Текст книги "Ранней весной (сборник)"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 30 страниц)

Мы не стали задерживаться у расщелины и пошли дальше. Теперь нам пришлось карабкаться вверх по крутому склону, то покрытому бурой жесткой травой и колючками, то голому, полированно-скользкому. Наконец мы оказались на уступе, заваленном огромными каменными глыбами. Каждая глыба что-нибудь напоминала: корабль, танк, быка, голову, которую победил Руслан, поверженного воина в доспехах, береговое орудие с отбитым стволом, верблюда, пасть ревущего льва, а то и части тела искромсанного гиганта: нос с горбинкой, ушную раковину, челюсть с бородой, могучий, так и не разжавшийся кулак, босую ступню, лоб с завитками кудрей…

Все эти закаменевшие существа, части существ, предметы, одетые камнем, перебрасывались, будто мячом, прозвучавшим среди них словом, с мгновенной быстротой и резкой краткостью отражая гранями звук. Тут-то и обитало «гороховое» эхо…

Но самым удивительным было эхо, о котором Витька ничего не сказала мне. Мы не шли к нему, а ползли по круче, цепляясь за выступы, за лишайник, сухие кусточки. Из-под наших ног и рук осыпались камешки, увлекали за собой более крупные камни, позади нас творился непрестанный грохот. Когда я оглянулся, то подивился малости той высоты, которая кружила нам голову на обрыве. Море уже не казалось отсюда гладью: беспредельное, неохватное, оно сливалось с небом, образуя с ним единую сферу – купол, царящий над всем зримым простором. И Чертов палец, подчеркивая нашу высоту, вновь умалился до торчка.

Витька остановилась у полукруглого темного провала, ведущего в глубь горы. Я заглянул туда и, когда глаза несколько привыкли к темноте, увидел сводчатую пещеру с длинными бородами каменных сосулек. Стены источали зеленое, красное, синее мерцание, из пещеры тянуло затхлостью склепа, и я невольно отшатнулся.

– Здравствуй! – крикнула Витька, сунув голову в дыру.

И будто заухали, сталкиваясь, пустые бочки, под сводом тяжко отдавалось: «бом!», дребезжало по углам и низким охом наконец вырвалось наружу, словно сама гора испустила дух.

С почтительным изумлением глядел я на Витьку. Худая, крапчатая, с трепаными сивыми волосами, острыми клычками в углах губ, с зелеными блестящими глазами – она сама казалась мне сейчас такой же сказочной, как и сокровенный мир, в который она ввела меня.

– А ну, крикни! – приказала Витька.

Я наклонился и «ахнул» в маленький черный рот горы. И опять там заухало, заверещало, а затем дохнуло мне в лицо нездешним гнилостным холодом. Ужасное одиночество охватило меня вдруг, одиночество и беззащитность посреди этого каменистого, отвесного, из круч и падей, мира, населенного загадочными дикими голосами.

– Пойдем, – сказал я Витьке, выдавая свое смятение. – Пойдем отсюда!..

Дальнейший наш путь я воспринимал как бесконечное падение вниз. На этом пути мимо нас снова промелькнули и каменное кладбище, и Чертов палец, и больной, источенный орешник, и взлетающие на цепях, хрипящие в удушье лесниковы псы, и другой – полный силы – орешник. Наше падение оборвалось в сухой балке, огибавшей поселок со стороны гор.

– Ну что, интересно было? – спросила Витька, когда мы ступили на нашу улицу.

Я вновь чувствовал себя в безмятежной привычности, и Витька уже не казалась мне сказочной хозяйкой горных духов. Просто карзубая, костлявая, некрасивая девчонка. И перед этой-то девчонкой я праздновал труса!

– Интересно… – сказал я лениво. – Только какая же это коллекция?

– А тебе лишь бы в коробку, да за пазуху?..

– Нет, отчего же… А только эхо каждому откликается, не тебе одной.

Витька как-то странно, долго посмотрела на меня.

