Текст книги "Слушайте звезды! (сборник)"
Автор книги: Юрий Брайдер
Соавторы: Николай Чадович,Сергей Булыга,Александр Бачило,Александр Силецкий,Таисия Пьянкова,Владимир Шитик,Евгений Дрозд,Игорь Пидоренко,Татьяна Грай,Юрий Глазков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)
Безо всякой поддевки, только лишь в одной душегрейке, вскинувши ружьецо на заплечье, встала она на лыжи, поднялась по уклону на кромку пади и пустилась неторопливым скользом по зимнему теплу. Пошла и пошла она меж сосен величавых, мимо шустрого подлеска. Миновала безлистый карачай 99
Карачай – лиственница.
[Закрыть]да негустой кедровик…
По следам, по снеговым сбоям Натальей поднималось то, что зверья полон лес, да только похоже – вроде бы кто-то перед нею побывал в тайге, чуть не до смерти напугал все лесное живье.
Наталья прикинула, насколько пустою будет ее охота, и поворотила вспять. Да прямо тут вот, в десяти шагах обратного ходу, споткнулась она о только что отшлепнутый оттиск рысьей когтистой лапы. Куцая шла явно по Натальиному следу.
Интересно! Очень даже интересно.
С каких это пор таежная шельма научилась ходить охотничьей тропою да к тому же еще и когти держать наготове? А где же теперь затаилась эта рыжая чертовка? За валежиной ли за крутобокой прижала она к затылку злые уши, на сосне какой среди густой хвои схоронила она себя от охотницы?
Наталья оглядела ближний лес, где оморочья 1010
Оморочь – рысь.
[Закрыть]рыжина должна была непременно высквозить для ее острого глаза. Вот она и в самом деле приметила на старой лесине желто-бурую боковину рысьей шубы. Сумела даже разглядеть, как под легким ветерком пошевеливаются ее шерстинки и, не мешкая, вскинула ружье.
Во все стороны брызнула сосновая перхота. Затем на подталый снег свалилась здоровая ошметина старой коры.
– Ворона слепая! – обругала себя Наталья, перезарядила свое глупое стреляло и осторожно двинулась по тайге.
«Что же это за особенность за такая у рыжей бестии, – думала она, – следом за человеком землею ходить? По всем лесным законам всякому таежному жителю положено пользоваться только своими привычками. А тут? Тут явно получается нарушение обыденного…»
Вот и вновь попала Наталье на глаза сомнительная рыжина. Что-то явно таилось на крутом выгибе дородной сосны. Теперь охотница выпускать заряд погодила – тихонько заскользила на примету. И в это время ей на голову порхнула кисточка хвои.
Не будь Наталья настороже, не заметить бы ей такой малости. А тут она вскинула лицо и… обмерла. С могучей развалины древней сосны глядело уже готовое прыгнуть на нее гологрудое чудище.
Гривастое вдоль хребта, а по охвату поясницы и ниже покрытое бурой шерстью, чудище имело рысьи задние лапы и точно такой же обрубок хвоста. Лысая, как пятка, голова была снабжена стрельчатыми ушами громадного нетопыря 1111
Нетопырь, кожан – летучая мышь.
[Закрыть]. Иссиня-черные, в поларшина каждое, они были распахнутыми на стороны, словно гривастый этот кожан собрался вовсе не оседлать Наталью, а воспарить над нею демоном. Пара кабарочьих клыков торчала на обе стороны его хоботом загнутого носа. А глаза! Глаза человечьи смотрели так, ровно видели в Наталье давно желанную добычу. Цепкие обезьяньи пальцы были снабжены волчьими когтями. Во лбу чудища небесной голубизны огнем сиял огромный алмаз.
Все исходило жутью.
Но самым зловещим было то, что в гривастом нетопыре неуловимо сквозило что-то очень Наталье знакомое…
Потом уж, после всего, Наталья могла бы дать голову на отсечение за то, что в самый нужный момент ей, растерянной, кто-то сильно поддал под локоть. Ружье само собою взметнулось. Чудище утробно мяукнуло, потом кинулось через охотницу, спружинило на рысьих лапах и огромными, легкими прыжками пошло нырять по мелкому снегу за частые валежины…
«Боится!» – подумалось Наталье. Не стала она ни о чем больше размышлять – пустилась следом: вознадеялась, что куцая нечисть оступится, либо подхватится на лесину. Только лопоухая все шла и шла землею и, как вскорости поняла Наталья, не больно-то старалась отделаться от погони. Похоже, наоборот. Она, вроде бы, даже поджидала охотницу, когда той попадалось на пути долгое околье: крупная ли валежина, которую требовалось обойти, подлесок ли непролазный.
