Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)

32. Четверг, 7 ноября 1991

Первый за много месяцев… сколько?.. да не так уж много, трех нет… а кажется, что годы… в общем, первый за все время выходной. Даже и не выходной, а – короткий день: до обеда в поле, на кормовой свеклé, после обеда – все в клубный барак.

Как же, годовщина Великой Октябрьской…

Заключенные старались сесть подальше от сцены, от президиума. Возникали мелкие стычки, охрана пока не заглядывала, так что бузили вволю, толкались, выкрикивали угрозы, а передние скамьи пустовали.

Авторитеты соблюдали полное спокойствие, до времени не вмешиваясь ни во что. Несколько приблатненных, да и иные из простых мужиков, кто сидел подольше, принялись гонять новичков. Те, в большинстве своем, покорно все сносили. Не жильцы, равнодушно определил Максим.

Миша Гурвич добродушно смахнул с крайних на последней скамье мест двоих приблатненных – Вальку-Перца и Зубчика, имени которого Максим не знал.

– Эй, шпион, – с ленивой угрозой позвали откуда-то справа.

Максим вскинулся было, но Миша повернул голову, ласково ощерился, и вопрос, кажется, исчерпался.

– Давай, Максыч, присаживайся, – сказал Гурвич.

Максим сел, подступила слабость, в глазах поплыло, затем прояснилось, накатила тоска. Чтобы отвлечься, он посмотрел на продолжавших бесноваться. Вот кого-то ударили кулаком по лицу. Жалкий вопль, нелепая фигура, втянутая в плечи голова… Сел-таки во втором ряду, в самой середке… Точно не жилец…

Некоторые пытались огрызаться. У этих есть шанс. Хотя и малый, очень малый.

Сам Максим был новичком, совсем еще зеленым, над такими измывались без тени сострадания. К тому же – шпион. В довершение всего – американский, хуже просто не придумаешь.

Странное общество, если его можно назвать обществом, привычно подумал Максим: безоговорочный патриотизм в сочетании с насквозь блатной психологией. Сюр какой-то, добавил он про себя.

Впрочем, что такое «сюр» – уже тускнело в памяти. Да и удивление, даже изумление от всего встреченного здесь тоже стало уже скорее дежурным. Безразличным и вялым.

Максим сознавал, что выжил – пока выжил – чудом. Никакое «не верь, не бойся, не проси» не помогло бы. Он отчаянно твердил про себя заветную формулу – с того самого момента, как его взяли около сельсовета, завернули руки за спину, втащили внутрь, швырнули на грязный дощатый пол и начали выкрикивать дикие, немыслимые вопросы. Но нет, не помогло бы. Видали тут таких, и где они?

Спасибо Мише Гурвичу, взял под крыло.

С Мишей-Бородой предпочитали не связываться. Даже вертухаи не трогали, а уж заключенные и подавно.

Тоже фигура класса «сюр». Чуть ли не два метра ростом, ни грамма жира, конечно, но и никаких следов голодного истощения. Костлявый, жилистый, сильный. Метаболизм такой, коротко объяснял Гурвич, все, буквально все усваивается. Максим верил – он видел, как Миша жрал в поле турнепс.

Густая борода масти «соль с перцем». Когда-то, давным-давно, Гурвич, ни с того, как он говорил, ни с сего, решил, что его вот-вот заберут. Прямо с минуты на минуту. Ну, и пустился в бега, бросив и работу, и семью. Все равно забрали, само собой, но – только через две недели. За это время у Миши отросла длинная щетина, сбрить ее перед тем, как сфотографировать арестованного, почему-то не удосужились, карточки пошли в личное дело, так оно все и осталось.

Впрочем, главное – не борода, не рост, не стать и даже не метаболизм. Главное – репутация. Ни к каким группировкам Гурвич не примыкал, но слыл психом, способным убить за косой взгляд. Возможно, не без оснований – вроде, действительно кого-то придушил на заре своей лагерной карьеры, хотя сам об этом Максиму никогда не рассказывал.

Да и стаж Бороды внушал уважение – как-никак, уже четырнадцатый год...

