Текст книги "Время грозы (СИ)"

Автор книги: Юрий Райн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

49. Пятница, 20 октября 2000

Хорошо, когда не мучает бессонница. И хорошо, когда спишь глухим, мертвым сном. К утру чувствуешь себя хоть немного отдохнувшим.

А если что-нибудь снится – плохо. Снится либо муторная дрянь из теперешней жизни – и тогда просыпаешься с головной болью, словно после тяжелой пьянки, – либо далекое прошлое. Это еще хуже, потому что содержание сна мгновенно улетучивается из памяти, оставляя только ощущение чего-то яркого, теплого, праздничного. Несуществующего. Контраст с действительностью наотмашь лупит по сердцу, и накатывает депрессия.

На этот раз Максиму снилась формула: «без права переписки». Просто эти слова, и ничего более. Черные буквы на светло-сером фоне, плохо пропечатанные, почти слепые. Похоже на пятый или шестой экземпляр из-под копирки.

А смысл – как всегда, лукав. Без права переписки – значит, уничтожен, но по каким-то высшим соображениям об этом не объявлено в открытую. А скорее всего – без каких-либо соображений. Фишка так легла, вот и все.

Родственники, правда, тешат себя мыслью, что, может, жив, только неизвестно где находится, и весточку подать не может, но – жив, жив… Горюют родственники, скучают. Однако недолго. Привыкают. Самим-то жить надо? Надо. То-то и оно.

Наверное, угрюмо подумал Максим, один только я здесь по-настоящему, в полном смысле слова, без права переписки. Настолько без права, что дальше некуда.

Интересно, скучают по мне там? Мама, если жива, – наверняка. И отец тоже. Почему-то уверен, что и Наташа помнит. Только никого их нет, это все морок…

Надо же, какой сон поганый. Простенький, а поди ж ты – и безрадостная реальность в нем, и ассоциации с потерянным. И в голове муторная тяжесть, и сердце сжимает. Тоска, тоска…

Маринка, придавленная Максимом к стене, осторожно перебралась через него, пошуршала чем-то, выскользнула из чулана, чуть слышно скрипнув дверью.

Он не стал открывать глаза – решил полежать, покуда лежится. Скоро Мухомор приедет, надо поговорить о том, как тут дальше быть. А потом пусть товаром грузятся и уезжают, все пусть уезжают, никого видеть не хочу, всё через силу. С Маринкой вдвоем побудем, любовью займемся.

Любовью… Это же подумать только… А ведь привязался…

Максим снова задремал – теперь уже без снов и без мыслей.

– …Сереженька, – разбудил его Маринкин голос. – Сереженька, вставай, гости у нас.

Он рывком сел на постели, сильно потер лицо ладонями. Спросил:

– Мухомор?

– Ага. И еще какой-то. Серьезный дядёк, меня сразу шмарой обозвал. В дом заглянул – нос сморщил, воняет, говорит. Ты, говорит, шмара, приберись по-людски да пожрать сготовь, тогда войду. А этим – ну, Винтику со Шпунтиком и Филе – велел на глаза не попадаться, от вас, говорит, вообще, как от козлов, разит. У нас, говорит, и то не так. А Мухомор им сказал в подвале дожидаться, а ты, говорит, Язва, Бирюка зови, мы, говорит, на крылечке посидим-потолкуем, покуда прибирать будешь, а я ему про Греку сказала и про Нюню…

– Погоди, Мариш, – прервал ее Максим. – Не части, и так голова болит… Нюня там как?

– Лежмя лежит. А этот, строгий, на крылечко-то сел, а доска-то под ним и лопнула. Ух, рассердился! – Маринка округлила глаза и прыснула.

– Ладно, – улыбнулся Максим. – Разберемся. Ты пока давай, займись, чем сказано, а то и правда, свинарник какой-то…

Он вышел на крыльцо, сказал:

– Здорово, Мухомор. Что без машины?

Посмотрел на гостя и поприветствовал:

– И тебе здорово, Бубень. Какими судьбами?

– Здорово живешь, Америка, – откликнулся тот. – Машина, то да сё, это завтра. А я вот проведываю. Нынче вас, после еще там одних проведаю. Да и к себе, оно вольготнее. Да. А вот спасибо Мухомору, что рыжий такой: вел ночью лесом, тьма – глаз выколи, а он башкой заместо фонаря будто светит. Почти что как ты. Только у тебя башка умная, а у него дурная.

