Текст книги "Слушайте звезды! (сборник)"

Автор книги: Юрий Брайдер

Соавторы: Николай Чадович,Сергей Булыга,Александр Бачило,Александр Силецкий,Таисия Пьянкова,Владимир Шитик,Евгений Дрозд,Игорь Пидоренко,Татьяна Грай,Юрий Глазков
сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Закончился скандал тем, что у Пищагина разболелось сердце, он стал совать под язык какие-то капсулы, и Ким дернулся позвать на помощь. Но академик остановил его.

Нечего народ будоражить. И так все нервные стали, будто девицы-институтки. Сейчас пройдет.

Он посидел еще немного и Тяжело поднялся. От былого его оживления не осталось и следа. Сейчас это был старый, усталый, измученный человек. Видно было, как трудно ему, как гнетет его то, что он ничего не может сделать, ничем не умеет помочь.

– Ладно, пойду я. Не тушуйся. Выкарабкаемся. – Он неумело попытался подмигнуть Киму. Уже в дверях его догнал вопрос:

– А сверху вы горы снимать не пробовали? Может быть, удастся увидеть его? – на что Пищагин бормотнул себе под нос: «А-а… ерунда!» и вышел.

Ким лежал на постели, уставившись в потолок и обдумывал разговор с Пищагиным. Было ясно, что положение у него ничуть не лучше того, в котором он был раньше. Помощи ждать не приходилось. Нужно было действовать самому. Искать этого «партнера», по выражению академика, место, где он прячется. Найти и попытаться договориться. Именно договориться, а не пытаться схватить, скрутить или уничтожить.

И средство есть, с помощью которого можно попробовать. Гул. Со вчерашнего вечера он не усилился, но как-то истончал, стал выше тоном. Появилась некая направленность. То есть, когда Ким становился посреди комнаты и начинал медленно поворачиваться, внимательно прислушиваясь к себе, гул то затихал, то едва заметно усиливался, становился отчетливее. Усиление было, когда Ким стоял лицом к югу. Значит, в этом направлении и нужно искать.

Ким с утра собирался рассказать Пищагину о своем открытии, но послушав, как тот кричал, и приняв в расчет свои соображения, решил промолчать. Нет уж, хватит душу наизнанку выворачивать, сами попробуем разобраться!

Прямо сейчас бежать нельзя. Будет обед, спохватятся. Наверное, надо сразу после обеда. Что-то придумать нужно, чтобы с экспериментами не приставали. Сказать, что плохо себя чувствует? Тогда уже точно не вырвешься – наблюдать станут.

Вообще-то можно сказать, что созрела одна идейка и надо подумать в одиночестве, попросить, чтобы не беспокоили. На это должны клюнуть. И, закинув руки за голову, он стал дожидаться обеда.

Ким продрался сквозь кусты, потрогал решетку ограды – слишком частая, не протиснешься. Придется через верх. Главное – чтобы из клиники не заметили. Вскарабкался по прутьям, подтянулся, забросил ногу. Присел наверху, держась за острия. Высоковато прыгать, но никуда не денешься. Примерился и, стараясь не зацепиться за ограду курткой, полетел в траву. Сильно ударился пятками, упал набок. Тут же поднялся, отряхиваясь, смерил взглядом высоту, с которой прыгал. Да, метров пять будет.

Ну что же, первый этап пройден. Не поздно еще, правда, вернуться. Усмехнулся про себя: это опять прыгать, недолго и ноги поломать. Нет уж, лучше вперед.

Тем более, что назад пути уже нет. Надо вперед. Только сначала подальше отойти отсюда – вдруг тревогу поднимут.

По счастью существовал маршрут автобуса, который петлял и вился по всему городу. Выходила как бы большая спираль. Лучшего и ожидать было нечего. Только приходилось очень вслушиваться, потому что старый автобус ревел, гудел, чихал, люди входили и выходили, ссорились из-за того, что кто-то не передавал билет, а кто-то расставился в проходе, как комод, – ни обойти, ни перепрыгнуть – и трудно было в этом гаме уловить далекий глубинный гул. Ким весь погрузился в себя, и постороннее уходило, только гул был, и он все рос и рос, когда автобус поворачивал к южной окраине города.

