Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

40. Четверг, 7 октября 1999

Тусклое освещение жилой зоны осталось позади и словно погрузилось в густую морось. Фонари по периметру горели один через два-три. На дальней вышке вспыхнул луч прожектора, начал было ощупывать зону, но тут же погас. Донесся приглушенный гортанный возглас. Явное ругательство – в таджикские слова, смысла которых Максим так и не освоил, вплелся русский мат.

Взлаяла в отдалении собака, единственная в лагере, хотя числилось их две. Вторая куда-то исчезла еще летом – то ли сбежала в лес, к более сытой жизни, то ли съели ее. Может, заключенные, а может, и вохра, тоже вечно голодная.

Максим с трудом вскарабкался на забор, перекинул через него правую ногу, затем левую, посидел немного и спрыгнул. Подвернул ступню, охнул непроизвольно.

Бубень прошипел с другой стороны забора:

– Тише ты! Лови!

К ногам Максима шлепнулся дерюжный мешок. Через минуту рядом с ним тяжело приземлился Бубень.

– Так и знал, что не поймаешь, – зло бросил он. – У, косорукий! Хорошо, догадался я бутыль вытащить, как пить дать разбилась бы. Ну, нечего рассиживаться, ходу, ходу! Хватай мешок, сам теперь потащишь. И за мной давай, за мной!

Максим закинул поклажу за спину – нелегка по его нынешним силам, – сделал шаг, скривился от боли, но стон сдержал, и похромал вслед за смотрящим.

Шли по картофельному полю, держась междурядий и потому сильно уклоняясь от места назначения. Башмаки вязли в грязи, хлюпало и чавкало, зато подвернувшаяся нога постепенно перестала болеть. Потянул связку, но не сильно. Повезло, а то бы стенки не миновать… или – Максим содрогнулся – прессухи. Навидался тут такого, за восемь-то лет… не приведи господи…

Добрались до конца поля, уперлись в забор, теперь бетонный, повернули под прямым углом налево.

– Вон там дыра, – сказал, уже не понижая голоса, Бубень.

– Да знаю, – откликнулся Максим.

– Все-то ты знаешь… Я подкопаю зачуток, пролезу, суй мешок и сам вылазь.

Оказавшись с другой стороны забора, Максим попытался сделать глубокий вдох. Кольнуло в ребра; не дается воздух свободы, подумал беглец. Тут же привычно потянуло желудок; это ладно, это ничего, спасибо не прихватывает по полной…

Бубень тем временем забросал лаз землей.

– Вертаться с другого конца буду, – пояснил он. – От греха. Давай, ходу! Ишь, дышит он… После надышишься.

Теперь направлялись прямо к карьеру. Идти стало легче, Максим шагал почти бодро.

Воздух свободы, повторил он про себя, горько усмехнувшись. Гори она ясным пламенем, эта их здешняя свобода. Бубень все правильно говорил: свобода – она внутри. А у меня внутри она есть? Ну, так… если остатки какие-нибудь… на донышке…

Почти ничего уже не хочется. Покоя, только покоя. И чтобы без боли.

Хватит ныть, одернул себя Максим. Покоя тебе? Здесь его не будет, понял? Понял, ничтожество? Значит, хоть бы и к покою – уходить надо. Совсем. Туда, где, может, ждать перестали, но уж мучить-то не станут. В Верхнюю Мещору.

Да ведь неизвестно же, куда попадешь, если даже и сумеешь отсюда совсем исчезнуть. То ли в Верхнюю Мещору – он попытался вызвать образ Наташи и не сумел, – то ли туда, где родился, то ли еще куда.

И ладно. Хуже, чем здесь, нигде быть не может.

Максим принюхался, прислушался, взглянул на небо. Воздух сырой, влага в нем так и висит. Ни одной звезды не видать, обложило все. А грозы не чувствуется.

