Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)

7. Вторник, 21 октября 1986

– Вот так я здесь и очутился, – проговорил Максим, откидываясь на спинку мягкого кресла и закуривая.

Беседовали в гостиничном номере Румянцева: бар оказался неподходящим для этого местом – посетителей после шести, действительно, сильно прибавилось, многие узнавали знаменитого земляка, подходили здороваться. С Горетовским тоже здоровались. Некоторые справлялись о здоровье Натальи Васильевны, просили кланяться. «Поедемте, Максим Юрьевич, в гостиницу, – сказал тогда профессор, – поговорим спокойно». Максим согласился, Румянцев собрался было вызвать такси, вынул из кармана переносной телефон, но Максим сказал, что он на машине.

– Знаете, Николай Петрович, – задумчиво продолжил он, – до меня когда дошло, что я свечусь, а тут еще «Боже, царя храни» по радио запели, это… В общем, поворотный момент. Пронзило вдруг, что на самом деле в другой мир попал, что гипотеза о ложной памяти – это так, самообман: мол, найдут меня родные и, как говорится, близкие, вылечат, вспомню всё, дома буду, хорошо, уютно… А вот ни хрена! Дом – он там, и родные с близкими тоже там, а вы, товарищ Горетовский, тут, и вы никто, и звать вас никак. Тут вам не там, а там вам не тут. Воспользуюсь туалетом вашим?

– Сделайте одолжение, – рассеянно ответил Румянцев.

Пока гость ходил в уборную, профессор глотнул массандровского портвейна урожая 1953 года, пыхнул сигарой, мельком отметил про себя, насколько изысканно это сочетание, особенно, когда сигара во второй трети, а в основном пытался зацепиться за некую, еще не оформившуюся мысль. Смутное что-то…

Вернувшись, Максим тоже сделал глоток (как это он, однако, портвейн пьет после пива, подумал Румянцев?), вздохнул и сказал:

– Ну, остальное вы, наверное, знаете. Я ж заметил, как вы с барменом шептались, с Федором. Долго шептались.

– Не скрою, – ответил ученый, – о вас речь шла, Максим Юрьевич.

– Да просто Максим, – мотнул головой Горетовский.

– Что ж, тогда я Николай. Ваше здоровье, Максим.

– Ага, ваше здоровье. А Федор, – Максим засмеялся, – побаиваюсь я его. Знаете, привык продавцов побаиваться, а уж барменов со швейцарами… Да, – посерьезнел он, – но, пожалуй, есть еще кое-что. Этого вам Федор рассказать не мог. И никто не мог. Я ведь все-таки на следующий день велосипед-то украл. Вернее, еще до рассвета. Ух, шатало меня тогда! Всю ночь ведь не спал, мотался черт знает где, чтобы, не дай бог, не заметили меня такого… сияющего, блин… А до этого денек тоже выдался, сами понимаете… А в голове одно: решил – выпей! В смысле велосипеда, чтобы в родные края. Хотя мне уже ясно было, что ловить там нечего. Но я упертый…

Румянцев окутался сигарным дымом, прищурился, посмотрел куда-то внутрь себя. Максим, уловив это, замолчал. Потом профессор встрепенулся:

– Продолжайте, Максим, что же вы? Я, честно говоря, не все обороты вашей речи понимаю, но смысл, в общем, доходит. Это у вас там так говорят? Живая речь, образная…

– А я, – сказал Горетовский, – наоборот, тут у вас, не все понимал. Теперь привык, конечно… А с вами, Николай, мне легко почему-то с самого начала. Не знаю почему. Вы на преподавателя одного моего институтского похожи, тоже, кстати, профессора. Не внешне, а манерой держаться. Вильд его фамилия… Да… И еще на одного персонажа из кино – «Девять дней одного года» называется. Ладно…

Он тряхнул головой.

– Значит, поехал я на этом велосипеде. На шоссе Егорьевское выехать не смог – оно же скоростное, платное. Я ж не знал… Ну, проселками какими-то немыслимыми, наугад практически… То есть это я сейчас понимаю, что по проселкам ехал, а тогда они мне роскошными автобанами казались. Добрался до Люберец, вроде Люберцы – так написано, – а города не узнаю. Ничего общего! До Ухтомки кое-как доехал, до завода родного. Завод-то есть, только не почтовый ящик номер тридцать четыре, а люберецкое отделение корпорации «Сикорский»! С ума сойти! У нас ведь это американская фирма! Сам-то Сикорский в гражданскую войну эмигрировал! Я было решил, что тут, в этом мире, американцы нас завоевали…

– Прямо роман, – заметил Румянцев. – Вы мне обязательно расскажите, как у вас история пошла.

