Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

38. Среда, 6 октября 1999

– Садись, Горетовский, – особист указал на приколоченную к полу табуретку. – Хотя нет, погоди. Ну-ка, свет выключи, вон, у двери. Во-во. Ага, включай. Садись, да не на краешек, крепко садись, чтоб подальше, а то ну тебя на хер, все светишься, вражина, еще облучишь.

Максим сел, поморщился от рези в желудке.

Крохотный кабинет – как пенал, два на четыре метра. Окно, где-нибудь девяносто на девяносто, забрано решеткой, сваренной из толстых прутьев. Мощная решетка. Правда, неизвестно, насколько прочно она в стену заделана – может, потяни ее посильнее, так и вывалится.

В этом мире всё так, отстраненно подумал Максим.

Впрочем, из кабинета решетки не видно: на окне – потертые, но плотные черные шторы. Всегда.

Слабенькая лампочка под потолком. Без абажура, на скрюченном проводе. Обшарпанный стол с тоненькой картонной папочкой на нем. Рядом со столом тумбочка, на ней сейф. На стене, над головой особиста, два портрета – товарищ Сталин и товарищ Дзержинский.

– Слушаю вас, гражданин старший лейтенант, – вежливо, но без подобострастия произнес Максим.

Вызов несколько удивил его. И прежний кум, Васильков, и нынешний, Акиньшин, старательно избегали странноватого заключенного. Как и все прочие – что администрация, что вохра. У них свои легенды и мифы, объяснил как-то покойный Миша. Ты вот светишься, а они облучения боятся. Что не дóхнешь, так, может, ты мутант. А они-то – нет. Про мутантов ходят такие байки… семипалатинских там, воркутинских…

А ты не боишься, спросил тогда Максим? Да ну, махнул рукой Гурвич, нам, зэкам, таких мелочей бояться… Ну, светишься… Подумаешь… Значит, так надо. Ты лучше расскажи еще разок про письма к съезду, ну, ленинские. Где он упыря припечатал.

– Слушаю вас, – повторил Максим, испытывая даже некоторое любопытство.

– Ты, Горетовский, это… – заговорил Акиньшин. – Ты у нас чей шпион-то?

– Числюсь американским, гражданин старший лейтенант, – ответил Максим.

– А на самом деле? – кум прищурился. Вероятно, ему казалось, что – пытливо.

– Органы не ошибаются, – отчеканил Максим.

– По-всякому бывает, – загадочно высказался особист.

Он открыл свою папочку, заглянул в нее, старательно загораживая свободной рукой от взгляда зэка.

– Виски пил когда-нибудь? – неожиданно осведомился он.

Максим решил, что лучше не откровенничать. Даже на эту тему.

– Не доводилось.

– Гражданин старший лейтенант, – строго напомнил Акиньшин.

– Гражданин старший лейтенант, – повторил Максим.

Кум пошуршал бумажками, извлек одну из них, быстро придвинул к краю стола, помусолил во рту чернильный карандаш, положил его поверх.

– Ладно. Вот, прочитай и распишись, что ознакомлен и… это… подтверждаешь.

Удерживая лист на вытянутой руке – в последнее время зрение начало сдавать, а тут еще слепой такой текст, напечатанный, вероятно, на каком-нибудь древнем «Ундервуде», – Максим пытался вчитаться. Удалось не сразу – отвык. Но в конце концов справился.

Оказалось, что перед ним довольно малограмотно составленное изложение постановляющей части определения Особой тройки.

Изобличен, как шпион… наймит… полное признание… намеревался шпионить… не успел через бдительность предсельсовета товарища Рубцова… определить на исправительные работы в исправительном лагпункте 44-бис… до исправления и перевоспитания…

Максим придвинулся к столу, Акиньшин на своем стуле отъехал назад, насколько мог. Карандаш высох, Максим послюнил его, с трудом накарябал: «Ознакомлен. Подтверждаю» и коряво расписался.

– Добавить ничего не желаешь? – спросил особист.

Максим отрицательно качнул головой.

– Тогда все. Бумажку на стол положь. А сам иди. Да, – торопливо добавил кум, – это… карандаш с собой забери. Иди, иди.

