Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц)

23. Понедельник, 19 августа 1991

Людмила терпеливо стояла в длиннющей очереди к кассе универсама. В соседней такой же очереди – Александр: у кого быстрее подойдет.

Понедельник, утро, а народу полно. Все, наверное, как услышали сообщение о болезни Горбачева и об этом комитете по чрезвычайному положению, так сюда и рванули. Вон, никто особо и не разговаривает. Опасаются.

А брать-то почти нечего – полки пусты. Господи, когда же все это уже кончится?..

Отоварились фасолью в томатном соусе. Сколько денег было, на столько и взяли – девятнадцать банок.

Ну, немножечко, конечно, оставили – на автобус, на метро, на хлеб. Завтра у Саши зарплата должна быть, да вот дадут ли? И вообще, что теперь будет?

И без того жить трудно, но хоть надеялись на что-то. Не на Горбачева, так на Ельцина. И – на тебе.

А жизнь – одна. И вот – девятнадцать банок фасоли.

Людмила взглянула на мужа. Да, у него очередь быстрее продвигается. Бедный, тяжело ему, аж перекосился, а корзинку не выпускает. Хороший Саня…

На всякий случай сказав стоявшей за ней женщине: «Я на минутку, вы за мной», она подошла к мужу.

– Сань, у тебя кассирша пошустрее работает, раньше подойдешь. Может, вот тебе деньги, а я домой побегу? Что-то за детей сегодня неспокойно… День какой-то такой…

– Сегодня счастливый день! – строго сообщил из соседней очереди пожилой мужчина в потертом сером костюме. – Ишь, неспокойно им! Прижали хвост, и правильно! Давно пора!

Никто не ответил. Саня открыл было рот, но Людмила нашла его ладонь, быстро и сильно сжала ее – и муж промолчал.

– Ну так что? – спросила она. – Пойду?

– Иди… – неохотно ответил Саня.

– Все, пошла. А вы, – неожиданно для самой себя обратилась Людмила к пожилому, – не вмешивайтесь, когда вас не просят, ясно? Сам вон фасолью нагрузился, а туда же…

И двинулась к выходу, лавируя в толпе.

– Я, может, фасоль люблю! – послышалось сзади.

– Молчи, мужик, – пробасил кто-то. – Тоже мне, умник нашелся. День у него счастливый…

Вот и скандальчик намечается, подумала Людмила. Все-таки народ молчать не станет. Привыкли, что хотя бы говорить – можно, что угодно. Да, испугались поначалу, но это быстро пройдет. И будут говорить. А то, глядишь, и на улицы выйдут.

Ладно, у меня – дети.

С детьми все оказалось в порядке. Хорошо, что Катюшку с Мишенькой в лагерь не отправили, сообразила Людмила. Сейчас бы пришлось, сходя с ума от беспокойства, ехать за ними, а еще как добираться в этот самый Ступинский район по чрезвычайному-то положению… И Игорька с собой тащить за тридевять земель…

Хоть это удачно вышло.

Зато с родителями неизвестно что. Понесло их в Евпаторию, к маминой родне, у которой и телефона-то нет… Впрочем, там, может, и спокойнее.

Наконец, и муж вернулся.

– Ну что, на работу сходить, что ли? – неуверенно спросил он, разгрузившись.

– Я не пойду, – отрезала Людмила. – Я при детях буду.

– Эх… Ну, и я прогуляю. Один хрен зарплата только завтра.

Он включил телевизор. Показывали «Лебединое озеро».

– Тьфу, – сказал Саня. – С утра это крутят. Давай чайку, может, попьем?

– Поставь чайник, – откликнулась Людмила. – Попьем, а потом с детьми гулять пойдем. Я их сегодня одних не выпущу.

– Ну ма-а-ам, – заныла Катюшка. – Сама говорила, я уже взрослая!

– Катя, в другой раз, – отчеканила Людмила. – И вопрос закрыт.