Ладно, сказал он себе, как решил, так и поступлю. Покантуюсь тут, в лесу, покуда запасы – он поудобнее примостил за спиной мешок, – что Бубень, дай ему бог удачи, собрал, не иссякнут. Дня на три хватит, может, на четыре. Случится гроза – попробую уйти, нет – что ж, двину по тому адресочку. А дальше – видно будет.

Едва заметно блеснула вода. Добрались.

– Скидавай одежку, – ворчливо проговорил Бубень. – Я уж тут поразбросаю, как оно надобно. Мешок давай. Вот тебе клифт вольный. Не бог весть что, да сойдет. Не князь, поди. Дуй, Америка, на Москву. Сперва лесом топай, ночами, ночами! Днями таись. Дорогу перебегать станешь – тоже таись. До деревни Кожухово добежишь, а там и Люберцы недалече – наоборот, в день выходи. С работягами перемешайся, вроде как на работу чешешь. Смотри, тут уж темноты остерегайся, больно того… светишься. Залазь в электричку, дуй до Сортировочной, на вокзал Казанский не суйся, там псы шерстят. А в электричке, гляди, контролерам не попадись. Эхма… На тебе рублишко, на билет, пропадешь ведь по дурости. Нет, полтинничка хватит. И больше дал бы, да врать не стану, капусты жаль. На Сортировочной, стало быть, слазь, дальше ножками, ножками. В метро ни-ни, не пустят тебя, заграбастают враз. Ножками. Адресок такой: улица Академика Лысенко, дом семь, квартира двенадцать.

– Это где же улица такая? – удивился Максим.

– Эх, деревня, – процедил вор. – В Хамовниках, ну да сыщешь, не маленький. Сыщешь и, значит, спросишь Мухомора. Узнаешь его, рыжий такой бес. Шепнешь, мол, дядька кланяться велел, а грибов, мол, в лесах одни поганки, а за Черустями, мол, опята были да сплыли. Мухомор тебя по слову тому приветит. Он чумовой, только супротив меня в жисть не пойдет. А коли Мухомора нету… на гастроль подался… а то замели… тогда рви когти да уж сам устраивайся. Ну чего, напялил одежонку-то вольную? Дай-ка гляну. Ага. Шапку поглубже нахлобучь. Вот бутыль держи, в мешок суй, да гляди не разбей. Все, пошел!

– Погоди, Бубень, – у Максима перехватило дыхание. – Спасибо тебе за все… спасибо, Николай Петрович.

– Двигай, двигай! – прикрикнул смотрящий. – Заметут тебя с твоими спасибами. Ладно. – Он смягчился. – Дуй, Максим… тебя-то все ж как по батюшке?

– Юрьевич.

– Дуй, Максим Юрьич. Открой только напоследок – там, на Марсе… с пришельцами-то чем обернется?

– Наши победят, – сказал Максим. – Наши всегда побеждают.

– Ясен пень, сказка она сказка и есть, – буркнул Бубень. – Ну, все, пошел!

Максим махнул рукой и направился в сторону лесной опушки. Хотелось оглянуться, но он удержался – примета плохая. Да и тьма кромешная.

Часть 5. Москва. 2000 – 2001.

41. Среда, 5 апреля 2000

Завидев грязно-защитного цвета воронок, неторопливо ползший вверх по улице, Максим нырнул в ближайший подъезд. Вроде всё в порядке – и документы, и внешний вид, – да и не облава это, а мало ли. Лучше с ними, псами, не сталкиваться.

Волкодав, усмехнулся Максим, пережидая. В его родном мире волкодав был когда-то свиреп и беспощаден, а потом обрюзг, разжирел и сделался не то, чтобы добродушным… еще чего… вальяжным сделался, ленивым. На плечи уже не кидается – мышцы-то, некогда стальные, одрябли. Разлегся на всю громадную страну, придавил ее своей тушей, дремлет, порыкивает грозно. Изредка зубами щелкает; кто совсем уж нагло в пасть полезет, того, конечно, в клочья. Но в целом – не тот волкодав, что в молодые годы. Иногда может даже облизать шершавым своим языком. Невеликое удовольствие, хотя многим нравится.