– Ну и что же, мне не жалко! – сказала она, тряхнув волосами, и пошла к своему дому…

Мы подружились с Витькой. Вместе облазили Темрюк-каю и гору Свадебную, и на Свадебной, в гротике, нашли квакающее эхо. А вот Темрюк-кая, с ее отрогами, мощными склонами и остро вонзающейся в небо вершиной, оказалась совсем бесплодной…

Мы почти не расставались. Я привык к тому, что Витька купается голая, она была добрым малым, товарищем, и я совсем не видел в ней девчонки. Смутно я понимал природу ее нестыдливости: Витька считала себя безнадежно уродливой. Я никогда не встречал человека, который бы так просто, открыто, с таким ясным достоинством признавался в своей некрасивости. Рассказывая мне как-то раз об одной школьной подруге, Витька бросила вскользь: «Она почти такая же уродина, как я…»

Однажды мы купались неподалеку от рыбацкой пристани, когда с высокого берега посыпала ватага мальчишек. Я немного знал их, но мои робкие попытки сблизиться с ними ни к чему не приводили. Эти ребята не первый год отдыхали в Синегории, считали себя старожилами и не допускали чужаков в свою ватагу. Коноводом у них был высокий, сильный мальчик Игорь.

Я уже вышел из моря и, стоя на берегу, вытирался полотенцем, а Витька продолжала резвиться в воде. Подкараулив волну, она высоко подпрыгивала и перекатывалась на животе через гребень. Ее маленькие ягодицы сверкали.

Ребята небрежно ответили на мое приветствие и хотели уже пройти мимо, как вдруг один из них, в красных плавках, заметил Витьку.

– Ребята, глядите, голая девчонка!..

Тут пошла потеха: крики, свист, улюлюканье. Надо отдать должное Витьке, она не обращала внимания на выходки мальчишек, но это лишь подливало масла в огонь. Мальчик в красных плавках предложил «загнуть девчонке салазки». Предложение было встречено с восторгом, и мальчик в красных плавках вразвалочку направился к воде. Но тут Витька с звериной быстротой нагнулась, нашарила что-то в воде, и, когда выпрямилась, в руке у нее был увесистый камень.

– Только сунься! – сказала она, ощерив свои острые клычки. – Всю морду разобью!

Мальчик в красных плавках остановился и попробовал ногой воду.

– Холодная… – сказал он, и уши его стали краснее плавок. – Не охота лезть…

Подошел Игорь и уселся на песок у самой кромки берега. Мальчик в красных плавках без слов понял своего вожака и опустился рядом, остальные ребята последовали их примеру. Они цепочкой отрезали Витьку от берега, одежды и полотенца.

Витька долго испытывала их терпение. Она то уплывала далеко в море, то возвращалась назад, ныряла, барахталась в воде, затем сидела на подводном камне, накатывая на себя руками волны. Но холод наконец взял свое.

– Сережа! – крикнула Витька. – Дай мне трусики!

Все это время я, сам того не замечая, вытирался полотенцем. Надраенная кожа горела, словно от ожога, а я все тер и тер посуху, будто хотел протереть себя до дыр. В жалкой и унизительной растерянности, владевшей мной, билось лишь одно отчетливое желание: только бы остаться непричастным к Витькиному позору.

– Сережа, подай своей даме трусики! – шутовским голосом пропищал мальчишка в красных плавках.

Повернувшись на локте, Игорь сказал мне с угрозой:

– Попробуй только!..

Напрасное предупреждение: я и так бы не двинулся с места. Витька поняла, что ей нечего ждать от меня помощи. Жалко скорчившись, всем телом запав в худенький свой живот и закрывая его руками, лиловая и пупырчатая от холода, с покривившимся лицом, вылезла она из воды и бочком побежала к своим трусикам под хохот и свист мальчишек. То, чему она в чистоте своей души не придавала значения, предстало перед ней гадким, унизительным, стыдным.

Прыгая на одной ноге и все не попадая другой в кольцо трусиков, она кое-как оделась, подхватила с земли полотенце и побежала прочь. Вдруг она обернулась и крикнула мне:

– Трус!.. Трус!.. Жалкий трус!..

Из всех слов Витька выбрала самое злое, обидное и несправедливое. Должна же она была понять, что не кулаков Игоря я испугался. Но ей, видимо, хотелось вконец опозорить меня перед ребятами.

Не знаю, был ли то каприз вожака, не желающего идти на поводу у стаи, или что-то заинтересовало Игоря в Витьке, но, только он вдруг спросил меня дружелюбно и доверительно:

– Слушай, она что – чумовая?

– Конечно чумовая! – подался я весь навстречу этой доброте.

– А чего ты с ней водишься?

Вовсе не для того, чтобы обелить Витьку, лишь желая выгородить себя, я сказал:

– С ней интересно, она эхо собирает.

– Чего? – удивился Игорь.