Александр покачал головой и отправился на кухню. Через минуту оттуда донеслись шипение и треск – муж пытался поймать на старой «Спидоле» какие-нибудь «вражьи голоса».

Чай пили молча – Александр шикал на всех, потому что глушилки мешали слушать. Людмила так ничего разобрать и не сумела, кроме отдельных слов. А Саня все-таки уловил главное.

– Люсь, слышала? – возбужденно спросил он. – Заявление Ельцина!

– Да ничего не поняла, – устало ответила Людмила. – Вот что, я с детьми выйду, а ты оставайся. Слушай, потом расскажешь. Если что, мы во дворе будем.

Гулялось неспокойно. Народу во дворе почти не было, но дети то и дело норовили поссориться. Да, нехороший день, сказала себе Людмила. И тянется медленно.

Вернулись домой, пообедали. По телевизору продолжали гонять «Лебединое озеро», Людмила мысленно выругалась, но усадила детей смотреть балет – классика все-таки. Уставилась на экран и сама, но незаметно для себя задремала.

Очнулась от мягкого толчка в плечо. Саня стоял перед ней с виноватым видом.

– Что? – спросила она.

– Люсь… – Он отвел глаза. – Это… Я поеду, а? К Белому дому… Там Ельцин народ собирает…

Людмила молчала.

– Люсь… Я себя уважать не смогу, если не поеду… И ты не сможешь… Да не волнуйся, все будет нормально.

Она взяла себя в руки, кивнула.

– Иди. Только на рожон не лезь, ладно? И позвонить постарайся, если задержишься. Погоди, бутербродов каких-нибудь сделаю тебе…

– Да не надо, Люсь, не надо. Хорошая ты моя…

Александр поцеловал детей, потом жену, улыбнулся.

– Ну, пошел.

Надвигался вечер. Показали пресс-конференцию ГКЧП. По радио передавали речь Ельцина, но слышно было по-прежнему неважно.

Поужинали. Людмила уложила детей, сама встала у окна на кухне. Еще и одной остаться в такое время, подумала она. С тремя чадами.

Тряхнула головой, отгоняя дурацкую мысль. Ничего с Саней не случится. И вообще все будет нормально, обещал же.

Она улыбнулась.

И вдруг вспомнила: вчера же была годовщина смерти Максима. Восемь лет. Эх, замоталась, забыла. А родители его как-то перестали с ней общаться. Все-таки сильно обиделись, что Катюшке с Мишенькой фамилии она поменяла и отчества.

Забыла, забыла, из головы вылетело… Ну, хоть сейчас помянуть…

Достала из холодильника бутылку водки, купленной по талонам. Налила себе рюмку. Поколебавшись, открыла банку добытой сегодня фасоли. Отрезала кусочек хлеба. Положила на хлеб ложечку фасоли. Подняла рюмку, беззвучно шевельнула губами: «Царство небесное». Выпила. Откусила от странного своего бутерброда. Усилием воли остановила набежавшие было слезы. Спросила себя: а Максим – пошел бы сейчас к Белому дому? Ответила: помчался бы!

Вернулась к окну и принялась ждать мужа.

24. Понедельник, 19 августа 1991

Колеса шасси коснулись бетона, челнок побежал по полосе. Раздался мощный хлопок – это раскрылся тормозной парашют, – характерно взревели переключенные на реверсивную тягу двигатели.

Пассажиры дружно поаплодировали.

Челнок выкатился на рулежную дорожку, свернул к зданию терминала и замер.

– Дамы и господа, – прозвучало в салоне, – наш аппарат совершил посадку в космоаэропорту «Жуковский». Температура за бортом плюс семнадцать градусов, атмосферное давление семьсот сорок шесть миллиметров ртутного столба, относительная влажность восемьдесят восемь процентов. Просим оставаться на ваших местах, к выходу вас пригласят. Экипаж благодарит вас и желает удачи на Земле.