Наконец Ким вышел – дальше ехать не имело смысла, автобус уходил совсем к северу, а общее направление уже определилось. Какая-то догадка шевельнулась у Кима в связи с этим, но развить ее он еще не смог.

Он отправился по узким улочкам к окраине. Было пустынно – рано еще, народ не вернулся с работы. Это попозже люди начнут возиться в своих огородах, а старушки рассядутся по лавочкам, стоящим почти у каждых тяжелых, металлических ворот.

У таких ворот он и упал, когда неожиданно отказали ноги. Они подломились сразу, на шаге, и Ким, падая, едва успел подставить руки, чтобы не удариться лицом. Кое-как подтянулся к лавочке, забрался на нее. Итак, он на верном пути. Повторяется та же самая история. Его не пускают. Ничего, сейчас он отдышится и тронется дальше. Нужно преодолеть себя, преодолеть ту чужую силу, которая забрала власть над его телом и пытается приспособить к себе. Главное сейчас – не бояться. Но страха-то и нет! Странное дело: боялся-боялся, а когда наступил самый решительный момент, бояться вдруг перестал. Правильно, нечего бояться, страшнее того, что с ним было, ничего уже быть не может.

Эй, ты слышишь? Мне нечего бояться тебя, потому что я иду договариваться, а не убивать. Понимаешь: договариваться. Мы сумеем найти общий язык, мы постараемся. Сейчас в этом мире нет никого ближе нас с тобой и поэтому нам просто необходимо договориться. А теперь отпусти мои ноги, верни им силу, чтобы я мог прийти к тебе.

Кем и чем бы это существо ни было, Ким сейчас остро чувствовал его страх. Но сознание чужого страха не веселило. Снова и снова пытался он внушить «тому» свое спокойствие, свою уверенность.

Ким не замечал, что говорит уже не мысленно, а вслух, во весь голос. И словно дошли его слова до того, кто прятался там, впереди, на склоне горы. Ноги вновь слушались Кима, он мог двигаться дальше. Еще несколько раз они слабели, прежде чем Ким добрался до последних домов города, и, чувствуя это, он останавливался, придерживаясь за забор, и мысленно, и вслух уговаривал «того» не противиться, дать идти, а когда слабость проходила, опять брел и брел вперед.

Таисья Пьянкова
Глухая падь

«Самый ценный на земле клад в руках человека зарыт. В нем и радость бытия и дух здоровья, и великое чудо необходимости своей. Ежели человек тароват, ежели он сполна владеет этим кладом, нет им обоим веку. Не в том ли и состоит полное чудо жизни…»

Так, бывало, рассуждал дед Урман, когда при нем заводили односельцы разговор о земляном дедушке, который нет-нет да и объявлялся якобы в тайге. Появлялся дедок в основном для того, чтобы урезонить своим озорством не в меру жадного охотника. Но случалось изредка и такое, что подкидывал он талану тому, чьей сердечной доброты сторонилась глупая земная удача.

Да-а. Хорош сказ, да не про нас.

Однако же на пустом месте и пузырь не вскочит. Бывалые охотники уверяли еще в пацанах прадеда моего, что знавали они, как случалась от земляного дедушки награда и посущественней. Когда раздабривался он, так наводил достойного человека на такой клад, об котором теперь и в сказках не сказывается.

Многим желалось бы хоть одним глазом глянуть на таежного чудодея. Особенно, конечно, ребятне.

Ежели походить-поспрашивать по глухим селениям, так и нынче, наверняка, можно отыскать такого человека, который подтвердил бы, что на случай такой имелась даже песенка-призывалка. Когда желание увидеть чудотворца становилось навязчивым, некоторые, сглупа-то, пользовались ею.

Была она, похоже, такой:

 
Дедушка земляной,
появись за сосной,
улыбнись, подморгни,
за собой помани
не в болото,
не в урман,
не на море-океан —
на восход, на закат,
на богатый клад…
 

А, может, и не такой. Не доступно человеку в полной достоверности сохранить память о былом. Но все-таки. Все-таки перепало запасу и нашему Власу.

