Текст книги "Ранней весной (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)
Бой за высоту
Узнав, что его посылают в командировку вместе с капитаном Шатерниковым, Ракитин почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. За тот месяц, что он работал в политуправлении Волховского фронта, это был его первый выезд на передний край, и как же здорово принять боевое крещение под руководством такого человека, как Шатерников!
В Шатерникова были влюблены все – мужчины и женщины, молодые и старые. Когда он появлялся в столовой, подавальщицы переходили на рысь, и алюминиевые миски весело дребезжали на подносах. Если распространялся слух, что «Большой дивизионный» – так называли начальника политуправления Шорохова – не в духе, с вечерним рапортом посылали Шатерникова, и все сходило как нельзя лучше. Даже желчный и скупой начальник АХО Ястребов не знал слова отказа для капитана, и потому сослуживцы Шатерникова выделялись среди всех работников политуправления своим щегольским видом: белые романовские полушубки, скрипучая кожаная сбруя, рыжие кобуры, заткнутые ввиду отсутствия личного оружия носовыми платками.
Шатерникову подчинялись не только люди, но и вещи. В ту пору отделы политуправления обживали разрушенные дома Малой Вишеры, обживали медленно и трудно. Политотдельцам все приходилось делать своими руками, а руки у этих кандидатов и докторов наук, партийных работников, школьных учителей, переводчиков, студентов и литераторов в военных шинелях были не слишком-то умелые. Пустые коробки вишерских домов без окон и дверей, без света и воды, нередко с провалившимися потолками и полами упорно не хотели принимать жилой облик, за исключением того дома, где работал Шатерников. С помощью единственного штатного бойца отдела Шатерников застеклил рамы, где-то раздобыл и навесил двери, провел свет, заделал щели и пробоины в стенах и потолке, исправил и затопил печи.
Фронт был создан недавно, и молодое его политуправление испытывало нужду и в людях и в материальном оснащении: в ручных и плоскопечатных машинах, стеклографах, типографской краске, пишущих машинках, бумаге, даже в чернилах, которые лились как вода. Отдел, где работал Шатерников, ни в чем не знал недостатка: здесь имелась собственная типография, пишущие машинки с русским и латинским шрифтами, запаса бумаги хватило бы еще на одну войну, чернила хранились в двадцатилитровом бачке, и соседний отдел то и дело слезно молил оттиснуть или отпечатать для них какой-нибудь бюллетень, воззвание или лозунг.
В других отделах на машинке печатали сами инструкторы, долго целя указательным пальцем в букву и страдальчески кривя лицо. В отделе Шатерникова, отворотив золотистую голову от клавишей, слепым методом пулеметила ленинградская блицмашинистка, которую Шатерников в прямом смысле слова снял с поезда. Машинистка сама не могла понять, как это случилось. В числе других эвакуированных ленинградцев она ехала в глубокий тыл и выбежала на станции за кипятком. Свое единственное достояние – портативный «ремингтон» в металлическом чехле – она захватила с собой. На перроне случайно оказался Шатерников.
– Вас-то мне и надо! – сказал он и улыбнулся. Сказал еще что-то и еще раз улыбнулся, и поезд ушел, а машинистка осталась.
Шатерников был очень красив: выше среднего роста, широкоплечий, с узкими бедрами. Лицо его, открытое и мужественное, с твердым ртом и серыми глазами, было помечено круглой маленькой родинкой на правой щеке. Очень нежная на таком сильном, волевом лице, она придавала Шатерникову неожиданную мягкость.
Боевая репутация Шатерникова соответствовала его мужественной наружности. Командир запаса Шатерников, в мирной жизни конструктор точных приборов, воевал уже пятую войну. За его плечами были Хасан, Халхин-Гол, Финляндия, Западная Белоруссия. В нынешнюю войну он вывел из окружения свою роту в районе Ладожского озера, не потеряв ни одного человека и нанеся немалый урон противнику.
