Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 22 страниц)

57. Четверг, 2 августа 2001

К вечеру зной ослаб, на небо наползли сероватые облака. Выползли мамаши с детьми, на площадке стало многолюдно и неуютно, на Максима косились.

Он прикинул, куда бы переместиться. Не нашел, решил рискнуть – сбегал в ближайший магазин, купил банку пива, пакетик чипсов, пачку сигарет.

Когда вернулся во двор, заморосил дождик. Вот и хорошо, обрадовался Максим – сейчас площадка снова опустеет.

Он забрался в песочницу, под зонтик, сел на корточки – в лагере научился сидеть так, не уставая, хоть сутки, – откупорил банку, сделал глоток, закурил.

Люди возвращались с работы. Женщины шли, как правило, груженые покупками, мужчины всё больше налегке.

Двор заполнялся машинами. Примерно половина, оценил Максим, «Жигули» разных моделей, остальные – иностранного производства. Забавно: раньше увидеть иномарку считалось чуть ли не событием. В мире Бессмертного Сталина их и вовсе не встречается. В мире Верхней Мещоры автомобили тоже в большинстве отечественные, но – совсем по другой причине. А тут вот оно как.

Дождь кончился. Детей на площадку уже не выводили. Скамейку, на которой днем сидел Максим, заняла группка малолеток. Примостились на спинке, тоже пиво сосут. Говорят громко, развязно, никого не стесняются. А уж лексикон…

Да и черт бы с ними.

Пара старух устроилась на лавочке у подъезда. Максим присмотрелся – нет, не узнаёт никого. Вот и третья выползла – тоже незнакомая. Впрочем, с соседями он никогда близкого знакомства не водил. Ни времени не было, ни охоты.

Ишь, как сидят. Даже языки не чешут. Прямо-таки изваяния.

Пора. К родительскому дому надо бы засветло успеть.

Максим подошел к подъезду, вежливо сказал:

– Здравствуйте. А не подскажете, тут вроде Горетовские жили, я только квартиру забыл. Приехал издалека, не виделись сто лет, вот и забыл…

Две старухи посмотрели на него неприязненно, третья продолжала сидеть с отсутствующим выражением лица. Даже головы не повернула.

– Я говорю, Горетовских ищу, – повторил он. – Максима с Людмилой. Дочка у них еще была, Катя. И, кажется, сын.

– Не знаю таких, – сказала одна из бабок. – Иди себе.

– Погоди, Галя, – произнесла вдруг та, что сохраняла неподвижность. – Как это не знаешь? Были такие Горетовские, в тридцать первой жили.

– В тридцать первой, Лида, отродясь Кузнецовы живут, – веско возразила Галя.

– А и не отродясь, ты что?! Жили, жили такие Горетовские! Она вертихвостка, а он не поздоровается никогда, всё бегом, как ты не помнишь!

– Так это когда ж было?

– Да еще в старое время!

– В старое-то время, – вступила в разговор старуха, до того молчавшая, – мы с Галей тут нé жили. Мы при Ельцине переехали.

– При Горбачеве мы переехали, – уточнила Галя.

– Верно, – сказала Лида, – вы-то уж после переехали. При Горбачеве, а то уж и при Ельцине. – Она наконец взглянула на Максима. – А вам они зачем, Горетовские-то?

– Учились вместе, – объяснил Максим. – Вот в Москву приехал, повидать решил.

– Так они съехали давно, – покачала головой старуха. – И то сказать, съехали… Он-то еще до того богу душу отдал. – Она мелко перекрестилась, две другие перекрестились вслед за ней. – Убили его, что ли. Очень уж бойкий был. Или не убили… Нет, не убили. Сгорел он, вот.

– Как сгорел? – зачем-то спросил Максим.

– А! – воскликнула Галя. – Так бы и говорила! Эту помню, у которой муж сгорел, как же! Только уж с другим мужем помню, и детишек трое у них было.

– Да не мешай ты, – поморщилась Лида, – толкую же человеку. Вишь, издалёка человек, не знает ничего. Сгорел, – подтвердила она. – Молнией его убило. Так сгорел, что и хоронить нечего было, прости Господи, – Лида опять перекрестилась. – Невесть чего в закрытом гробе в Николо-Архангельское и свезли. А она-то, да, ребеночка рóдила, да и взамуж выскочила. И третьего тоже рóдила. Вертихвостка, нечего сказать. А после поменялись они, да и съехали.