В мире Верхней Мещоры никакого волкодава вовсе не знают. Придушили его в щенячьем возрасте добрые люди. Услышав, прочитав о том, в кого щенок мог бы вырасти, там ужасаются – прежде всего, авторской фантазии. И воспринимают, почти все, как изощренную антиутопию. Слава Богу, не имеющую никакого, ну совершенно никакого отношения к реальности.

А тут, в мире, который Максим называл миром Бессмертного Сталина, волкодав к старости не утратил ни упругости мышц, ни силы челюстей, ни злобности нрава. Вот только проблески разума потерял, впал в бешенство. Кидается на всех подряд, без разбора, пасть в пене и крови, рвет и душит, рвет и душит, и не может насытиться. Правда, чутье притупилось, зрение со слухом ослабли. При желании и умении – от страшной хватки можно увернуться. Вот источаемый волкодавом смрад – дело другое, от него деться некуда.

И уже век кончается – а большинство считает, что и кончился, – да ничего не меняется.

В подъезде тоже стоял смрад. Здесь везде так. В лагерном бараке и то меньше воняло.

Впрочем, за полгода Максим попривык.

Он осторожно выглянул наружу. Воронок проехал, оставив после себя лишь облако удушливого выхлопа. Из соседнего подъезда выскользнула и быстро пошла прочь одетая во все серое женщина – тоже, видать, пряталась. От греха… И из дома напротив появились трое, явно каждый сам по себе, разбрелись кто куда. И из следующего, что наискосок…

И все – в черном с серым. Это здесь почти единственные тона – серый и черный. Ну, еще защитный попадается.

И кумач, конечно же. Как правило, сильно выцветший. Вон, висит через всю улицу, белым по бледно-красному:

«ПОВЫШАТЬ КУЛЬТУРУ БЫТА ЕСТЬ ДОЛГ, ЕСТЬ ПРАВО И ОБЯЗАННОСТЬ СОВЕТСКОЙ ЖЕНЩИНЫ. И.В.СТАЛИН».

Это с Восьмого марта снять не удосужились. Ничего, к Первомаю заменят, на что-нибудь вроде – «Солидарность пролетариев всего мира есть залог победы, залог триумфа и торжества коммунизма». Подпись та же. Других здесь не бывает.

А упырь-то, как говаривал Миша Гурвич, сдох. По бездарным лозунгам видно, что сдох: силятся безымянные авторы сталинскую манеру копировать, а получается пародия. И ведь почти все принимают за чистую монету.

Смрад…

Впрочем, черт с ним, с упырем, и черт с ними, с этими почти всеми.

Максим перешел на другую сторону улицы, двинулся вниз, к Яузе. Круто вправо… булочная, внутри орут истерично, хвост очереди на тротуар высовывается… апрельские талоны отоваривают, на сахар, что ли… Дальше винный, тоже, естественно, очередь. Тут тихо, спокойно. Винный – это да, нам сюда.

Максим свернул в переулок, потом в загаженную подворотню, пересек убогий двор, присел на корточки неподалеку от широкого окна приемки. Удачно попал, самое время. Дряхлый фургон стоял под разгрузкой, только недавно, похоже, начавшейся. Невзрачный шофер курил в сторонке, пара хмырей, похожих друг на друга, как братья-близнецы – оба чернявые, крючконосые, небритые, только один длинный, а другой ростом чуть ниже среднего, – разгружала не спеша. Длинный подавал из фургона ящики с водкой, невысокий принимал их и забрасывал в окно. Там, вероятно, был и третий, перетаскивавший ящики в подсобку или куда там еще. А может, и четвертый тоже, но они Максима не интересовали.

Пожалуй, длинный, прикинул он. Или даже шофер, раз уж так повезло. Посмотрим.

Время от времени стекло звякало сильнее обычного. Тогда шофер косился на грузчиков, но ничего не говорил.