– Будет тебе, дядька, – проворчал Мухомор.

– Молчи, – отрезал Бубень. – Это я ласково. Всурьез я с тобой после… А ты, Америка, молоток. Поднялся, я так и знал, что подымешься. Эк развернулся! Молоток, молоток! А шестерку этого вчера-то… шмара твоя уж доложилась… ты его за что?

– За дело, – буркнул Максим. – Подвиньтесь, что ли…

Он присел рядом.

– Ну, за дело, так за дело, – согласился Бубень. – Мне-то без разницы. Это вон Мухомор пускай разбирается.

– Да мне тоже без разницы, – вставил рыжий. – Гнилой он был. Я бы и этих, что в подвале, тоже…

– Ваши дела, – сказал Бубень. – А мое нынче дело – общак. Подняться-то вы поднялись, а про общак – что, забыли? Ты, Америка, не дергайся, с тебя спросу нет. С рыжего спрос.

– Дядька, да я…

– Цыть! – Бубень повысил голос. – Сказано – после! С дорожки-то пожрем в чистой горнице, отдохнем, тогда и потолкуем. А пока не лезь, тут старшие приятную беседу ведут.

– Это кто старший?! – взвился Мухомор, указывая на Максима. – Это он старший?!

– А как же, – спокойно ответил гость. – Восемь лет за колючкой – это тебе не хер собачий.

– За дырявой колючкой чалиться, – объявил рыжий, – много ума не надо.

– Про ум молчал бы, – в голосе Бубня появилась угроза. – Кабы не Америка, ты, племянничек, так и чистил бы лавки скобяные, или что ты там чистил. Это он тебя поднял, а ты вишь как заговорил… Нехорошо…

– Николай Петрович, – не выдержал Максим, – ну брось ты, а? Я ж вижу, опять развлекаешься. Как в бараке. Тебе людей лбами столкнуть – одно удовольствие. Брось, не надо сейчас.

– Удовольствие и есть, – подтвердил Бубень. – А ты башка, Америка, ох башка! Лады, не буду… Ты сказать чего хотел или показалось мне? Говори, а после я тебя про одного человечка спрошу.

– Попросить хотел, – сказал Максим. – Насчет общака. Дай отсрочку.

Он подробно рассказал о своих планах расширения дела – дополнительные аппараты сюда, вторая точка, снабжение, сбыт, люди, слесарь для присмотра, деньги, для всего этого необходимые. Пока говорил, мелькнуло: а зачем мне все это? И ответил себе: чтобы время быстрее шло. Чтобы жизнь скорее прошла.

– А в общак все отдадим, – закончил он. – Сторицей.

– Тебе верю, – проронил Бубень. – Так тому и быть. И нечего рассусоливать, делай. А ты, рыжий, не огорчай меня, старика. Ну, перетрем еще… Слышь, Америка, а вот знаешь такого – Яков Миленс? Латыш вроде.

Максим пожал плечами.

– Длинный такой, костлявый, – уточнил гость. – Хотя, конечное дело, у нас там жирных-то нету. Это тут у вас, на воле… – он покосился на упитанного Мухомора. – Стало быть, не знаешь такого… Ты вот убег, а вскорости и он к нам загремел. Говор, и правда, нерусский у него… был… Опускать думали, да крепкий оказался. Видал человечек виды, да. Бывало, посмотрит – а уж дурилку, кто на него напрыгивает, одним взглядом к стенке относит. Ну, и я тоже накатывать не стал. Как на Бородý твоего, да и на тебя тоже. Может, думаю, польза какая выйдет, я таких чую. В тебе, вишь, не ошибся… Ну, ладно. И вот Яков этот, значит, прижился как-то. Наособицу, но прижился. Все сами по себе, он сам по себе. Работал, говорят, старательно, я сам-то не видал… Режим блюл, с псами не собачился, но и себя тоже блюл. Зимой, правда, не повезло ему – валенки катать попал. Чахотку подхватил, ты ж знаешь, как оно. Ну, совсем его сторониться стали, помнишь, как с чахоточными? А по весне сорвался он. На пса одного взглядом своим глянул, да еще брякнул что-то. Они его, само собой, в крытку. И отметелили, конечно, ото всей, как говорится, души. Через две недели приволокли в барак, на шконку бросили, он уж и не встал после того. Дуба дал то есть. Я тебе почему про него – светился он, вроде как ты. Послабже чуток, но все равно похоже. А перед тем, как кончиться, мне сознался: тебя знает.