В низком порыве благодарной откровенности я тут же выложил все Витькины секреты.

– Вот это да! – восхищенно сказал Игорь. – Третье лето тут живу, а ничего подобного не слыхал!

– А ты не загибаешь? – спросил меня мальчишка в красных плавках.

– Хотите, покажу?

– Все! – властно сказал Игорь, вновь становясь вожаком. – Завтра поведешь нас туда!..

С утра моросило, горы затянуло сизо-белыми, как бы мыльными облаками, к угрюмому шуму побуревшего, цвета горной травы, моря примешивался рокот набухших ручьев и речек.

Но ватага Игоря решила не отступать. И вот снова вьется под ногой теперь уже знакомая тропа, а посреди нее, перекатывая гальку, бежит мутный желтый ручеек. Орешник пахнет уже не медово-сладким, с легкой пригорчью, духом, а гнилью палой листвы, кислетью размытой земли, в которой перетлевает что-то, источая уксусно-винный запах. Идти трудно, ноги разъезжаются на мокрой земле, оскальзываются на камнях…

Возле лесникова дома встретили нас обычным истошным лаем сторожевые псы, но в волглом воздухе лай их звучит мягче, глуше, да и сами они уже не кажутся такими грозными в своей мокрой, свалявшейся шерсти. Видны их черные глаза, похожие на маслины.

А вот и больной, пораженный жучком орешник, ветер и дождь пообрывали его слабую, источенную листву, он стоит оголенный, печальный, и сквозь него виднеется угрюмая протемь моря.

Чертов палец, затянутый облаками, долго не показывался, затем в недосягаемой выси прочернела его вершина, скрылась, на миг обнажился во весь рост его ствол и вмиг истаял в клубящемся воздухе. Странно, ветер рвал к морю, а легкие, как пар изо рта, облака тянули с моря. Они скользили по самой земле, накрывали нас влажной дымкой и вдруг исчезали, оседая росой на склонах.

Наконец из облачной мути вновь выдвинулся Чертов палец и преградил нам дорогу.

– Ну, подавай свои чудеса в решете, – без улыбки сказал Игорь.

– Слушайте! – произнес я торжественно, чувствуя, как знакомо холодеет спина, сложил ладони рупором и закричал:

– Ого-го!..

В ответ – тишина, ни зловеще-вкрадчивого шепота, ни хохочущего всплеска с моря, ни жалобы в выси.

– Ого-го! – крикнул я еще раз, подступив ближе к Чертову пальцу, и все ребята вразнобой подхватили мой возглас.

Чертов палец молчал. Мы кричали и еще, и еще – и хоть бы малейший отзвук! Тогда я кинулся к пропасти – ребята за мной, – и что было мочи заорал в клубящуюся глубь. Но и великан не отозвался.

В растерянности я заметался от пропасти к Чертову пальцу, от Чертова пальца к расщелине, и снова к пропасти, и снова к Чертову пальцу. Но горы безмолвствовали…

Я жалко стал уговаривать ребят подняться наверх, к пещере, уж там-то мы наверняка услышим эхо. Ребята стояли передо мной, молчаливые и суровые, как горы; потом Игорь разжал губы, чтобы сказать одно только слово:

– Трепач!

И, круто повернувшись, он пошел прочь, увлекая за собой всю ватагу.

Я плелся позади, тщетно пытаясь понять, что же произошло. Меня не заботило сейчас презрение ребят, я хотел лишь постигнуть тайну своей неудачи. Неужто горы отзываются только на Витькин голос? Но когда мы были с ней вместе, горы послушно откликались и мне. Может, она впрямь владеет ключом, позволяющим ей запирать в каменных пещерах голоса?..

Наступили печальные дни. Витьку я потерял, и даже мама осудила меня. Когда я рассказал ей загадочную историю с эхом, мама смерила меня долгим, чуждым, изучающим взглядом и сказала невесело:

– Все очень просто: горы отзываются только чистым и честным…

Ее слова открыли мне многое, но не загадку горного эха.

Дожди не прекращались, море как бы поделилось на две части: в бухте оно было мутно-желтым от песка, наносимого реками и ручьями, в отдалении – блистало чистым телом. Непрестанно дул ветер. Днем он размахивал серой простыней дождя, ночью – всегда ясной, в мелких белых звездах он был сухим и черным, потому что обнаруживал себя в черном: в мятущихся сучьях, ветвях, стволах, в угольных тенях, пробегающих по освещенной земле.