Я понимаю, что стародавнее это былье надо было толковать так: намеренно, по наитию ли тот загадочный старичок появился на пути таежного человека, а только выскакивал он прямо из-под земли все больше перед желальщиком легкой наживы. Выскакивал этаким озорником и принимался морочить жадную душу – манить ее за собою в самые непролазные дебри. И удавалось ему уводить лакомца порою туда, где по сей день жаба ворону родня, а мухомор взрастает выше малинового куста…

Однако же никакого непоправимого зла в чудачестве стариковом не было. Проплутает, случалось, горе-лакомец по ветровалам да по болотистым низинам сколь ему выпадет, а там, глядишь, и выбрался на верную дорогу. В деревню воротился… не солоно хлебавши.

Молву о земляном дедушке не вот тебе сорока из-под хвоста уронила на язык полоротому, и не Сиверко патлатый надул ее, забавы ради, в ухо пустомелево. Разгорелась она, разыскрилась от живого, докладывали, случая.

Жила-была, ровно в сказке, в одной из таежных деревень крепкая да ладная деваха – Наталья Мохова. При переселении к нам в Сибирь бог ведает с каких там расейских земель, потеряла Наталья дорогою и отца-батюшку родимого и кровную заступницу мать. От кобылки будто бы от упряжной перекинулась на них на обоих злая болячка.

Похоронила Наталья слезных своих покровителей на таежной еланке и не захотела уезжать далеко от заветных могил. В первой же по дороге деревне и осталась она жить.

Зазвал к себе Наталью на долгий постой тот самый дед Урман, об котором в самом начале нашего сказа речь зашла.

Сам дед, Урман, можно уверить, и не жил в халупенке своей. Не зря, видно, люди говорили, что его тайга родила. Летовал он и зимовал бог знает по каким углам непроходимых наших глушняков. Опекал он там заботой своею борты и кузовья пчелиных семей, которые приносили старому вполне даже сносное житье.

Не успела Наталья в хатенке бортника Урмана путем еще печку выбелить да повымести из углов дохлую мухоту, как закружились, завстряхивали чубами вкруг нее великим хороводом деревенские неженатики.

Оно понятно. На их месте и генерал бы усами задергал: Наталья оказалась невестою, только из-под руки глянуть! Ох, кабы она да на грядочке огурчиком выросла, хозяйка б ее, несомненно, на подоконничек бы положила – на семена вызревать. Да только вот первой же свахе-зазывахе эта невеста дала полный от ворот поворот.

– Есть у меня жених, – сказала она просто. – Когда батюшка с матушкой сюда меня повезли – надеялись оторвать от него. А когда к ним смерть вплотную подступила, они душою-то помягчали – благословили. Я ведь до своего Назара уже и весточку отправила. Так что извиняйте меня, сватушки, на неугодном слове…

Да господи! Да чего уж тут. Кого тут извинять? Спасибо и на том, что правду сказала.

Когда же бабенки узнали, что Наталья задумала к завтрашнему утру пельмени лепить, то еще и черти в кулачки не бились, а уж они повысыпали на первозимок: смотреть-судить, какой-такой раскрасавец писаный пожалует до этакой завидной невесты? Кто тот счастливый человек, который достоин Натальиной пригожести да светлой ее души?

Следом за бабами и мужики потянулись, и ребятня повысыпала.

И вот, когда в утреннем еще дымоватом просторе залился безудержным весельем поддужный колоколец, селяне заторопились разулыбаться встречь размашистому бегу ретивых коней.

Было чему тут улыбнуться и помимо гривастой тройки.

Ямщичок сидел на облучке таким ли бравым гусаром, словно под ним были вовсе и не козлы, а играл нетерпением породистый жеребчик. А уж сколь был тот «гусар» востроглаз да чернобров, сколь искусно окаянный пощелкивал кнутиком!

Загляделась на него деревня! Напрочь выпало изо всех умов, на кого смотрелыщики собрались тут попялиться. Хватились, когда сани уже мимо пролетели.

Двор деда Урмана был не так уж и далек. Возле него и нагнали зевороты возок. Нагнали и остопились. Остопились и подивились. Подивились тому, как новоприезжий перемогал недолгую тропу, что вела от саней до крыльца. Наталья, можно сказать, жениха своего на руках до избы доставила. Там ввела она болезного в тепло и дверь за собою затворила очень плотно.