– Куда, не знаете? – сердце Максима сжалось.

– Да кто их знает… Нас за ними следить-то не ставили.

– Спасибо, – проговорил Максим. – До свиданья.

Шагая к остановке троллейбуса, он ощутил пустоту, поселившуюся было в какой-то части души. Не дождалась Люська…

Максим помотал головой. Глупо же! Восемнадцать лет! И я – умер, умер! Трагически и нелепо погиб, собирая грибы.

Он громко рассмеялся.

Теперь их не найти. Раньше была такая «Мосгорсправка». Говоришь в окошко фамилию-имя-отчество, год рождения, паспорт свой предъявляешь, платишь сколько-то – и пожалуйста тебе адрес. Вот тут такой киоск и стоял, у остановки. Сейчас нет. Да коли и есть где – документов-то никаких.

Не найти. Разве что в день моей смерти придет Людмила на кладбище.

А может, и не придет.

Автобусы и троллейбусы шли переполненными. Максим не стал штурмовать их – встал на краю тротуара, поднял руку. Минуту спустя рядом с ним притормозила старая «шестерка». Смуглый, плохо выбритый водитель наклонился, опустил стекло с правой стороны.

– Куда?

– В Измайлово.

– Сколько?

– Понятия не имею, – пожал плечами Максим.

– Двести устроит?

– Поехали…

Добрались, когда уже начинало темнеть. Там по нулям, подумал Максим… почти по нулям… хотя – узнал, что вышла замуж, что детей теперь трое… что переехали… что себя искать надо на Николке… так что не совсем по нулям… а вот сюда – опоздал. Родители не в том уже возрасте, чтобы гулять по вечерам. Да и никогда они гулять особенно не любили. Если живы, если здесь – то, скорее всего, дома. Отец телевизор смотрит, мама на кухне…

Опоздал... Тоска…

Однако тут – повезло: выйдя из машины у соседнего дома, Максим сразу увидел маму, выходящую из двери под вывеской «Продукты».

Он отпрянул в сторону. Слава богу, не нос к носу столкнулись. Слава богу, мама не заметила.

Во рту мгновенно пересохло. Сердце стучало бешено, перед глазами плыли красные пятна, стало почти нечем дышать.

Потом отпустило. Мама уже поворачивала за угол. Максим двинулся следом. Вот она дошла до подъезда, нажала одну за другой кнопки кодового замкá – раньше его не было, – открыла дверь, скрылась за нею.

Постарела мама. Ходит тяжело, и голова у нее как-то опущена. А помнилась – с безупречной осанкой.

Но все же хорошо, что увидел. Хоть так.

Вот про отца – так и не узнал ничего. Ему ведь под восемьдесят… Судя по тому, как мама сдала, отца нет. Максима нет, отца нет… Одна.

Максим дождался, чтобы сердцебиение совсем унялось, зажег сигарету. Много курю, сказал он себе. И ответил себе же: плевать.

Докурив, вышел на улицу, встал на обочине с поднятой рукой. Пора возвращаться. Сейчас до Выхино – и в Минино. А в день смерти – на кладбище.

А там – видно будет.

58. Четверг, 16 августа 2001

Хозяева дома – вон, окошко тускло светится.

Конечно, все заперто. И собака, гремя длиннющей цепью, носится вдоль забора. Аж разрывается.

Но это ничего. Перемахнуть через забор – раз плюнуть.

Первым перелез Ушастый. Пес захрипел, заходясь в ярости, но тут же тонко взвизгнул и затих.

Васо согнулся, Бубень взобрался ему на спину, перекинул ногу через забор, тяжело спрыгнул по ту сторону. За ним бесшумно приземлился и Васо.

Ушастый – на руке кастет – уже ждал на крыльце. Дверь открылась, на пороге показался обеспокоенный хозяин. Удар швырнул его обратно, в сени.

– В залу волоки, – приказал Бубень. – Кинь там – и на шухер. Васо, а ты по дому пошукай. Вдова ежели тут – мочи. Да враз мочи, не измывайся. И – тоже на шухер. И чтобы тихо мне.

Он прошел на кухню, взял со стола ковшик, наполнил его водой из рукомойника. Потом огляделся, увидел помойное ведро, наполненное до половины. Отставил ковшик, понес в залу ведро.

Входя, услышал откуда-то из недр дома короткое сдавленное вяканье. Прощевай, вдова Назарова.