Максим вышел на крыльцо штабного блока, вдохнул сырой воздух. Закружилась голова. Это от голода, подумал Максим, совсем плохо стали кормить. И зима уже скоро, зимой труднее всего.

Страха, однако, не было – было странное безразличие пополам с печалью.

Не пойду в поле, решил он, что-то вдруг сил никаких не стало. Пойду в барак, отлежусь сегодня.

Отлежаться не очень удалось. Доски нар давили тело – исхудал сильно; тюфяк не спасал, все там внутри сбилось в комки и тоже давило. Попробовал подложить под себя бушлат – стало холодно. Ранняя осень…

Ныли сломанные когда-то и, наверное, неправильно сросшиеся ребра, изнуряюще тянуло желудок. С желудком обстояло неважно уже почти год – несколько раз случались приступы острой боли, почти до потери сознания, а тянуло почти постоянно. И, при всем голоде, порой не удавалось заставить себя проглотить хоть что-нибудь.

Язва, скорее всего. Максим этого здесь навидался.

Промаявшись с пару часов, он слез со шконки и потащился в угол к смотрящему. Хоть как-то время убить…

Булькал чифирбак, урки, как обычно, шлепали картами и орали друг на друга рыдающими голосами. Бубень сохранял полную невозмутимость, но его глазки то и дело поблескивали – смотрящий развлекался. Время от времени, когда свара затихала, он бросал малозначащую, вроде бы, реплику, и все разгоралось заново.

Мощная личность, в который раз оценил Максим. Умен, хитер, жесток. Прирожденный политик. Интриган и провокатор от бога.

Сидел Бубень чуть ли не всю жизнь, короновался в незапамятные времена. И по свободе не скучал. Воля, сказал он однажды Максиму доверительно, воля… На кой мне ихняя воля? И у кого там воля, скажи, Америка, ты же головастый малый? У вертухаев, что ли? У кума, у замполита? Да хоть у начальника? Или, может, у деревенских? Животные… А вот помнишь, Америка, Мишу-Бороду? Грамотный был, инженером служил, а и сам же мне говорил – нету ее, воли-то. Я тебе больше скажу – у вождей, в Кремле которые, тоже воли никакой. Зуб даю. Вот так вот. А у меня – у меня, тут! – самая воля и есть, понял?

Нет, подумалось тогда, не на Румянцева он похож. Скорее на Макмиллана.

К Максиму Бубень относился почему-то хорошо. Вероятно, чуял в нем нечто… Да точно чуял. Рóманы слушал с интересом, но, похоже, единственный из всех, воспринимал их не как сказки. «Повидал ты, Америка», – обронил он как-то.

Кстати, и в облучение явно не верил, а вот природа Максимова свечения очевидным образом занимала смотрящего. С расспросами, впрочем, не лез: лагерная этика – не хочешь, не колись.

Да что там облучение – в бессмертие товарища Сталина Бубень тоже не верил…

Спор картежников переключился на тему, смертельно надоевшую Максиму, – о летоисчислении. Вернее, о векоисчислении. Дернул же черт сообщить, что двадцатый век кончается, да, тридцать первого декабря, но не девяносто девятого года, а вовсе даже двухтысячного. Отчего-то это страшно поразило заключенных, обсуждения возобновлялись каждый божий день, да еще в специфической уголовной манере – всё на крике, на бешено выпученных глазах, на пене у рта, с оскорблениями и рукоприкладством. Доходило и до серьезной крови. Ох, Бубень наслаждался…

Ну вот, совсем вразнос пошли. Сейчас приставать начнут, господи, как же обрыдло все…

Максим встал, поплелся к выходу.

– Америка! – крикнули вслед в несколько глоток.

– Цыть! – рявкнул смотрящий. И сам позвал. – Америка!

Он догнал Максима уже в дверях.

– Что, подышать? И то дело. Я тоже подышу. Давай вон за барак, там ветер потише, да и псам нас не видать-не слыхать.

Свернули за угол, присели на корточки. Бубень вытащил из-за пазухи кусок хлеба, половинку луковицы, протянул Максиму.