При всем при том – Максим успел оценить – Гурвич был мягким, покладистым интеллигентом из инженеров, страшно не любил кого бы то ни было обижать и ужасно тосковал по достойному собеседнику. Максим таким собеседником и стал. И оценил это в полной мере. Что уж там, успел бы уже сдохнуть или, по крайней мере, опустили бы. Но Мишино покровительство дорогого стоило. Репутация есть репутация.

В помещение ворвалась вохра. Зэки кинулись занимать свободные места, уже не разбирая ни передних рядов, ни более выгодных средних. Беспорядок улегся. Авторитеты и приближенные притушили самокрутки. Охранники – по три свирепых таджика на каждый из двух проходов, каждый с АК-51 наизготовку, – замерли, непроницаемо глядя на сцену. Еще трое таджиков легко взбежали на нее и застыли позади стола президиума.

Приоткрылась дверь за их спинами, на подиуме появился президиум – начальник лагеря, замполит и особист. Сели за стол. Начлаг, пожилой майор, налил в стакан воды из графина, пить не стал, привстал и глухо выкрикнул:

– Торжественный митинг, посвященный семьдесят четвертой годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, объявляется открытым!

Опустился на стул и все-таки выпил из стакана.

Замполит метнулся в угол сцены, включил стоявший на шатком столике проигрыватель с заранее подготовленной пластинкой, поставил иглу на ее край. Затрещало, раздался вступительный аккорд, и грянул хор: «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Заключенные нестройно поднялись. Кто-то запел, большинство разевало рты в такт словам гимна.

– Пой, собака, – прошипел ближний к Максиму таджик, поводя автоматом.

«…и в смертный бой идти готов», – добросовестно изображал пение Максим.

Говорят, были случаи, что стреляли…

Допели. Избрали почетный президиум в лице Политбюро ЦК ВКП (б) во главе с товарищем Сталиным. Начлаг предоставил слово для доклада замполиту.

Долговязый старлей прихватил внушительную стопку бумажек, занял место за трибункой и принялся невнятно болботать.

Особист, черноволосый капитан, обводил зал острым взглядом. Начлаг же вскоре откровенно закемарил.

– Максыч, это надолго, – шепнул Гурвич. – До вечера. Ты расслабься, давай потрещим.

О господи, содрогнулся Максим, до вечера. Такой митинг был для него первым. К линейкам три раза в неделю – по вторникам, четвергам и субботам, после четырнадцатичасового рабочего дня, – он попривык. Мучительное дело, стоять надо ровно и тихо, слушать фантастическую бессмыслицу, а голод мучит, и ребра болят, и кашель рвет легкие, но – всего-то час, после которого какая-никакая, а еда, какой-никакой, а сон.

А тут – до вечера. Это часов пять. И лучше не шевелиться – охранники так и зыркают.

Четыре таких митинга в год: на Октябрьские, День Конституции, Майские и Июльские.

– Не ссы, Максыч, – Гурвич все не унимался. – Если тихо, то и ладно. Главное, голову не поворачивай и губ не разжимай, зверьки и не прочухают. У, Ленина на них нет…

Миша истово веровал в святость Ленина, считал, что его учение извращено и опохаблено бессмертным Сталиным, и даже сомневался в том, что великий вождь все еще жив. За каковые сомнения, высказанные по пьяни, собственно говоря, и сел.

Максим же сомнений не испытывал. Больше века от роду – это даже для кремлевских небожителей слишком. Да и видел он Сталина, в Мавзолее, лет этак тридцать назад. Помнится, понравился ему тогда усатый – рядом с ним Ленин казался совсем уж восковым…

Здесь, однако, Сталин никогда не умирал. Почти сорок лет он не показывался народу, но считался живым, а за сомнения – в лучшем случае сажали. Бессрочно.

Самого Максима, правда, посадили за другое. Появился непонятно откуда. Джинсы, куртка, кроссовки, сигариллы, портсигар, на внутренней стороне крышки гравировка: «Тебе от меня», массивная зажигалка, документов никаких. Явный шпион. Да еще шарик с кнопкой. Понятно – бомба. Выходит, к тому же и диверсант.