Хозяин лежал на полу. Отъел тушу, Иуда, отметил про себя Бубень.

Он плеснул вонючей воды человеку в лицо, поставил ведро рядышком, наклонился, похлопал по жирной щеке, стараясь задеть багровое пятно, разливающееся под глазом.

Человек судорожно зафыркал, дернулся, застонал, захлопал веками, остановил взгляд на Бубне.

– Ну, здорóво, Слесарь, – ласково сказал тот. – Что, не ждал? Да и меня, поди, не признаёшь? Симагин я, Николай Петрович. Не слыхал? И правильно, что не слыхал.

Слесарь замычал что-то. Бубень наклонился, резко ударил его тыльной стороной ладони, метя по-прежнему в синяк.

– Помалкивай, родимый, – произнес он, не меняя тона. – Не перебивай. Вот велю – тогда пасть и раскроешь. А покуда не велел – помалкивай. Стал быть, не слыхал про меня? Прямо не знаю, то ли верить тебе, то ли не верить. Ты ж, милый, у псов-то свой человек, так, может, и слыхал: мол, Симагин Николай Петрович, год рождения, место рождения и все такое прочее, известен также как вор в законе Бубень. Ты, болезный, подумай… Хотя, думай, не думай – все конец-то один…

– Я… – хрипло выдавил Слесарь.

– Ты Иуда, – сочувственно сказал Бубень. – Из тебя человека сделали, а ты…

– Меня…

– Знаю, бедный, все знаю. Заставили. В оборот взяли. Да. Бывает. Слышь, Слесарь, – Бубень заговорил по-деловому, – облегчил бы мне дело. Аппаратики-то где сховал? Так и так ведь найду, только заставишь дом твой поганый перерывать, цельную ночь уродоваться. Того и гляди осерчаю. И кишки из тебя выпускать стану этак помалу. А не люблю… Ну, шепнешь? Может, даже и сгодишься еще, поразмыслю я… Вставай, толстый, вставай, чего разлегся-то?

Слесарь с трудом повернулся набок, подтянул колени, оперся на руки, поднялся, кряхтя и поматывая головой.

– Во-о-от, – протянул Бубень, – молоток! Кстати, чего молчишь, будто воды в рот набрал? Э, да ты, я чую, обгадился… А мыть-то тебя недосуг. После обмоют. Ладно, шучу, шучу… Давай, веди. Эк же ты воняешь, браток! А и ничего, потерпим. Не привыкать, верно? Веди.

Неуклюже раскорячившись и бормоча что-то невнятное, Слесарь потащился на кухню. Там он сдвинул в сторону стоявший в углу бочонок, под которым оказался люк.

– Ты, милый, погоди спускаться, – сказал Бубень, – я сейчас.

Он выскочил на крыльцо, негромко свистнул. Через несколько секунд появился Васо.

– Пошли, – кивнул Бубень.

В подполе царил идеальный порядок. Аккуратные полки вдоль стен, на полках – разнообразный инструмент, всё под рукой. Баночки с винтиками, болтиками, гаечками, на всех размеры обозначены. В углу – массивный верстак с привернутыми тисками. Нигде ни пылинки. Лампочка под потолком ярче, чем в доме.

– Справный ты мужик, – восхищенно произнес Бубень.

А Васо только скривил нос брезгливо.

– Ну? – спросил Бубень. – Где?

Слесарь с натугой сдвинул с места верстак. Васо цокнул языком.

Слесарь поднял крышку очередного люка.

– Тут, – глухо сказал он. – Одну штуку и уберег. Для вас берег, дяденька, зря вы со мной так…

– Зря, – согласился Бубень. – Вижу, что зря. Разобранная штука-то?

– Разобранная…

– Отойди-ка в сторонку. Ага, вот тут постой. Васо, доставай. Мало ли что там у него. Как шмальнет еще, злыдень… Да что ж ты, я шучу же сызнова… Ну, Васо, всё, что ли? Закрывай, верстак на место давай. А ты, – Бубень обратился к Слесарю, – собирай теперь. Да не мельтеши, спеха нету. Васо, гляди, как оно там собирается.

Слесарь собрал самогонный аппарат. Работал четко, выверенно. Эх, мысленно вздохнул Бубень, цены не было бы человеку – даже в штаны навалив, и то вон до чего мастеровит.