– Ага, закончу только про мои первые дни. Ну что, через Ухтомку проехал – роскошное место, виллы, как в Ницце какой-нибудь. Косино тоже проехал, собственно, это единый такой городок. Смотрю – а кольцевая где же?! Нету! Дальше попер, я ж говорю – упрям, да и ярость во мне поднялась, тупая какая-то. Ах, думаю, вы так? Ну, вот вам! Смешно… Голодный, между прочим… Еду-еду – ничего знакомого. Через город Перово проехал, докатил, наконец, до границы Москвы, до окружной железной дороги. У нас году в шестьдесят первом кучу пригородов в Москву включили, а тут, стало быть, так и осталось. Может, и правильно. Не столица, к тому же… Тут уж не выдержал, повернул оглобли. Потом в Москве бывал, конечно. Часто езжу, по делам. Правильно у нас говорят: столичный город провинциальной судьбы. То есть это у нас про Ленинград говорят. Про Петербург в смысле. А у вас тут наоборот. Да, бывал и в Петербурге – чума, а не город… Ладно, отвлекся что-то… Значит, на обратном пути, в той же Ухтомке, украл в кафе каком-то сэндвич. Прямо со столика. Публика, я думаю, удивилась… Ночью уже вернулся сюда, в Верхнюю Мещору, без сил абсолютно. Вернулся, потому что считал и считаю – если здесь я очутился, то только отсюда и могу обратно попасть, домой. Ну, и велосипед же еще вернуть надо было. Темно уже, тихо в городе. Велосипед аккуратно так поставил туда, где взял. Очень, кстати, боялся. Не что накажут боялся, а – позора. Вспомнил Ефремова этого – едва со стыда не сгорел…

Румянцев засмеялся:

– Да, Афанасий у нас фигура прямо-таки символическая! Отчасти – городской сумасшедший. Впрочем… гм…

Он цепко взглянул на Максима. Тот тоже засмеялся:

– Да, потом-то я его в этой роли полноценно заменил. Да и сейчас тоже… Но ужас у меня от воспоминаний об этой первой встрече долго оставался. Короче, подумал я, даже не подумал, а так, по наитию – пошел в заведение мадам Малининой. Маман то есть.

Ученый кивнул – знаю, мол.

– Там ночью окна ярко так светились, – продолжил Горетовский. – Смех, музыка… Ну, вот туда и пошел. Предложил свои услуги, типа работу какую-нибудь делать, любую, самую черную. Почти не надеялся, думал, прогонят, да еще по шее дадут. Так нет, взяли. Представляете, взяли!

– Что же удивительного? Охотников черную работу выполнять не много.

– Да не это даже удивительно! Удивительно – отношение! Ведь, между нами говоря, шлюхи, простые шлюхи – а добрые, душевные, ласковые, хлопотали вокруг меня, с Маман во главе… С ума сойти можно…

Румянцев пожал плечами.

– Это уж позже, – сказал Максим, понизив голос, – эталон доброты мне встретился. Наталья Васильевна. Это… это…

– Ангел, – подсказал профессор.

– Именно, – твердо ответил Максим. – Ну, с тех пор, едва гроза – я галопом в лес, на мою полянку. Залезаю на тот дуб, жду молнии, чтобы обратно перекинула. Пока, как видите, ничего не вышло. Вот теперь всё. Да, насчет романа – вы, Николай, упомянули. Наташа тоже всё советовала. А я не писатель. Ну никак. Рассказывать еще могу, а записывать – это нет. Так она вместо меня пишет! Я ей расскажу о чем-нибудь – секретов от Наташи у меня нет, – она, смотрю, в блокноте строчит что-то, а потом – за терминал. И пишет. Издавать, говорит, будем под твоим именем, и никаких! Правильно вы сказали – ангел!

– Ангелы бесплотны, – заметил Румянцев.

Максим покраснел.

– Ладно, никому не говорю, а вам скажу, – мне с Наташей во всех смыслах хорошо. Ребенка она очень хочет… А я себе позволить не могу – чужой я тут. Никто, ниоткуда. Вот получится уйти – а ребенок как же? Хватит, там уже двое сирот, теперь тут…

– Так уж и чужой, – возразил профессор. – Рассказывают, вы здесь вполне преуспели.

Максим только махнул рукой.