Как уловил Максим, появление диверсанта испугало сельских начальников как таковое. Видимо, кто-то вышестоящий мог обвинить их в потере бдительности, а то и в потакательстве. Или даже в заговоре.

Поэтому подготовку к диверсии предъявлять арестованному не стали, а «бомбу» утопили в выгребной яме дощатого сортира, что на заднем дворе сельсовета.

Кретины, господи, какие кретины, дивился Максим. Будь это бомба… скажем, с таймером… вас же всех тут как минимум нечистотами залило бы…

Впрочем, дивился он молча, да и не очень сильно – слишком много сил уходило на то, чтобы выдержать боль. Били-то от всей души…

Как бы то ни было, оставили только шпионаж.

Местная тройка быстренько приговорила Максима к расстрелу, но оказалось, что штатный исполнитель уехал – на том самом старинного вида грузовичке – в Раменское. Жену, что ли, в больницу повез. Ждать его приходилось не раньше, чем назавтра, явное нарушение дисциплины, и тройка-то не уследила, нехорошо… Опять же – держать осýжденного под замком, охрану ставить, это возни сколько... Пораскинули мозгами, да и переписали приговор. «Исправительные работы до перевоспитания». Прямо по месту ареста и разоблачения.

– Так что, говоришь, – прошептал Гурвич, – упырь-то сдох?

Максим кивнул.

Странно, но за два с лишним месяца Миша ничем, кроме смерти тирана, так и не заинтересовался. Ни откуда этот Горетовский взялся, ни что он повидал… Интеллигенция же вроде бы, жажда должна быть до информации, да еще такой… неординарной, мягко выражаясь... Нет, Гурвич принадлежал к другому типу – самому бы выговориться. Даже то, что новичок отчетливо светится в темноте, не произвело впечатления. Подумаешь, светится, мало ли, облучился где… Кстати, и все остальные реагировали так же, что заключенные, что администрация, что вохра. Между прочим, и это, может быть, помогло: кто пограмотнее, те держались в сторонке – излучает ведь, ну его…

Все к лучшему, подумал Максим. Зато я хоть понял, в какой мир попал вместо родного. Эх, промахнулись мы с Румянцевым…

А мир – что ж, этот мир по-своему логичен.

Здесь Гитлер не успел – Сталин ударил первым. В мае сорок первого.

Красная Армия блокировала силы вермахта на границе, а на южном фланге театра военных действий советские войска вторглись в Румынию и заняли нефтяные поля Плоешти, отрезав Германию от горючего для автомобилей, танков, самолетов. Рейх продержался на накопленных запасах до осени сорок второго, после чего отдал концы. Воин-освободитель прошел через всю Европу, установил повсюду красные знамена, а последнее, Стяг Победы, водрузил в июле сорок третьего на берегу Атлантики, в порту Дюнкерка.

Союз пополнился еще парой десятков братских республик.

Проклятая Англия, правда, устояла – Америка начала высаживать на острова мощный экспедиционный корпус, и Генштаб РККА отдал приказ: «Стоп». Многих за этот приказ расстреляли, но было уже поздно.

Дальше, как понял Максим, все пошло наперекосяк. С японской агрессией в Тихоокеанском регионе американцы справились сами, разве что Мао поучаствовал. Азия оказалась для Союза потерянной.

А в Европе… Европа лежала в руинах, технологическое отставание от Штатов и Британии росло семимильными темпами, Сталин, вероятно, все-таки помер, хотя об этом никому и не объявляли, и новоприобретенные республики, судя по всему, вскорости от Союза отвалились. На эту тему тоже никаких сообщений не было, но, по словам Гурвича, то о франко-бельгийском колониализме что-то проскальзывало в сообщениях Совинформбюро, то венгерских шпионов выявляли, то еще что…

Даже в своем, родном, и то не было уверенности. Путевки на курорты Крыма, говорил Миша, перестали выделять уже давным-давно. Неладно это, горько резюмировал он.

Внутренние процессы Гурвич тоже оценивал критически. Страной правит неизвестно кто, анонимы какие-то. Вероятно, жрут друг друга безостановочно.