Об отваге и выдержке Шатерникова ходили легенды. Ракитину и самому довелось недавно убедиться в его неправдоподобном хладнокровии. Во время очередного налета немцев небольшая фугаска угодила в дом, где жил Шатерников. Проходивший мимо Ракитин, услышав вой фугаски, инстинктивно распластался на земле. Не успел он осознать случившегося, не успел отряхнуть шинель, как из дымящихся развалин показалась запорошенная кирпичной пылью, знакомая статная широкоплечая фигура. Шатерников присел на корточки и щелкнул затвором «лейки», затем чуть наклонился вперед и что-то еще сфотографировал в развалинах.
– Шатерников, вы живы?! – закричал, бросаясь к нему, Ракитин.
Тот обернулся, показав рассеченную бровь, кивнул Ракитину и вновь припал к видоискателю. После, в столовой, Шатерников рассказал, что ему удалось снять замечательные кадры: примус, продолжавший гореть посреди развалин, и котенка, игравшего с мотком шерсти через несколько секунд после взрыва.
Из всех заповедей наиболее плохо, пожалуй, соблюдается в юности одна: не сотвори себе кумира. Каждому молодому человеку страстно хочется найти образец для подражания. Умелец, храбрец, красавец Шатерников стал кумиром двадцатидвухлетнего Алексея Ракитина.
Но ему не удавалось сколько-нибудь сблизиться с Шатерниковым. По работе они почти не сталкивались. Шатерников вечно был в бегах и разъездах, раздобывая для отдела то полуторку, то шофера, то рулонную бумагу, то типографские кассы с латинскими литерами; по ночам летал на бомбежку, чтоб проверить, насколько добросовестно сбрасывают летчики листовки; в редкие свободные часы кого-то фотографировал или возился в маленькой домашней лаборатории. Лишь однажды пришлось им вместе допрашивать пленных, и Ракитина удивило, что Шатерников почти не знал языка. Он путался в простейших предложениях и то и дело переспрашивал пленного. Но в конце концов, судя по допросному листу, он получил от «своего» немца те же ответы, что и обычно давали пленные: виновником войны шатерниковский немец считал Гитлера, в победу Германии не верил, в СС не состоял, Гёте не читал, а о Марксе знал, что был такой господин.
Надо сказать, что в ту пору в отделе лишь двое-трое, в их числе и Ракитин, умели так «разговорить» пленного, чтобы он открылся чем-то искренне человеческим. И в том, что Шатерников, почти не владея языком, добился хоть такого результата, Ракитин видел лишнее доказательство одаренности его натуры. Кстати, на политработу Шатерников, попал случайно, из резерва, где он после выхода из окружения ждал назначения в часты присланная из Москвы подвижная радиоустановка упорно не желала работать, и ни командир машины, ни механик-радист никак не могли ее наладить. Стали искать специалиста и натолкнулись на Шатерникова. Он быстро разобрался в схеме, устранил неисправность и так полюбился начальнику отдела Гущину, что тот не захотел его отпустить. Предложение пришлось кстати: Шатерников засиделся в резерве и рад был любому занятию. Кончилось тем, что его передали в распоряжение политуправления, где он и получил назначение на должность инструктора.
Совместная командировка Ракитина и Шатерникова возникла в результате долгого и бурного совещания, посвященного неизменному вопросу: как строить работу. Тут было еще много темного и неясного. Речь шла о том, что работа отдела идет как бы на холостом ходу, в отрыве от фронтовой действительности. Ракитин много думал об этом и до совещания, но он был младшим по возрасту в отделе и не решался первым поднять вопрос. Теперь он попросил слова.
– Чем отличаются наши листовки от тех, что присылает Москва? – немного волнуясь, говорил Ракитин. – Да почти ничем: такие же общие и отвлеченные. Отчего это происходит? Оттого, что мы оторваны от боевой жизни фронта и плохо знаем противника. Мы академия, а не боевая часть…
– Что же вы предлагаете? – перебил начальник отдела Гущин, нервно поглаживая руками свой острый, бритый наголо череп.
– Приблизить нашу работу к насущным задачам фронта, адресоваться с живым словом не к противнику вообще, а к нашему, – Ракитин усмехнулся, – волховскому немцу…
– Общие слова! – крикнул кто-то из инструкторов.