Обычная история, имитация боя. Грузчики, хотя и всегда под балдой, виртуозы своего дела. Есть норма боя, полтора процента, вырабатывают ее ровно наполовину, а показывают – будто бы всю выбрали. В фургоне двести ящиков, полтора – тридцать бутылок! – достанутся этим обормотам в синих халатах, настолько грязных, что кажутся опять-таки серыми. Ну, две – три поллитры сунут водиле, остальное себе возьмут. Чистый барыш. Без малого полторы сотни на троих… или сколько их там… С заведующим, конечно, поделятся, но все равно неплохо. Часть, само собой, выпьют, остальное толкнут на черном рынке. Даже больше выйдет, чем полторы сотни, потому что на черном рынке, без талонов – всё дороже, на треть, а то и наполовину. Так что – не меньше двухсот рваных с этой партии срубят. Хорошие деньги.

Виртуозы-то виртуозы, усмехнулся Максим, вот только недолог их век. Потому что дебилы. Глупы и жадны, меры не знают, лафа их пьянит, и палятся через два месяца, редко, когда через три. Либо сами трепаться начнут спьяну – от водки спьяну и от денег, – либо стукнет кто – да хоть супруга единоутробная или, скажем, сынуля родной, тут с этим просто, – либо местной мусорне отстегнуть пожалеют, да мало ли как спалиться можно. Смешно: все это знают – и каждый думает, что уж у него-то башка варит, уж он-то участи предшественников избежит. Ага, мудрецы. Видали-перевидали таких в лагере. Туго им там приходилось. А уж завмагам – совсем круто. Не выживают в лагере завмаги.

Да, шофер, решил Максим. Эта история поинтереснее будет. Хотя, что уж там, тоже слезы, в общем-то. И риск.

Эх, многовато риска, а масштаб – курам на смех. Надо все-таки придумать поосновательнее что-нибудь. Ведь крутится мысль, вот только не дается никак…

Плохо соображать стал. Медленно, вязко. И боли в желудке все время мешают.

Ладно, позже, позже. Пока – дело делать надо. А риск – он так и так риск.

Максим вытащил из-за пазухи коробку «Казбека», извлек папиросу, неторопливо обстучал, пошарил по карманам.

– Служивый! – крикнул он. – Огоньку не найдется?

– Ишь, буржуй, – пробурчал шофер. – Сам богато курит, а туда же, спичек нету.

– Так и ты закури, – предложил Максим, покачивая в руке коробку.

Водила с достоинством подошел, присел рядом, взял казбечину, обмял, сунул в зубы, чиркнул спичкой. Задымили.

– С Лефортовской базы? – Максим кивнул на фургон.

– С Сущевской, – ответил шофер. – Тебе-то чего?

Бред, в который уже раз оценил Максим. Есть же Таганская база, вот с нее и снабжали бы окрестные магазины. Так нет – то с Лефортовской везут, то с Сущевской, а то и с Тушинской попрут, с них станется.

Ну и ладно, бардак нам на руку.

– Да мне-то ничего, – равнодушно сказал он. – Разговор поддержать. Хотя, – он оживился, – вот что: добросишь до Савеловского? Мне как раз туда, а на метро, вишь, пересадок целых две, да в автобусе еще давись.

– Тебя что же, в метро пускают? – удивился шофер.

– А чего ж меня не пускать?

– Ох, фу ты, ну ты, ножки гнуты! – водила засмеялся. – А то я по посадке твоей не вижу… Кантовался же?

– Э… – Максим махнул рукой. – Кто не кантовался-то?

– Это да, – вздохнул его собеседник. – Что, полное исправление?

– А то… Ну, добросишь?

– А чего не на работе? – подозрительно осведомился водила.

– Тьфу ты, – рассердился Максим. – ОБХСС прямо. В отпуску я. А тут у… ну, у сестры ночевал. Вернее, у племянницы. Не хочешь – как хочешь. Я тебе рубль дать думал.

– Двушка, – быстро сказал шофер.

– А если в кузове?

– Торгуется, как еврей. Ладно, в кузове рупь с полтиной. Гони вперед.