Дошла до Натальи глупость ею затеянной погони тогда, когда от нее повалил на окрепший ветерок индевеющий на лету пар. Пришлось остановиться.
Концом платка Наталья отерла потное лицо, распахнула душегрейку – маленько проветриться, беспокойными глазами поискала на посеревшем небе солнце. А когда не нашла его там, где надеялась увидеть, то и спохватилась времени. И по всем приметам получилось у нее, что не попасть ей теперь на заимку свою раньше скорой темноты. Вот когда особенно почему-то ясно представила она себе когтистые пальцы на человечьих руках чудища и зловещий голубой огонь алмаза…
Ломилась Наталья обратно дорогою так, что тайга стонала. Виноватила она за глупость свою и себя, и ушастого беса, и даже время, которое могло бы и не торопиться столь неотвратимо нагонять на землю непроглядную темноту. Вслух же она уговаривала Назарку простить свою неразумную мать, словно бы тот мог услышать ее на таком расстоянии.
– Сыновеюшка, – говорила она со слезами. – Кровиночка моя! Потерпи чуток…
Тревога да поспешность ее были столь велики, что вихрем влетевшая в леснуху, она не обратила внимания на то, что дверной засов был заложен совсем иным концом!
Но озадачиться ей все-таки пришлось: в таежке, считай, на полный день покинутой хозяйкою, оказалось теплым-тепло. Назарка сытый, ухоженный спал себе за огородкою высоких яселек. А в лампадке, на кем-то недавно скрученном фитильке, поигрывал веселый огонек…
В недоумении села Наталья, раскинула мозгами, решила, что какая-нибудь жалостливая бабенка все-таки не утерпела, явилась из деревни – проведать ее с Назаркою на диком зимовье. Да, видно, не дождавшись хозяйки, темноты скорой испугалась, поторопилась убраться из Глухой пади…
«Теперь бабы поднимутся, – лезло в голову Натальи. – По цельному, дескать, дню кидает дитенка одного. Чего доброго, всем гамузом корить налетят…»
Но мысли эти неприятные скоро оставили Наталью. Опять представилось ей таежное чудище в разлете черных ушей, в колком сиянии голубого алмаза. Вот чье появление на заимке было бы тревожным по-настоящему…
Однако ни бабы, ни таежная нечисть ни на другой день, ни на третий смущенного Натальиного покоя не потревожили. Не могла бы она прокараулить даже самого мимолетного гостя, поскольку остро почуяла наступающую на нее остуду. Потому она сидела дома, хлебала травяной отвар, чтобы полностью не расхвораться. Только зря она надеялась на столь надежную, казалось бы, подмогу; в третий день к вечеру слегла. Знать, больно глубоко вдохнул в нее Сиверко морозный свой дух.
В ознобном беспамятстве Натальи порою наступала мутная полынья сознания. Тогда она порывалась подняться – досмотреть Назарку. Да только вся ее сила уходила на этот порыв. Затем Наталья вновь упадала в жаркое бездумье…
Когда простуда, наигравшись, оставила хворую лежать в безволии на нарах, да когда Наталья все-таки сумела поднять голову, чтобы оглядеться, изба вновь оказалась и чистехонькой, и теплою. Даже чайник на плите дышал кипением. А Назарка, в чью сторону еле живая Наталья и поглядеть-то сразу побоялась, ухватился розовыми пальчиками за край высокой огородки своей и стоит приплясывает да повизгивает – радуется матери.
Мать даже заплакала бы, да сил не хватило. Но думать она уже не могла. Потому и подумала с благодарностью: «Это чья же добрая душа не испугалась бегать в Глухую падь, чтобы и за мною приглядывать и дитенка моего холить? Дай ей бог здоровья! А я поправлюсь – в долгу не останусь…»
Потом думалщица как могла напряглась, села на нарах, посидела, пождала того, кому собиралась сказать сердечное спасибо да и забеспокоилась: никто в леснуху не явился и во дворе также не было слышно никакого живья.