– Что же, попробую пояснить на примере, – сказал, подумав, Ракитин. – Хотя некоторые наши листовки и сделаны на материале допроса пленных с именами и фактами, но ведь эти пленные прибыли к нам после того, как с ними вдоволь повозились и в дивизии и в армии. Они уже кое-что смекнули, кое-чему научились, стали хитренькими, да и многие их сведения просто устарели. Вот если бы допросить этих немцев по горячему следу, как только они попали в плен! Тогда и память у них свежее, и чувства острее. Они припомнят такие, подробности своей фронтовой жизни, которые сейчас или забылись, или кажутся им не стоящими упоминания. Тут возможно всякое: кто нагрубил офицеру, кто дезертировал, кто покушался на самоубийство, кто обморозился, кто получил дурные вести с родины… Да что говорить, помните вшивый бунт в Киришах? А ведь для нас все это – хлеб насущный! Тут же делается листовка с живыми фактами, с точным адресом и незамедлительно сбрасывается на голову противнику…
Высказав все, о чем передумал в долгие ночные часы, Ракитин вдруг смутился и каким-то мальчишеским голосом спросил:
– Может, я не то говорю?
– Д-да!.. – протянул Гущин, массируя череп, и непонятно было, относится это ко всему выступлению Ракитина или только к последней фразе.
А среди ночи Ракитина разбудил вестовой: Гущин незамедлительно требовал его к себе. Ракитин оделся, ополоснул сонное лицо и следом за вестовым зашагал по тихим улочкам спящего, израненного войной городка.
– Понимаете, Ракитин, – заговорил Гущин, усердно растирая ладонями бритую острую голову и улыбаясь милой улыбкой, – нам надо теснее связаться с фронтом. Нельзя довольствоваться материалами из третьих рук – дивизия, армия, фронт. Тем более что поармы безбожно долго мурыжат материалы у себя. Вы согласны?..
Ракитин наклонил голову. Его не особенно удивило, что Гущин втолковывает ему его же собственные мысли. Гущин был работник умный и дельный, но тяжелодум; утвердившись, однако, в правильной мысли – своей или чужой, – он проводил ее упорно и неуклонно. Ракитина занимало другое: зачем понадобилось Гущину подымать его ночью с постели? Это было уже не в первый раз: недавно всех сотрудников, словно по боевой тревоге, собрали среди ночи в отдел и заставили переводить какие-то малозначительные немецкие документы. Убежденный в разумности всех явлений армейской жизни, Ракитин решил, что таким способом поддерживается боевая готовность политического аппарата армии. Но сейчас это объяснение вряд ли годилось. С трудом подавляя зевоту, Ракитин слушал, как Гущин пытался доказать важность непосредственной связи работников политуправления с фронтом.
– Понимаете, в каждой немецкой части идет своя жизнь. Кого-то оскорбил офицер, кто-то, не выдержав лишений, покончил с собой или дезертировал. Частности, скажете вы! Но эти частности открывают слабые стороны противника, по которым мы и должны направить удар. Вам понятна моя мысль?
– Вполне!
– Одним словом, товарищ Ракитин, мы командируем вас на передний край. Осмотритесь, узнайте обстановку, свяжитесь со старшими инструкторами подивов, может они что и подкинут вам. Поговорите со свежими пленными и, если поймаете этакое… – Гущин покрутил пальцами, – телеграфируйте, мы тут же дадим листовку. Ясно?
– Ясно, товарищ батальонный комиссар. Мне сейчас выезжать?
Гущин поглядел на него с удивлением.
– Что за срочность? Завтра утром получите командировочное предписание, выправите аттестат – и в путь! С вами поедет Шатерников, он человек надежный, бывалый, военная косточка, с ним не пропадете.
– Спасибо, товарищ батальонный комиссар! – воскликнул Ракитин. Теперь он не жалел, что его подняли с постели, новость стоила того!..
– Работать вы должны, конечно, в контакте, помогать друг другу. И обязательно заберите в поарме у Князева все трофейные материалы. Я уже говорил Шатерникову. Они держат нас на жестком пайке, это никуда не годится. Особенно сейчас, когда мы начинаем выпускать газету. Ну, спокойной ночи.