А на трибуне Мавзолея кто же стоит, не понимал Максим? Ну, когда демонстрация трудящихся или там военный парад?

Ты совсем больной, вопрошал Борода? Экран устанавливают, на нем упыря показывают. Когда солнце, ничего и не разглядеть, зато потом по всем клубам кино крутят: товарищ Сталин произносит речь на торжественном митинге, посвященном… и так далее…

И что, изумлялся Максим, никаких членов Политбюро на трибуне?

Да пошел ты, злился Гурвич.

Технологическое отставание таки ужасающее, не говори мне ничего, Макс, – Мишка в ужасе затыкал уши, – ты есть псих натуральный, и слушать тебя нечего, только инженерное свое бередить.

В экономике полный развал, нагнетал он, четверть населения сидит, еще одна четверть обслуживает сидящих, остальные стучат друг на друга и бьют баклуши.

А культура, осведомился как-то Максим? Я же говорю – псих, отвечал Борода. Какая к свиньям культура, ты соображаешь?!

Как тебя не расстреляли, удивлялся Максим? Гурвич лишь строил саркастические гримасы.

– Миш, – шепотом спросил Максим под монотонное бормотание замполита, – а вот сейчас свеклý-то уберем, снег выпадет, что делать будем?

– Да уж найдут, чем занять, – едва слышно ответил Борода. – Хорошо бы на комбикорма. Ты меня держись, дурила, а то на валенки пошлют – легким конец, полгода не протянешь.

– Миш, а жрать-то зимой чего будешь? Даже ведь турнепса нету… На одной баланде?

– Ага, зимой голодно, – меланхолично подтвердил Борода. – Как-то, помню, самый чуток не дошел. Ну да, глядишь, перекантуемся…

– Миш, – едва шевеля губами, прошелестел Максим, – а вот в проволоке колючей такие дырки…

– Идиот, – отозвался Гурвич. – Да беги хоть сей момент, только куда ты побежишь? Тут хоть крыша над головой… Меня держись, говорю же… А кум вызовет – на все соглашайся, хоть жрать подкинет, главное – не пались, а то зарезать могут…

Заболело в подреберье. Срослось там само, но как-то неправильно. Никто же не лечил – как на собаке срослось. Максим немного скособочился в правую сторону – так легче, – покосился на таджиков – тоже, подумал он, служба не сахар…

В передних рядах отчего-то заволновались. Один из вохровцев метнулся вперед, поднял и резко опустил автомат, как дубинку. Раздался придушенный вскрик, все стихло.

Мишка продолжал шептать что-то, тихо-тихо, почти не разобрать.

Максим попытался представить себе Люську. Не получилось, сплошной туман какой-то… А вот Наташино лицо – да, засияло.

Роскошный мир, сверкающие города, Луна, скоро Марс… И чистый лес… то есть Парк… Вот он, километра три от поганого этого барака, от тяжелой и бессмысленной, все человеческое в человеке убивающей работы, от игры в буру по ночам, от похоти старых зэков, от грязи, от голода, от валенок, которые сгоняют в могилу за полгода, от таджиков, замполитов, особистов и начлагов.

Уйду, сказал себе Максим. Грозы в мае будут или в июне, это полгода перетерпеть. Главное – не оскотиниться. Дождусь гроз – и уйду.

Не хочу этого мира, не должен я ему ничего.

Хочу домой. На Южную Набережную, дом двадцать восемь.

Эх, Иван Михайлович, вспомнилось вдруг. Уж откуда-откуда, а отсюда никакого проникновения ждать не приходится.

Лицо Наташи померкло. Замполит все так и бубнил, да Гурвич бормотал свое.

33. Четверг, 7 ноября 1991

После отпевания лейб-гвардейцы Сводного полка и казаки Особого конвоя на руках перенесли гроб с телом Ивана Михайловича Чернышева из Исаакиевского собора в вестибюль Мариинского дворца. Водрузили на постамент, четко совершили церемониальные перестроения, застыли пообок, штыки и шашки наголó.

Началась государственная панихида.