– Ага. Васо, все понял? Куда чего засыпать-заливать тоже понял? Ну-ка теперь сам его разбери-собери. А ты, милок, отскочи вон в тот угол, дышать уже невозможно…

Что ж, Васо справится. Армяне – они такие, по технике соображают.

А подпол – место удобное.

– Лады, Васо. Бери аппарат, иди воздуха глотни.

Бубень взглянул на Слесаря.

– Ну что, Иуда, Мухомора-то помнишь? Америку помнишь? Бирюком его у вас звали. Глупые они были оба. Мухомор просто глупым уродился, а Америка умный был, да дурак – тебя к делу приставил, да поверил тебе. А я умный, веришь?

– Верю, – слабым голосом откликнулся Слесарь. – Не убивай…

– Эк тебя корежит, – усмехнулся Бубень.

Слесарь вдруг взревел и кинулся на него. И обмяк, напоровшись на неизвестно откуда появившийся в руке Бубня нож.

– Мое слово, – сказал Бубень, наклоняясь над хрипящим Слесарем, – золото. Сказал – не стану мучить, значит – не стану.

И полоснул лезвием по горлу жертвы.

59. Пятница, 17 августа 2001

Император выглядел плохо, несмотря даже на виртуозную работу телевизионных гримеров. Оплывшее лицо, остановившийся, словно потерянный, взгляд – ничего от знаменитого фамильного взгляда василиска.

И речь затрудненная. Но, впрочем, вполне ясная по смыслу.

«Я все чаще ухожу и все реже возвращаюсь, – говорил Владимир Кириллович. – Возвращаясь, в полной мере осознаю, что личность моя умирает и что обязан, пользуясь моментами просветления, принять ответственное решение.

Роль императора всероссийского в современной жизни отнюдь не та, какой была при наших предках-самодержцах. Однако же и нынешнюю роль – роль символа государства, роль его нравственного оплота – должен исполнять человек, на то способный. Ибо, поверьте, эта роль нелегка.

Я стал не годен к ней. Невозможно длить такое положение, недостойно предоставлять недоброжелателям нашим возможность утверждать, будто государство Российское деградирует, как деградирует его, пусть и номинальный, глава.

Я благодарен провидению за то, что мне довелось работать рука об руку с лучшими сынами и дочерьми Отечества; в меру отпущенных сил быть, если хотите, их усердным советником; не разочаровать их, как не разочаровать всех вас.

Я благодарен тем, кто уважал меня; знаю и верю, что таких большинство. Я любил и уважал вас, не исключая и тех, кто требовал упразднить в России монархию – ведь ими руководили высокие патриотические побуждения, пусть и ложно понимаемые.

Во мне нет ненависти и презрения ни к кому.

Движимый этими чувствами, я прощаюсь с вами.

Сим, – император поднял лист бумаги, камера на несколько секунд взяла его крупным планом, стало видно слово «Манифест», – объявляю о своем отречении. Согласно закону о престолонаследии, Государственная дума и Государственный совет объявят новым императором всероссийским возлюбленного сына моего Дмитрия Владимировича. Уверен, что он достоин той роли, о которой я говорил.

Прощайте, и да хранит вас Господь».

На экране возникла неподвижная картинка – российский триколор с двуглавым орлом. Грянуло «Боже, царя храни».

– Убавь, пожалуйста, звук, Наташа, – попросил Румянцев.

– Совсем уберу, – откликнулась она.

– Следует выпить, – задумчиво сказал Устинов. – И лучше крепкого.

Наташа вопросительно взглянула на профессора, тот кивнул.

– Я подам, – проговорила она. – И поднимусь на Площадь Созерцания. Присоединяйтесь, только дайте мне полчаса.

Когда Наташа вышла, Румянцев спросил:

– Давно это с ней, Федюня?

– Что именно?

– Сама не своя. Не лукавь, не поверю, будто ты не видишь.

– Не обращай внимания, Николаша, – отмахнулся Устинов. – Она за новый роман взялась, вот и уходит в себя иногда. У меня вопрос более важный: та часть личного архива императора, в которой материалы по твоей «Игле» – что с нею?

– Не беспокойся, – ответил ученый. – Владимир Кириллович решился на отречение не сегодня и не вчера. Зрело решение с тех самых пор, как объявили ему диагноз. В дни предыдущего просветления его величество пригласил меня, обо всем известил и все материалы передал. Они со мною, здесь. Для чего, ты думаешь, я прилетел?

– Так, – покачал головой Федор. – И нас не предупредил…

– Не могу доверять даже закрытой связи, – отрезал Румянцев.