Разудалый ямщик, поникший на своем облучке, надсадно при этом крякнул и сказал дрогнувшим голосом:

– Господи! Отними от меня половину, пошли этому золотому человеку…

Да только, видать, душевные ямщиковы слова до бога дойти не поторопились. Только и успели Наталья с Назаром, что повенчаться на Рождество. А там венчаный взялся быстро чернеть и загибаться к земле, точно догорающая лучинка. Густая, еще по приезде, борода его до первой весенней капели исклочковалась вконец, а глазищи, сухие от нутряного жару, подернулись пеплом…

В частых меж собою разговорах деревенские бабенки старались даже не поминать о Назаре, жалели одну только Наталью:

– Ах ты, кака невезуха-молодуха. Подумать только! Об ней, видать, сказано – не родись красивой…

– Хотя бы дитенка успела завесть на утеху. Так ведь и приплоду господь ей не послал.

– Чо ж тут поделаешь: злосчастному Фоме омут и в копне…

Всю долгую зимушку дед Урман в деревню не заявлялся. Лишь только на сороки 22
  Сороки – 22 марта, прилет 40 птах.


[Закрыть]заскрипел уже щербатый снег под его широкими лыжами. Распряг Урман ноги у самого крыльца, вошел в избу и застал под крышею своей чистоприбранной халупы всем нам уже известную печаль. Вечером дед помылся в бане, поужинал с Натальей, посидел возле больного молчком, а потом и заговорил:

– Вот что, красота ты моя ненаглядная, – сказал он невезухе. – Имеется в тайге нашей такое место хитрое, которое Глухою падью зовется. Коренной тутошний житель его за семь верст обходит. Сказывает он, что нечистая сила там водится. Бортовал я недалечь от той пади. Не один год бортовал. И вот я приметил: со всей лесной округи хворое зверье собирается туда ненастье свое жизненное избывать. Заворачивал и я в Глухую падь, приглядывался: какая такая страсть в провале кроется, что люди его боятся? Чего нетрудно там отметить – земля сплошь взята рытвинами да ямами. Будто бы она какой-то страшной оспою изболелась. Однако же сосна по всей Глухой пади стоит крепкая. И что гриб там, что цветок прямо тройной величины. Не поверишь: лапоток в ней Венерин с мою пригоршню будет. Воздух же там в безветрии, настоян такой живительной силою, что человеком себя сознаешь не в один сегодняшний день, а на тыщу лет вперед! Может, и зверье точно так же чует в Глухой пади свою неизбывность, потому-то оно и здоровеет прямо на глазах? Но это говорю я о волках-оленях. Что до людей – не видал я ни одного такого храбреца, который пожелал бы в Глухой пади хотя бы одну ночь перебыть. Похоже, что и в самом деле не принимает эта логовина человека. Наткнулся я там на один его след. Пытался кто-то под ярком заимку себе соорудить. Избенку срубил, сараюшку, навес даже прилепил для запасу дров. Однако бросил затею. Не по-жилось. Так что советовать впрямую, переселяться тебе туда с Назаром или отпустить его из жизни, не стану. Дело твое. Мало ли какая собака в Глухой пади зарыта. А вот то, что подняла бы ты там своего суженого, знаю наверняка. Так что решать тебе самой этот хитрый вопрос. Можешь походить, народ поспрашивать – что они скажут.

Походила, поспрашивала Наталья деревенский народ; рассказали ей люди, не утаивали: века с три, дескать, прошло с той поры, как в этих местах никакой Глухой пади и в помине не было. А дышала вокруг ровнехонькая тайга. Да только вдруг загудели будто бы небеса нестерпимым гудом. Во весь простор взялись они сплошным огнем. Дрогнула и пошатнулась земля. И люди и звери в едином стаде ломанулись через моховины да рямники – животы спасать. А когда напасть поутихла, рискнули воротиться обратно. Воротились и увидали среди прежней тайги огромную впадину. Со временем же к выводу пришли, что это никто иной, как черт устроил себе гнездовину. А того позже гнездовина-выемка была названа Глухой падью.

– И вот уж как триста лет сравнялось – никому туда не являлось, – докладывали бабенки Наталье. – И еще того более пройдет – никто туда не пойдет, – уверяли они испуганными голосами.