– Ну, что, – сказал он, – выпьем, закурим, да и рассказать вам в общих чертах про мой мир?

– Я весь внимание, – откликнулся Румянцев, наполняя бокалы.

– Тогда слушайте. Истории наши, как я понимаю, разошлись в июне семнадцатого года, когда у нас – большевики помогли Временному правительству разгромить мятеж Корнилова, а у вас – Корнилов взял Петроград и установил военную диктатуру…

Горетовский говорил долго, отвечал на вопросы Румянцева, ответил на два телефонных звонка Натальи Васильевны, снова говорил, говорил, говорил…

…Мягко светила установленная на широком низком столике лампа с зеленым абажуром; система очистки воздуха бесшумно уносила в небытие слои табачного дыма; убывала винтажная «Массандра» в хрустальном графине.

Около двух ночи Румянцев, извинившись, попросил разрешения на минуту-другую погасить лампу. В темноте Максим почему-то молчал. Наконец, профессор пробормотал: «Действительно, отчетливая аура…», включил лампу, и рассказ продолжился.

Во второй раз прервались в начале четвертого: у Максима кончились сигариллы. Вызвали коридорного, дабы отправить его, с ключами от «Руссобалта» гостя, за новой пачкой, что лежит в багажнике в составе почти целого блока. «Советская привычка, – извиняющимся тоном объяснил Максим ученому. – Если что хорошее, то надо хватать побольше. Ничего с собой поделать не могу». Заодно велели принести еще одну бутылку «Массандры». «Теперь я плачу», – заявил Максим. «Это невозможно! – возмутился Николай. – Так не принято, вы гость!»

«Это у вас так не принято, – хмуро возразил Горетовский. – А у нас принято, чтобы по очереди. Я, между прочим, не нищий, на ногах твердо стою». Румянцев нехотя уступил.

Без четверти шесть Максим сказал: «В общем и целом – все» и снова пошел в туалет. Дверь за собой он прикрыл неплотно, было слышно, как льется вода из крана, и ее плеск, и фырканье гостя.

Вернувшись, он плюхнулся в кресло, посмотрел на Румянцева и произнес: «Ну?»

«Последую вашему примеру», – сказал тот.

Потом заказали крепкого кофе. Сделав первый глоток, профессор, наконец, заговорил:

– Абсолютно непротиворечивый рассказ, – и добавил, упреждая возмущение собеседника. – Не обижайтесь, прошу вас. Я ученый сухарь, разглядываю на просвет и пробую на зуб все, что возможно. Это профессиональное, не более.

– Притворяетесь, – буркнул Горетовский.

– Отчасти да, – легко согласился Румянцев. – Хорошо, между прочим, что журналисты до вас не добрались. Впрочем, понятно: Верхняя Мещора – тихая провинция… А скажите, Максим, если не секрет, за кого вы голосуете? За какую партию?

– Вот еще! – дернул плечом гость. – Я тут в списках избирателей даже не регистрировался. Чужой я, поймите! Налоги плачу – и ладно. Ну, что скажете, Николай? Ну, не тяните же! Давайте, жарьте! Сначала об истории нашей, а потом уж обо мне!

Профессор внимательно посмотрел на Горетовского и отметил про себя почти горячечный блеск его глаз и дрожащие губы.

– Знаете, Максим, – начал Румянцев, – не все так однозначно. Бесспорно, ваша история – а я не сомневаюсь в ее совершенной правдивости, – производит сильное впечатление…

– Впечатление? – крикнул вдруг гость. – Впечатление? Да я, если хотите знать, там, у себя, идиотом был! Кретином! Верил, дебил, в какую-то чушь: Ленин хороший, и вообще все правильно, только Сталин слегка извратил, а так все зашибись… И все мы там такие, ну, почти все! Надо сюда, к вам, попасть, все потерять, чтобы дураком быть перестать! Впечатление… Не все, видите ли, однозначно… – Он закрыл глаза, вцепился в подлокотники кресла.