«Утром деньги, вечером стулья» – едва не сорвалось с языка у Максима. Удержался. Ильфа и Петрова в этом мире когда-то знали, потом осудили, как злостных очернителей, а теперь намертво забыли. Можно и процитировать, уже не опасно, только бессмысленно.

– За рупь с полтиной, – твердо сказал он, – в кабине поеду.

– И пять казбечин, – заявил шофер. – И до Савеловского не повезу, у нас бар нет. Мне с Сущевского на Красной Армии сворачивать, там и ссажу.

– Вот ты и есть еврей, – отпарировал Максим.

Сошлись на полутора рублях, из них один вперед, и трех папиросах. С местом доставки – углом Сущевского вала и улицы Красной Армии, бывшей Шереметьевской – Максим согласился.

– Ладно уж, – проворчал он. – Прошвырнусь.

Хотя прошвыриваться совершенно не собирался.

– Давай, что ли, еще закурим, – сказал хитрый шофер. – Давай-давай, не жидись! Племянница у него… Знаем мы этих племянниц…

Максим вздохнул, протянул довольному собой куркулю папиросу (ох, и дрянь же!), поднялся, сообщил:

– Пойду отолью, приспичило.

И двинулся к подворотне. Вовсе ему не приспичило, но уж больно надоел этот примитивно-хитрый мужик. А ведь с ним еще ехать, разговаривать – порасспросить-то надо, дело требует.

В кабине ехать, до угла Красной Армии. А потом, распрощавшись с водилой, – в кузове, до базы, а там, с головой укрывшись вонючим тряпьем, что во всяком фургоне обязательно валяется, и на самую базу.

– Эй, земляк! – крикнул Максиму вслед шофер. – Тебя звать-то как? Меня Серегой, а тебя как?

– Меня тоже, – бросил Максим через плечо.

42. Среда, 5 апреля 2000

– …Вот, собственно, и всё, – заключил Максим. – Проще некуда.

Мухомор уставился на него, приоткрыв рот. Смотрел долго, даже не на Максима, а сквозь него. Потом мягко спрыгнул с подоконника, бесшумно подкрался к двери – огромный рыжий кот на охоте, – прислушался, резко толкнул дверь, выглянул в коридор, гаркнул:

– Пшла вон, лярва!

Из коридора донеслось что-то пьяное, жалобное, неразборчивое – Верка-Нюня, судя по голосу, – в дальней комнате зазвенело битое стекло, взорвались гоготом мужские глотки.

Мухомор плотно прикрыл дверь, вернулся на свое место, уселся на подоконник, покрутил головой, сказал:

– Да, Бирюк. Ну и голова же у тебя! Дворец Советов, а не голова. А ведь когда пришел, я первым делом подумал: что за чудо такое? Ну, дядька-то зря словечка своего не скажет, а все одно – чучело ты был и чучело.

…Максим тоже хорошо помнил ту первую встречу. Вот несколько дней, от побега до появления по названному Бубнем адресу, как-то расплылись. Даже количество этих дней Максим не мог бы назвать точно.

Сначала он шатался по лесу. Солнце совсем не показывалось, то и дело сыпал мелкий дождик, впрочем, не причинявший беглецу особого вреда – только шелестела над головой густая, еще не опавшая листва. Ноги мокли, что да, то да, но Максим не обращал на это внимания, и никакая хворь не прицепилась.

Электричество – он чуял – то сгущалось в воздухе, то рассеивалось. Так надеялся на грозу – мощную, свирепую, чтобы побег удался на все сто, чтобы исчезнуть из этого проклятого мира, оставив после себя только обгорелый труп. Не дождался…

Пару раз оказывался на опушке, слышал в отдалении собачий лай, однажды донеслась короткая автоматная очередь.

Потом – дня, наверное, через четыре – дожди прекратились. Стало посуше, потеплее. Зато листва начала облетать. И запасы, что дал Бубень, как ни экономно Максим их расходовал, убавились наполовину.