Наташа постаралась затеряться в задних рядах. Приходить сюда и вообще не было нужды. Без надобности, как сказал бы Максим. Потому что мертвые уже ничего не ждут от нас. Заботиться следует о живых.

Она пришла в ужас от самой этой мысли – ведь воцерковлена… Но ужас ощутился не слишком глубоко. Максим умер, несомненно, и его изуродованное тело похоронено, как он и хотел, на Новолюберецком кладбище, безо всяких церковных обрядов. Но он жив. Не о бессмертной душе речь – о нем, о Максиме, из плоти и крови. Трудно изъяснить.

Жив, сообщил об этом, Румянцев – вон его сухой профиль мелькнул где-то впереди и затерялся – сигнал принял, пытается, как он говорит, что-то придумать.

А могила – так Наташа там и не бывает. Никита Бармин взял на себя уход, ну и пусть.

Все смешалось…

Но проводить Чернышева – все-таки пришла. Ей казалось, что и Максим пришел бы.

Федор тоже здесь. Спешно прилетел из Первого Поселения, стоит рядом. Двух слов сказать не успели. Вот, коснулся ее локтя, будто невзначай.

Отступил от микрофона император. Наверное, хорошо говорил, подумала Наташа. Владимир Кириллович – интеллигент до мозга костей, кто, как не он, найдет подходящие слова для такого события. Но речь государя не запомнилась: вероятно, собственные мысли, глупые и наивные, отвлекли.

Зазвенела Ольга Жданóвская.

«…Мы не были с покойным политическими союзниками… Мы во многом расходились… Наши взгляды были несхожи…»

Господи, о чем она? Мы, мы… О себе?

«Но граф Иван Михайлович останется в памяти как выдающийся сын России…»

О, казенные слова…

Снова Федор легонько притронулся к ее локтю.

Госпожа премьер-министр закончила. Заговорил начальник Генерального штаба. На очереди еще соратники по партии, однокашники, а за ними слово возьмут главы иностранных государств.

Наташа опять отвлеклась. Ее взгляд упал на краешек длинного черного платья. Полина Станиславовна. Черна лицом, в тон платью, но держится хорошо, в обморок не упадет. Кровь, старинная кровь… Или просто сила…

И младший сын, Дмитрий Иванович, рядом с матерью, спокоен до непроницаемости.

А старший, Михаил Иванович, которого многие обвиняют в смерти отца? Тоже где-то здесь, но старается быть незаметным… Ах, подумала Наташа, не суди, да не судим будешь.

Даже Жданóвскую судить не стану, хотя ее лепта в первом инфаркте Чернышева – ох как велика. Но не желала же она этого…

А уж второй, спустя два с половиной месяца после первого, – и вовсе ничто, казалось, не спровоцировало. Всё в душе, всё…

Панихида закончилась. Гроб вынесли из дворца, установили на артиллерийском лафете, в полной тишине двинулись к Невскому, повернули направо.

У Московского вокзала подняли гроб на плечи и, медленно-медленно, понесли к поезду. Один тепловоз, три вагона – для покойного и его семьи, для августейшей фамилии, для охраны.

В Ярополец Волоколамского уезда, родовое поместье. На родовое кладбище.

Три часа пополудни. Издали донесся звук орудийного залпа – это отсалютовали бывшему премьеру пушки Петропавловской крепости.

На перроне караул вторил пушкам выстрелами в воздух.

Поезд тронулся.

Пошли обратно по Невскому. Федор неловко задел Наташино плечо своим, едва не споткнулся.

– Наталья Васильевна… Не знаю, как сказать…

Она, впервые за весь день, посмотрела Устинову в лицо.

– Наталья Васильевна… С женой у меня кончено… Детей, конечно, не оставлю… Но жизнь моя – там…

Он поднял руку.

– Там… Зимой Второе Поселение закладывать станем… Впрочем, времен года там нет... а жизнь моя есть… И в вас моя жизнь… Господи, что я несу…

– Федя, – просто сказала Наташа, – а давно ли мы с тобой на «вы»?