– Пожуй.

– Да не лезет, – признался Максим.

– Пожуй, сказано. Не лезет… Гляди, доходить начнешь…

Максим откусил от краюшки, принялся жевать – через силу.

– Слышь, Америка, – сказал Бубень, – вот какое дело… – Он замолчал, подумал несколько секунд и спросил. – Тебя звать-то как? Запамятовал что-то.

– Максим.

– Ага, точно. А меня Николаем.

– А по отчеству? – заинтересовался вдруг Максим.

– Да на кой же тебе мое отчество? – удивился авторитет. – Ну, Петрович я…

– Николай Петрович… – пробормотал Максим. – Это надо же…

– Не похож, что ли?

– Да нет, нормально. Это я о своем…

– А… Ну-ну. Ладно, к лешему эти отчества. Да и по имени – только один на один. При этих, – смотрящий махнул в сторону барака, – я Бубень, ты Америка. Понял?

Максим кивнул.

– Ага, ты понятливый. Вот и слушай. Один-то на один нам с тобой, может, больше и не придется. Ну, сам решишь. Дело такое. Репа мой… Он куму стучит, знаешь?

– Догадываюсь, – буркнул Максим.

– Во, еще и догадливый. Стучит он куму, а я, стало быть, одобряю. Потому как он и мне стучит. Всякое-разное. И у кума – что выведает, тоже мне несет. Аж потеет.

– Кум-то знает?

– Старый знал. Одобрял, как и я. А теперешний – навряд ли. Подурее он. Да это пустое, знает, не знает… Не сбивай. Тут вот что: вызвал вчера кум Репу. Об тебе разговор был. Что, да как, да почему. И намекнул, значит, что на тебя бумага пришла. Из самой из Москвы.

– Зачем намекнул-то? – не понял Максим.

– Ну, не намекнул, а так… проболтался. Дурень он, говорю же. Находка для шпиона. Ты у нас шпион? Вот для тебя и находка.

Максим задумчиво посмотрел на Бубня.

– Меня он сегодня тоже вызывал. Бумажку какую-то подписать заставил дурацкую, ни о чем. Побаивается меня, кстати.

– Тебя, может, и побаивается, – ворчливо сказал смотрящий. – А начальства боится до кошмарного ужаса. Ты соображай, Амери… Максим то есть. Бумага пришла. На тебя. Из Москвы. Ну?

Максим молчал.

– Тьфу. Есть маза – приедут, да и заберут. На переследствие. Были случаи. Со шпионами и были. Понял? А там либо шлепнут, либо запрессуют, ежели не пофартит. Только фарту в тебе не видать стало. Ну?

Максим опустил глаза.

– Умный ты мужик, да глупый, – в сердцах произнес Бубень. – А, решай уж сам. Убежать – сам знаешь, в дырках тут все.

– Искать ведь станут, – протянул Максим. – Бумага же… Да и куда бежать?

– Неужто некуда?

Максим задумался. Некуда, некуда… Ни Люськи, ни друзей никаких, совсем никого… Да и вообще, плохо в этом мире с дружбой. Вон, один и помогает, и тот вор и убийца. Ну, Миша еще был. Не вполне нормальный, если по-честному.

Мелькнула вдруг дикая надежда – к маме! И сразу погасла. Идиот… Нету здесь, может быть, даже и улицы такой, 2-й Прядильной. Хотя, пожалуй, вероятно, что есть – больно уж название дурацкое. Только домá на ней совсем другие, это наверняка. А мама – там, дома, – в Москву из эвакуации приехала, в сорок пятом. А отец – тогда же, с фронта. На одном курсе учились, потом поженились, сына родили. Максима.

Но это там. А тут и война-то совсем другая была.

Вот до войны, что тут, что там, мама в Харькове жила. Туда двинуться, родню поискать? Вспомнился адрес на конвертах – бабушка все переписывалась: Чернышевского, 86.

Нет, не добраться. Да и неясно, что тут с Украиной вообще…

– Неужто вовсе некуда? – повторил Бубень.

– Некуда, – откликнулся Максим.