Тогда он двинулся в путь. Шел долго, приходилось часто отдыхать – все-таки ослаб. На сорок, или около того, километров – то ли пять дней потребовалось, то ли шесть, со счету сбился. Еда кончилась совсем, спасался грибами. Больной желудок переносил их плохо, ныл все настойчивее и изнурительнее.

Когда добрался до деревни Кожухово, осень настала окончательно. Сырая, пасмурная, угрюмая.

Господи, с тоской оглядывался Максим по сторонам, ведь места почти свои, а не узнать ничего…

Здесь, на полях, принадлежавших в родном мире Максима совхозу имени Моссовета, тоже был лагерь. Странно, что Бубень не предупредил. Ну, может, и сам не знал, может, этот лагпункт новый…

Из осторожности беглец провел в лесу еще одни сутки. А рано утром вышел на свет божий. Тусклый свет, глаза бы не глядели.

Максим обогнул Кожухово, не заходя в деревню, и с толпой спешащих на работу смешался уже в родной Ухтомке. Здесь она называлась – поселок Наташино. Видать, какой-нибудь Ухтомский в этом мире в чем-нибудь проштрафился, вот и переименовали… Действительно, Ухтомка изначально и была селом Наташиным, а пруды здешние Наташинскими так и оставались, и церковь тоже. Живописная такая церковь, девятнадцатого века.

В поселке Наташино, по которому спешил к железной дороге Максим, на месте церкви и старого кладбища раскинулась, неведомо зачем, плохо заасфальтированная площадь. Грустно… Впрочем, ладно, это их дела…

Максим без происшествий добрался до платформы Ухтомская (здесь – опять же Наташино), купил билет, втиснулся в электричку, шедшую со всеми остановками, и на каждой народу все прибывало и прибывало, и давка сделалась почти невыносимой. Эх, зря билет брал, какие еще тут контролеры...

На то, чтобы дошлепать от Сортировочной до Хамовников и отыскать улицу Академика Лысенко, Максиму потребовался тогда почти целый день. Пробирался узкими переулками, держа направление больше по наитию, однажды все-таки чуть не угодил в облаву, но повезло – выскользнул.

А улица оказалась знакомой – в родном мире она носила имя Льва Толстого. Только вот здесь Льва Николаевича тоже, как и Ильфа с Петровым – об этом Максим, впрочем, узнал позже, – осудили. За мелкобуржуазный идеализм, внеклассовый подход к морали, пособничество царизму и оправдание эксплуатации человека человеком.

На месте яркой, броской церкви святого угодника Николая лежали руины. А над районом, да и над всем городом, господствовала чудовищная громада Дворца Советов, увенчанная исполинской позолоченной статуей Ленина.

Это был едва ли не единственный Ильич на всю Москву. Сталиных же – мраморных, гранитных, бронзовых, чугунных, гипсовых – насчитывались тысячи.

Звонок в квартиру двенадцать дома семь не работал. Максим сильно постучал в дверь и почувствовал, что иссяк. Совсем. Еще чуть-чуть – и упадет.

Однако в тот день ему везло. Дверь открыли, в квартиру пустили, Мухомор оказался на хате, дурацкое послание Бубня о поганках, опятах и Черустях удалось не переврать, достало сил эту бессмыслицу пробормотать. И только тогда Максим отключился.

Очнулся он, лежа на дощатом топчане, в этой самой комнате, где сейчас рассказывал Мухомору о своей идее. Открыл глаза, увидел какую-то размалеванную бабу, та заорала не своим голосом:

– Мухоморчик! Оклемамши он!

Тут же появился Мухомор – рыжий, конопатый, но черноглазый. Жестом велел бабе выйти.

– Ты, что ли, Америка? – спросил он.

– Я… – с трудом ответил Максим. Голова кружилась, желудок словно горел.

– Ага. Доходили весточки. Ладно, раз сам дядька тебя прислал, будешь, стало быть, при мне. Дядька… того… чудной, конечно… но слово его крепкое. Ты давай вставай, чего разлегся-то. Сейчас пожрешь, да и о деле побазланим. Нюня! – крикнул Мухомор. – Харча притарань, быстро чтоб!