– Волнуюсь, – пробормотал Федор, – прости, Наташа. Полетишь со мной? Руку и сердце предлагаю. Развод, если вам… тебе… если по канону нужно, Владимир Кириллович, я думаю, словечко замолвит, ему же не откажут… Иван Михайлович вот умер… А Максим – помнишь? – говорил, мол, отвечаешь мне за Наташу…

Он совсем смешался.

Пошел редкий снег, первый в году.

– Ну? – выдохнул Федор.

– Я подумаю, – ответила Наташа. – Я подумаю.

Они остановились у входа в «Англетер».

– Я главное забыл, – проговорил Федор. – Как мальчишка, ей-богу… Ты только ответь. Как бы ни ответила, да или нет, – ответь. Главного это не изменит. Я – тебя – …

– Я знаю, – проговорила Наташа. И спросила отрешенно. – Как думаешь, есть вероятность, что Максим вернется?

– Ждешь его?.. О вероятностях не со мной лучше – с Николаем.

– Я спрашивала… Не хочет он отвечать, говорит – думаю, работаю… А Максима – жду, конечно… Ты когда обратно?

– В понедельник, – Федор печально посмотрел на Наташу. – Может быть, поужинаем вместе?

– Нет, – сказала она. – Мне одной побыть нужно. А в воскресенье отвечу. Ты мне позвони в воскресенье. Хорошо?

34. Четверг, 7 ноября 1991

Трансляция прощания с Иваном Чернышевым закончилась. Немногочисленные поселенцы, заинтересовавшиеся ею и позволившие себе потратить время, тихо разошлись по своим делам. Макмиллан продолжал неподвижно сидеть перед погасшим экраном.

– Судья, объясните, – попросил Кшиштоф Розумецкий, сегодняшний дежурный оператор. – Ведь мы уходим от этого мира, правда? От этой, вы сами сколько раз говорили, несвободы, к истинной свободе. Через ответственность за самих себя. А вы, я же вижу, по-настоящему скорбите по человеку, который как раз эту несвободу отстаивал. Свою жизнь положил за нее, и много других жизней тоже. Да и вообще, что нам за дело до всего этого?

– Попробуй разыскать профессора Румянцева, – невпопад отреагировал Джек. – Он там был. Я видел.

Кшиштоф стремительно прошелся пальцами по клавиатуре.

– Не отвечает, – сообщил он минуты через полторы.

Макмиллан поднялся, направился к выходу. Уже в дверях остановился, повернул голову к оператору, произнес:

– Ты молодой. Твои слова – мертвая догма. Да, я так говорил. И говорю. Но всегда всё по-разному. Необходимо понять – по-разному. Этот человек много делал для нас. И он был – человек. Сильный. Я уважал его. Продолжай разыскивать Румянцева.

– Да, Судья, – отозвался Розумецкий.

Он пока не понял, вздохнул Джек. Может быть, позже… хотя и это неизвестно…

Первое поколение, размышлял он, проходя коридорами Поселения. Они несвободны. Все мы несвободны. Только пытаемся освободиться, пойти дальше.

Они, все мы – плоть от плоти старого мира. В наших попытках мы так же ограниченны и фанатичны, как ограниченны и фанатичны миллиарды довольных своей жизнью, или недовольны, но рассчитывают улучшить жизнь, не ломая ее рамок.

А мир, породивший нас, остается родиной. Может быть, наши дети сумеют преодолеть это. Нет, и не дети – дети детей. Внуки внуков.

И я тоже ограниченный фанатик, жестко признался себе Судья. Разница только в том, что понимаю это. И еще в том, что видел призрак другого, совсем другого мира.

Интересно, как там Горетовский… Не дает покоя его история. Мешает работать здесь, тянет туда, на Землю.

Надо жениться, пришло в голову. Макмиллан усмехнулся.

Вот и Чернышев ушел. Тайный проект Румянцева теперь не скоро развернется заново. Впрочем, на Чернышева надежд тоже уже почти не оставалось. Но «почти» и «совсем» – разные вещи.

Джек остро, в который уже раз, ощутил свою причастность к ним – Горетовскому, Извековой, Румянцеву, Устинову, Чернышеву. Даже к русскому императору, хотя тот все-таки несколько в стороне.