– Я же и не спорю, – взволнованно сказал Румянцев. – Разумеется, ваш мир отстал от нашего, намного отстал. О десятках, если не сотнях миллионов бессмысленных жертв, – Горетовского передернуло, – и не говорю, потому что это просто… просто не поддается осмыслению. И понимаю – стараюсь понять, – какой шок вы испытали, попав сюда. Сверкающие города, благословенная природа. Настольные вычислители, информационные терминалы, переносные телефоны, Всемирная Сеть. Освоение Луны, подготовка марсианской экспедиции. Мир и благополучие. И Россия – безоговорочный лидер буквально во всем, за исключением изготовления сигар… И за исключением футбола. Более двадцати лет тому назад выиграли чемпионат мира, а с тех пор – никак. Выше финала не поднимаемся… Но это пустяки, верно, Максим? Все остальное – превосходно, не так ли? Без малого пятьсот миллионов свободных, здоровых, образованных, всем обеспеченных граждан! Неисчислимые природные ресурсы! Самые передовые технологии! Мир однополярен, и этот единственный полюс – наше Отечество, и все народы стремятся к нам, в наш плавильный котел, и мы всех с радостью принимаем, и всё – во благо и во славу России и всего человечества! Так?

Он закашлялся, схватил чашку остывшего кофе, глотнул. Максим, открывший глаза еще в середине этого монолога, теперь настороженно смотрел на хозяина номера.

– Да, всё так, – продолжил тот, переведя дух. – Только вот литературы настоящей у нас нет. У вас есть, а у нас нет. Умерла. Вот вы мне о вашем Высоцком рассказывали, даже напевали. Откровенно говоря, голос у вас такой, что оценить музыкальную сторону я не в состоянии. Но поэзия – истинное чудо! У нас ничего похожего нет. И с музыкой все в точности так же. И больших художников нет. Словно все оборвалось – сразу после Западного похода и экономического бума ранних сороковых.

– Да, – ухмыльнулся вдруг Горетовский, – Западный поход это да… Ловко мы… то есть, вы, конечно… в общем, понятно… ловко немцам вдули тогда! По самое не могу вдули! А вы говорите – литература… Всё же просто: вот ваш вариант, вот наш – выбирайте!

– Ну, и? – подавшись вперед, резко спросил Румянцев.

– Э, нет, – покачал головой Максим, – не поймаете! Я – другое дело. У меня там дом, понимаете? И сколько бы жить тут ни довелось – попыток вернуться не оставлю. Я так решил, и точка. Один раз чуть слабину не дал – хватит с меня. Пусть даже меня давно не ждут, пусть вообще ничего там не осталось – все равно. Мой дом – там.

– А Наталья Васильевна?

– Знает, понимает и разделяет, – сухо ответил Максим. – Да она бы меня первая уважать перестала…

– Ну, что ж, – проговорил Румянцев, – с ней вам повезло.

Горетовский молча прикурил очередную сигариллу.

– Тогда к делу, – напористо произнес ученый. – То, что произошло с вами, уверен, имеет прямое отношение к моей научной специальности и к работе, которой я занимаюсь много лет. В несколько ином ключе, но, принципиально, это тоже искривление, свертывание и развертывание пространств. В некотором смысле даже, возможно, проще. Хотя… Я даже представляю, какого рода уравнениями может описываться ваш феномен. В общих чертах, разумеется… А вот параметры… Во время нашей беседы я кое-что повертел в голове, – он постучал длинным пальцем по лбу, – и покамест не вижу, каким образом обычная молния…

– Вам бы под такую обычную, – проворчал Максим.

– Я имею в виду, что шаровая… Да и то… Понимаете, плотность энергии требуется чудовищная… к тому же, энергии узконаправленной… Возможно, некие особенности тонкой квантово-волновой структуры вашей личности…

Николай умолк, глядя в одну точку. Лишь губы его чуть заметно шевелились. Максим деликатно кашлянул.

– Да, – спохватился профессор. – Ну, не стану обременять вас подробностями. Скажу лишь, что, пытаясь воспроизвести тот эффект, вы действовали, в общем, правильно. Другое дело, что именно тот дуб, как мне представляется, вовсе не обязателен. Не говоря уж о вашей… ммм… рабочей одежде и вашем… эээ… напитке…

– Ну, нет, – возразил Максим. – Может, вы, Николай, и большой ученый, но пока мне никто не доказал, что этого не надо, – буду воспроизводить максимально точно. Мне зря рисковать тоже не хочется.

Румянцев задумался.

– Что ж, – сказал он, – ваше право. Однако предложил бы следующее. Первое. Если в период моего пребывания здесь разразится гроза, и вы решитесь на очередную попытку – предупредите меня. Я могу оказаться полезен. Наблюдение за вами, некоторые элементарные измерения могут многое прояснить. Я бы хотел также взять с собой Федора Устинова.

– Бармена? – удивился Горетовский. – А его-то зачем?