– Спокойной ночи, товарищ батальонный комиссар! – почти с нежностью сказал Ракитин.
С утра не покидало Ракитина праздничное настроение, ему казалось, что все окружающие должны ему завидовать. Он едет на передовую, да еще вместе с Шатерниковым. Он уже успел немало намечтать об этой поездке. Конечно, их свяжет дружба, суровая, немногословная, фронтовая, мужская дружба на жизнь и смерть. Они будут на волосок от гибели, и он вынесет из-под огня легко раненного Шатерникова, а потом легко раненный Шатерников вынесет его из-под огня. И еще они возьмут «языка», который откроет им, что целая воинская часть ждет не дождется листовки с пропуском, чтобы добровольно сдаться в плен. Внутренне посмеиваясь над своими ребячливыми мыслями, Ракитин все же вновь и вновь возвращался к ним…
– Ну, Маша, – сказал он официантке, подававшей ему в столовой неизменную перловую кашу и переслащенный чай, – не поминай лихом, расстаемся мы с тобой.
– Что так?.. – равнодушно спросила привычная к подобным разлукам официантка.
– Уезжаю с Шатерниковым на передовую!
– С капитаном! – воскликнула официантка и уронила ложку. – Ах вы милые мои!
Приятель Ракитина, начальник комсомольского отдела политуправления Строев, узнав, что он едет вместе с Шатерниковым, сказал:
– Боевой парень! Орел! С этим ты понюхаешь пороху! – И озабоченно спросил, глянув на пустую кобуру Ракитина: – А пушка есть у тебя?
– Нет, – вздохнул Ракитин.
Строев повел его к себе и вручил старый, ржавый наган шестнадцатого года.
– Оружие, прямо скажем, не ахти, но лучше, чем ничего. Во всяком случае, живым врагу не дашься.
– Уж это наверняка, – согласился Ракитин, – он при первом же выстреле разорвется у меня в руках.
– При первом? – серьезно сказал Строев. – Не думаю.
Но наибольший успех сообщение Ракитина имело на складе АХО, где он получал продукты на дорогу. Кладовщик уже отпустил ему брикеты горохового пюре, хлеб, комбижир и сахар, равнодушно зачеркнул в аттестате отсутствующие: в наличии продукты: масло, сыр, колбасу, мясные консервы, печенье и шоколадные кубики, когда Ракитин без всякой задней мысли спросил:
– А капитан Шатерников уже отоварился?
– Нешто вы с ним едете?
– А как же!
Что-то похожее на улыбку мелькнуло на сумрачном лице кладовщика. Он запустил руку под прилавок и вынул оттуда кружок твердой кровяной колбасы; снова пошарил рукой и достал шоколадный кубик в серебряной обертке.
И тут Ракитин сообразил, что ему не во что положить продукты: во время переезда политуправления в Малую Вишеру его рюкзак насквозь пропах бензином. Порыскав в сумеречных недрах склада, кладовщик вручил ему старый, заскорузлый мешок с каким-то фиолетовым клеймом.
– Будете назад – вернете, – сказал он.
Пришивать к мешку лямки не было времени, и Ракитин сунул его горловиной под ремень; при ходьбе мешок болтался и колотил его по бедру, но и с этим можно было мириться. В таком виде Ракитин явился в отдел, где его уже поджидал полностью экипированный Шатерников. Щегольские хромовые сапоги Шатерников сменил на валенки с подметкой из автомобильной покрышки, за плечами у него висел туго набитый немецкий рюкзак со множеством отделений, на одном боку – «лейка», на другом – круглый немецкий противогаз, на поясе – трофейный парабеллум, на шее – наш отечественный автомат «ППШ».
– Вот это мешочек! – воскликнул он при виде Ракитина. – Любой крючник позавидует!..
«Поделом мне, – подумал Ракитин. – Это же безобразие, что я раньше не позаботился о мешке». И он дал себе слово быть отныне во всем таким же собранным, точным, безукоризненным в каждой мелочи, как Шатерников.