– Макмиллан… – тихо сказал Маским. – Джек Макмиллан… Судья…

Бубень присвистнул.

– Из твоих рóманов, что ль? Ну и ну… То-то я гляжу – на кого ж он похожий-то? Вот тебе и конец рóмана… Такие дела…

– Такие дела, – повторил Максим.

Он встал с крыльца, переждал, чтобы ком, подступивший к горлу, рассосался. Заглянул в дом. Маринка потрудилась на славу. Пол вымыт, пыль вытерта, мусора как не было, окно настежь, даже свежестью повеяло.

Эх, Джек…

– Мариш, скоро? – крикнул Максим.

– А зови гостей, – откликнулась она из кухни. – Уже накрываю.

– Водки тоже поставь, – попросил он. – И четыре стакана, с нами посидишь. Ничего, что с утра. Хорошего человека помянуть надо.

50. Понедельник, 11 июня 2001

Маринка тяжело опиралась на Максима, почти висла на нем.

Собачий лай, крики, выстрелы – все это осталось далеко позади. Оторвались. Вот если бы не эта пуля…

Весть о том, что их обложили, еще вечером принес Слесарь. Был он, конечно, никакой не слесарь, а вовсе электромеханик, но в остальном вполне соответствовал представлению Максима о человеке, который должен присматривать за урками в цехах. Средних лет, одинокий, крупный, основательный, технически грамотный, в меру простодушный, сидевший…

Закончили смену, записал Слесарь все, что полагалось, в журнал учета, запер подвал и направился было в поселок – сошелся тут с одной вдовой, ночевал у нее, когда Максим приезжал на точку.

Направился, да почти сразу и вернулся. Обложили. Перекрыли въезд и выезд, поставили караулы, к станции тоже не подойти. По нашу душу, к бабке не ходить. Да скрытно так, со всей осторожностью стягиваются.

Слесарь выглядел абсолютно спокойным, Маринка тоже держалась хорошо, а вот урки заметались. Кроме Мухомора, естественно: у того аж глаза загорелись – как же, вот оно, приключение, вот она, жизнь! Не бэ, пацанва, сейчас потеха будет! Постреляем!

– Я тебе постреляю, – сказал ему Максим. – Сдурел совсем… Сделаем так. Они нас, я думаю, побаиваются. Не знают же, что у нас стволов только два.

– Три, – вставил Слесарь.

Максим покосился на него. Силен бродяга! И никому же не сказал…

– Ну, три. Три пукалки. А они думают, что мы тут до зубов вооружены. Пулеметами, – он усмехнулся, – системы «максим»… Потому до темноты не полезут. А скорее всего, и еще выждут. В общем, стемнеет – будем уходить. По одному, по двое. Через лес. Может, кому и повезет.

– Уходить?! – у Слесаря отвалилась челюсть. – А хозяйство – бросить?!

– Идиот, – процедил Максим. – Сдохнешь тут со своим хозяйством…

– Нееет, – протянул Слесарь. – Я подыхать не собираюсь! Я вот сейчас аппаратик разберу, в узел увяжу, да к Назаровой моей снесу, у ней заховаю. Возвернусь – и другой таким же макаром. Сколь успею, столь и спасу, так-то!

– Эх! – бешено крикнул Мухомор. – Давай, Слесарь! Спасай! Только пушку свою мне оставь! Забудь, Бирюк, хорош, откомандовался! Уж я попалю всласть! А вы все валите! Мухомор прикроет! Ух, весело мне!

– Мухомор, – начал было Максим, но тот прервал:

– Скучный ты, Бирюк, ровно дядька Бубень! Ну и хрен с тобой! Ты такой, а я этакий! Я, может, для таких дел и живу! Всё, всё, не уговаривай! Стемнеет – валите. Как ты, Бирюк, пойдешь, я им салют покажу! Слесарь, гони ствол!

– Сейчас, – пробормотал Слесарь и отправился в подвал.

– Интересно, кто нас сдал? – подумал Максим вслух.