Интересно, подумал Федор Устинов: по словам Максима, у них тут тоже город Жуковский. Научный центр авиационной индустрии. У нас немного по-другому, но – похоже.

Удобно, что можно летать с Луны прямо сюда – родная Верхняя Мещора совсем рядом, рукой подать. Обратно, конечно, только через Байконыр или Междуреченск, а вот сюда – садишься почти дома.

Федор поймал себя на том, что у него уже путаются понятия «сюда» и «обратно». И домов стало – два.

Прикипел к Первому Поселению.

Поначалу – ну, обстоятельства так сложились. И вину перед Макмилланом ощущал. А потом – увлекся идеями Джека.

Пригласили к выходу. Устинов, вместе с остальными пассажирами, прошел по пристыкованной к челноку трубе, быстро – благо, не вез с собой никакого багажа, —миновал пограничный и таможенный контроли, пересек зал прилета и оказался на площади, у стоянки такси. Через пару минут малолитражный желтый АМО-2000 мчал его в Верхнюю Мещору.

Да, идеи Джека Макмиллана о свободе и об ответственности за самих себя захватили Федора. То ли правда – нашли эти идеи искренний отклик в душе, то ли Джек оказался таким… таким способным внушать, просто и буднично, без пламенных речей.

Что уж, человек-то необыкновенный. Кстати, как и Максим. Двое светящихся…

И одновременно – не отпускала Устинова тревога за свой мир. То, о чем говорил тогда, в Царском, экс-премьер, не отпускало. Если Горетовского забросило сюда из чужого мира, а Румянцеву удалось перебросить в какое-то другое пространство собаку; если Макмиллана некогда едва не выбросило неведомо куда – значит, и неведомо откуда к нам могут явиться непрошено. В массовое проникновение Федор не очень верил, но появление отдельных лазутчиков, соглядатаев, диверсантов – считал вполне возможным.

Разумеется, проникать удобнее всего через Землю. Смешался с толпой – и дело сделано. А вот инфильтроваться, казалось Устинову, удобнее всего через Луну, а точнее – через Первое Поселение. Тем более, что Первое он считал ключевой точкой дальнейшего развития человечества. Мало кто это понимает, Румянцев – просто смеется, Максим только горько усмехается – мне бы ваши заботы, Наташа Извекова улыбается молча, но Федор был уверен: Первое – это только начало грандиозной эпопеи. Собственно, на то оно и Первое.

В общем, все для него сходилось. И помогал Джеку, как мог.

К тому же, и о Втором Поселении начали поговаривать. И, сказал Макмиллан, никого, кроме Федора он в качестве Судьи пока не видит. Демократия демократией, а управлять в первые годы надо точно и жестко.

Вот только... три вещи беспокоили Устинова.

Его статус сверх-супер-гипер-секретного правительственного агента в чине подполковника – после прошлогодних безобразий и смены правительства сделался неясным. Бог с ним, с чином, но задание, полученное Федором лично от графа Чернышева… «Иглу» свернули, все материалы, как поведал Румянцев, спрятаны в архиве императора… А Владимир Кириллович молчит. На банковский счет Устинова, правда, продолжает исправно поступать жалование – вероятно, опять же из каких-то императорских фондов, – но не в жаловании же, в конце концов, дело. Это первое.

Второе – семья. Не хочет жена переселяться, считает, что умом тронулся Феденька. А ему возвращаться в Верхнюю Мещору насовсем – теперь немыслимо. Барменом опять?

Третье – Наташа. Наталья Васильевна. В какой-то момент Федор осознал, что не сумел удержаться – попал в зависимость. Всю жизнь боготворил издали, а свела судьба поближе – и… В самом деле умом тронулся. Но исправить это невозможно.

Странно, даже ревности к Максиму нет. Впрочем, Максим в подлинном смысле не от мира сего, как к нему ревновать? А все остальное – как в высокой литературе прежних веков описано. Наваждение.