Несколько раз я мельком видел Витьку. Она ходила на море в любую погоду и сумела набрать от скудного, редкого солнца густой шоколадный загар. От тоски и одиночества я каждый день сопровождал теперь маму на базар, где шла торговля местными продуктами: овощами, абрикосами, козьим молоком, варенцом. Раз я повстречал на базаре Витьку. Она была одна, на руке у нее висела плетеная сумка. Я смотрел, как она ходит среди лотков и бидонов в своих желто-синих трусиках, решительно отбирает помидоры, сама шлепает на весы шматок мяса, – и с болью чувствовал, что потерял хорошего друга.

Утром, в первый солнечный день, я бродил по саду, подбирая палые, с мягкой гнильцой абрикосы, когда кто-то окликнул меня. У калитки стояла девочка в белой кофточке с синим матросским воротником и синей юбке. Это была Витька, но я не сразу ее узнал. Ее сивые волосы были гладко причесаны и назади повязаны ленточкой, на загорелой шее – ниточка коралловых бус, на ногах туфли из лосиной кожи. Я бросился к ней.

– Слушай, мы уезжаем, – сказала Витька.

– Почему?..

– Маме тут надоело… Вот что, я хочу оставить тебе свою коллекцию. Мне она все равно ни к чему, а ты покажешь ребятам и помиришься с ними.

– Никому я не покажу! – горячо воскликнул я.

– Как хочешь, пусть она останется у тебя. Ты догадался, почему у вас ничего не вышло?

– А ты откуда знаешь, что не вышло?

– Слышала… Так догадался?

– Нет…

– Понимаешь, самое главное, это с какого места кричать. – Витька доверительно понизила голос. – У Чертова пальца – только со стороны моря. А ты, наверное, кричал с другой стороны, там никакого эха нету. В пропасти надо свеситься вниз и кричать прямо в стенку. Помнишь, я тогда тебе голову нагнула?.. В расщелине ори в самую глубину, чтобы голос дальше ушел. А вот в пещере всегда отзовется, только вы туда не дошли. И у камней тоже…

– Витька!.. – начал я покаянно.

Ее тонкое лицо скривилось.

– Я побегу, а то автобус уйдет…

– Мы увидимся в Москве?

Витька мотнула головой.

– Мы же из Харькова…

– А сюда вы еще приедете?

– Не знаю… Ну, пока!.. – Витька смущенно склонила голову к плечу и сразу побежала прочь.

У калитки стояла моя мама и долгим, пристальным взглядом глядела вслед Витьке.

– Кто это? – как-то радостно спросила мама.

– Да, Витька, она у Тараканихи живет.

– Какое прелестное существо! – глубоким голосом сказала мама.

– Да нет, это Витька!..

– Я не глухая… – Мама опять посмотрела в сторону, куда убежала Витька. – Ах, какая чудесная девчонка! Этот вздернутый нос, пепельные волосы, удивительные глаза, точеная фигурка, узкие ступни, ладони…

– Ну что ты, мама! – вскричал я, огорченный странным ее ослеплением, оно казалось мне чем-то обидным для Витьки. – Ты бы видела ее рот!..

– Прекрасный большой рот!.. Ты ровным счетом ничего не понимаешь!

Мама пошла к дому, я несколько секунд смотрел ей в спину, потом сорвался и кинулся к автобусной станции.

Автобус еще не ушел, последние пассажиры, нагруженные сумками и чемоданами, штурмовали двери. Я сразу увидел Витьку с той стороны, где не открывались окна. Рядом с ней сидела полная черноволосая женщина в красном платье, ее мать.

Витька тоже увидела меня и ухватилась за поручни рамы, чтобы открыть окно. Мать что-то сказала ей и тронула за плечо, верно желая усадить Витьку на место. Резким движением Витька смахнула ее руку.

Автобус взревел мотором и медленно пополз по немощеной дороге, растянув за собой золотистый хвост пыли. Я пошел рядом. Закусив губу, Витька рванула поручни, и рама со стуком упала вниз. Мне легче было считать Витьку красивой заглазно – острые клычки и темные крапинки, раскиданные по всему лицу, портили тот пересозданный мамой образ, в который я уверовал.

– Слушай, Витька, – быстро заговорил я, – мама сказала, что ты красивая! У тебя красивые волосы, глаза, рот, нос… – Автобус прибавил скорость, я побежал – руки, ноги! Правда же, Витька!..