– Да может, куркуль этот и сдал, – предположил Мухомор. – А и без разницы: выплывем – я из него правду-то повытрясу, не выплывем – значит, так тому и быть.

Через полчаса Слесарь появился в доме – с погромыхивающим узлом за спиной и непонятного вида автоматом в руке.

– Держи, – он протянул оружие Мухомору.

– Ого! – восхитился тот. – Это что за чудо?

– Сам сделал на досуге. Проверял, работает. Рожок полон, да еще запасной, вот он, за поясом, тащи. – Слесарь задрал фуфайку. – А больше нету.

– Ну ты и фрукт, – протянул рыжий. А Максим только покачал головой.

Одну ходку Слесарь совершил успешно, из второй не вернулся.

Темнело медленно. Однако – темнело. Стояла тишина.

– Мухомор, – позвал Максим. – Может, передумаешь?

– Ни в жисть! – откликнулся тот. – Эй, урки, кто со мной? Никого? Ну и валите, валите! Язва, водки налей, надо ж попрощаться по-людски! Полный стакан лей! Нет, закусывать не буду! И себе налей, и Бирюку! Эй, пацанва, тоже можете махнуть! Ну, давайте! За удачу!

Выпили.

– Тебя звать-то как? – тихо спросил Максим, утерев губы.

– Мамка Митей звала. Всё, ходу, ходу! Нечего тут, темно уже! – Мухомор выставил ствол в окно, рядом положил запасной магазин и старый ТТ, облокотился о подоконник.

– Дай я тебя поцелую, – сказала вдруг Маринка.

– Да пошла ты, – возбужденно отмахнулся рыжий. – Бирюка вон целуй! Вы уйдете или нет?

– Так, – проговорил Максим. – Винтик, Шпунтик, пошли! Через забор на соседний участок, потом на следующий, оттуда на пустырь, с пустыря в лес. Пошли, кому сказал! Филя, спокойно на улицу, направо, как будто прогуливаешься. К бабе идешь, понял? Потом в первый переулок налево и тоже в лес. Пошел!

Он осторожно выглянул на крыльцо, прислушался. Через несколько минут залаяли собаки, раздался одиночный выстрел, кто-то прокричал – не разобрать, что.

– Наша очередь, Мариш, – произнес Максим. – В окно, через забор и в лес.

– К черту в пасть лезете, – проворчал Мухомор. – Ладно, отвлеку… Не зацепить бы вас…

– Мы наискосок, – ответил Максим. – Ну, прощай, Митя.

Рыжий промолчал – только несильно ткнул Максима кулаком под ребра.

Когда Максим с Маринкой, перемахнув через забор, метнулись – наискосок – к лесной опушке, Мухомор яростно проорал что-то и дал короткую очередь. Сейчас же загрохотало – казалось, со всех сторон.

В лес углубились благополучно, а вот когда перебегали широкую просеку, напоролись…

– Стой, кто идет? – раздалось словно над самым ухом.

– Быстрее! – крикнул Максим и выстрелил на звук.

Длинная тень, рыча, метнулась к беглецам. Максим снова выстрелил, собака завизжала. Он еще два раза нажал на спусковой крючок. Похоже, засаду тут поставили немногочисленную – ураганного огня в ответ не последовало. Всего-то пара одиночных… Но один из них достал Маринку.

Они все-таки оторвались. Километра три Максим пробежал – насколько мог бежать по густой чаще, – волоча женщину на себе. Потом остановился, бережно положил Маринку на мокрую траву, повалился рядом. Немного отдышался; как мог, обработал рану. Нехорошая рана, похоже, пуля задела почку. Или селезенку, поди пойми, это ж разбираться надо... Да и разбирался бы – что толку, сделать все равно почти ничего нельзя…

Однако Маринка пришла в себя. И твердо заявила, что в состоянии идти.

Шли всю ночь.

Это же и есть Мещорский массив, соображал Максим. Леса непрерывные, вот дойдем до Кожухова, а дальше уже все знакомо, я там бывал, проходил там, только в обратном направлении, когда из лагеря бежал. Вот туда, к лагерю, нам и нужно. Там Бубень. Если доберемся, он поможет. А больше не от кого ждать помощи.

Только бы дойти. Дай нам дойти, молился Максим богу, в которого не верил.