– Откуда у вас эта пушка? – спросил Шатерников, извлекая наган из кобуры Ракитина. Он заглянул в ствол, и лицо его скривилось гневной гримасой. – Постыдились бы: в нем пуд грязи!
– Так мне его только что дали, – пробормотал Ракитин. Он понимал гнев Шатерникова, порожденный уважением настоящего фронтовика к боевому оружию.
– Какая-то скотина запустила револьвер, а вы не могли почистить его, смазать маслом? – Шатерников гадливо сунул револьвер обратно в кобуру и отвернулся. Его шея и уши стали красными.
«Второй урок, – сказал себе Ракитин. – Поездка обещает быть поучительной».
– Пошли! – не глядя на Ракитина, сказал Шатерников.
Широкой, разбомбленной улицей, похожей на реку, вышедшую из берегов, двинулись они к околице городка. Впереди крупно и твердо, в ладно пригнанной сбруе шагал Шатерников, впечатывая в снег зубчатые следы автомобильной шины, за ним, чуть отставая, плелся Ракитин с болтающимся на поясе мешком, в котором гороховые брикеты уныло бились о твердую колбасу и жесткие кирпичи черного хлеба.
Чем дальше от центра, тем реже встречались плешины бомбовых разрывов. В маленьких домиках, по окна заметенных снегом, шла обычная утренняя жизнь, топились печи, и голубоватые дымы недвижно торчали из труб, словно странные призрачные деревца. Ракитин недолго прожил в Малой Вишере, почти не знал городка, но сейчас, расставаясь с ним, испытывал нежность и печаль…
На развилке томилось много ожидающего люда. Шоферы, не обращая внимания на сигналы девушки-регулировщицы, проносились мимо, а бедные путники, среди которых было немало старших командиров, тоскливо провожали взглядом подпрыгивающие, дребезжащие кузова. Показалась колонна из трех машин, груженных ящиками. Регулировщица с красным от мороза и обиды лицом решительно взмахнула флажком, командиры дружно «заголосовали», и Ракитин, подчиняясь общему движению, вытянул вперед руку с оттопыренным большим пальцем. Не снижая и не увеличивая скорости, машины прошли мимо, едва не задев регулировщицу. Ракитин заметил, что один Шатерников не принял участия в общей суматохе.
– Вы что – в обиде на свой зад? – сказал он Ракитину. – Они ж груженые!
– Вы только потому и не голосовали?
– Конечно!
Вскоре, гремя бортами, появилась пустая полуторка, вызвав короткую радость ожидающих, сразу сменившуюся унынием, когда машина, брызнув снегом, промчалась мимо. Шатерников огромными скачками устремился следом за ней. Кто-то ехидно засмеялся, кто-то крикнул: «Держи карман шире!» Ракитин малодушно отвернулся, чтобы не видеть позора своего спутника.
– Ракитин, сюда! – послышался зычный крик.
Машина тихо ползла вдоль обочины, на подножке стоял Шатерников и махал рукой.
Ракитин не видел, как свершилось чудо, ему представилось, что Шатерников остановил грузовик за колесо, как гоголевский Андрий коляску. Он побежал к машине. Улыбаясь ослепительной и самоуверенной улыбкой, Шатерников что-то говорил сидящему в кабине капитану. Шатерников был в том же ранге, следовательно не мог действовать командирским приказом, да и вообще, где начинается дорога, кончается субординация. Но ведь капитан был человеком, а машина – вещью, следовательно они не могли противостоять гипнотическому влиянию Шатерникова.
Шатерников отобрал из числа ожидающих пятнадцать человек, властно отстранил остальных: «Рессоры слабоваты!» – и машина тронулась.
Ветер был не так уж крепок, но встречное движение машины удесятеряло его силу. Колючий, сухой и холодный, он перехватывал дыхание, обжигал легкие, выхлестывал глаза. Но если стать вполоборота, так, чтобы ветер драил щеку и со свистом проносился мимо губ, то получалось здорово: чувствуешь и стремительное движение, и чистоту ядреного морозного воздуха, и что-то героическое подымается в душе. Ракитин улыбнулся затвердевшим от холода ртом. Он хотел поймать взгляд Шатерникова, но тот, вооружившись биноклем, обозревал небо. Постепенно взгляды и других пассажиров обратились к белесому, выцветшему небу: низко над горизонтом, в одном направлении с машиной, ползла шестерка немецких бомбардировщиков.