– Ить по той по Глухой пади когда-никогда, а сам земляной дедушка бродил, да и тот, знать, к чертям угодил, – постаралась подлить к настою давнего страха добавочной крепости бабка Шуматоха.

Старица эта, занавешенная черным платком до самых глаз, никогда толком нигде не жила. Весь век свой паслась она по чужим дворам и всяк знавал ее бабкою, словно молодой она никогда и не была. А ведь помнили ее даже те, которые нынче помирать собрались. Во все годы была она такою же метровенькой, носохрюклой да языкатой черницею. Языката же была Шуматоха до той степени, что селянам приходилось уверять друг дружку: ежели, мол, вытянуть ее жало во всю длину, оно окажется куда как доле ее серпом согнутого тела.

Вот с этим языкатым жалом и прилипла к серьезному разговору бабка Шуматоха. Ровно бы ее сюда черти покликали. При виде старицы говорухи все разом о домашних делах вспомнили – отправились свои заботы разгребать. Глядя на них, и Наталья домой поспешила. Ровно бы и не услыхала она Шуматохиного заверенья. Но когда оказалась в избе, спросила Урмана:

– А кто такой земляной дедушка?

– Э-э. Вона! – заключил Урман. – Бабка Шуматоха объявилась опять. Это она навякала. Наши-то бабенки об том дедушке уже и думать позабыли. А Шуматоха бог знает каким временем живет. Однако и я слыхивал от прежних людей, что живал в нашей стороне такой дедушка. Ведуном слыл. Ходил он, якобы, бродил по таежным угодьям; выбирал по своим колдовским приметам из обычного наносного кругляша камни с какой-то особиной. Для чего? А вот для чего. В простую пору был земляной дедушка человек человеком. Когда же наступал его так и не угаданный людьми час, убредал он тайно в Глухую падь и ловким кротом зарывался там в глубь земную. Был ли у него налажен под землею постоянный какой приют, или всякий раз сооружал он для себя новое какое вместилище, никто ответить на такую загадку не мог. Но стоило ведуну устроиться в берлоге своей поудобнее, как приступал он там разводить огонь. Вся Глухая падь наполнялась тогда угаром таким, в который не то что человек, зверь не совался, птица летела прочь. Поговаривали знающие, что земляной дедушка все намеревался из набранных окатышей выплавить для какой-то колдовской своей нужды каменную кровь! Да только был ли камень не подходящ, работа ли была ведуном налажена не тем порядком, а выпекались у него из камней вовсе ненужные колдуну самоцветы. И хотя, по людским-то меркам, не было тем самоцветам цены, земляной дедушка в продажу их не пускал. Хоронил он этакое богатство опять же в недрах земных да еще и завет на них накладывал. Пущай, дескать, дадутся камешки его рукам человечьим тогда, когда люди поумнеют настолько, что лишь радость от найденного обретут, а не пустят его во вред и себе и другим. Но порою дедушка земляной из правила своего делал исключение. То есть, одаривал радостью нежданной человека достойного. И не было его подарка надежнее и благодатнее. Ну, а потом? Потом вроде бы напасть на земляного дедушку в Глухой пади случилась. Будто бы кому-то понадобилось выжить его из подземной кухни. Может, кто себе наметил заняться там столь богатой стряпнею. Может, испугался, что старому когда-никогда, а повезет все-таки добыть каменную кровь. Одним словом, чадить Глухая падь перестала. Но и земляной дедушка о себе больше никому не напоминал. Люди могли бы подумать, что помер колдун. Только охотники, которые прежде, бывало, брали спокойно по тем местам зверя, стали прибегать из Глухой пади перепуганными и клятвенно заверять, что больше сроду туда не пойдут. Но и меж собою даже не могли они определиться, что же их так сильно отпугнуло от Глухой пади…

– Сказки, должно быть, все это, – отозвалась Наталья на Урманов рассказ. – А ежели и не сказки, так я за Назаровым здоровьем хоть в пекло кинусь.