Авторитет пожевал губами, закатил глаза, пробормотал что-то неразборчиво. Потом сказал:

– Ну, так. Адресок тебе скажу и слово шепну. На той хате, коли все путем, тебя по слову моему приветят. А псы, – добавил он, ухмыльнувшись, – искать не станут. Ты это… в карьере утопнешь. Известное дело, псих, вздумал по осени в карьере искупаться. Да и утоп. Штаны, башмаки, фуфайка, исподнее твое – все на бережку. Барахлишко-то я тебе какое-никакое спроворю. А ты, стало быть, утоп, концы в воду, всплывать не желаешь. Нырять за тобой, что ли? Да пропади…

– Бубень, – спросил Максим, – у тебя-то что за интерес? Прости, то есть Николай… Привык к Бубню…

– Нету интереса. Тебя, остолопа, жалко, – неохотно признался смотрящий. – Вроде как брат ты мне. Ну, еще псы чтоб голодны остались. Это с нашим удовольствием. Давай, решайся!

Максим поднял голову, напряг чувства. Нет, не будет грозы. Ни сегодня, ни завтра.

– Подумать надо… – сказал он.

– А нечего думать. Яснее ясного дело-то. Либо идешь, прямо нынче. Либо остаешься. Как баран.

Бубень сплюнул.

Что ж, подумал Максим, надо решаться. Бараном быть неохота. Да и… Не сложится – вернусь. Пусть тогда режут барана. А пока – побегаю. Сколько сил в себе найду, столько и покувыркаюсь.

Он ощутил странный подъем. И даже желудок поутих.

Может, и гроза все-таки соберется. Дня три – четыре в лесу перекантоваться…

– Пойду! К вечеру и пойду.

– Так-то, – Бубень цепко взглянул на него. – И не к вечеру – в ночь пойдешь. Чего надо на крайний случай – дам. Хлеба, сала, чаю, спирту. Спичек дам. Перо дам. Не самолучшее, но тебе сгодится, хоть сальца отпластать, хоть чикнуть кого, коль придется.

– Спасибо, Николай, – тихо сказал Максим.

– Будьте добреньки, – ухмыльнулся смотрящий. – А вот скажи, мил человек, отчего ж это ты светишься? Прямо свербит у меня, скажи, а?

– Молнией ударило, – честно ответил Максим.

Бубень вздохнул.

– Ну, не хочешь – как хочешь. Ладно. Стало быть, ночью, как тихо сделается – подползай. А покамест – пошли-ка, Максим, в барак, все оно теплее там. Рóман тиснешь напоследок.

39. Среда, 6 октября 1999

– Почти приехали. Вон там, – Наташа указала подбородком налево, – Дальняя Елань. Максим говорил – название красивое, а на самом деле ничего особенного.

– Слава тебе Господи, – пробормотал с заднего сиденья Румянцев. – Ноги затекли. Что за прихоть – ездить на японском малолитражном корытце? Спасибо не трехколесное…

– Я ей говорил, – хохотнул Устинов, занимавший переднее пассажирское место. – Да и непатриотично же! Однако должен признать: экипаж простой, экономичный и удобный. Сзади, конечно, тесновато, прости уж, Николаша, сзади тут хорошо собаку возить. Небольшую. Да, и ты, Джек, тоже прости.

Макмиллан промолчал.

Проплыла табличка с надписью «Бабиново», и маленькая «Тойота» покатилась по оживленной неширокой улице, постепенно забиравшей вправо. Вскоре наметился уклон, Наташе пришлось даже притормаживать легонько – спускались к реке.

Вольное село Бабиново, раскинувшееся по обе стороны Оки, имело все шансы стать городом – шутка ли, семь тысяч дворов! Однако в пятьдесят седьмом году общий сход жителей постановил: Бабинову навечно оставаться селом. Домов выше двух этажей не строить, кроме Божьих, промышленности чтобы никакой, кроме молочного заводика, торгового порта не сооружать, чужого капитала не допускать.

