Текст книги "Ранней весной (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– По красным, – ответил тот.
– А есть у вас еще ракеты?
– Нет, вроде других нет.
Красивое загорелое лицо Шатерникова бронзово потемнело от гнева.
– Стыд и срам! Вы б еще вместо ракет в пальцы свистали, – пинком распахнул дверь и прошел в блиндаж.
Шатерников вернулся в сопровождении немолодого худощавого политрука с кротко-задумчивым лицом, похожего на школьного учителя. Новая, необмявшаяся солдатская шинель колом торчала на груди. Ракитин догадался, что это и есть комиссар полка Утин.
– Ничего не пойму!.. – развел руками политрук, убедившись в правоте Шатерникова. – Чернецов ясно сказал, чтобы принесли красные. Это все Козюра, мать его!.. – Как-то не шла к нему ругань, и он, словно ощущая это, застенчиво улыбнулся.
– Надо сейчас же послать за ракетами, – сказал Шатерников.
– Я сейчас позвоню в батальон…
– Лучше послать, – настойчиво повторил Шатерников. – По телефону можно опять на Козюру нарваться.
Из-за кустов показалась фигура человека, бегущего со стороны леса. Боец бежал, низко нагнув голою Лишь достигнув блиндажа, осмелился он поднять красное, в поту лицо, осветившееся радостной улыбкой от того, что все-таки добежал. Прерывистым от быстрого бега и пережитой опасности голосом он стал что-то докладывать Утину.
– Вот что, друг, – домашним голосом сказал Утин, когда связной кончил докладывать, – сходи-ка во второй батальон за красными ракетами. Дается тебе двадцать минут.
Все пространство от КП до переднего края простреливалось немцами. Связной столько натерпелся, пока бежал сюда, что повторить этот путь без всякой передышки было свыше его сил. Мягкая интонация Утина давала ему надежду на избавление.
Металлический окрик Шатерникова: «Исполнять!» – пробудил в нем солдата. Он вздрогнул, выпрямился и с вмиг построжавшим лицом стремглав кинулся в поле.
Вскоре цепкое око Шатерникова обнаружило новый непорядок, на этот раз в виде пожилого сгорбленного бойца в побуревшей шинели с обтрепанными полами. Боец плелся, тяжело волоча тонкие, сухие ноги в обмотках. Впереди себя он держал на весу простреленную руку, обернутую заскорузлой от крови и грязи тряпкой.
– Эй, друг, ты чего тут шляешься? – закричал Шатерников. Даже не глянув в сторону окликнувшего его человека, боец покорно свернул с пути и подошел к блиндажу. Жестом, каким просят о подаянии, подсунул он Шатерникову окровавленную кисть.
– В медсанбат иду, – сказал он глухо.
– Самострел? – спросил Шатерников.
Некрасивое, темное, с косо срезанным подбородком и маленькими желтыми глазами, лицо бойца исказилось мукой, тоской, болью. Он ничего не ответил и принялся сдирать тряпки. Рана была сквозная, с выходом в ладонь, отчего пальцы свело клешней; края раны чистые, незадымленные.
– Дощечка, тряпочка? – деловито осведомился Шатерников.
– Фрицева пуля, – прохрипел боец. Чувствовалось, что говорит он это не впервой и сам не ждет, чтобы ему поверили.
– А винтовка где?
– У командира… командиру оставил…
– Брось! Какой командир тебя без винтовки отпустит. Самострел ты и дезертир.
– Дозвольте идти, товарищ капитан…
– Куда?
– В медсанбат, – уже не настойчиво, а равнодушно-тоскливо сказал боец.
– Говорил бы лучше: в трибунал. Давай быстро назад! Товарищи в бой пойдут, а он тут валандается… Кровью своёй искупишь вину!
Ракитину на какой-то миг показалось, что дезертир рухнет сейчас на колени перед Шатерниковым, и он невольно зажмурился, чтобы не видеть человеческого унижения. Но боец повернулся и с протянутой, словно за подаянием, рукой побрел к лесу.
Из блиндажа вышло несколько военных во главе с командиром полка. Ракитина удивила молодость капитана Чернецова. По виду Чернецову много не хватало до тридцати. У него было смуглое курносое мальчишеское лицо; накинутая на плечи шинель открывала худую, поджарую фигуру. Военные люди обменивались какими-то фразами, но Ракитин не мог уловить сути их разговора. В круглой яме стало тесно, и, чтобы не путаться под ногами, Ракитин прошел в блиндаж.