– Так уж в пекло, – подивился Урман. – Ты гляди, какая смелая! Ну-ну. Что ж тогда. Коли надумала податься все-таки в Глухую падь, тогда и тянуть нечего. Скоро в тайге снег-то на нет сойдет, каким тогда способом Назара своего до заимки доставишь? До пади-то наезженной дорогою не менее десяти верст, да по чащобе половина того будет. А покуда, снегом-то, можно хорошо дойти. Лыжи тебе дам. Санки у меня есть с широкими полозьями. Для Назара в самый раз подойдут. Могу и ружьецо уделить – мало ли в тайге какая нужда пристанет; отпугнешь, и то ладно. Так что – смотри… Собирайся, пока не поздно. Не то я днями, пока снег добрый, опять в тайгу уйду. Кто тебе подмогнет?

И Наталья решилась. Собралась.

На другое же утро наняла она у соседа лошаденку, уложила в широкие розвальни полумертвого Назара, временные какие пожитки связала, провианту собрала, прицепила до санного задка широкоступные салазки и… И вот уже дед Урман взгромоздился на козлы. Поехали!

– Сбесился старый! – не смевшие галдеть при Урмане, зашумели бабенки вослед саням. – Куда ты ее? Воротись, Наталья! Зря только Назара растрясешь… Чего доброго, сама в чертовом гайне здоровья лишишься. Никакой Урман тогда тебе не поможет. Помни, что и мы спасать тебя не кинемся…

На эту упреду старый Урман крепким кнутовищем бабенкам пригрозил…

Заимка под яром Глухой пади, об которой говорил дед Урман, оказалась вполне даже нерухлой, потому как срублена была из лиственницы. А для лиственницы и три века – не время. Рядом с бревенчатой этой леснухою, в сарайке, оказалось много чего необходимого для домашнего уклада. Даже дрова были сложены под навесом – полено к полену…

Расположилась Наталья, избу натопила, Назара определила на просторных нарах.

Стали жить.

Назар хотя и не вдруг расцвел розовым цветом, однако пожухание приостановилось, а там дело со скрипом вроде бы и на поправку пошло. Весну со страхом перебыли, а к Стратилатовым 33
  Стратилат – 21 июня.


[Закрыть]грозам, больной, на хозяйку опираясь, мог уже из леснухи выходить, слушать скупое щебетание к этому времени большим делом занятых птиц. Мог уже улыбаться своей Наталье. Правда, не столь уж часто выпадало видеть ее возле себя – кормить-то надо было кому-то семью. Она хотя и не семь ртов разевала, а все равно не росой с листа была сыта. С деда Урманова ружьеца приноровилась Наталья к малой охоте. Скоро стала она с одного вскида брать что зайца-шустряка, что глухаря-дундука. Только вот радость ее тревожила такая странность: все ей казалось, что будто бы кто-то помогает ей на скорой охоте. То вроде бы зверя на месте попридержит, то на ружье курок щелкнет прежде, чем она догадается его наддать.

О подозрениях своих Наталья Назару не докладывала – боялась потревожить его медленно восходящее здоровье. Но приглядывалась она к тайге все тревожнее…

Так миновало лето.

К осени Назар окреп настолько, что решил в леснухе подполье вырыть, поскольку у заимки был Натальей огород посажен.

– Лучше бы, конешно, погребок во дворе, – делился он желаниями с хозяйкою. – Выкопать бы погребок крынкою, возок бы дровец туда, подпалить бы дрова. Тогда бы стены погребка каменной корою запеклись – веку бы ему не было!

– Ничего. Сойдемся и на подполье, – отвечала ему Наталья. – Бог поможет зиму-лето еще перебыть, а там, глядишь, и до людей подадимся…

Сказала такое Наталья, сама вдруг до стены привалилась бледная. Но засмеялась счастливо, точно в ладошу звездочку поймала.

– Об чем ты? – не сумел Назар догадаться сам.

– Об сыне твоем, – отозвалась Наталья. – Ишь вот как, под самым сердцем переливается. Февралем-мартом запоет нам с тобою родную песенку…

– Да бог ты мой! – растерялся Назар. – Да Наталья ты моя свет Ивановна! Да я ж теперь и помереть не испугаюсь. За меня ж кровиночка моя на земле останется…

Не хотела бы Наталья слышать от него таких слов, да, похоже, сердце Назарово чуяло перемену. И не болезнь вовсе подломила мужика – случилась беда, никакими догадками не объяснимая…

Землекоп-то из Назара не очень покудова кудышный был: на две лопаты только и опустил подполье, а уж запарился вконец. Прилег он в хатенке передохнуть, а когда Наталья за какой-то нуждою сунулась в леснуху, Назара-то и нет! Как нет?! Да так. Нету, и все. Как испарился.