– Не стоит недооценивать Федора. Он не так уж давно барменом здесь – в молодости был морским пехотинцем, участвовал в пешаварской операции, имеет Георгия, в отставке по ранению. Чрезвычайно собран и проницателен. Не исключаю, что может невооруженным глазом разглядеть то, чего не покажут нехитрые приборы. И абсолютно надежен, – улыбнулся профессор. – Восемь лет за одной партой в здешней гимназии… первое посещение Маман… Уж будьте уверены! Ну, согласны? Если да, то второе. С завтрашнего же дня, в походных условиях, – он повел рукой по номеру, – я начну теоретическую и расчетную разработку проблемы. Продолжу уже у себя, в Петербурге. Если результат будет положительным – а я надеюсь на это, – то оставляю за собой право пригласить вас в мою лабораторию для проведения экспериментов. Ну, Максим?

– С первым согласен, – устало ответил Максим. – Насчет второго – жизнь покажет. Я пойду сейчас, Наташа волнуется… Спасибо, Николай, за участие. Мне кажется, что завтра или, в крайнем случае, в четверг гроза будет. Я уж научился предугадывать. Если не ошибся – сообщу вам. Продиктуйте номер вашего переносного. Ага… Ага… Записал. Сейчас вас наберу… Определился? Хорошо. Все, я пошел, спасибо и до свиданья.

– Рад был познакомиться, – сказал Румянцев.

8. Вторник, 21 октября 1986

Стильный «Нагель-миди» цвета бордо-металлик подкатил к дому номер двадцать восемь, что по Южной Набережной, остановился перед воротами. Наталья нажала кнопку брелока, ворота открылись, она въехала во двор. Еще одно нажатие кнопки – ворота закрылись, следующее – поехало вверх полотно ворот гаража.

Наталья поставила «Нагеля» рядом с «Руссобалтом» Максима, прошла в дом. В прихожей прислушалась – из кабинета Максима доносился его голос. Понятно: как обычно перед грозой, служащим указания раздает. На случай, если сгинет…

Поставила в угол раскрытый зонт, сняла и повесила на плечики мокрый плащ, на перекладинку плечиков – черную косынку, переобулась, тихо поднялась на второй этаж, в гардеробную. Переоделась в домашнее, спустилась в кухню, заварила чай.

За окнами уже стемнело; порывы ветра сдирали с деревьев остатки листвы, с неба лило не переставая. Завтра – гроза, подумала Наталья. Последняя такая гроза в нынешнем году? – Господи, пусть она будет последняя…

И в храме, из которого только что вернулась, – тоже молилась об этом. И о спасении души Максима. И еще – Господи, прости меня – о спасении душ его жены, и детей, и родителей. Хотя, кто знает – кому следует молиться о тех, кого нет и никогда не было? Может быть, у них – другой Бог?

Наталья быстро перекрестилась. Кощунственные мысли…

За упокой души погибшего мужа тоже свечу поставила. Митя был хороший человек, сильный, уверенный в себе, веселый. Но, как теперь понимала Наталья, настоящая ее судьба – Максим. Встреча с ним – счастье, дарованное далеко сверх ее достоинств.

Она поверила Максиму сразу, как только услышала его невероятный рассказ. Поверила безоговорочно.

Тогда, почти три года тому назад, в начале зимы, тоска выгнала Наталью из дому, она долго бродила по городу, глядя на предрождественскую суету на улицах, замерзла, вошла в конце концов в кафе неподалеку от вокзала, выбрала дальний угол, где потемнее, села. Спросила чаю, задумалась о пустой своей жизни. Только тело и живо, мучительно живо. А тепла нет, смысла нет. Учит детей музыке, но без любви. Угасла любовь. Веры настоящей тоже нет – и она угасла. А надежда – есть?

Наталья не знала. И увидела его – Максим вошел, зябко передернул плечами, огляделся, сел, наоборот, в хорошо освещенном месте, небрежно кинул приличного вида, но явно недорогую куртку на стул, уселся на соседний. Ну да, вспомнила Наталья, это странный человек, пришедший, как говорят, из Природного Парка. Несколько раз видела его мельком. Не произвел впечатления – человек как человек, среднего роста, средней наружности. Ну, живет в заведении мадам Малининой – не слишком лестная характеристика, но ведь каких только обстоятельств не случается… Лучше посочувствовать человеку, чем, ничего не зная о нем, осуждать…

Она ощутила на себе взгляд. Пришелец пристально смотрел на нее. Наталья смутилась и отчего-то взволновалась. Пытаясь справиться с собой, потянулась к чашке, неловко зацепила блюдце, чашка упала – хорошо, что от Натальи, а не на нее. Мгновенно подскочивший официант принялся наводить порядок на столе, бормоча извинения – Господи, за что? – и через минуту уже принес новую чашку чая.