С великим трудом Наталья все-таки постаралась подняться, по стеночке, шаг за шагом, добралась до двери, с грехом пополам оделась и вышла на погоду. Ей нетерпелось убедиться по следам, где же ее благодетель: успел ли он убраться в деревню и стоит ли сегодня мучиться – ждать его.
За порогом леснухи стоял не по святцам весенний декабрь. Он купал ярое солнце в молодых снегах, и оно, проказничая, брызгало во все стороны золотыми лучами.
Оно принудило Наталью прижмуриться. Улыбнувшись столь чистому на земле празднику, хворая огляделась кругом. Однако же, кроме белого половодья нетронутого снега, она ничего не увидела. Нигде, никакого следа, никто для нее не положил. Оставалось думать, что это она сама в бредовом беспамятстве столь исправно вела хозяйство, что, помимо избяного ухода, сумела когда-то и дровец наколоть и снег от крыльца чисто откинуть…
Быть того не могло!
Потому Наталья еще пристальней оглядела вокруг заимки белую непашь да вдруг и различила поодаль, за парою отстоялых от лесной чащи молодых елей, изволок кравшегося по снегу зверя. Далее, к лесу, приметила она одну, другую, третью вмятину, оставленную мощным отскоком все тою же, понятно, живностью. Знать была она откинута в хвойный сплошняк внезапным испугом.
Конечно. Не больно трудно было Наталье предположить, что у зимовья побывала куцая нечисть.
Расстояние до оставленного ею следа так просто Наталья бы не осилила, пришлось опереться на палку. Догадка ее не оказалась пустой: изволок оказался пропечатанным задними рысьими лапами. Под этими вмятинами без труда угадались теперь Натальей следы когтистых рук. Как охотники говорят, зверь шел лапа в лапу.
«Она!» – сказала себе Наталья и поняла, что, видно лопоухая и есть та самая нечистая сила, которая справилась с Назаром. А теперь, знать, чудище до нее самой добирается.
Когда Наталья воротилась в леснуху, перед ней вдруг встал еще один вопрос: кто хозяйничал на заимке, когда гривастая бестия водила ее по тайге? Кто доглядывал за нею за хворой? Кто Назарку без нее нежил? Кто?
Не могла на него ответить себе Наталья; решила, что надо поскорей выздоравливать: тогда, может, что и прояснится.
На более-менее терпимую поправку ушла у нее добрая неделя. Все эти дни Наталья старалась почаще выходить на погоду, ревностно оглядывала округу. Но на снеговой новине примечала она лишь пернатой мелкотою натрусанные кисточки легких, крохотных следов. Сорока кое-где, правда, оставляла после себя рытвины, когда с разлету окуналась по самые крылья в пену чистейшего снега.
Когда же сердитый морозец поприжал пичужью бойкость, тогда и сорока сообразила, что отошла ее радость нырять безоглядно в холодную кипень. Теперь, на хрупкий наст, садилась она как на белое пожарище, где можно ненароком опалить лапы.
Наталье достаточно было глянуть на сорочью осмотрительность, чтобы понять – идти в тайгу рановато: малый зверь по такому чиру 1212
Чир – наледь на снегу.
[Закрыть]следа не оставит, крупный, вряд ли по ломкому пути настигнутый охотником, впопыхах только зря лодыжки поизрежет да загинет, чего доброго, попусту.
Требовалось дождаться мороза покрепче да к нему бы хорошо дотерпеть до щедрой пороши.
Дождалась Наталья путной погоды; дверь леснухи посадила на замок; направилась в тайгу. Да не успела она отойти от заимки и полверсты, загорбком прямо почуяла на себе пристальное внимание.
Ждала. Потому и почуяла.
Безотчетная сила кинула ее в сторону с таким проворством, что уже слетевшая на распушенных ушах с крупной лесины гологрудая нехристь успела только зацепиться острым когтем за подол ее полушубка; расхватила паразитка одевку прорехою до самой подбивки.