Наталья туда, Наталья сюда – нету. Не видела она, чтобы Назар за порог выходил, а все кинулась логовину оглядеть. Потом взялась и ближнюю чащу таежную обследовать. В каждую ямину заглянула, каждую сосну-валежину осмотрела. Искружилась вся. Домой пришла, как из татарского плена сбежала…

Ночь наступила темная, страшная. Будто не август бродил по тайге, а расплясалась-разгулялась Параскева-грязница! 44
  Параскева-грязница – 27 октября.


[Закрыть]Распелась погода поминальная! Над Глухою падью шумит буря, брызжет в провал обильными слезами. По крыше струями секет. Наталье же слышится, вроде кто скребется снаружи. Сколь раз выскакивала она из леснухи – на непогодь; смотрела-высматривала – нет ли кого в темноте.

Никого не было.

Только перед самым рассветом забылась Наталья короткой дремою. Но когда всполошилась – над Глухой падью уже вовсю сияло распрекрасное утро. Тайга паровала под солнцем. Перезванивалась птица. Но и в этой радости не отыскался Назар.

Тогда обезумевшая от горя Наталья побежала в деревню. Зачем? Мужа спрашивать? А там бабы в один голос заявили:

– Так и знали! Уволокла нечистая сила мужика. Упреждали мы тебя… А теперь не бегай, не плачь – не отыщешь. Лучше об себе подумай: пока не поздно, в деревню переберись…

– Да как же так? – подивилась Наталья такому совету. – Оставить Назара чертям на потеху?! Самой спокойнехонько с вами об этом судачить?! Какая ж я тогда ему жена? Да будь я трижды проклята, ежели отойду от этой тайны!

Жуткая Натальина клятва сразу же сделала все бабьи уговоры бесполезными. Никому больше не захотелось соваться до клятвенницы со своими советами…

Готовясь стать матерью, Наталья все ж таки перед самыми зазимками была вынуждена переселиться к людям. Бабы сразу же вознадеялись, что ради ребенка она и вовсе отступится от своего зарока.

Не обманула Наталья Назаровой надежды – в первый день весны родила сына. Да такого отвалила крепыша – еле справилась. Приходской батюшка Феофан благословил новорожденного на долгую жизнь и нарек его по отцу – Назаркою. С этим с Назаркою всю весну-летечко деревня тетешкаться бегала. До чего же добродушный пацаненок уродился – ни полслезы от него пустой, ни полкрика уросливого. Святое дитя, да и только!

Случаются такие, но редко.

– Это ей, Наталье, от господа бога подарочек за великое ее терпение, – дружно порешили бабы.

Только ни в горе своем неизбывном, ни в счастье превеликом не забыла молодая мать о данной ею клятве. Потому она и в жизни своей ничего не пожелала поменять, хотя за лето ее и в белошвейки до себя зазывала славная волостная барыня, и довольно богатый уездный бобыль сватов к ней присылал.

Отказала.

А с наступлением Казанской 55
  Казанская – 4 ноября.


[Закрыть]засуетилась она воротиться в Глухую падь.

Тут уж не то бабенки, мужики не стерпели:

– Да куды тебя несет – ворошить чертово гнездо! Хоть народ пожалей. А ну, как нечистая сила с твоего неуемного старания да над деревнею выплеснится? Ты, на подъем-то, вона какая ласточка – схватилась да улетела, а нам тут век оставаться жить.

– А и на кого ты дите кинешь? – высунулись из-за мужиков бабенки. – На нас, чо ли? Не-ет, матушка. У нас у каждой своих забот, хоть бей об заплот…

Когда ж увещеватели услыхали от Натальи, что она и не собирается никого за сына просить, того тошней набросились на нее:

– Дьявол тебя поймет, что ты за мать такая! Из какого ты крутого яйца умная такая вывелась – дитенка малого в сатанинское пекло тащить! Да какого ж ты там человека из него вырастишь! Да пошто ты такая беспутная оказалась?!