Макс, Макс, подумал Устинов… Занесло тебя к нам, беднягу, и мир-то наш ты, конечно, не изменил, но чья-то жизнь съехала с предначертанной, казалось бы, дороги и покатилась неизвестно куда.

А возможно, и весь мир изменится. Книга ваша с Наташей… Литература же, не более того, то есть – пустое. Так нет, стронулось что-то в великой Империи. Как тогда говорили в Царском – кризис духовности при материальном благополучии. И чтобы этот кризис преодолеть, необходим квантовый скачок. А для скачка – импульс. Многого-то не требуется. Всего лишь роман – а его оказалось достаточно. Вполне возможно, что достаточно.

Ну, и Джек, конечно. Его… нет, наша работа… в том же направлении, если посмотреть широко.

Работать, в который раз приказал себе Федор. Работать, как совесть велит. А прочее – уж как Бог рассудит.

Миновали Раменское. Вот-вот – Верхняя Мещора.

Не сумею ничего, если первым делом Максима с Наташей не повидаю, решил Устинов. Лукавишь, подполковник, тут же пристыдил он себя. Максим – да, но потерпеть можно было бы. Главное – она.

Ну и лукавлю, ответил он себе. Все равно. Хочу ее видеть. Быть в городе и что-то делать, не повидав ее, – выше сил.

– На Южную Набережную, – сказал он шоферу. – Дом двадцать восемь.

Автомобиль въехал в Верхнюю Мещору, пересек изящный мост через Гжелку, свернул налево и вскоре остановился у почему-то распахнутых ворот двадцать восьмого дома.

– Подождите минутку, – попросил Устинов.

Он вошел во двор. Гараж тоже открыт. И пуст. И дверь дома не заперта. Федор вошел в переднюю, осмотрелся, окончательно уверился: что-то не в порядке. Вытащил из кармана телефон, набрал номер Максима. Безрезультатно. Тогда вызвал Наташу. Она ответила сразу же, ясно и четко:

– Подъезжаю к Нижней Мещоре, Феденька. Максим попал в аварию, я к нему, в больницу.

И отключилась.

Устинов плотно прикрыл за собой дверь, бегом вернулся в такси, пару секунд подумал и приказал:

– В полицию. Это по набережной налево, потом сразу…

– Я знаю, – спокойно прервал шофер.

– Молодец. А потом к вокзалу.

25. Понедельник, 19 августа 1991

Автомобиль экс-премьера притормозил перед Орловскими воротами. Стоявшие с обеих сторон капитаны-преображенцы вытянулись в струнку, синхронно откозыряли по всей форме.

«Не по рангу», – мрачно подумал граф Чернышев. И усмехнулся про себя: не успели еще забыть…

– К боковому, Антон, – сказал он шоферу-телохранителю.

Да, подниматься по парадной лестнице теперь неуместно, еще раз усмехнулся граф. Мы уж так, по-стариковски, по возможности незаметно…

Въехали в Екатерининский парк, сразу свернули налево, затем направо, на Подкапризовую дорогу, миновали Верхние пруды и Китайскую деревню, остановились с наружной стороны дворца, у бокового крыла. Антон выбрался из машины, перекрестился на домовую церковь, открыл перед Чернышевым дверь.

– Сопровождать, Иван Михайлович?

– Не нужно. Будь на служебной стоянке. Я, вероятно, недолго.

Однако пришлось задержаться. Лейб-гвардейцы по-уставному щелкали каблуками и поворачивали головы, поедая глазами проходившего анфиладой графа, но когда он вступил в приемную, генерал Талызин, старший адъютант императора, почтительно сказал:

– Прошу прощенья, Иван Михайлович, у государя премьер-министр. Угодно ждать?

– Давно она? – отрывисто спросил Чернышев.

– Около часу.

– С парадной лестницы?

– Простите, ваше сиятельство?..

Чернышев коротко махнул рукой, пересек приемную и грузно сел в дальнее кресло.