– И то верно… Теряю профессиональную бдительность…

– Стареешь? – насмешливо спросил профессор.

– Все мы стареем… Давай-ка еще выпьем.

Плеснули в бокалы старого «Коктебеля», сделали по глотку, глядя друг другу в глаза.

– Я полагаю, – сказал Румянцев, – что более надежного места для хранения материалов по проекту, нежели Поселение Макмиллан, в доступной нам Вселенной не существует. Возьмешь, Федюня?

– А как ты думаешь? – отозвался Устинов.

Румянцев неторопливо раскурил сигару. Пригубил коньяку, выпустил клуб дыма, пробормотал:

– Божественно…

Потом спросил:

– Что, трудно тебе?

– Справляюсь, – сухо ответил Федор. – Скажи лучше, что такое Дмитрий Владимирович?

– Очень уступает отцу, – сказал профессор. – Очень. Затворник, книжный червь. Не от мира сего человек. Никому и ни в чем помощи от него ждать не приходится. Нет, намеренной низости не совершит никогда, но в ситуации выбора… Владимир Кириллович, сам знаешь, тоже не великой воли, однако, хотя бы с материалами по «Игле», повел себя в высшей степени… Да и последнее его решение, согласись…

– Согласился, – уронил Устинов.

– Ну, а век титанов, – продолжил Румянцев, – теперь уж совсем закончен. Боюсь, что ждут нас потрясения, да посерьезнее тех, что привели к отставке Чернышева. Впрочем, боюсь – не то слово. Отчасти и жду их, ибо продолжаем жиреть, а это тупик.

– Господи! – изумился Федор. – И ты туда же? Старый циник, только свою науку и признающий! Николаша!

Ученый усмехнулся, поднял длинный костлявый палец.

– Цинизм, Федюня, есть свойство неизбывное. Он, цинизм, просто перешел на следующий уровень. Не более того. Но и не менее.

– Начинаются премудрости, – проворчал Устинов.

– А и не лезь, – отпарировал Румянцев. – Лучше о Наташе расскажи. Что за новый роман?

– О Максиме, – неохотно ответил Федор. – Вернулась с Земли, сразу же и приступила. Говорит, что во сне его иногда видит – там, куда он ушел отсюда.

– Переживает?

– Не могу знать. Замыкается – это есть.

– Брось, Федор, – безжалостно сказал профессор. – Переживает. Думает о нем. А тебе – нелегко, что от меня-то скрывать?

– Ну, нелегко… Ну, думает… От дел наших отошла. Впрочем, меня выслушивает внимательно, советы дает дельные, знаешь, по-женски тонкие, это порой полезно весьма. Но активно делами Поселений не занимается. Роман… Я иногда думаю, Николаша, у нее с Максимом по-прежнему роман…

Румянцев молча смотрел на друга.

– И нечего меня жалеть! – взъярился тот. – Сказано – справляюсь! Вот пошли-ка наверх, к ней…

По дороге к Площади Созерцания Федор сказал:

– А знаешь, Николаша, кто ей роман-то о Максиме писать посоветовал? Ну, ты что-то говорил об этом, помню. Но кто веско так посоветовал, кто убедил? В жизни не угадаешь! Маман! Собственной персоной, можешь вообразить?

Профессор поднял брови.

– Да-да, – подтвердил Устинов. – Маман, она же госпожа Малинина. Наташа с ней зачем-то встречалась там, в Верхней Мещоре. Представь, Маман, оказывается, в Макса влюблена была. Как кошка.

– Это Наташа тебе так сказала? – осведомился Румянцев.

– Нет, – смутился Федор, – это уже моя собственная трактовка. Но что была влюблена – точно. Да, возможно, и не «была». До сих пор за могилой ухаживает. Кстати, говорю тебе на всякий случай, Наташа ее во все посвятила.

– Ничего, – отреагировал ученый. – Я Маман хорошо помню. Дама из тех, кто и под пыткой лишнего не выдаст. В высшей степени волевая дама. И умная.

Наташа стояла на краю площади, глядя на огромный диск Земли.

– Пришли? – произнесла она, не оборачиваясь. – Это хорошо. А на сердце… Щемит сердце. Вот ведь, ожидалось же, а все равно – тяжелый день. Словно похоронили… Феденька, милый, – она потерлась головой о плечо мужа. – Отпустишь меня на Землю? Кажется, послезавтра с «Князя Гагарина» челнок уходит…

– Завтра поздно вечером, – уточнил Румянцев. – Я на нем и улетаю. Материалы тебе передам, Федор, и улечу.