Витька только улыбнулась своим большим ртом, радостно, доверчиво, преданно, открыв в этой большой улыбке всю свою хорошую душу, и тут я своими глазами увидел, что Витька и верно самая красивая девчонка на свете.

Тяжело оседая, автобус въехал на деревянный мосток через ручей, границу Синегории. Я остановился. Мост грохотал, ходил ходуном. В окошке снова появилась Витькина голова с трепещущими на ветру пепельными волосами и острый загорелый локоть. Витька сделала мне знак и с силой швырнула через ручей серебряную монетку. Сияющий следок в воздухе сгас в пыли у моих ног. Была такая примета: если кинешь тут монетку, когда-нибудь непременно вернешься назад…

Мне захотелось, чтобы скорее пришел день нашего отъезда. Тогда я тоже брошу монетку, и мы снова встретимся с Витькой.

Но этому не суждено было сбыться. Когда через месяц мы уезжали из Синегории, я забыл бросить монетку.

1960

В. Дорофеев
Рассказы Юрия Нагибина

Очевидно, многие рассказы, напечатанные в этом сборнике, были уже знакомы вам по первому чтению в журналах или других изданиях. Но уверен, что лучшее из них вы и во второй раз читали с истинным наслаждением. Так всегда бывает с талантливыми произведениями. Они сохраняют прелесть художественной новизны надолго и от повторного чтения только выигрывают.

Произведения Нагибина захватывают и увлекают вас даже и в том случае, когда вы в чем-либо не согласны с автором. Его повествование всегда эмоционально, и оттого оно заражает читателя настроением, то есть тем сложным эстетическим чувством, которое так или иначе испытал сам автор, когда писал свои произведения.

Рассказы Нагибина никогда не спутаешь с произведениями других авторов. Каких бы сторон жизни ни касался писатель – будь то фронт или тыл, мещерская деревня или школа, мир взрослых или детей, – у него свои вопросы и темы, свои любимые герои, своя манера писать человека и природу.

Положительные герои Нагибина – простые советские люди, которым подчас нелегко приходится на трудных дорогах жизни. Им чужда корысть, фальшь, паразитизм и тунеядство разных видов, все еще встречающиеся в нашей жизни, и они упорно и стойко борются с чужими и собственными недостатками и слабостями, за настоящую, достойную человека жизнь, – и в этом мужественном борении за совершенство, за человеческое счастье в высшем его понимании раскрывается их духовная красота, проявляется их активность, стойкость, их большие требования к миру и к себе. Этой благородной гражданской страстью и проникнуты лучшие рассказы Нагибина.

Рассказывая о «маленьких», о детях, писатель внимательно всматривается в облик «чудесного и загадочного гражданина будущего», – стремясь запечатлеть в образе черты поистине прекрасного человека. И это направление его рассказов заражает читателя насквозь земной и действенной мечтой.

Творчество Нагибина разнообразно и многотонально в тематическом отношении и в то же время оно целостно по преобладающему пафосу: «…встревожить, обеспокоить, а глядишь, и подтолкнуть людей на что-то хорошее» (Нагибин).

Известно, что личность писателя, его биография, его жизненно-практический и душевный опыт всегда накладывают неизгладимый отпечаток на его произведения. В творчестве Нагибина, своеобычного лирика в прозе, это особенно сильно сказывается.

Юрий Маркович Нагибин родился в 1920 году. Он рос и воспитывался в интеллигентной семье, окончил одну из средних московских школ, а с 1939 года по 1941 год учился на сценарном факультете Государственного института кинематографии. О том, как протекали его детство и юность, чем жил и чем увлекался он в эту пору в кругу своих сверстников, можно узнать из таких его рассказов, как «Нас было четверо», «Старая черепаха», «На плоту» и др.

Особо сильное влияние оказала на воспитание писателя мать. Она пробудила в нем интерес к чтению, воспитала хороший литературный вкус и с детства заронила любовь к родному языку, к художественному слову. Недаром лирический образ матери, самого близкого человека, довольно часто мелькает в произведениях Нагибина.