Максим подошел и сказал: «Простите, пожалуйста, это, кажется, из-за меня…» Наталья что-то пробормотала, улыбнулась – глаза Максима ярко блеснули – и почему-то кивнула, когда он, представившись, попросил разрешения сесть. Принесли его заказ – стакан подогретого вина. Явно смущаясь, он долго и неловко, делая длинные паузы, говорил о пустяках – погода, предстоящее Рождество, красота города, – потом надолго замолчал и, наконец, так и не притронувшись к своему стакану, принялся, уже безо всяких пауз, рассказывать свою историю. Всю, в полном объеме.

Наталья слушала, и смотрела на исходившее от Максима мягкое сияние, и верила каждому слову, и чувствовала, как наполняется понемногу ее душа. Нет, веры не прибавляется, о любви и думать страшно, но надежда – на что? – странно греет сердце.

К концу рассказа горло Максима пересохло, он залпом выпил свое остывшее вино и сказал, что она, Наталья, – первый человек, которому он смог исповедаться. Так и выразился – исповедаться. Даже больше, добавил он: не смог не исповедаться. Спасибо вам, Наталья Васильевна, и простите за беспокойство. До свидания. Он собрался встать, а Наталья тихо сказала: останьтесь, пожалуйста, Максим Юрьевич. И, продолжая смотреть на его ауру, рассказала о своей жизни, прошлой и нынешней.

Так все и началось. Они пришлись друг другу идеально. Когда Наталья думала об этом, ей представлялся большой шар, разрезанный на две части, да разрезанный замысловато – уж никак не на две одинаковые половинки. И вот эти две части сошлись, и образовалось единое целое.

Они не стали ни регистрировать свой союз в городской управе, ни, тем более, венчаться. Максим не считал это возможным, и она понимала. Ребенка Наталье хотелось очень, но и становиться здесь отцом Максим себе не позволял. Единственное, чего Наталья добилась – его согласия не предохраняться (и как Бог даст) накануне сильных гроз, в которые Максим неизменно переодевался в свою, как он выражался, спецодежду, брал фляжку «Плиски» – Наталья помогла найти ее с помощью Всемирной Сети – и, явно страдая, уходил в Природный Парк. Таких попыток было уже восемь, и каждый раз он возвращался, мокрый, измученный, виноватый, и Наталья, переполненная жалостью, любовью, ужасом, делала так, чтобы ребенок не появился. Это просто – прижать инъектор, наполненный дорогим, но эффективным средством, к запястью, надавить на кнопку… Да, просто…

Теперь она сидела в своей – их – кухне и думала: завтра гроза. Девятая.

Послышались его шаги. Максим подошел к Наталье сзади, поцеловал ее волосы, сел напротив.

– Чаю хочешь? – спросила Наталья.

Он отрицательно покачал головой.

– Пойдешь? – спросила она.

– Да. Завтра.

– Как рассказывал – с Румянцевым и Устиновым?

– С ними. Да, Наташ, – Максим заговорил по-деловому, нарочито бодро, – я всё подготовил. По текущим делам Никита Бармин полностью в курсе. Толковый, кстати, малый, ты, если что, его управляющим ставь, без сомнений. По перспективным – бумаги в сейфе, ключ – где обычно. Там насчет корпоративных праздников для «Трансгаза» обрати внимание, очень вкусная история.

– Не надо, милый, – глухо произнесла она. – Я же все знаю… Не беспокойся…

– Да… – тихо сказал он. – Ты не бойся за меня. Все будет хорошо…

Наталья кивнула, потом встала и пошла наверх, в спальню.

…Их тела раскачивались, и глаза сияли, и не было ничего запрещенного, и ничто не казалось стыдным, и Наталья, всегда сдержанная, кроткая, словно светящаяся, яростно кричала, сжимая бедра Максима своими бедрами, и царапала его спину, и текла, текла, текла так, что он, светящийся по-настоящему, из раза в раз взмывал все выше, не уставая, не теряя сил…

Под утро Наталья спросила шепотом:

– Если тебе… удастся, ты расскажешь жене про меня?

– Да, – прошептал Максим в ответ. – Только вряд ли я буду с ней… Столько времени прошло… Она уж наверняка не ждет… Забыла…

– Ты же ее не забыл?..

– Не забыл… – его голос не дрогнул.

– И меня не забывай… Пожалуйста…