Сход не ошибся: городок получился бы симпатичный, но заурядный, а вот село Бабиново процветало. Три церкви, семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого веков, Баженов и Казаков! Два рукотворных, идеально круглых пруда, от каждого ведет к реке канал, одному каналу имя Ройка, другому – Прорва, здесь упражнялся в корабельном деле то ли сам Петр Великий, то ли кто-то из его сподвижников! Так, во всяком случае, гласила легенда…

Редкой красоты излучина Оки, череда гостиниц по обоим берегам, изобилие рыбы и раков, покупай разрешение и лови! Пожелаешь – в любом трактире тебе тут же и приготовят, только разрешение это самое предъяви. Хочешь – на решетке или на жаровне испекут, хочешь – сварят, хочешь – закоптят. И пива подадут местного – свежего, вкусного, недорогого.

А можешь и сам все сделать: вот тебе жаровня, вот решетка, вот котел, а вот коптильня – коли не умеешь, покажут, что и как. Только заплати. Немного, совсем немного. И опять же – пива спроси.

Наскучили рыбалка и чревоугодие – на дельтаплане летай над рекой, красота же немыслимая, за такое денег не жалко. Или на лодочке катайся, за прокат берут до смешного мало. Или плавай, это уж совсем бесплатно.

По зимнему времени – подледный лов, а все остальное – то же самое. Разве что раков нет, да не поплаваешь¸ ни на лодочке, ни еще как. Зато на коньках можно, на лыжах, на моторных снегоходах и даже на парусных буерах.

Можно, наконец, и тягу к высокому удовлетворить: круглогодично – экскурсии по старинному селу, осмотр великолепных храмов, прогулки по Прорве и Ройке.

А все доходы – от гостиниц, от разрешений на ловлю, от трактиров, от коптилен, от пивоварен, от проката лодочек, дельтапланов и прочего, от экскурсий, от всего-всего-всего – в сельскую казну поступают. Ну, и от сбыта продукции молочного заводика – тоже.

«Тойота» въехала на широкую площадь.

– Главная площадь, – сказала Наташа, поворачивая налево. Она быстро перекрестилась на высокую барочную церковь. – Здесь, Максим говорил, у них склад, а нам дальше, вдоль реки.

– Там справа, кажется, переправа. Давай остановимся, – попросил Румянцев.

Миновали ряд причалов, остановились возле живописной паромной переправы, вышли из автомобиля.

– Там, у них, тоже парóм через Оку, – проговорила Наташа, глядя на поверхность воды. – На том берегу – видите? – еще один храм, это девятнадцатый век. Максим говорил – совсем развалины…

– Зачем паром? – спросил Макмиллан. – Почему не мост?

– Для аутентичности, – объяснил Устинов.

– Максиму, – сказала Наташа, – очень нравилось здесь. И Бабиново вообще, и вот это место особенно. Их же каждый год сюда посылали на полевые работы, и отказаться было никак нельзя. Инженеры на уборке свеклы, на сенокосе… Его это раздражало очень, тем более, что местные, он рассказывал, чуть ли не поголовно работали в Луховицах, на авиационном заводе. По утрам собирались здесь, дожидались автобусов – и туда. Бред совершенный… Но сами эти места – любил. Вот здесь, у самого причала, лежали на берегу перевернутые лодки, на них по вечерам устраивались посидеть, спокойно поговорить… выпить, конечно… Они много пили, но как-то… не безобразно…

Наташа повернулась к реке спиной.

– А вон там, – продолжила она, – сплошным рядом стояли дома, длинные, двухэтажные, потемневшие от времени, как будто в землю вросшие. Здесь тоже дома, тоже в два этажа, но яркие, видите, веселенькие, сверкают на солнце, просто праздник. А у них там – мрачновато все. Максим говорил, когда с того берега на пароме подходишь, очень впечатляло. Прошлый век, провинция, подлинная дореволюционная Россия, так ему казалось. На самом-то деле, он понимал, конечно, что это иллюзия. Но красивая. А здесь – приехал как-то сюда, специально, чтобы посмотреть… nostalgie… вернулся разочарованный… Хотела бы я побывать в Бабинове там...

– Возможно, я побываю, – обронил Макмиллан.

– Но и у нас это село занятное, – сказал Устинов. – Этакий у них тут коммунизм. Похоже на еврейские кибуцы в Палестине.