К утру Маринке стало хуже, и Максим снова нес ее, сколько хватало сил. Потом пару часов отдыхали, он внимательно осмотрел рану, ничего не понял, взглянул в посеревшее лицо женщины и сказал себе: дело плохо.

– Не бросай, – дрожа, сказала вдруг Маринка.

– Дура, – грубо ответил он. – Погоди, я сейчас. Полежи.

Разделся до пояса, снял майку, намочил ее в росе, промокнул Маринке губы, лоб.

– Пойдем, Сереженька, – произнесла она. – Я могу, ты только меня не бросай.

– Да не собираюсь я тебя бросать, – ответил Максим, чуть не плача. – Только ты отдохнула бы еще немножко, нам неблизко…

– Пойдем, – повторила она. – Я пока правда могу. А уж потом понесешь…

Двигались все медленнее. Обогнули, наконец, Кожухово, но ушли от него недалеко.

Не добраться, понял он.

Потом почуял – к вечеру будет гроза. Сильная гроза, похоже – такая, как надо. Возникла еще одна надежда – совсем уж безумная, но выбирать было не из чего.

Обниму под грозой мою женщину, и, может быть, нас обоих унесет из этого поганого мира в какой-нибудь другой. Пусть не в мир Верхней Мещоры, пусть домой, там, наверное, тоже помогут. Даже если еще какой-нибудь мир, совсем неведомый, – ну не может же быть настолько враждебного…

Маринка совсем повисла на Максиме.

– Все, – выдохнула она. – Нету сил.

Он устроил ее на траве, подложив бушлат, укрыл своей фуфайкой. Кажется, Маринка задремала… или это уже забытье? Предсмертное?

Вот она вздрогнула, открыла глаза.

– Как больно… Сереженька…

– Я Максим, – сказал он. – Ты прости, что сразу не сказал. Отдохни, Маришенька, все будет хорошо.

Она чуть заметно качнула головой, шевельнула губами. Максим понял – повторила: «Сереженька».

Потом и он задремал. А когда очнулся, Маринки уже не было. Тело было, а ее самой – не было.

Он кое-как, ветками и руками, выкопал неглубокую яму, уложил в нее свою женщину, забросал землей, укрыл лапником.

Вытер пот грязными руками, испачкав лицо. Постоял немного. Повернулся и побрел искать подходящую поляну. И чтобы одинокое дерево на ней росло, повыше.

Потому что гроза – вот-вот разразится.

Часть 6. Верхняя Мещора. 2001.

51. Пятница, 15 июня 2001

Самые длинные дни в году, самые короткие ночи. Скоро рассвет. Тихо, даже птиц почти еще не слышно. Только спереди нет-нет, а донесется звук мотора. Это с дороги, которую надо пересечь скрытно. Ну, по такой рани машин мало. Добраться поскорее, покуда не пошли плотным потоком. Если нужно – залечь, дождаться, чтобы никого – и перебежать. А там – рукой подать.

Поскорее – трудно, конечно. Сил совсем мало. Не настолько изможден, как полтора года назад, когда проделывал тот же путь в обратном направлении, но тоже пошатывает, и пятна перед глазами плывут.

Хорошо, что на воле все-таки подкормился, поднакопил жирку, особенно в последние месяцы. А то не дошел бы, в этих лесах бы и остался. Тогда Бубень снабдил кое-чем, да и подножный корм выручал. А сейчас с собой – ни крошки, и сезон другой.

Можно было бы птичку какую-нибудь попытаться добыть – три патрона еще оставались, – но стрелять Максим боялся. Внимание привлечешь неизвестно чье… Да еще с первого раза не попадешь, значит, второй выстрел потребуется, а то и третий. Того и гляди, сбегутся псы.

Попадались какие-то грибочки, вроде на сыроежки похожи. Совсем изголодавшись, Максим, как в незапамятные времена учил отец, осторожно попробовал гриб на язык. Почудилось – сладенько. Разжег костерок, нанизал шляпки на веточку, прожарил, съел. Через пару часов начался свирепый понос…

Целый день потерял на этом. Отлеживался – а больше отсиживался – в буреломе, рядом с болотцем, пил, пил, пил… Спасибо, вода оказалась довольно чистой. Наутро смог двинуться дальше.

И вот – почти на месте.

Выбравшись на опушку, Максим порадовался: надо же, хватило сил. Нет, уже не ночь, но еще и не утро. Странный такой час. Серый час.