Поев, Максим почувствовал себя немного лучше.

– Ну, – произнес Мухомор, с сомнением глядя на него. – Что делать-то умеешь?

– Рóманы тискать, – ответил Максим.

– Это нам без надобности. У нас тут кругом одни рóманы. Эх… Ничего, значит, не умеешь. Ну, коли ты от дядьки, не гнать же… Будешь на атасе, как на дело пойдем.

Так Максим оказался в банде – колоде, как тут говорили.

О кличке «Америка» Мухомор приказал забыть. О подлинном своем имени – тоже. Документы Максиму справили фальшивые, конечно, но добротно исполненные. Стал он Сергеем Ивановичем Емелькиным.

– Докýмент дорого стоит, – сообщил Мухомор. – Отрабатывать тебе, на стрёме-то, долго.

И Максим принялся отрабатывать на стрёме.

Звали его в колоде первое время – Серым. Вскоре кто-то заметил, что новичок в темноте светится. Попытались прилепить погоняло «Огонек». Однако Максим, даром, что по воровскому делу ничего собой не представлял, как-никак восемь лет в лагере оттянул. Такие кликухи, знал он, педерастам дают.

Пресек жестко. Мухомор в разборку не вмешивался, только ухмылялся издали.

А потом обратили внимание, что ночных гулянок колоды Серый сторонится. Не пьет почти, баб не домогается. И приклеили новую кликуху – Бирюк.

Против этого он возражать не стал.

Максим быстро оценил, что члены колоды – хотя они и ублюдки, не имеющие мозгов, не знающие ни жалости, ни сочувствия, – самые, может быть, свободные люди в этой стране-тюрьме. Злобные, завистливые, жестокие, жадные, невежественные – всё так. Но вот подчиняться они не желали. То есть главарю своему, конечно, подчинялись, но больше – никому.

И личность главаря, приходившегося Бубню по каким-то их воровским понятиям названным племянником, Максим тоже оценил. Само собой, не того Мухомор ума. Не зря же именно Бубень общак держит всей Москвы и области. Но вот лихость в Мухоморе – необычайная. Авантюрист прирожденный. И чутье – звериное. И фарт.

И сила характера, конечно. Максиму довелось видеть глаза Мухомора сразу после серьезного дела – два угольно-черных, убийственно острых зрачка, словно кончики двух заточек. Не приведи господи…

Вольное житье, о котором с таким презрением говорил Бубень, Мухомору нравилось. Ты бьешь, тебя бьют; ты охотишься, на тебя охотятся; ты выигрываешь, у тебя выигрывают… Но все-таки побеждаешь – ты, и в этом Мухомор видел суть жизни. И ничего другого – не желал.

Он был бы не прочь короноваться, но для этого требовался более солидный тюремно-лагерный послужной список. А у Мухомора имелось всего-то две ходки, да короткие – оба раза бежал, не раздумывая. Нет, говорил он, чем на зоне коптиться, лучше на воле куражиться, и гори оно ясным пламенем. Ну, не в законе. Все одно же туз в колоде.

А вот чем колода промышляла – Максима удивило неприятно. Пустяками промышляла, если вдуматься. Только вдумываться никто не хотел, даже сам Мухомор. Пусть идет как идет… То магазинчик промтоварный грабанут, а там и брать-то нечего – десяток рулонов грубой ткани, несколько коробок уродливой обуви, всё в таком роде… То рабочую столовую почистят. То табачный ларек возьмут.

Ей-богу, банда «Черная кошка» из любимого когда-то Максимом фильма орудовала не менее дерзко, но куда продуктивнее.

Толку – чуть, а риска много, тем более, что действовала колода жестоко и бесшабашно, как будто специально нарываясь на неприятности. За три месяца, что Максим простоял на атасе, потеряли двоих. По глупости потеряли.