– И я бы с Николаем, – сказала Наташа.

– Ты же только зимой собиралась, – проговорил Устинов. – Хорошо, лети, конечно, что ты спрашиваешь? Надолго?

– Не знаю, – ответила она. – Завтра восемнадцать лет, как Максим пришел. А во вторник – ровно десять лет, как ушел. Не знаю, Феденька, прости…

– Что-то чувствуешь? – спросил ученый.

– Не знаю, – повторила Наташа.

– Ждешь… – полувопросительно произнес Федор.

Она повернулась к нему, посмотрела в глаза и подтвердила:

– Всегда жду.

60. Суббота, 18 августа 2001

Сойдя с автобуса на конечной, Максим огляделся.

Рано – он ехал на первой электричке, – а народу уже немало. Понятное дело – суббота, и погода хорошая.

Кое-что знакомым кажется. Вон хоть павильон «Цветы». Точно, тот самый.

Да, бывал тут прежде. Кого же тогда хоронили? А, вспомнил, Люсину бабушку.

Он мысленно засмеялся: и еще бывал – когда меня самого хоронили. Собственно, и до сих пор пребываю. Осталось только узнать, где именно, и, что называется, нанести визит.

Глупости, оборвал он себя. Хоронили оригинал, а я копия. Третья.

Вот интересно: когда-то печатали на пишущих машинках, и делали несколько экземпляров под копирку, и каждая следующая копия выходила все хуже качеством. Очень любопытно, я – третья копия – тоже уступаю в качестве второй и первой, не говоря уж об оригинале?

Румянцев об этом, правда, ничего не говорил, у него получалось, что система каких-то там персональных кодов воспроизводится в точности. Но я-то знаю, сказал себе Максим, что уже не тот. Ну, первая копия еще ничего была: и в коммерческих делах разобралась, даром, что с советского инженера слеплена, и в едва не состоявшемся эпохальном научном прорыве поучаствовала, и в возрождении духовности – правда, это больше Наташа, но ведь и без нее, без этой копии – то есть без меня – не обошлось. И благодарили меня – какие люди! И какими словами! Сам премьер! Сам император! От лица, понимаешь, всего человечества…

Максим двинулся в ту сторону, где, как ему помнилось, находилась контора кладбища. Шагая, додумывал неожиданную мысль: не тот я, не тот. Отдаю себе отчет: туповат стал. Третья копия, что уж... Вторая и то лучше была. Отчетливее, если следовать аналогии. Тоже, конечно, не Спиноза – самогоноварение поставил в уголовной колоде, подумаешь. Да и провалил дело, кстати. Настоял, чтобы взять этого Слесаря, он и заложил, гадом буду. Но все-таки изощрялась вторая копия, хоть какого-то успеха добилась же. Хоть что-то, хоть чуток.

А третья – мда-с… Только и способна кирпич класть.

Впрочем, сказал он себе, Румянцеву виднее. В точности – значит, в точности. А меня просто укатало. Как того Сивку.

Насчет конторы Максим не ошибся – тут она и стояла, у боковых ворот.

Несколько в меру скорбных мужчин сидели на стульях, расставленных вдоль стены помещения, ожидали чего-то. Максим подошел к окошку, наклонился.

– Здравствуйте, – сказал он миловидной женщине, перебиравшей какие-то бумаги. – Вы мне не поможете? У меня тут родственник похоронен… дальний… а я издалека, проездом… – Максиму показалось, что такой подход подействует. – Мне бы могилу найти, а? Вот его фамилия. – Он сунул в окошко листок с надписью: Горетовский Максим Юрьевич, 1953 г.р.

– Похоронен когда? – неприветливо осведомилась женщина.

– В восемьдесят третьем.

– Вы смеетесь, мужчина? – возмутилась она. – Это же пока книгу найдешь того года! После обеда приходите.

– Да уезжаю я после обеда…

– Всё, не мешайте, меня вон люди ждут!

Максим чуть отступил, потоптался, сунул руку в задний карман брюк, отсчитал наощупь три сотенные бумажки, сложил листок со своими данными пополам, купюры пристроил внутри, сделал шаг вперед, снова наклонился к окошку, протянул листок.