– «Фоккеры»?.. – неуверенно произнес чей-то голос.
– Нет, вроде «хейнкели», – возразил другой.
– «Юнкерсы», две восьмерки, пикирующие, – веско сказал Шатерников и отнял бинокль от глаз.
– Точно! – подтвердил полковник с голубыми петлицами.
– Одному малость пикирнуть – бац, и нет старушки!.. – пошутил молодцеватый капитан, весь перекрещенный ремнями.
– Прощай, Маруся, не вернуся!.. – петушиным голосом сказал старший лейтенант с эмблемой юриста.
Ракитин почувствовал, что за всеми этими шуточками скрывается серьезная тревога. Он взглянул на Шатерникова, тот равнодушно протирал стекла бинокля, и Ракитин решил, что беспокоиться нечего. Действительно, шестерка «юнкерсов» вскоре превратилась в тоненькую паутинку, затем паутинка растаяла в белесой голубизне неба.
Впереди возникли полуразрушенные кирпичные корпуса старого, аракчеевских времен, военного городка Селищево. Машина проехала контрольно-пропускной пункт и остановилась у замерзшего, окруженного ивами пруда. У ближнего берега, под навесом убранных снегом, далеко простершихся ветвей, стояли два дальнобойных орудия с кожаными намордниками на стволах. В домах городка жили только полуподвалы, там в застекленных окнах горел свет, из форток торчали железные трубы печурок. Остальные этажи были мертвы, иные окна казались заклеенными черной бумагой, в иных светлело небо.
Вместе с остальными пассажирами Ракитин и Шатерников спрыгнули на землю.
– Все разрушено, – тихо произнес Шатерников и трагическим голосом добавил: – А ведь это были казармы!
«Словно о руинах Колизея, – подумал Ракитин. – Впрочем, для него казармы совсем не то, что для меня, человека штатского».
Шатерников еще раз медленно обвел взглядом кирпичный строй разрушенных зданий.
– Какие чудные казармы тут были! Вон там, видно, находился полигон, а там – спортплощадка. Ах, звери, звери!..
Неожиданный и сильный свистящий звук, обернувшийся коротким, звонким разрывом, заставил Ракитина вобрать голову в плечи. Снова свист – и снова разрыв. На белоснежной поверхности пруда возникли два черных, дымящихся пятна.
– Немецкая дальнобойная дает, – заметил Шатерников. – Из-под Спасской Полести.
Возле наших орудий закопошились человеческие фигурки. Они сдергивали кожаные чехлы, суетились, размахивали руками. Вдруг ствол одного орудия дернулся, и громкий звук выстрела больно ударил Ракитина по ушам. Когда дернулся ствол другого орудия, он успел зажать уши ладонями и открыть рот.
– Артиллерийская дуэль, – удовлетворенно проговорил Шатерников. – Пустячок, а приятно.
Ракитин ожидал, что разгорится перестрелка. Ничуть не бывало. Немцы замолчали, и наши бойцы принялись натягивать намордники на стволы.
– Сейчас нам предстоит малоприятный визит, – сказал, поморщившись, Шатерников. Батальонный комиссар Князев не жалует меня…
Но визит, о котором говорил Шатерников, не состоялся. «Хозяйство Князева» перебралось во второй эшелон, в деревню Вяжищи, в пятнадцати километрах от Селищева.
– Придется здесь заночевать, – решил Шатерников.
Они находились в огромном сводчатом подвале, освещаемом лампами-молниями и самодельными светильниками. Вдоль стен тянулись деревянные нары, весело потрескивали докрасна раскаленные железные печурки, на них бойцы варили суп и кулеш. Тут было общежитие работников штаба и поарма и некоторые службы. В глубине подвала стоял грубо сколоченный стол, а на нем дощечка с надписью: «Начальник АХЧ». В другом конце, за деревянной перегородкой, слышался однообразный постук морзянки.