Вдоль стен тянулись узкие нары, по углам стояли столы с зелеными ящиками телефонов и жестяными ящиками раций. Какой-то боец надсадно выкликал в трубку чьи-то позывные: Соловей, Чайка, Тюльпан. Ракитин задумался над тем, почему из бесконечного множества слов выбрали столь нежные позывные, и не заметил, как подошла назначенная минута и артподготовкой начался бой.
– Огонь!.. Огонь!.. – услышал он зычный, срывающийся крик, а вслед за тем такой шум, будто поблизости опрокинулась телега с кирпичами.
– Хорошо дивизионная дает, – с уважением сказал полный, с добрым, умным лицом лейтенант связи. Но Ракитину показалось, что огонь дивизионной артиллерии слишком тих, и, чтобы проверить это, он вышел из блиндажа.
Он словно перенесся из глухого подземелья в громокипящее царство звуков. Незримые колокола раскалывали простор неумолчным, тяжким звоном. Казалось, рвался в клочья перенасыщенный звуками воздух, ухало позади, визжало, шипело, свистело над головой, громом раскатывалось впереди. Чувство, подобное опьянению, охватило Ракитина. Обмирало и падало сердце, будто обручем сжимало черепную коробку, лопались барабанные перепонки, а хотелось еще и еще, до глухоты, до обморока, до полного растворения в этом неистовом хаосе звуков. И хоть это казалось невозможным, чудовищная музыка зазвучала еще громче, стала бредом – и вдруг спала. Ракитин догадался, что дивизионная перенесла свой огонь в глубину обороны противника и оттого утишились звуки разрывов.
Из блиндажа выскочил полный связист и что-то сказал командиру полка. Смуглое мальчишеское лицо Чернецова побелело. Он закричал на связиста, выругался, исчез в блиндаже и снова появился, нервно терзая борта шинели.
– Автоматчики разминулись с танками, – разобрал Ракитин слова, сказанные им комиссару полка.
– Небось опять Козюра напутал? – сказал Шатерников.
Комполка не заметил иронии.
– Нет, для координации мой предшественник направил Синцова.
– Куда же он девался?
Никто не знает, видели – он поскакал куда-то на лошади.
– Может, еще успеет? – сказал Утин.
– Какой, к черту, успеет! Уже надо пускать танки, через десять минут кончится артподготовка!
– А вы попросите еще огоньку, – посоветовал Шатерников.
– Прислушайся, капитан, – сказал Утин Чернецову. – Толково.
– Что вы! – уныло проговорил комполка. – Дивизионную нам дали до двенадцати двадцати. Выходи тут из положения…
– Так пускай танки без автоматчиков, – предложил Утин.
– Вот еще! – сердито сказал Чернецов и шагнул к блиндажу, но ему переступил дорогу Шатерников.
– Погоди, капитан! – сказал он властно. – У тебя есть резервы?
– Только разведчики.
– Сажай их на танки.
Чернецов округлил глаза, недоумевая, как ему самому не пришла в голову эта мысль. Вслед за тем лицо его вновь омрачилось.
– Время пройдет, фрицы оправятся!..
– Чепуха! – резко сказал Шатерников. – Вызови полковую, минометы. Немцы подумают: опять огневой шквал, попрячут носы, а пока они расчухают, что огонек не тот, танки свое сработают.
Чернецов благодарно посмотрел на Шатерникова и кинулся в блиндаж.
Замолкла дивизионная артиллерия, и воздух словно посвежел. Снова стали слышны редкие, похожие на вздрог басовой гитарной струны рикошеты пуль немецких «кукушек». Солнце вышло из облаков и засветило молодо и радостно, позолотив снег, – и трудно было представить себе, что война совсем рядом.
И тут послышался глухой рокот моторов. Все взгляды дружно обратились к березняку, над которым всплывало голубое бензиновое облако.
– Идут! – сказал, как охнул, кто-то.
Снова заговорили пушки, но как ни трудилась полковая артиллерия, огонь ее казался жалким по сравнению с недавним огневым смерчем. В промежутках между выстрелами слышались хруст и шелест умирающих деревьев. Ломая, сминая, топча березы, из леса выходили танки. Сперва показался огромный, мощный КВ, за ним пять средних танков. На броне лежали люди с автоматами в руках.
– Это разведчики? – спросил Ракитин Утина.