Он быстро посмотрел налево, направо – никого – и перебежал через узкую дорогу, покрытую полуразбитым асфальтом. Углубился в лес метров на триста, повалился на траву. Сыро, но и пусть – отдохнуть необходимо, а то помрешь тут… Вон, и почти забытая резь в желудке возобновилась, и сердце как-то скачет…

Собственно, умереть было бы не жалко – больно уж никчемная получилась жизнь. И даже то, что, потеряв последнее, чем дорожил, сумел преодолеть эти километры, и что же – преодолев – умирать? – даже это было бы не очень досадно.

Но очень, просто безумно хотелось узнать – в какой мир он попал теперь? На кой черт это знание – совершенно неясно, но любопытство жгло невероятно. Оно, любопытство, и держало. И еще инстинкты, наверное.

Именно потому, что не знал, куда угодил, Максим, очнувшись после грозы и придя в себя, решил не возвращаться в Москву, а двигаться туда, где находился город Верхняя Мещора. Или лагпункт 44-бис. Или еще что-нибудь.

Если Верхняя Мещора – все в порядке. Если лагпункт – там Бубень. Если еще что-нибудь… ну, видно будет…

А что, подумал Максим, поднимаясь с травы и присаживаясь на поваленный ствол сосны, могло ведь меня и не выбросить никуда. Вон, Макмиллан же рассказывал, как его шаровой молнией ударило, и в тоннель швырнуло, а потом обратно потащило. Да и сам я, когда только-только с Румянцевым познакомился, едва не покинул тот мир, даже Колин прибор что-то там зафиксировал. Но – остался же. Якобы шею чуть не сломал, с дуба падая. Устинов спас, после того и подружились.

Вот потом – покинул. Ишак упрямый. А интересно бы вышло, усмехнулся Максим, если б тогда тоже остался. Причем как-нибудь так, чтобы и сам остался, живехонький, только в копии, и оригинал – обгорелый труп – рядышком. Оба у Наташиных ног, она ведь наверняка за нами потащилась.

Обхохочешься.

Впрочем, Румянцев как-то обмолвился, что такое – принципиально невозможно.

Рассвело. Максим огляделся. На мир Верхней Мещоры непохоже – это явно не Императорский Природный Парк, это лес. На родной мир – да, смахивает. И на мир Бессмертного Сталина – тоже.

В общем, сказал себе Максим, пока неизвестно, какой я по счету – все еще третий или уже четвертый. Ладно, скоро выясним. Ощущение такое, что несколько отклонился влево. Стало быть, надо забирать немного вправо.

Донесся шум поезда. Далеко, но ранним утром слышимость такая… Даже стук колес различим… Ну, двинули…

Максим встал, прислушался теперь уже к себе – сердце вроде угомонилось, желудок тянет, да и хрен бы с ним – и медленно побрел вглубь леса.

…А вот, кажется, и знакомые места. Довольно широкая поляна со старым кострищем посередине, рядом неопрятный, длинный и мелкий ров, присыпанный сгнившими прошлогодними листьями, сухими сучьями. Есть и мусор, оставленный людьми, только рыться в нем, чтобы определить какой это мир, страсть до чего неохота. Что не Верхней Мещоры – это сто процентов.

Дальше, дальше…

Вот, наконец-то. Та самая поляна. Помнится, Румянцев обещал использовать все свое влияние, чтобы ее назвали Поляной Горетовского. А на дуб – мемориальную доску. Шутил, разумеется.

Давно это было. Очень давно.

Впрочем, уж в этом-то мире, каким бы он ни был, мемориальной доски на старом, можно сказать – родном, дубе ожидать не приходится. Да ее, собственно, и нет.