Этого не преодолеть, никакая женитьба не поможет.

Кажется, мое место – там, сказал себе Макмиллан. У Румянцева никого не осталось, только я. Не зря же свечусь в темноте, пусть не так ярко, как светился Горетовский.

Но на это надо решиться. А решаться – трудно. Немыслимо трудно.

– Судья, – прозвучало из закрепленного на воротнике динамика. – Здесь Гвардильи. В пищевом драка, Мачо… то есть Фернандес… избил Петра Бурцева, уже за ножи схватились, мы разняли.

– Под замок обоих, – распорядился Джек.

– Сделано, – ответил итальянец, – ждем вас.

– Иду. Но кто кого избил, кто более виновен, это суду решать.

– Конечно, Судья.

– Да, Агату тоже под замок. Думаю, причина в ней. Под замок. Скажите – я приказал.

– Хорошо, Судья.

Макмиллан свернул в боковой коридор.

– Судья, – раздался новый вызов, – у Марии схватки!

– Так вызывайте Губера, – ответил Джек.

– Он здесь…

– Вот и хорошо, – обронил Судья, сдерживая раздражение.

Устинов вернется – буду решаться, мрачно подумал он. Это – для него, для Федора. Вот только Второе Поселение заложим… И строительство начнем…

Устал, признался себе Джек. И уже знаю, какое решение приму. К Румянцеву, да… По крайней мере – на время. Или…

– Судья, здесь Розумецкий. Профессор Румянцев на связи.

– Джек, приветствую вас, – произнес Румянцев.

– Здравствуйте, Николай, – сказал Макмиллан. – Рад, что ответили.

– Как же не ответить, помилуйте... Вот от Владимира Кирилловича вам поклон.

– Спасибо, – ответил Джек. – Вы, Николай, получается, в поезде? Вероятно, говорить неудобно?

– Здравствуйте, Судья, – раздался голос императора. – Это Владимир Романов.

– Ваше величество, – отозвался Макмиллан.

– Я попросил Николая Петровича сопроводить меня, – объяснил император. – Царствие Небесное Ивану Михайловичу… Если у вас что-то приватное, – добавил он, – то я выйду, вы беседуйте спокойно.

– Не настолько приватное, – ответил Джек. – Даже лучше, чтобы вы слышали. И – мои соболезнования.

– Это был сильный человек, – сказал император. – Мудрый и бесстрашный. Великий человек. Может быть, следует считать за удачу то, что именно на его правление выпали такие страшные потрясения… Спасибо за соболезнования, Судья.

– Ох, страшные!.. – Румянцев не посчитал нужным скрывать иронию. – Помнится, Максим Горетовский на этот счет высказывался… Вы, кажется, имели удовольствие прочесть «Век-волкодав», Владимир Кириллович? А? Кстати, вы, Джек, тоже ведь читали?

– Да… – император словно размышлял вслух. – Горетовскому было с чем сравнивать…

– Возможно, мне тоже будет с чем сравнить, – четко проговорил Макмиллан.

Он вдруг понял, что решение придется принимать прямо сейчас.

– Джек, – голос Румянцева стал серьезным. – Это требует объяснения. Прошу вас.

– Что ж. Вот мои намерения. В январе мы заложим Второе Поселение. Крайний срок – в феврале. Начнем строительство. В мае… да, в мае – я передам все дела Устинову. И вернусь на Землю. Я могу быть полезен вам, Николай?

– Ого, – откликнулся профессор. – Уж вы-то, Джек, с вашими характеристиками… ну, вы понимаете… уж вы-то можете быть полезны в высшей степени! Мои возможности сейчас несколько ограничены, но при вашей помощи… Однако осознаёте ли вы, что это может оказаться… эээ… надолго… если не более того?

– Осознаю, – твердо ответил Макмиллан. – Располагайте мною.

– Спасибо, – серьезно вымолвил Румянцев.

– Спасибо, Судья, – отдаленно прозвучал голос императора.

– До свиданья, – Джек отключил связь.

На сердце стало немного легче. Да что там – гораздо легче.

Впереди пять месяцев. Надо использовать с толком.

Ну, к делам.