Покуда Наталья разжималась да покуда вскидывала ружье, куцая ведьма оказалась для заряда уже недосягаемой. Она летела через валежины да рытвины таким скоком, будто бы ей из-за каждой лесины доставался кем-то посланный увесистый пинкарь. Должно быть нечисть отлично понимала, что Наталья не пустится больше за нею следом, потому разлетной своей прытью ей давала понять, что на сегодня с нее хватит.
С больною головою от переизбытка всяких дум Наталья воротилась на заимку, беспокойно оглядела все подступы до леснухи. Ничего тревожного не отметила и только тогда отворила в таежку дверь.
Все было как было, как оставлялось Натальей получасом назад. Лишь Назарка не гулюкал в ясельках, а успел когда-то свалиться на живот да так и уснул. Да так и посапывал он в блаженном покое.
Наталья скинула с себя располосованный ведьмою полушубок, направилась достать с полки чурок с нитками да иглу и тут попятилась…
На самой середине стола лежала кем-то забытая рукавица белого заячьего пуха. Кто-то, знать, больно торопился убраться из леснухи, сумевши непонятным образом учуять на расстоянии Натальино приближение.
Кто? Ну, кто? Следов-то никаких во дворе нету.
И тут пало Наталье в голову: уж не сам ли земляной дедушка бывает у них в таежке? Кому ж еще, как не ему столь умело, столь скрытно делать добрые дела?
Не известно, сколько б еще стояла она посреди избы в полном раздумье, кабы внезапно да не потемнело в леснухе. Обернулась Наталья до малого оконца, и что же? А то, что все его глядельце залепила клыкастая рожа гологрудой нечисти. Лопоухая рыскала по избе кровожадными глазами, будто искала в ней и никак не могла увидеть хозяйку. А когда уткнулась в нее диким взором, то вдруг захохотала с человечьей издевкою. Так захохотала, что с потолка леснухи посыпалась труха, а за ясельной огородкою резано крикнул и закатился дурнинушкой перепуганный Назарка.
Если бы Наталья могла тут же кинуться на черноухое поганище, она наверняка провалила бы стену и придавила ею эту нехристь. Но покуда подхваченный ею мальчишоночка приходил в себя, гривастой нежити и след простыл.
Вот когда поняла Наталья, что не вольна она далее оставлять сына в столь прокаженном месте. Хочешь не хочешь, а пришлось ей прямо поутру собирать Назарку, усаживать его на те самые салазки, на которых она запрошлой весною доставила на погибель в Глухую падь своего Назара, да отправляться в деревню.
Куда же ей еще-то было податься?
Пробивалась Наталья снеговой тайгой да все прикидывала: до какой бы ей доброй души с нуждою своею сунуться. Если и поймут ее упорство деревенские бабенки да не станут над нею куражиться, то и тогда надо подумать, у кого оставить парнишонку. У Авдотьи, к примеру, Минаевой своей кашеедины – хоть корыто бери да посередки избы ставь. У Лизаветы Корюковой? У той полна хата престарелого хворья; тут и без Назарки последний сон жалобами да стонами у кормильцев отнимается. Ежели до Сивалихи сунуться, так у нее, бедной, до того пластянка кривобока, что домовой, должно быть, в курятник ночевать бегает. Про тех же, которые на достатке своем денно и нощно токуют, Наталья и думать не стала: те все одно чужого горя не услышат…
На проселок успела выбраться думальщица, но так и не решила, до кого бы ей приткнуться со своей обложившей головушку заботой?
Однако жизнь наша – то сума, то чаша; то она свет, то она тень… и так всякий день.
На великую на удачу вдруг видит Наталья – дед Урман шикает разлапистыми своими лыжами повдоль заснеженного проселка.
Радость-то какая, надо же! Советчик ко времени.
– Не в деревню ли поспешаешь, дедушка? – взамен привета крикнула ему Наталья еще сыздали.
– Туда, красота моя ненаглядная. Туда, – со знакомою ласкою отозвался Урман. – По людям стосковался. Старею, видно. Неделю как дома был и опять потянуло. А ты как?
– Бабы-то в деревне поди-ка все судят меня? – спросила Наталья, опережая ответ.