Максим примостился на коряге около дерева – не исключено, что коряга та же, на которой сидел в самый первый свой раз. А с другой стороны, мало ли… Поляна как-то поменьше кажется, больше похожа на ту, где очнулся, уйдя из Верхней Мещоры. Что ж, могла и зарасти, восемнадцать лет без малого…

Он сидел, теперь уже не думая ни о чем. Так, мелькало разное, само по себе мелькало. Урки – очевидно, сгинувшие в той облаве. Слесарь – предатель или тоже жертва? Мухомор – огненная шевелюра, разинутый в бешеном крике рот, горящие глаза. Бубень, непроницаемый и непредсказуемый. Другой Николай Петрович – Румянцев, то оживленный, заряжающий энергией все вокруг, то застывший, ушедший в себя. Устинов, сама надежность и ответственность. Макмиллан, умирающий в лагере… как он умирал?.. а, не важно… Хамовники… Лосиноостровская… Грека – страшная багровая рана в пол-лица, тело изгибается дугой, ноги мелко дергаются… больничная палата в Нижней Мещоре… Маман… смутное очертание, лица не разобрать – должно быть, Наташа… и все, все, все, и уже ничьих лиц не различить, и все сливается, и силуэты домов расплываются… Вдруг, отчетливо – предсмертная мука на Маринкином лице… нет, это отогнать, об этом сейчас не надо…

Максим сполз на просохшую уже траву, оперся спиной о корягу и провалился в мертвый сон.

Очнулся от того, что стало совсем жарко. Пот покрывал все тело, Максим почувствовал, что невероятно, отвратительно грязен. Он с трудом поднялся, сел на корягу, вытащил из кармана пиджака коробку «Казбека», зажег последнюю папиросу. Это я молодец, похвалил он себя, экономил, вот и растянул до конца маршрута.

Папироса, однако, не доставила удовольствия – накатила дурнота. Выкурил все-таки, но через силу – не бросать же.

Пора, пора, хватит, что за слабость? Физическая слабость – это да, это объективно, качает от голода, от усталости и бог весть от чего еще, но слабость душевную давить надо! Вот сейчас и задавим.

Максим насколько мог быстро дошел до опушки. Осторожно выглянул. Так. Дороги, обсаженной липами и окаймленной тротуарами, конечно, нет. Как нет и города, в который эта дорога ведет.

Но и лагеря нет. Никаких следов. Значит, на Бубня можно не рассчитывать.

И картофельного поля тоже нет. А есть – луг не луг, но что-то вроде. Пространство, покрытое вольно растущей травой; то там, то сям островки кустов, одиночные деревца; дорога, даже не проселочная, а просто две колеи, наезженные машинами, явно редкими. А за лугом – деревня, и похожа она на давно знакомое Минино. Только стала деревня длиннее, чем раньше, дотянулась почти до самой речки, и дотянулась домами не деревенскими, а, можно сказать, коттеджами. Некоторые достроены, другие еще в процессе; какой покрупнее и подороже, какой поменьше и попроще. Вот к этим коттеджам дорога и ведет.

Черт его знает, что это за мир.

А если посмотреть налево, то видна группа деревьев, то ли ив, то ли каких других – Максим никогда в ботанике особенно не разбирался. Да и без разницы. Главное, что там, в окружении этих деревьев – маленький карьер. Тот самый, в котором заключенный Горетовский якобы утонул.

При мысли о чистой воде он опять почувствовал, насколько грязен. Все тело невыносимо зачесалось, даже голод отступил.

Искупаюсь, решил Максим, а все остальное – уж потом.

Он осторожно добрался до прибрежных деревьев, выглянул из-за них. Никого.

Разделся до трусов, аккуратно сложил вещи в кустах и с размаху вбежал в воду, оказавшуюся на удивление теплой. Проплыл метров десять, нырнул до самого дна, зачерпнул пригоршню ила, вернулся на мелководье и принялся драить себя этим илом. Повторил процедуру еще два раза, а потом спокойно поплыл к противоположному берегу, а там и по диагонали, отфыркиваясь, время от времени переворачиваясь на спину… наслаждаясь.

Устав, выбрался на свой берег, раскинулся под солнцем, закрыл глаза. Немного отдохнуть – и идти хлеб насущный добывать.

Вот снова поезд слышен. Но в мире Бессмертного Сталина поезда здесь всегда проходят свистя-гудя, аж надрываются. Порядок такой почему-то. А тут – нет, без гудков.

А вот донесся характерный визг лесопилки. А прислушаться – в деревне собаки брешут.

А вот что-то загудело, зарычало и смолкло. Максим поднял голову. У берега остановился автомобиль, и четверо – двое парней и две девушки – выгружались из него, не обращая на Максима ни малейшего внимания.

Машина была белая, слегка тронутая коррозией, особенно там, где колесные арки.

Машина хорошо известной Максиму марки «Нива».