С первых же дней Отечественной войны Нагибин стремился на фронт. Медицинская комиссия признала его негодным к военной службе, однако начинающий писатель настоял на своем и с начала 1942 по октябрь 1943 года – он в рядах действующей армии, на Волховском, а затем Воронежском фронтах в качестве политического работника. Вследствие контузии Нагибина все же демобилизуют из армии, но и после этого он не оставляет фронта и с конца 1943 по 1945 год работает военным корреспондентом газеты «Труд». По окончании войны, когда его литературное дарование уже определилось, Нагибин уходит из газеты и становится писателем-профессионалом.

Начало литературной работы Нагибина относится к 1939 году. Его первый рассказ «Двойная ошибка» был опубликован в 1940 году в одном из мартовских номеров журнала «Огонек». В дальнейшем Нагибин готовит к изданию сборник своих первых литературных опытов, но Великая Отечественная война оборвала все прежние планы начинающего писателя и положила начало новой полосы в его жизни и литературной работе.

Нагибин принадлежит к поколению советских писателей, творчески сложившихся в годы Великой Отечественной войны. Суровая фронтовая действительность, нелегкий труд и долг солдата стали для этого поколения первым и неизгладимым университетом жизни.

Фронтовая газета, военная передача по радио были их первой литературной трибуной.

Попав в армию, исполняя нелегкие обязанности политического работника, Нагибин вместе с тем интенсивно трудится и как писатель. Он пишет корреспонденции с фронта, очерки и рассказы из армейской жизни. В 1943 году в издательстве «Советский писатель» выходит первый сборник рассказов Нагибина под характерным названием «Человек с фронта». И когда сейчас вновь перечитываешь этот неказисто изданный и далеко не безупречный в литературном отношении сборник – на память невольно приходят слова Льва Толстого: «В известные годы писатель может даже до некоторой степени жертвовать отделкой формы; и если только его отношение к тому, что он описывает, ясно и сильно проведено, то произведение может достичь своей цели».

Отличительная особенность рассказов Нагибина того времени – их фактическая достоверность. В своем большинстве – это фронтовые истории, овеянные мужеством и героикой. В последующих своих сборниках, таких как «Большое сердце» (1944), «Зерно жизни» (1948) и другие, Нагибин продолжает неуклонно и разносторонне разрабатывать темы войны, углубляя содержание и совершенствуя форму своих рассказов. И очень ясно чувствуется, когда читаешь эти произведения одно за другим, что молодой писатель упорно ищет себя, ищет свою трактовку сложной военной темы, ищет трактовку близких ему сюжетов и мотивов, линий и красок, соответствующих его опыту и творческой склонности.

В военных рассказах и очерках Нагибина редко встретишь, например, батальные сцены, а в дальнейшем они почти совсем исчезают. По-видимому, картины массовых сражений вообще не его стихия. Иное дело – многообразные взаимоотношения людей на фронтовой работе, через которые проявляются психология советского человека, его нравственный облик, каждодневный героизм его самоотверженного воинского подвига. В таких случаях талант Нагибина будто расцветает, и он пишет прекрасные рассказы малого и большого плана, вроде «Радиосолдата», «Переводчика», «Пути на передний край» и других.

Один из замечательных и наиболее характерных для Нагибина рассказов – «Бой за высоту», Рассказ этот написан в последнее время, и пока что он, по-моему, вершина всего того, что создано Нагибиным. В этом рассказе удивительно гармонично слились глубокое общественное содержание, важнейшая идея о первостепенном значении партийного подхода в любом деле и конкретная, точная, яркая образность, облекшая эту идею в живую художественную плоть человеческих характеров и картин.

Читая и военные, и «мирные», и детские произведения Нагибина, вы, очевидно, подметили одну их особенность: в его произведениях нет ни остро занимательной фабулы, ни захватывающих сюжетов. Не описываются в них и какие-либо выдающиеся события, привлекательные уже одним тем, что они выдающиеся. Как правило, в основу своих рассказов Нагибин кладет подчеркнуто будничные происшествия – столкновение людей на том или ином жизненно важном деле («Бой за высоту»), случай на охоте («Последняя охота», «Ночной гость» и др.), дорожные встречи («Ранней весной», «Костыли» и др.) и прочее.

Однако писатель так внимательно вглядывается и вдумывается в эти повседневные происшествия, а затем так правдиво и задушевно рассказывает маленькие истории о своих негромких героях, что по мере течения рассказа «будничность» как бы отступает на задний план, и перед читателем возникает в своих твердых очертаниях подлинная жизнь людей во всей ее реальной многоликости и пестроте – одновременно большая и малая, сложная и простая.

