То-то и оно. Всем всё безразлично. Потешаются только. А я чувствую – ты, разумеется, корифей науки, кто я, простой бармен, против тебя? – и не нужно руками махать, мало ли кем я раньше был, а теперь вот да, простой бармен, хоть и залатали меня на совесть… Эх… А ты лучше «Коктебеля» еще выпей, – спасибо, я тоже выпью, – но, ты понимаешь, что-то в этом Горетовском есть такое… Тут его за сумасшедшего держат – между прочим, городу-то лестно, как же, свой городской сумасшедший, этакий подарок Верхней Мещоре к сорокалетию, чтó там твой водный парк… А я сомневаюсь. Я ведь его часто вижу, он тут завсегдатай, даром, что в заведении «Крым» – «Крым»! – по большей части пиво пьет, а не мускат Красного Камня…

Румянцев глотнул из бокала, пыхнул гаваной.

– Не убедил, – констатировал он. – Ей-богу, не вижу ничего особенного. Занятно, да. Но объяснимо без привлечения потусторонних сил и прочей ерундистики.

– Тьфу на тебя, – фыркнул Федор. – Я разочарован. Лауреат тоже… Давай еще по одной, я угощаю. Да не беспокойся, Николаша, уж по порции «Коктебеля», хоть бы и пятидесятилетнего, могу себе позволить, с гимназическим-то товарищем… Так, а теперь слушай, а то твой скептицизм мне уже… Слушай! Времени мало, вот-вот конторские валом повалят, некогда станет лясы точить. Первое, может, и малость, а для меня – знак. Он, видишь ли, с Наташей Извековой сошелся, в девичестве Туровской. Помнишь Наташу? Прелестная барышня, ангел, и умна редкостно, помнишь, ну? А Митя Извеков, муж ее, годом нас моложе, тоже, должно быть, помнишь, по дипломатической части пошел, страшную смерть принял.

– Знаю, – кивнул Румянцев, – как не знать… Я его недолюбливал, но когда услышал, знаешь, Федюня, жутко стало. Наташу вот помню смутно, но ты, пожалуй, прав: барышня не лишена была известного очарования.

– Барышня, – раздраженно произнес бармен, – не просто «не лишена». Ты тут эту свою столичную снисходительность оставь, пожалуйста!

– Усти-и-инов! – насмешливо пропел гость. – Break! Что разгорячился-то?

Федор шлепнул ладонью по стойке.

– Прости, Николаша. Правда разгорячился, прости. К Наташе, не скрываю, издавна неравнодушен. Ревновал ее сильно, потом, когда Митя сгинул, переживал, а как все открылось – очень ей сочувствовал. Издали, конечно… За ангела ее почитаю, можешь смеяться… А тут этот Максим Юрьевич, без роду, без племени. И Наташа его принимает. Воля твоя, а для меня это знак.

– Между нами говоря, – заметил профессор, – пристроиться к красивой, да к тому же состоятельной вдовушке – отнюдь не признак безумия. Однако продолжай.

– Второе: он и сам… Не знаю, как объяснить. Поговори ты с ним, может, поймешь что-то умом своим ученым… Но вот видишь ли – приходит неведомо откуда совершенный дикарь, живет поначалу в заведении у Маман…

– Маман все такая же? – блеснув глазами, перебил Румянцев.

– Что ж ей сделается… Так вот, поначалу у Маман, а затем – скоро! – пленяет, уж не знаю чем, ангела Наташу, при этом, заметь, ровным счетом ни в чем ничегошеньки не смыслит, а проходит буквально полгода – и прямо-таки подминает под себя верхнемещорский, да и окрестный, рынок консультационных услуг. Любые консультации, на любые темы: недвижимость, трудовые ресурсы, коммерческие проекты, что угодно! От клиентов отбоя нет! Извековский капитал преумножается… Ревную, да, но и рад за Наташу! Живут, правда, гражданским браком, да только кому до этого какое дело, в наше-то просвещенное время?..

– А кстати, ты, Федор, женат? – спросил гость.

– Женат, женат… И детишек трое… Я платонически…

– Ну-ну, – проговорил Румянцев.

– Иди ты… Теперь третье. Может быть, это тоже психоз, но – оцени сам. Добыл себе, Горетовский, я имею в виду, добыл, не знаю как, чудовищное болгарское бренди. «Плиска» называется, слышал когда-нибудь? Вот и я до того не слышал, а ведь профессионал… Пить это никак невозможно, уж поверь. Но добыл, три ящика. Далее, эту свою одежду, в которой у нас появился, хранит, как святыню. Как туринскую плащаницу. И – внимание, профессор! – чуть гроза, облачается в это, прости меня, merde, хватает флакон своего, не могу выразиться иначе, пойла и бежит куда-то. Выясняется: бежит не куда-то, а в Природный Парк. Скачет там по деревьям – я сам видел однажды, грешен, любопытство разобрало, – пьет эту свою «Плиску» прямо из флакона. Должен сказать, Николаша, впечатление сильное! И молит Бога, громко, криком, даже не молит, а требует, послать молнию, дабы перебросила его в некий параллельный мир, представь!

Бармен перевел дух. Профессор молчал.

– И последнее, – сказал Федор. – Он в темноте светится. Вот тебе крест, – Устинов размашисто перекрестился. – Это достоверно. Светится не ярко, но при желании разглядеть можно. Желтоватое свечение такое, мягкое. Он, правда, темноты избегает, но мне как-то раз довелось лицезреть… Страх Божий.

– А обследовать на этот предмет?

– Да что ты, Николаша! – удивился бармен. – У нас, слава Богу, свободная страна. Как же можно, если он не хочет?

– Молния, говоришь? – протянул Румянцев. – Светится? Мда… Пожалуй, я с ним действительно поговорю. Веришь ли, Федюня, самое захватывающее – это не свернутые пространства, а люди, способные пространство свертывать. И развертывать.

– Ничего не понял, – сердито ответил Федор. – Иди, он осторожен, но общение любит. Ты ему понравишься. А мне уж недосуг – шесть часов, через минуту конторские пойдут. Да вот же… Доброго вечера, сударь! Один момент! Николаша, завтра я свободен, давай посидим где-нибудь, расскажешь мне, как потолковали, что надумал…

– Обязательно, – пообещал ученый. – Ну, засим не прощаюсь – мы у тебя еще что-нибудь закажем, ты подойди минут через десять.

Он встал, зажал сигару в зубах, взял бокал с «Коктебелем» и направился в угол, где сидел странный человек Максим Юрьевич Горетовский.