Сердце щемило. Нет, он был далек от мысли, что все пошло прахом: Россия – мощный и в основе своей здоровый организм. Ничего похожего на ситуацию, которую изобразили Извекова – Горетовский в своем романе, увидеть невозможно. Кризис прошлого года потряс Империю, да и весь мир, но запас устойчивости, считал Чернышев, у державы более чем достаточен. Жданóвская, несомненно, отъявленный демагог, а прозорливости, не говоря уж о мудрости, лишена совершенно. Вред нанести способна. И все равно – это не смертельно. Больше одного срока она у власти не продержится, и опять настанет время либерал-консерваторов.

Правда – без него, без Чернышева. Стар уже. Да и позора, что обрушился на него, когда открылась правда о Михаиле, – не забудут.

Сознание собственного неуспеха тоже не слишком угнетало Ивана Михайловича. Не должно угнетать, убеждал он себя.

Не предусмотрел вовремя, не справился, обманул ожидания – это еще самые мягкие из тогдашних воплей оппозиции всех мастей. А «Чернышев-Душегуб»? А «Иван Кровавый»? Господи, глупость какая, к тому же безвкусная. И низость.

Пустое, пустое. Он не Бог, потому – без ошибок не обошлось. Да. Хотя бы этот треклятый «Век-волкодав» взять – сперва приказал засекретить, потом, почти сразу, запрет снял. Напрасно.

Но сожалеть о прошлом – недостойно умного человека. Уроки выносить – да, сожалеть – нет.

Впрочем, теперь уж пусть другие выносят уроки.

Вот только бы научиться этому по-настоящему – не сожалеть о сделанном.

Ну, пóлно…

Что всерьез тревожило Чернышева – это проект «Игла». Слава Богу, удалось спрятать все в императорском архиве. Ох, какой шум подняли бы эти, новые!

Интересно, подумал вдруг граф, государственный муж – это внушает почтение. А государственная дама – что такое? И бывает ли?

Вот какие вопросы от безделья на ум идут… С Владимиром Кирилловичем бы о такой филологии с философией потолковать – это по его части…

А, вспомнил он, бывают государственные дамы, отчего же. Вот английский премьер-министр, к примеру. Хотя нет, баронесса как раз самый настоящий государственный муж…

Да. Поместили все в архив его величества, где, по традиции, укрыты деликатные секреты августейшей фамилии и куда, по той же традиции, никому – буквально никому! – хода нет. На это Владимир Кириллович тогда решился.

На большее – духу не хватило. Хороший он человек, но с ограниченной силой воли. Очень ограниченной. Собственно, как все Романовы за последнюю сотню лет.

А Чернышев места себе не находил. Только стыд за сына иногда заслонял от него тревогу. Ту, которую граф испытал, со всей отчетливостью поняв, чтó может означать появление Горетовского. Появление ниоткуда.

Жалко человека, ну конечно, жалко. Страшная судьба – в одночасье быть выброшенным из собственной жизни и вброшенным в чужую. Не приведи Господь…

И Извекову, прелестную женщину, умную и добрую, тоже жалко.

Но сантименты он, государственный муж, оставлял другим.

Возможность проникновения – вот что главное. И сомнений в этой возможности – нет. А незваный гость – известно кого хуже.

Скверно, что почти никто из посвященных всерьез не разделял эту тревогу. Император, по привычке веря Чернышеву и не вполне доверяя самому себе, корректно и неопределенно улыбался, охотно обсуждал тему, но – граф ясно видел – интеллигентский скепсис, странным образом дополненный убежденностью в дарованной свыше стабильности, доминировал в сознании Владимира Кирилловича. Профессор Румянцев, очевидно, воспринимал все, как некую занятную, даже захватывающую теорию с весьма малой вероятностью осуществления на практике. От Горетовского с Извековой толку ждать заведомо не приходилось; ох, эта их книга… И только подполковника Устинова тревога поглотила так же, как самого Ивана Михайловича. Может быть, даже сильнее. Что называется, святее Папы Римского…

Славный малый Устинов. Звезд с неба не хватает, но славный. Вот такой он – единственный искренний и самоотверженный единомышленник.