Припомните хотя бы такие рассказы, как «Человек и дорога», «Ранней весной» или «Последняя охота». На первый взгляд все в них выглядит самым обычным – и лица, и обстановка, и ситуация. Вам даже кажется вначале, что вы уже что-то такое читали или слышали о первоклассном шофере с незадавшейся личной судьбой, о старике охотнике, застигнутом предсмертной немощью прямо на охоте, или о чувстве товарищества, объединившем людей, случайно оказавшихся во время войны в одной и той же теплушке. Однако это предубеждение очень скоро исчезает. Рассказы Нагибина увлекают вас именно свежестью и новизной красок и мотивов, богатством сложных человеческих характеристик.

Да, и охотник Дедок, и шофер Бычков, и обитатели теплушки – это удивительно интересные и своеобразные индивидуальности, колоритные характеры, духовно богатые личности. Они ничего особенного не совершили в жизни и не совершают в рассказе. Но в том-то и дело, в том-то и прелесть рассказов Нагибина, что это обычное и повседневное наполнено у него глубоким жизненным содержанием. Вы, например, неотрывно следите за тем, как складываются и развертываются взаимоотношения попутчиков в теплушке, ползущей от Сталинграда. Вас и радуют, и трогают, и печалят, и смешат те переливы чувств и настроений, те нравственные колебания, падения и взлеты, которые переживают пассажиры теплушки.

И в итоге вы выносите из чтения рассказа одно сильное и цельное впечатление: эта дорожная картинка так обрисована писателем, что в ней, как в маленьком зеркальце, отражается наш большой мир с его чистыми и глубоко человечными устоями, с его действенной нетерпимостью к частнособственнической корысти и грязи.

Нагибин не льстит своим героям, он не умалчивает об их недостатках. И Дедок, и некоторые из обитателей теплушки, и особенно шофер Бычков даже и отталкивают вас минутами. Однако в наиболее острые и кризисные моменты, когда встает вопрос: а на что же действительно способен этот человек? – лучшие чувства его души берут верх, и эти простые сердцем люди как раз и оказываются способными без красивой позы и громких слов на благородные дела и прекрасные поступки. И что примечательно: сами-то герои иногда как будто впервые по-настоящему узнают и понимают себя в эти минуты. И такое духовное прозрение человека, осознание им себя полноценной личностью глубоко драматично и поистине прекрасно.

На мой взгляд, это и есть самая сильная сторона таланта Нагибина – его умение, описывая как будто будни и прозу жизни, подметить и поэтично выразить нравственную красоту советского человека, его жизненную стойкость и неугасимую жизнерадостность, его бескорыстное, пытливое и деятельное отношение к миру, к людям. Найдена эта высокая точка зрения – и «будничность» на месте, рассказ получается сильный, цельный, поэтичный. Тогда и любые острые разоблачения уместны, как, например, в рассказе «Ночной гость». Не найдено это, – а случается и такое, – и «будничность» обертывается безжизненной серостью, лица утрачивают психологическую характерность, стремление писателя к поэтичности приводит его к искусственности и натурализму. И поэтому самое важное для Нагибина – чтобы талант его всегда был верно направлен, не впадал в искусственность в погоне за призрачной живописностью.

Иногда говорят, что особую ценность в рассказах Нагибина составляют мастерские описания русской природы. То, что Нагибин остро, как говорится, до слез, чувствует неяркую красоту родной стороны, то, что он задушевно и тепло изображает ее леса, поля, озера и реки – это бесспорно. Чувство природы составляет как бы неотъемлемую часть его художнического мироощущения. Этим чувством овеяно все, что описывает Нагибин. Но оно входит как одно из «слагаемых» в изображение им человека. Попробуйте хотя бы из такого прелестного рассказа, как «В апрельском лесу», мысленно удалить драматизм переживаний влюбленного солдата, его твердость, и его слезы, и его битву до последнего за свое нелегкое счастье – и вы сразу почувствуете, как осиротеет повествование, как одиноко, глухо, пустынно станет и в этом весеннем лесу, и в этом поэтичном рассказе. И это оттого, что описания природы играют в рассказах Нагибина, хоть и важную, но все же подчиненную роль. А центральное место принадлежит в них главному источнику поэзии – человеку, «простому и прекрасному современнику» (Нагибин).

Юрий Нагибин в поре художнической зрелости. И читатель вправе ожидать многого от его своеобразного и сильного таланта.

В. Дорофеев