Шатерников освободился от мешка и прочих доспехов, снял полушубок и сложил все это на нары. Ракитин последовал его примеру.
– Будем ужинать, – сказал Шатерников.
Расстелив газету, он стал выкладывать на нее различную снедь, не виденную Ракитиным чуть ли не с самого начала войны: сливочное масло, вареную колбасу, крутые яйца, шпиг, печенье. Ракитин понял, что кладовая АХО была ящиком с двойным дном и лишь посвященному открывала свои тайные недра. Боясь, что Шатерников станет приглашать его к своему роскошному столу, Ракитин схватил гороховый брикет, комбижир, кусок хлеба и поспешно отошел к печурке, у которой хозяйничали бойцы и где он не был виден Шатерникову.
– Ребята, котелка не найдется? – спросил он.
Один из бойцов протянул ему черный, закопченный котелок. Ракитин зачерпнул воды из кадки, размял ложкой концентрат, бросил туда кусок комбижира и поставил котелок на огонь.
Ракитин довольно долго провозился со своим незатейливым ужином. Он погнул алюминиевую ложку, разминая твердые катышки, в которые свалялся желтый порошок. Наконец его усилия были вознаграждены: в котелке забурлила густая гороховая каша. Ракитин добавил еще комбижиру и, обжигаясь, принялся хлебать вкусно пахнущее месиво.
Покончив с ужином, он заметил, что за столом начальника АХЧ собралась теплая компания. Командиры в расстегнутых по-домашнему гимнастерках склонились над столом, что-то разглядывая, то и дело слышался смех и одобрительные возгласы. Вначале Ракитин подумал, что там идет какая-то игра, но потом обнаружил, что центром внимания является сидящий во главе стола Шатерников. Он подошел ближе.
Жестами опытного фокусника Шатерников разбирал круглый немецкий противогаз.
– Эйн, цвей, дрей! – говорил он, разбрасывая вокруг себя части противогаза. – Фир, фюнф, зеке, – и противогаз был снова собран.
Командиры дружно засмеялись.
– Здорово! – произнес молодой политрук с шелковистыми, лихо завинченными кверху усами.
– Да, толковая штука, – согласился Шатерников. – Что у фрицев хорошо, то хорошо. Это я у немецкого разведчика снял, он нам под Тихвином попался, когда мы из окружения выходили. А это вот мне ихний майор завещал. – Он вытащил из кобуры парабеллум, извлек из рукоятки обойму с чистыми, гладкими головками пуль.
– Неужто завещал?
– Ну да! Мертвый фриц добрый. Битте-дритте – парабеллум и еще запасная обойма. – Шатерников нагнулся и вынул из-за голенища вторую обойму.
«А мне он ничего не показывал!» – ревниво подумал Ракитин.
– От того же майора мне чудный бритвенный прибор достался, – продолжал Шатерников. Он вынул из планшета плоскую коробочку, открыл ее и быстро свинтил изящную безопасную бритву. Проведя бритвой несколько раз по своим гладким загорелым щекам, Шатерников с сожалением добавил. – Вот только с лезвиями беда. Всего три штуки и было. Правда, «золлингеновская» сталь как бы самозатачивается: слегка о стакан направишь – и опять как новенькая!
– Здорово! – хлопнул себя по коленке усатый политрук.
– Это что! – сказал Шатерников. – Мы по дороге один немецкий штабишко накрыли. И, как говорится, когда дым рассеялся, я там вот эту «лейку» подобрал. – Названный предмет тут же появился перед глазами слушателей. Шатерников расстегнул планшет и достал пачку фотографий. – Я этой «лейкой» весь наш путь заснял.
Карточки пошли по рукам. Ракитин мельком видел каких-то бойцов, то пробирающихся через лес, то отдыхающих на траве, то чистящих оружие и готовящих еду. Раз-другой мелькнул сам Шатерников в длинной шинели и треухе с лисьей оторочкой, с автоматом на шее. Раз он стоял на опушке леса, раз у какого-то бревенчатого дома без окон. По поводу дома Шатерников сказал, что это Лесникова баня.
– За месяц только раз удалось в баньке попариться, зато уж на всю катушку. Умирать буду, а лесникову баньку не забуду.