– Судят, должно, – отозвался старый да и пошутил. – Судить – не бобы садить: за каждым разом сгибаться не надо.
Тут он, подойдя вплотную, оглядел Наталью со вниманием, узнать захотел:
– Пошто это тебя закрутило? Осенним прям-таки листочком свернуло? Али опять чего на заимке стряслось?
– Стряслось, – отозвалась Наталья. – Наскрозь проняло!
И доложила тревожно:
– Нечистая сила объявила себя наглядно!
– Да ну! – подивился Урман. – А я, признаться, думал, что Назар твой, почуявши смерть, сам в тайгу убрел – тебя чтоб горем не убить, надежду оставить.
– Не-т. Душа моя знает – жив Назар. И не уберусь я из Глухой пади, покуда верю в это! А там где есть вера, и век делу – не мера.
Обсказала Наталья все как есть.
Выслушал ее Урман. Со вниманием выспросил обо всем том, о чем мы с вами уже знаем, головой покачал, языком поцокал. Насчет рукавицы заячьей сказал:
– А может быть, вовсе и не в спешке забыта она? Может кто с умыслом оставил ее на видном месте – себя обозначить захотел?
– Я и сама пробовала так думать, – призналась Наталья. – И оттого пала мне в голову мысль: уж не сам ли земляной дедушка бывает у нас в леснухе?
– Вот-вот! – подхватил ее догадку Урман. – А лопоухое поганище не та ли это самая ведьма, которая будто бы никак не дает чудодею определиться со своей заботою в Глухой пади? Уж не надеется ли земляной дедушка на то, что повезет приструнить злодейку? Вот он и улавливает моменты, чтобы подмогнуть тебе, когда допекает тебя нужда.
– Похоже, что все это так и есть, – согласилась Наталья. – Только одного не пойму: чего бы тогда ему меня таиться? Пошто он мне-то не покажется? Не доверяет, что ли? Он же наверняка знает, что мне приходится над вопросом этим голову ломать?
– Бог его поймет! – пожал плечами Урман. – Ить у всякой тайности свои крайности. Надо тебе еще маленько потерпеть. А то, может, лучше и правда совсем в деревню вернуться?
– И не подумаю! – нахмурилась Наталья. – Мне бы вот только Назарку на время до кого-нибудь определить – тут же обратно ворочусь. Уж коль я уверена, что жив Назар, так как же я с уверенностью с этой в деревне останусь жить? Кем же тогда я буду перед собой?
– Ладно, ладно, – заторопился Урман успокоить ее. – И без того вижу: крепко связала ты себя верой своей да клятвою с Глухой падью. Настолько крепко, что и мне теперь грешно умалчивать о том, о чем знаю, о чем в первый раз не досказал. Ведь до незабытого еще народом землетрясения в наших таежных краях никакого чудодея и в помине не было. Объявился он тут сразу после того, как образовалась Глухая падь. Должно быть, и в самом деле только в этом провале земном находится то место, где умение его колдовское способно добыть из камня кровь.
– Зачем?