– Помогите, а?.. Ну пожалуйста…

Женщина быстро выдвинула ящик стола, сунула в него деньги, задвинула ящик, сказала:

– Посидите пока.

– Покурить успею? – спросил Максим.

– Успеете, никуда не денусь.

– А на поезд успею? – улыбнулся Максим.

– Отвлекать не будете – всюду успеете.

Вот так, подумал Максим, закуривая на крыльце конторы. До чего же неуютно здесь. И волкодав-то вроде бы сдох, а неуютно. Берут – по любому поводу, раньше столько не брали. А может, и столько брали, даже, может, и больше, но не по любому же поводу. А если так берут, сообразил он вдруг, то, значит, не исключено, что от волкодава щенки остались. И, того гляди, вырастут. Очень уж почва благодатная.

Чужой мир, с тоской ощутил он.

Однако не время философии с меланхолией предаваться.

Максим швырнул окурок в урну, вернулся в контору. Один из скорбных мужчин стоял у окошка, Максим пристроился за ним.

Мужчина что-то тихо сказал служительнице, та ответила – Максим не разобрал, да и не пытался, – мужчина сказал: «Спасибо, уважаемая», пошел к выходу. Остальные ожидавшие потянулись за ним. Контора опустела.

– А, это вы? – произнесла женщина. – Горетовский, да. Восемьдесят третий год. Первый открытый колумбарий, пятый отсек. Как от нас выйдете, сразу налево. Тут рядом, не заплутаете.

– Спасибо, – сказал Максим.

– На здоровье, – ответила женщина и, вдруг улыбнувшись, сделалась совсем хорошенькой. – Заходите еще, если что.

Оказалось и вправду рукой подать. Максим замедлил шаг. Длинная-предлинная стена, разделенная на отсеки выступающими бетонными стойками. В стену вмурованы квадратные таблички – сорок на сорок, прикинул Максим, – какие из мрамора, какие из гранита. За табличками – урны с прахом, но их не видно, а на табличках – надписи.

Вот и пятый отсек. Да, его годы.

Ну и, собственно: Горетовский Максим Юрьевич. 30/X/1953 – 18/VIII/1983.

Он постоял, глядя на место своего упокоения. Ничто не шевельнулось в душе. Разве что ощущение абсурдности происходящего усилилось. Абсурдности всей вот так сложившейся жизни.

Пришла в голову диковатая мысль: а совершить бы тур по своим могилам! Сегодня – здесь, через пару дней – когда, во вторник, кажется? – городское кладбище Верхней Мещоры посетить. Вот в идиотском и уродливом мире, откуда он явился сюда, домой, – там могилы не отыскать. Зато нетрудно найти место, где он похоронил Маринку.

Стоп, об этом нельзя. То есть можно и даже, наверное, зачем-нибудь нужно, но – не сейчас.

Ладно, пришел – значит, надо сделать то, ради чего пришел.

Максим посмотрел по сторонам. Народу все больше, и это неплохо: меньше риск привлечь к себе внимание. Если, конечно, будет, кому обращать…

Вон там, напротив стены с урнами, немного наискосок, явно заброшенная могила. Ограда давно не крашена, дверца приоткрыта, деревянная скамейка чуть покосилась.

Он осторожно пробрался туда, сел. Ничего, падать скамейка еще не собирается. Видно все отлично, а сам, наверное, не слишком заметен.

Вот и славно.

Что ж, теперь – ждать.

– Саня, вставай уже! – крикнула Людмила.

Она заканчивала то, что называла – делать лицо. Так, вот сюда еще штришок… все, пожалуй.

Немного отклонилась, всмотрелась в свое отражение, осталась довольна – и макияжем, и вообще. Возраст возрастом, а если за собой следить – результат, как говорится, на лице.

– Да Саня же!

За спиной скрипнула дверь. Людмила снова посмотрела в зеркало – из спальни выглянул муж. Помятый какой-то, обрюзгший…

– Ты… – начал было он, но голос сел. Александр гулко откашлялся и спросил. – Ты куда в такую рань?

– Никакая не рань, девять уже. Я тебе вчера говорила – на кладбище. Восемнадцатое сегодня, я сто лет не была. А отстреляться хочу поскорее, с матерью его пересекаться совершенно нет желания.