– Ну, вы! Путные-распутные! – охолодил их кипяток тем временем пребывающий дома дед Урман. – Много ли вами-то соколиков ясных в белый свет выпущено? Эвон сколько индюков пыжливых по деревне ходит-клюкает. Нешто их всех Наталья наклохтала?

Бабенки, понятно, поторопились тут же от Урмана отбрехаться. Пропажу Назара чуть ли не вменили ему в вину. Однако скоро остыли: шибко хорошим человеком был дед Урман. Только лишь бабка Шуматоха, опять нежданно-негаданно подскакнула до гаму, как черт до сраму, хрюкнула:

– Когда уж ты, мать-красота моя, столь себядумна, то и ступай; подыхай на Глухой заимке своей. А на деревне нет таких дураков, чтобы спасать тебя кинулись…

Как бы там ни была черница та задворинка не любима селянами, а слова ее легли, как говорится, прямо в очко. К тому же они вроде бы даже огородили Натальиных доброхотов от лишнего беспокойства. Не потому ли со временем в Глухую падь даже из охотников, даже мимолетом никто не заглянул…

А вообще-то надо было бы хоть кому-то, хоть одним глазком увидеть, какие ладные ясельки соорудила Наталья в леснухе своей для малого Назара – высокие да крепкие. Это чтобы холод от двери не подхватывал сыночка. Из корья соснового, из мягкой древесины понавырезывала молодая мать дитенку своему игрушек разных, яркими тряпицами пообшивала их – праздник да и только!

В тайгу надо сбегать, – мать сына накормит, напоит, леснухину дверь засовом закладет и заторопится на широких, деда Урмановых лыжах, в лесную чащу.

Далеко от заимки Наталья не убегала, но и возле не приходилось крутиться: зверь-то не дурак; разве станет он пастись по услеженному человеком месту?

Назарка же в теплой избе наиграется и повалится на бочок. И посапехивает, лежит. Мать домой возвернется, а он и просыпаться еще не собирается. Когда глазенки распахнет, у Натальи уже все готово. Посадит она сына возле себя, сама там шьет или вяжет, да сказки сказывает или песни поет. За матерью и Назарка чего-то повторяет-лопочет. Вроде бы понимает, соображает. А, может, и понимает. Душа-то у человека, она же сразу большой рождается. Большой да понятливой. Надо только уметь с нею разговаривать. Так что хватало им друг дружки, и никакого иного собеседника покуда не требовалось. Тут бы и насмелься какой удалой прибежать за заимку – проведать отшельников, только бы ненужную канитель привез.

Одно мешало Наталье сполна праздновать свое печальное счастье – настороженность тайги. Теперь все молодой матери казалось, что не только до нее доходит в тишине всякий надлом, всякая ветриночка, но и еще кто-то неотступно сторожит лес, а заодно и любой ее шаг, любой разворот…

Так минул Зиновий 66
  Зиновий – 12 ноября.


[Закрыть]. Нагнал он на молодой мороз снегирей-свиристелей. Переодел зайца в белую шубу. Взялся прошивать дятловой дробью малоснежный лес чище всякого солдатского барабана. Потом надумал сыпать порошею. Стал укрывать в тайге всякий и живой и мертвый след. Тем и приговорил он Наталью лишь только выскакивать на погоду – слушать да прикидывать: скоро ли зима-матушка окончательно обживет сибирские угодья свои.

Скоро седая приступила не только щедро посыпать, а и круто замешивать свою завируху. На Матрены 77
  Матрены – 22 ноября.


[Закрыть]она так задымила курой, словно бы у белой стряпухи изо всех сусеков разом шальной Сиверко повыдул всю как есть муку.

Только на Студита 88
  Студит – 25 ноября.


[Закрыть]улеглась вся эта хурта. Небо вдруг прояснилось чуть ли не весенней лазурью. Но, взамен ожидаемого Натальей мороза-крепыша, запошлепывало по тайге с хвойной высоты подталым снегом.

Наталья испугалась и того большей оттепели да решила пробежаться по солнышку налегке – почитать следовую книгу тайги.