– Время говорит о том, что земляной дедушка вечен. И еще оно говорит о том, что жить он давно устал, но помереть может только напившись каменной крови. Тут вот какая вечности его история. Надо тебе сказать, что земля наша матушка в необъятном мире господнем малым островком плавает. Кроме нее много в общем хозяйстве таких островков. Далеко не на всяком живность разведена, но случается. И вот на одной из таких удачных земель как-то взял и выродился такой умник, который домудрился до того, что сотворил для себя полное бессмертие. Торопиться ему стало некуда, бояться нечего. Оставил умник мудрые дела свои, занялся одними сладкими радостями. Прошло сколько-то времени – засахарился умник. Все ему стало приторным, оскомным и потому виноватым. Вот и стал он гасить сладость жизни своей всяким безобразием. Вскорости так умник осточертел сородичам, что те, за неумением избавиться от него, сговорились не замечать выродка, какой бы пакости он ни натворил. Много, много зла принял умник на свою душу. Наконец отяжелел. Забился в одиночество. И, от нечего делать, вспомнил опять о мудрых делах своих. И тогда решил умник отлучить от себя все содеянное зло и уничтожить его. Долго пришлось ему опять высчитывать да выдумывать. Все вроде бы учел. Одной только циферкой и ошибся. Отделиться-то зло полностью от него отделилось, даже свое собственное безобразное тело обрело, да только вопреки желанию умника, сохранило в себе его столь надежное бессмертие. Однако творить кому-то стороннему большие беды оно уже не могло. И вот это умниково дурище всею злобой перекинулось на своего создателя. Можешь себе представить, какова вечная жизнь наладилась у умника. Одного дня не проходило без отчаянья. И все-таки ухитрился он, при полном-то надзоре зла своего, выведать у природы, каким ему путем вернуть себе смертность. И вот что подсказало умнику его миропонимание: убудет он из жизни кошмарной своей только тогда, когда напьется каменной крови. С ним пропадет и его зло. Вроде бы все определилось. Но умнику опять пришлось схватиться за голову тогда, когда он узнал, что на родной его земле нужного ему камня нет. Вот уж когда распотешилось над хозяином сотворенное им чудище! И все-таки умник нашел выход: выведал у природы, что подходящий ему камень тут. А уж как ему выпало добраться до нас, об этом нужно спросить самого земляного дедушку. Да ежели бы и пожелал он тебе об этом поведать, вряд ли бы ты его поняла. Да и нашто тебе его доклад? Тебе б только понять, куда Назар твой девался, да как его вызволить? И вот тут, крути не крути, получается так, что тебе, Наталья, выпала нужда подсобить бывшему умнику добыть каменную кровь. А ведь поганищу, из его зла состряпанному, помирать-то не хочется. Потому оно зорко следит за дедушкою земляным. Чуть только потянуло из Глухой пади дымком, оно кидается разгрести подземную кухню. Видала, сколь в провале рытвин? Один будто бы раз этот ведун выварил из камня отраву. Только зло его успело пронырнуть в подземелье, напустить лесного воздуха, от чего каменная кровь спеклась голубым алмазом. Чудище схватило алмаз, втиснуло его себе в лоб и объявило: покуда самоцвет при нем, умнику не вспомнить порядка добычи каменной крови. Однако тот успел оговорить свое зло. Оставил он за человеком право отнять у поганища алмаз. Вот почему оно отпугивает людей от Глухой пади…
Покуда дед Урман все это обсказывал Наталье, оба они не заметили, как поднялись на взгорочек, с которого была уже видна утренними дымками исходящая деревня.
– Ты, вроде бы, сам причастен ко всей этой странности, – сказала Наталья Урману, когда тот умолк, – Вот слушаю тебя и всему верю.
– Не мудрено, – усмехнулся старик. – Не зря же говорят, что меня сама тайга родила. Выпадало мне видеть в ней не только зверя. Довелось как-то встретиться и с земляным дедушкой. От него и причастился. Поганище его и на самом деле не способно причинить человеку большой беды. А вот заневолить его может. Случись и с тобою такая неволя, сказать я тебе не могу, сколько она продлится, сколько придется сыну твоему садиться за чужой стол… Но ежели ты все-таки надеешься исполнить свой зарок, то положись-ка в Назаркином определении лучше всего на меня – доверь мне своего сапуна. Я его лучше всякой няньки догляжу.
– Вот те раз! Ты же сам говоришь, что со мною может случиться долгая неволя. Куда ты тогда с малым-то с таким денешься? Года-то твои, поди-кась, богом не один раз уж подсчитаны…
– Э-э, нет! Ты не гляди, что я стар, – весело заявил Урман. – Я еще тебя с твоими двумя Назарами переживу. Я ведь и правда тайгою рожден да на диком меду замешен. Да и не верю я в то, что ты дозволишь нечистой силе долго себя в плену держать…
– Ну, коли так… Гляди! – решилась Наталья. – Тогда чо ж! Тогда принимай поводок…
Вот так вот. Безо всяких проволочек, оговорок и условий передала Наталья старому Урману бечевку от широкоступных салазок, на которых спокойно посапывал Назарка, развернулась на пригорке, скользнула на лыжах по ранней заре и скоро утонула в темной чаще тайги. И, конечно же, не мог видеть старый Урман, что творилось этим временем в ее материнской душе.
А творилось в ней то, что сцепились там драться беда с бедой – не разлить водой.