– Они самые…
– Ребятки только обедать сели, – проговорил за спиной Ракитина полный начальник связи. – Бац – приказ: по коням! Вот уж не думали не гадали!.. – И раздумчиво добавил: – Что ж, война…
Путь танков лежал мимо КП. Ракитин прошел в траншейку и стал рядом с Шатерниковым. Он слышал, как дрожит земля под гусеницами грузных машин, жирные комья глины отваливались от стенки траншеи.
Ракитин знал, что разведчики попали в десант случайно, из-за нерасторопности какого-то Синцова и жестокой находчивости Шатерникова. И это ставило их в другой ряд, чем всех остальных участников боя за высоту 16,9, которые делали свое дело. Слова полного связиста: «Ребятки только обедать сели…» – резнули его по сердцу. Ему показалось, что разведчики лежат на броне в каких-то неловких и неудобных позах, – может, так оно и было из-за непривычности этих ребят к танковым спинам. Ему почудилось что-то обреченное в их простых юных лицах, в их коротких, словно извиняющихся взглядах, скользнувших по его лицу. Только потом понял он, что они и сами ощущали свою неуклюжесть и чуть стыдились ее; а то, что он принял за обреченность, было лишь скромной солдатской готовностью: мол, сделаем, как сумеем…
– Отчего у них такие лица? – спросил он Шатерникова.
– Хуже нет – использовать людей не по назначению, – отвечая не столько ему, сколько собственным мыслям, проговорил Шатерников. – Когда человек не на своем месте, у него пол-уменья. Храбрость разведчика и храбрость десантника не одно и то же…
– Так вы же сами усадили их на танки!
– Не было другого выхода, – просто и серьезно ответил Шатерников.
Танки достигли болота и устремились к лесу по невидимым деревянным мосткам, далеко вокруг себя разбрызгивая болотную влагу. Одолев железнодорожную насыпь, они скрылись из виду, лишь некоторое время торчала верхушка башни КВ с длинным, узким стволом орудия, затем и она исчезла.
Обо всем последующем Ракитин мог только догадываться по репликам, которыми обменивались командир и комиссар полка, по обрывкам телефонных переговоров да по коротким замечаниям других командиров.
Так он узнал, что дивизионная артиллерия нанесла немцам большой урон, что уловка с полковыми пушками вполне себя оправдала – танки легко прошли первую линию немецких укреплений и принялись утюжить семинакатные блиндажи и дзоты противника. Но потом немцы оправились и стали обстреливать танки и автоматчиков из пулеметов и противотанковых пушек. Об этом говорилось с гневным удивлением и проклятиями, словно о непредвиденном коварстве противника, и Ракитину подумалось: насколько легче было бы воевать, если б противник вообще отсутствовал. А вскоре пришло сообщение, что КВ получил опасное попадание термитным снарядом, заклинившим башню, и вышел из боя. Но, видимо, оставшиеся танки делали свою работу неплохо, потому что Утин, поправив ремень, сказал Чернецову своим спокойным, будничным голосом:
– Пойду ребяток поднимать. А ты в случае чего с ним советуйся. – Он кивнул на Шатерникова, выбрался из ямы и, сутулясь, побежал к лесу.
Через несколько минут в небе вспыхнула красная свеча, быстро потекшая вниз кровавыми каплями. Ракитин и не заметил, кто подал сигнал атаки.
Со стороны леса доносились редкие, кажущиеся негромкими автоматные очереди, затем слабый, звонко-замирающий и вновь рождающийся крик, будто женские голоса тянули высокую, тающую на верхах ноту, и Ракитин не сразу догадался, что это прозвучало далекое «ура!» поднявшейся в атаку пехоты.
– Пошли, милые!.. Пошли, родные!.. – проговорил полный связист, и от этих простых слов у Ракитина комок подкатил к горлу.
А затем с ним случилось что-то странное: его неудержимо потянуло в сон. Ракитин тщетно пытался стряхнуть с себя эту внезапную обморочную усталость, в которой разрядилось владевшее им все это время напряжение. Он таращил глаза, щипал себя за руку – ничего не помогало. Тогда он прошел в конец траншеи, прислонился к влажной глинистой стенке, прикрыл перчаткой верхнюю половину лица, будто задумался, и сразу как в черную яму провалился.
Он и сам не знал, сколько длилось его забытье, – наверное, минут пять – десять. Он очнулся внезапно, как и заснул, будто что-то толкнуло его изнутри. Ничего не изменилось вокруг, только командиры, сгрудившись вокруг Шатерникова, что-то высматривали в бинокли и не в стороне леса, где происходил бой, а значительно правее, – там, где болото поросло густым тальником.