– Торгашеский коммунизм, – возразил шотландец. – Сравни с нашим, в поселениях.

– Ну, – ответил Федор, – по крайней мере, не тот псевдокоммунизм, что в мире Максима.

– Бабиновские эпизоды, сколько я помню, в роман не вошли, – заметил Румянцев.

– Не вошли, – подтвердила Наташа. – Мы их писали, но не включили. Не уместилось… Поедем, уже совсем близко. Или можно пешком. Тепло, сухо…

Причалил паром; с десяток автомобилей, прибывших на нем, устремились направо и налево; ожидавшие очереди – въехали, заглушили двигатели; загудел привод, пришли во вращение огромные ролики, потянулись толстые стальные тросы. Паром двинулся в обратный путь.

– Там, – сказала Наташа, – к парому привязывали, борт к борту, я не знаю, как это называется на языке моряков… речников… принайтовывали, может быть?.. маленький катер, он и буксировал… То есть буксирует… Ну, пойдемте же…

Дальняя церковь, самая старая из трех бабиновских, выглядела, тем не менее, не хуже других. Наташа опять перекрестилась.

– Семнадцатый век, русское узорочье, – улыбнулась она. – Один из друзей Максима очень увлекался архитектурой, даже экскурсии по Москве водил. Ради дополнительного заработка, ну, и для души. Максим много от него узнал. Русское узорочье… Ну вот, у них здесь музей. Краеведческий. В него никто не ходит, кроме школьников. По ночам, конечно, совсем пусто. Смотри, Николаша, оценивай.

Наташу вдруг начало знобить. Она стоит перед местом, с которого кто-то – пусть не она сама, пусть молчаливый Джек Керуэлл-Макмиллан – сможет отправиться в тот мир, где сейчас… вот именно сейчас, в этот самый миг, находится Максим. Где он дышит, двигается, думает, вспоминает – о ней?

Ее Максим.

Федор осторожно обнял жену за плечи. Я должна справиться с собой, сказала себе она.

– Давайте посмотрим, Николай, – предложил шотландец.

– Что тут смотреть, – сварливо отреагировал Румянцев. – Вот этот придел вполне подойдет. Договоримся с батюшкой, объявим о реставрационных работах, ввезем – не афишируя, разумеется, – все необходимое, монтаж, наладка… Две недели. К двадцатому октября буду готов. Хорошо, к двадцать второму, с запасом. Главное, чтобы вы, Джек, были готовы. В наших широтах к концу октября холодает, это дополнительные трудности для вас. Смотрите, можно подождать до теплого сезона.

– Я готов, – сказал Макмиллан. – Не вижу разницы. Все равно преодолевать. И ждать не хочу. Без того столько времени ушло из-за ваших дел. То вы на Канаверал, то прибор не получается. Я готов.

– И прибор готов, – ответил профессор. – Канаверал другое дело… Что ж, готовы – значит готовы. Давай, Федор, пойдем, батюшку разыщем. Отец Константин, сколько мне удалось узнать. Мои полномочия, – усмехнулся он, – при мне. Собственноручное письмо от его величества. И даже приехать государь готов, хоть завтра, стоит лишь телефонировать. Но напрасно обременять Владимира Кирилловича не хотелось бы – не лучшим образом себя чувствует. Так что пойдем, окажешь психологическую поддержку, ты же умеешь.

– С Богом, – произнесла Наташа. – Да, Джек, пока не забыла: русским вы владеете свободно, но акцент все же заметен. Представляйтесь там, скажем, латышом. Допустим, Яковс Миленс. А всю информацию, какой владею, я вам дам. И подробную легенду помогу составить.

– Вместе составим, – добавил помрачневший Устинов.

– Ну, пойдем, – повторил Румянцев. – Впрочем… Один вопрос. Наташа… Прости, Феденька, друг мой… Наташа… Ты все еще ждешь Максима?

– Конечно, жду, – спокойно ответила женщина.

И, приподнявшись на цыпочки, поцеловала мужа в щеку.

Устинов снял руку с ее плеча, вздохнул.

– Пойдем, Николаша.