«Ежели все-таки взяться да развернуться, пока не поздно? К Назарке воротиться? Вряд ли кто осудит меня. Только ведь я сама себе покоя до самой смерти не дам. Ну, а вот так – идти на авось? Кабы плакать всю жизнь не пришлось…»
Не так, конечно, складно, не столь ясно думалось Наталье. Целый туман забот стоял над болотом ее горя. И все же успевала она видеть переливы зимнего рассвета: то сизое, то пепельное, то голубое серебро заснеженной тайги. И понимала она, что случись с нею долгая неволя, когда-никогда сын ее Назарка, полный мести, пойдет по этой же самой дороге. Сумеет ли он воротиться к людям? Будет ли он волен надышаться вдосталь земною благодатью или канет в вечную тайну Глухой пади?
– Нет, нет, нет! – голосом возражала Наталья жившему в ее уме чудищу. – Не мать я; что ли? Не жена ли я мужу? Не заступница ли я кровным своим?
Оказавшись по-над Глухой падью, Наталья не стала огибать крутояра – пустила широкие лыжи прямиком. Внизу она хорошенько огляделась и медленно заскользила по тишине…
Небо уж пылало полным рассветом. Таежный провал дышал прелестью несказанной. Сосны на залитой стороне стояли теперь не в застенчивом блеске снегового серебра – горели чистейшим золотом. Этот утренний праздник бодрил Наталью, как бодрит молодого воина уверенность, что правом защитника волен дарить он людям земную отраду. И все-таки была она крайне насторожена. Так ходят лишь только по тылам врага. Однако же чутье свое напрягала зря: тайга, знай, меняла красоту на красоту, но ни разочку не дрогнула ни единой веткою.
Кромкой леса обогнула Наталья чуть ли не всю впадину: все старалась она заглянуть в забитую снегом чащу – нет ли где какого тревожного следа? До заимки своей подвернула чуть ли уже не с другого края пади, пригляделась и определила, что леснухина дверь располохнута кем-то настежь.
Неужели это она сама умудрилась впопыхах оставить таежку полой?
Да не может того быть!
– А, бог его знает, вконец закрутилась, – сказала она себе и заторопилась к заимке, будто вознадеялась успеть прикрыть в ней хоть какое-то тепло.
Но поблизости опять засомневалась – не могла она кинуть избу распахнутой, не могла.
Вот тут и увидела она из-за леснухи топкий, тяжелый след. Он шел ко входу. По нему Наталья сразу же поняла, что на заимку пожаловал человек в немалых годах.
Земляной дедушка!
С этой уверенностью постояла она в стороне, пождала, не выйдет ли чудодей наружу. Тихонько подкралась до леснухи и заглянула в ее нутро. Увидела: кто-то небрежный отворотил в избушке пару широких половиц и теперь громко сопит в так и не дорытом Назаром подполье. Сопит с такой силою, будто бы кажилится поднять на загорбок всю таежку разом.
Это еще зачем?!
Наталья скинула лыжи, на мягких катанках шагнула в избушку и потянулась тайком глянуть в проем. И что увидала? В полутьме испода, пяти минут не дожившая до своей на тот свет очереди, пыхтела бабка Шуматоха. Она с такою невероятною быстротой рыла голыми руками землю, ровно торопилась поскорее добыть себе вторую жизнь. Старица и не почуяла даже того, что кто-то нагнулся над проемом.
По всему увиденному Наталье стало догадно, что задворинка явилась в леснуху не за своим. За своим добром люди ходят спором, а не вором. И не суетятся они до той поры, что даже глаза потеют…
Подумалось так Наталье потому, что бабка Шуматоха отерла рукавом поддевки испарину со своего лица и…
Вот уж никак не ожидала Наталья, что развязка будет столь недолгой.
Бабка разогнулась, низкий платок съехал с ее лысой, как пятка, головы, черными лопухами распахнулись стрельчатые уши, во лбу сверкнул алмаз!
Наталья лишь только на короткий миг отпрянула от проема. Другим моментом старица, схваченная ею за загривок, уже дергалась на весу и верещала свинячим голосом.