Ракитин подошел к ним.
– Что там такое? – спросил он полного связиста.
– Немецкие танки, – тихо ответил тот.
Ракитин поглядел на густой кустарниковым ивняк в ничего не увидел.
– Они ударят по правому соседу, – сказал Чернецов.
– Похоже, – согласился Шатерников и еще что-то сказал, чего Ракитин не расслышал, потому что тут он увидел немецкие танки.
Почти неотличимые по цвету от сизо-коричневой, глянцевитой заросли тальника, они медленно, натужливо ползли по раскисшему, заболоченному полю. В них не было ничего грозного, устрашающего – вялые железные улитки. Но по серьезным лицам окружающих Ракитин понял, что это опасность, и опасность настоящая. Он хотел попросить у кого-нибудь бинокль, чтобы получше разглядеть эту опасность, но постеснялся.
– Мать твою так!.. – впервые за их поездку Ракитин услышал брань из уст Шатерникова.
Через поле к железнодорожной насыпи пробирался боец, впереди себя он нес забинтованную руку. Это был тот самый, которого Шатерников назвал самострелом. Откуда он взялся, где был все это время?
Шатерников из кожи лез, чтобы привлечь внимание бойца: он вытягивался на носках, кричал, размахивал руками. Тот, верно, слышал его призывы, но бежал, отворотив лицо в сторону, чтобы не встретиться с взглядом командира. Вот он достиг насыпи и неловко, оскальзываясь, стал карабкаться по ней. Видимо, он держал путь прямо на немецкие танки.
– Что делает трусость, – с презрением произнес Шатерников. – Сам лезет на верную смерть… Стой! Убьют!.. – закричал он, приложив ладонь к губам.
Дезертир вскарабкался на полотно и поднял руки кверху, здоровой рукой он поддерживал простреленную.
– Эх, какого бойца он в себе теряет! – огорченно притворил Шатерников и вынул парабеллум. Положив ствол на локтевой сгиб, он съел нижнюю губу крепкими белыми зубами и плотно сощурил левый глаз. Солнце позолотило ему лоб. Переменив стойку, он вновь прицелился и спустил курок. С поднятыми руками предатель бежал по насыпи в сторону танков.
– Что за черт? – недоуменно сказал Шатерников и зачем-то подул в ствол пистолета.
Но предатель вдруг повернулся лицом к КП, сложился пополам, словно отвесил глубокий поклон, рухнул на колени и скатился с насыпи.
– Собаке собачья смерть, – гадливо сказал полный связист.
Справа от танков вспыхнул голубой дымок, за ним второй, третий.
– Ну, вот и сосед заговорил, – определил Чернецов, снова припав к биноклю.
Дымки вспыхивали все чаще и чаще. Такие голубенькие и невинные издали, они, верно, пришлись не по вкусу немецким танкам. В тальнике началась сумятица. Танки завертелись, подняли ответную стрельбу, потом свернули с первоначального пути; три из них вырвались из зарослей и, как показалось Ракитину, взяли направление прямо на КП, один, видимо подбитый, остался в кустарнике.
– Сказались они, что ли? – воскликнул Чернецов. – Прут прямо на нас!.. – он повернулся к бородатому капитану. – Ну-ка, начарт, дай им прямой наводкой!..
Ракитина мучило, что он так плохо разбирается в происходящем. Он видел, что танки идут на них, – это подтвердил и Чернецов, – но не мог представить себе действительной меры опасности. Окружающие хоть и посуровели как-то, но не выражали особого волнения. Шатерников вместе с начартом и полным связистом ушел в блиндаж, да и не хотелось Ракитину выказывать перед ним своего беспокойства, которое тот легко мог принять за страх. А страха Ракитин и в самом деле не чувствовал. Ему было тревожно и как-то не по себе, но лишь потому, что он не видел своего места во всем происходящем. Если б нашлось какое-то дело, если б ему что-нибудь поручили, приказали, он бы чувствовал себя куда лучше и тверже. Но безучастно ждать, пока другие отвратят нависшую опасность, было противно натуре Ракитина, склонной к действенному участию в каждом деле, с которым его сталкивала жизнь.
Появился Шатерников в сопровождении полного связиста и ординарца комполка, в руках у них были связки гранат.
– Я очень уважаю твою артиллерию, сказал Шатерников Чернецову. – Но страховка не помешает.
– Стоит ли рисковать? – неуверенно сказал Чернецов.