– Слушай, товарищ капитан, – сказал пожилой батальонный комиссар, – а ты не загибаешь малость? Что это бойцы у тебя все какие чистенькие, бритые, будто не из окружения, а с парада идут?
– А я не давал людям распускаться, – просто ответил Шатерников. – У меня так было заведено, чтоб личность бритая, оружие чищено, каждая пуговица на месте. Я сразу предупредил: роту я выведу, а вшивую команду нет.
– Это правильно! – наклонил седеющую голову батальонный комиссар.
– Да, вот еще трофеи! – вспомнил Шатерников. – Поглядите, до чего фрицы проклятые додумались. – Он осторожно вытащил из планшета несколько ветхих немецких листовок. – Вот насчет взятия Москвы: немецкий часовой на фоне Спасской башни. А вот фото Ленинграда и подпись: «Что видят глаза немецкого солдата». Ловко смонтировано? А? Для истории храню…
– Постойте, немцы до Кировского не дошли, как же они Дворцовую набережную увидели? – возмутился батальонный комиссар.
– В том-то и расчет: вон, мол, как далеко мы в город проникли – до самой Невы!.. А теперь взгляните на эту вот… – Шатерников развернул большую листовку, на которой изображен был апокалипсический зверь с головой грифона и львиными лапами, пожирающий земной шар. Внизу подпись: «Спасем мир от марксистско-империалистического заговора». – До чего, подлецы, додумались? А?
Кто-то засмеялся, а пожилой батальонный комиссар брезгливо сказал:
– Агитируют, сволочи…
Усатый политрук, продолжавший перебирать фотокарточки, заинтересовался одной из них, на которой изображена была молодая красивая женщина в цветном сарафанчике, с голыми круглыми руками.
– Это что за краля? Тоже из окружения?
– Да нет, жена, – сдержанно отозвался Шатерников. – На даче, перед самой войной снималась.
Карточка жены пошла по рукам, каждый выражал свое восхищение спутницей Шатерникова.
Шатерников раскраснелся от удовольствия и стал еще красивее.
– Любят небось тебя женщины, капитан? – завистливо сказал усатый политрук.
«А мне вот нечем заинтересовать людей, – думал Ракитин ночью, лежа с закрытыми глазами. – У него даже каждый предмет обихода имеет свою историю, связан с подвигом, с фронтовыми приключениями… А что мог бы я сказать товарищам: „Вот этот ФЭД мне подарила мама в день рождения; бритвенный прибор мне тоже подарила мама. Все, что у меня есть, куплено мне мамой. Все, что на мне надето, дала мне армия. Вот только револьвер я сам раздобыл, правда не на фронте, а в Малой Вишере. Но я вам его не покажу, вас стошнит от одного его вида“. Чем мне еще похвастаться? О московской подруге моей лучше умолчать: стоило нам расстаться на один месяц, чтобы убедиться, насколько мы не нужны друг другу. Правда, она изредка пишет мне письма, но лишь потому, что модно иметь друга-фронтовика. Нет, надо научиться жить верно и цельно, как Шатерников, чтоб не бояться открыть себя любому встречному. Вот откуда у него эта внутренняя свобода, непосредственность в отношениях с людьми…»
Проснувшись рано утром, Ракитин обнаружил, что нары по правую и левую стороны пусты: люди разошлись по своим делам. Только у печурки дремал дневальный.
Ракитин умылся под рукомойником, оделся, пожевал хлеба с комбижиром, припахивающим в холодном виде свечкой, свернул папиросу и, прихватив мешок, вышел из подвала. Он сразу увидел Шатерникова: тот фотографировал хорошенькую связистку, в гимнастерке, шерстяной узкой юбке и подвернутых ниже круглых колен изящных яловых сапожках. Связистка стояла в развилке двух сросшихся корнями берез, прислонившись к одному стволу и полусогнутой ногой упираясь в другой. Ракитина удивили ее чулки, необычного, небесно-голубого цвета, потом он сообразил, что это трикотажные мужские кальсоны. Шатерников запечатлел связистку еще в нескольких видах и накрыл объектив черным колпачком.