Другой рукою Наталья хотела подтолкнуть самоцвет, да только тот вдруг потускнел под ее пальцем, задрожал ртутью, выкатился из гнезда, тяжело хлопнулся об пол, сквозь щели быстро просочился в подполье и пропал безо всякого остатка. Старуха выпустила клыки, завыла, рванулась следом, ляпнулась животом на половицы, стала рвать на себе одевку. Потом страшно мяукнула, подхватилась уже на рысьи лапы, одним скачком вымахнула во двор… Над леснухою громко заорала перепуганная ворона…
В полном безволии, в горе от того, что она ничего не успела узнать о Назаре, Наталья присела на нары. Посидела сколь могла. Не понимая для чего, поднялась и только теперь разглядела на столе никем не тронутую рукавицу заячьего пуха. И тогда ей подумалось, что она для земляного дедушки сделала все, что могла, что теперь он волен придти в леснуху, в которой ей самой оставаться больше незачем…
Вроде бы и не очень долго провозилась Наталья с лопоухой нечистью, однако же полдень когда-то успел перевалить через Глухую падь, и теперь небо теплилось на вечерней стороне. А выбраться из провала удалось ей и вовсе тогда, когда низкое солнце успело уже исполосовать тайгу длинными тенями сосен. Оно, знать, торопилось спрятаться за лес, потому что боялось заглянуть в Натальину душу.
Что же там такое невыносимое творилось в ее душе? Вязкая ли досада от прежней неясности, дурнота ли от увиденного, страх ли от предчувствия долгого опять одиночества? Того самого, от которого сходят с ума даже куры…
Пожалуй, что только забота о Назарке удерживала теперь Наталью от позыва кинуться неистовой тварью в бескрайние черни, ломиться по буревалам-кочкарникам туда, где исходят на нет любые страдания. Да, лишь ради сына не могла она допустить себя до такого предела, откуда срываются люди в вечный покой. Однако того пути, по которому она шла, Наталья не понимала и не отмечала его ни усталостью, ни временем…
Очнулась она тогда, когда не осталось никакой силы. Увидала вокруг полную ночь, глупо улыбнулась щекастой луне, которая до самого до пробора была нацежена разливанным светом…
Не сразу поняла Наталья, в каком углу тайги она находится. Когда же выбралась по глубокому снегу из-за сосен на логовину, то поразилась – стояла она аккурат против своей заимки.
Вот те раз – чертов пляс: из влумины 1313
Влумина – яма, выбоина.
[Закрыть]да в яму…
Когда она столь круто сумела развернуться в тайге, когда соскользнула с яра обратно в Глухую падь? Казни ее, не сумела бы Наталья ничего объяснить толком.
Что теперь поделаешь?
«Надо перебыть до утра в леснухе, – подумала она. – Мороз крепчает. Еще где-нибудь застыну».
Двинулась она до леснухи и скоро заметила, что лунный свет над избушкою колышится. Похоже, труба дышит теплом!
– Все-таки пожаловал… дедушка земляной, – сказала себе Наталья и заторопилась до крылечка.
Минуя светлое оконце, не утерпела, заглянула в леснуху. Так оно и есть! На плите чайник пыхтит-парует, на просторных нарах кто-то спит, укрытый шубою до самой Маковицы.
И вот уже Наталья отворила дверь.
Вошла.
Сразу отметила, что на столе не одна – две рукавицы лежат. Потянулась сравнить их да мимоходом, по привычке, глянула за огородку высоких яселек. Глянула и обомлела: поверх мягонькой перины лежал Назарка.
Наталья ахнула, не сторожась более, кинулась ощупать сына – живой ли?!
Малый потянулся под ее руками и громко засмеялся во сне. Спящий на нарах поднял голову.
– Назар!
Ох и долго же не могла Наталья успокоиться. Она то плакала, припадая до груди мужа, то смеялась, обнимая крепкого его да здорового. Удивлялась-спрашивала:
– Где ж ты столько времени был?
– Рассказать – не поверишь, – отвечал Назар. – Совсем рядом был. В нашем подполье. Подкопать маленько, можно там дверку обнаружить. Там земляной дедушка живет. Ты ж его знаешь. Ты же сама ему нашего Назарку препоручила. А теперь он нас отпустил. А тебе вон подарочек переслал.