Концы с концами все-таки сводили. Хорошим подспорьем были женщины. Верка-Нюня с хаты не выбиралась, она кухарствовала, она же колоду обстирывала-обихаживала. А вот Танька-Кочерга цыганкой притворялась, гадала-ворожила. И еще Маринка-Язва – эта, если не в запое, прихорашивалась и к вечеру появлялась на каком-нибудь колхозном рынке. Безошибочно выбирала удачно отторговавшего и желающего гульнуть дурачка, затевала с ним легкий разговор, кокетничала, пленяла без осечек, вела на съемную хату, подсыпала в стакан особый порошок… Приходил в себя простак в каком-нибудь подъезде. Без памяти и без денег.

Само собой, все три женщины представляли собой общее достояние колоды. Восемь мужиков на трех баб… Ну, не восемь – сам Мухомор разве что изредка пользовался, и только Язвой. Держал он, видать, кого-то на стороне… Но остальные семеро, включая даже Хомяка – двенадцать лет мальчишке, – себе не отказывали. Впрочем, и женщины им тоже не отказывали…

Максим всего этого сторонился. Виду, что брезгует, не подавал, но – сторонился.

Нравы, бытовавшие в колоде, угнетали его не сильно. Вот никчемная деятельность – раздражала очень.

В середине января он не выдержал. Взяли уже ту несчастную бакалею, и Хомяк ни с того, ни с сего полоснул лезвием по горлу ночного сторожа, привязанного к стулу. Максим взбеленился. На хате он избил малолетку до полусмерти, потом властно – откуда что взялось – позвал Мухомора на разговор. Один на один.

Высказал все, что думает. И предложил заниматься тем, на что всегда есть спрос. Водкой. Я, сказал он, стану планировать, потому что у вас тут мозгов нет. Разузнать, когда завоз будет, как двери запираются, где сторожа находятся, какие там слабые места – не проблема, это я тоже на себя возьму. Днем, сразу после завоза, магазин половину водки отпустит, половина на завтра останется. А то и больше. Вот ночью мы остатки и заберем. И никаких лишних убийств чтобы не было! Хомяка, звереныша этого, только на атасе держать, понял, Мухомор?

Главарь тогда подумал-подумал – и согласился. Давай, Бирюк, попробуем, ответил он. А то правда твоя, мелко плаваем.

С тех пор взяли шесть магазинов. Планировал Максим с большой осторожностью – каждый раз действовали в другом районе города и каждый раз немного в другой манере. И не частили.

Да и не было нужды частить. Деньги в колоду потекли совсем иным потоком, чем прежде. Благо, черный рынок мог потребить водки и вдесятеро больше.

Теперь вот Максим придумал новое – перехватить фургон с водкой между базой и магазином. Кто-нибудь – да вот хоть Хохол – оденется в милицейскую форму. Была у них такая, Язва как-то мусора опоила… Использовали форму для сексуальных игр, но можно отстирать-отгладить, делу послужит. И жезл полосатый пригодится, не все совать его куда ни попадя¸ тьфу. Остановится шофер Серега, никуда не денется. А дальше – дело техники. Мочить никто никого не собирается, отдохнет водила в кузове, ничего страшного.

…– Да, Бирюк, – повторил Мухомор. – Не чучело ты. Молоток. Сейчас Нюне скажу форму стирать. А ты Хохлу все растолкуй. Ну и всем прочим.

– Да не надо больше никого, – улыбнулся Максим. – Баранку я сам покручу, Хохол рядом. А ты с остальными на точке жди. Перегрузить быстро надо будет, нам с Хохлом еще машину к базе отгонять.

– Ну молоток же! – воскликнул Мухомор. – Все как есть сообразил!

– Ничего не молоток, – грустно возразил Максим. – Соображаю как раз плохо. На черном рынке водки нехватка, а мы по мелочам… Ладно, может, и придет что в голову…

– Ты себя береги, —сказал Мухомор. – А первым делом голову. Твоя голова, Бирюк, чистое золото.