– Так погоди, вместе съездили бы…

– Да ну тебя, ну сколько можно, Саня? Обо всем договорились, я сейчас быстренько туда, – Людмила выдвинула ящик трюмо, извлекла черный газовый платок, сунула в рюкзачок, – потом к Светлане сгоняю, вторую неделю болеет человек, оттуда на работу, шеф рвет и мечет, говорила же, ну что ты как маленький! – Ее тон стал раздраженным. – А ты позавтракай, я там тебе оставила, и давай-давай, на дачу собирайся. За Катюшкой присмотришь, поможешь чего, Димка, сам знаешь, обленился совсем.

Александр еще больше понурился.

– А ты?

– Непоздно закончим – приеду. Поздно – сил не будет. И не нуди, Саша!

Все, пора, пора отсюда, уже с утра никаких сил от этого нет.

Она обернулась, заставила себя чмокнуть мужа в небритую щеку, пропела «Чао!» и выскочила за дверь.

Славик уже ждал ее. Нагло припарковал «Мерседес» у самого подъезда, сам рядом стоит, покуривает. Одет дорого, хотя и неброско.

Все же – мужик.

Вот, целоваться вздумал.

– Совсем с ума сошел, – Людмила попыталась сделать строгое лицо, но улыбку не сдержала. – У всех на виду! Поехали уже!

– Ха, – изрек Славик. – Ну, поехали. Может, на одной машине?

Людмила показала ему язык, ловко уклонилась от объятий, с которыми шеф все-таки полез, и вскоре уже заводила свой «Гольф».

Сука я, подумала она, выворачивая на шоссе, ведущее к кладбищу. Саню уже даже и не жалею. У Максима сколько лет не была, сегодня вот выбралась, но – как предлог же, чтобы из дому сбежать, с любовником день провести, а там и ночь.

Людмила взглянула в зеркало – «Мерседес» держался за ней, словно приклеенный.

Да, сука, повторила она. А ведь внук уже растет.

И улыбнулась.

Пусть сука. Хотя даже и не совсем – Саню все-таки немного жалею, иначе бы бросила. Вот то, что с ним спать иногда приходится – это плохо. Бррр…

Зато шеф, Славик – мужик. Ее мужик. И привязан к ней по-настоящему. И это хорошо.

Нет, насчет физической верности обольщаться не стоит. Жене изменяет с ней, Людмилой, Людмиле, наоборот, с женой, им обеим – с новой секретаршей Леночкой, а до нее – с прежней секретаршей Лидочкой, а еще по саунам шляется с якобы друзьями, они же деловые партнеры, чтоб их разорвало, хамье, быдло…

Людмила выдохнула. Славик, положа руку на сердце, тоже жлоб тот еще. Но все же, все же… Насколько умнее, прямее, честнее – странное слово применительно к нему, а вот поди ж ты, да, честнее! – этих своих «друзей».

Мой мужчина, стиснула она зубы. Мой, и все тут.

А что изменяет… Поначалу психовала, скандалила. Потом поумнела. Ничего с этим не сделаешь, только испортишь все. Пусть. Мужики – они такие. Те, которые альфа-самцы. А Славик – самый что ни на есть альфа.

Я – женщина. Тоже, может, альфа, но женщина, а потому – другая.

Как это у Хемингуэя, припомнила Людмила? Максим иногда цитировал: если у мужчины белая, то подавай ему черную; если черная – желтую; или хромую, или косую, все им мало; а мне, женщине, нужно только, чтобы этого было побольше, и тогда будешь любить того, кто тебе это дает.

Не дословно, но смысл верен.

Поэтому – пусть. Перестала психовать, приняла, что Славик такой. И тем – привязала его к себе.

А сама? А сама – тоже привязалась. С ним просто и надежно. Он тоже считает ее своей, а за своих он кого хочешь порвет. За свою женщину – в особенно мелкие клочья.

Она улыбнулась. И вообще – с ним хорошо. Вот просто хорошо. Сейчас к Максиму все-таки заглянем и – на дачу к Славику. Вдвоем весь день, а там и ночь, а потом и воскресенья половину.

Понесло тебя, бабка, засмеялась Людмила. Ни стыда, ни совести, вот что значит – перед климаксом.

И гори всё ясным пламенем.

Она припарковалась на площади перед кладбищем. Выходя из машины, подумала: а интересно, Максим альфой был или – как Саня, вообще неизвестно что? Нет, стерлось уже все. Веселый был, заводной – только и вспоминается. Смутно так.

Людмила направилась к входу на кладбище. Через несколько секунд Славик догнал ее и зашагал бок о бок.