И еще, возможно, чудной этот шотландец. Возможно. Темна вода во облацех.

Душно, почувствовал Чернышев. И сердце все ноет. Он сунул правую руку под пиджак, помассировал грудь.

Ах, вспомнилось некстати, – Миша, Миша…

Граф привычно отогнал мысль о сыне. Сейчас необходимо – о деле.

– Спросить чаю, Иван Михайлович? – обеспокоенно спросил Талызин.

Чернышев молча покачал головой, прикрыл глаза.

Не исключаю, что ошибаюсь, подумал он. Может, и не грозит нам никакое проникновение из миров, превосходящих наш мир мощью и уступающих ему – даже ему! – способностью к сопереживанию. Может, это у меня паранойя.

Но если нет, то пренебречь – значило бы совершить ошибку, о которой действительно придется жалеть. Горько и безнадежно. И не найдется никого, кому бы покаяться.

Да, Владимир Кириллович так ни на что серьезное и не решился. А ведь, при всей условности власти императора, кое-что в его силах. Есть, опять-таки по традиции, совсем закрытые Романовские фонды. В них немало накоплено… Есть Румянцев, готовый, то ли из чисто научного интереса, то ли из каких-то все же более практических соображений, продолжать проект. Можно было бы все устроить, можно. Воля нужна.

Вот за тем я и приехал, напомнил себе Чернышев, – убедить его величество.

Пожалуй, следовало все-таки пригласить профессора. На государя его логические построения, бесстрастно и точно сформулированные, обыкновенно оказывали заметное впечатление. Но не пригласил.

Старею, старею, в который раз сказал себе экс-премьер. К закату дело.

Так или иначе, попытаюсь. Вот Ольга Андреевна сейчас здесь некстати…

Что-то все труднее дышать, осознал он.

Тяжелые двери императорского кабинета медленно раскрылись. Послышался низкий, сексапильный женский голос:

– Нет! Нет и нет! Вы можете говорить все, что вам угодно, ваше величество, но есть следы! Было нечто, было! И это нечто исчезло! И не куда-нибудь, а в ваши личные архивы! Больше некуда! И это, ваше величество, есть злоупотребление положением! Хорошо же!

Талызин сел прямо и уставился на дверь.

Чернышев попытался глубоко вздохнуть. Как чувствовал – за этим она и пришла. А Владимир Кириллович молодцом. Все-таки есть доля стойкости, не уступил.

Жданóвская вылетела в приемную. Граф повернул голову в ее сторону, приоткрыл глаза. Хороша, ничего не скажешь. Яркая, едва заметно раскосоглазая, злая, при этом улыбается во весь свой полногубый рот – ах, хороша!

На пороге кабинета возникла безупречная, подтянутая фигура – государь, несмотря ни на что, галантно вышел проводить даму. На лице императора, впрочем, читалась растерянность.

Талызин вскочил со стула, четко шагнул вбок, слегка наклонил голову.

Чернышев, тяжело дыша, тоже начал было подниматься из кресла.

Проходя мимо него, Жданóвская улыбнулась еще шире и пропела:

– Ах, граф, как приятно видеть вас таким умиротворенным!

Змея. А остановиться даже не подумала. И на всех парах покинула приемную.

Вот и славно, подумал Иван Михайлович, хватая ртом воздух и оседая в кресле. Ушла. Теперь я ему все не спеша растолкую.

Комок в груди, причинявший ноющую боль, сделался вдруг теплым, затем горячим, непереносимо горячим, стремительно вспучился, заполнил, казалось, всю грудь, грозя разорвать ее и выплеснуться наружу языком белого огня.

Воздух совсем иссяк.

Последним, что услышал Чернышев, был возглас императора:

– Доктора, Талызин, что же вы стоите, доктора немедля!