– Риск невелик. Мы их на насыпи подловим. Пошли, товарищи! – Шатерников уперся рукой в край траншеи и легко выбросил свое тело наружу. Ординарец и полный связист последовали за ним. Не очень-то отдавая себе отчет в том, что делает, просто из привычки сопровождать Шатерникова, Ракитин также выскочил из траншеи. Властный окрик Шатерникова: «Назад!» – заставил его одуматься. «И верно, зачем я им нужен без гранат?» – мелькнула мысль, и он спрыгнул обратно в траншею.
На КП появилось несколько бойцов с автоматами и длинной узкой трубой – противотанковым ружьем. Чернецов и другие командиры вынули из кобур пистолеты. Ракитин, немного стыдясь, извлек свой наган. «Так я его и не почистил!» – вспомнил он.
– Вы мне скажите, что надо делать, – попросил он стоявшего рядом Чернецова.
– Ровным счетом ничего, – пожал тот плечами.
– У всех в руках оружие…
– Да, все-таки противник близко…
«Ладно, буду делать то же, что и другие», – решил Ракитин, но делать ему ничего не пришлось.
Прежде чем Шатерников, полный связист и ординарец достигли насыпи, откуда-то из-за КП ударили полковые пушки. Снаряды прошли низко-низко и разорвались с недолетом, впереди танков, охлестнув их потоками грязи. Этого оказалось достаточно: танки повернули и без выстрела устремились назад.
Через несколько минут Шатерников спрыгнул в траншею.
– Контратака отбита, а, капитан? – радостно сказал Чернецов.
– Отбита, – подтвердил Шатерников. – Немцами явно командовал какой-то ихний фон Козюра.
Из блиндажа показалась кудрявая голова телефониста.
– Товарищ командир полка! – закричал он восторженно. – Тюльпан на проводе!..
Его заходящийся от восторга голос подсказал Ракитину, что случилось что-то очень хорошее. Так оно и оказалось. Когда Чернецов после телефонных переговоров вновь появился в траншее, он глядел орлом.
– Поздравляю, товарищи, – произнес он важно. – Высота 16,9 взята!
Тут все разом заговорили, зашумели, а бородатый начарт вдруг заорал на ординарца громовым голосом: «Где обед?!» – и ординарец, парень ушлый, себе на уме, с готовностью ярого службиста проорал в ответ: «Сей минут будет, товарищ капитан!»
Чернецов протянул руку Шатерникову и, осветившись открытой, мальчишеской улыбкой, сказал:
– Крепко ты нам помог, товарищ капитан!
– Да ладно, – отмахнулся Шатерников.
– Не скромничай, товарищ капитан, – послышался голос Утина, – хорошие, ценные решения подбрасывал!.. – Шинель на политруке была порвана и забрызгана грязью, а взмокшее потом худощавое лицо также спокойно и скромно-деловито.
– А ну вас к богу в рай! – сказал Шатерников и отвернулся.
Шатерников не скромничал и не ломался. Когда во время их странствий по частям он демонстрировал свои трофеи и вокруг звучал хор восхищенных голосов, Шатерников отнюдь не оставался равнодушным к лести. А сейчас, сделав действительно хорошее дело, быть может обеспечив успешное окончание боя, он отводил от себя и похвалы и благодарность. Он даже сказал неунимавшемуся Чернецову:
– Радоваться нечему, высота хоть и взята, но бой проведен на тройку с минусом.
– Так ведь учимся воевать! – воскликнул Чернецов.
– Пора бы и научиться, – сухо отрезал тот.
Ракитин спросил Утина, какова судьба разведчиков.
– Потери еще не подсчитаны, – ответил политрук. – Да, кстати, взято немало пленных.
– А где они?
– Там, за лесом, – махнул Утин рукой. – Их согнали в офицерский блиндаж. Набились как сельди в бочке.
Ракитин сказал Шатерникову, что пойдет к пленным.
– Не советую. Можно нарваться на пулю.
– Так бой же кончен?
– А «кукушки»? Они отрезаны от своих, но не знают этого. Погодите, пока их ликвидируют.
– А скоро это будет?
– Понятия не имею. А еще лучше обождать, когда пленных доставят в дивизию.
Ракитин с удивлением посмотрел на Шатерникова. Тот ли это человек, который только что, не раздумывая, не колеблясь, пошел с гранатами против немецких танков? Но сейчас он не видел необходимости подвергать себя хоть малейшему риску, его солдатское чувство молчало. Ракитин понял, что разубеждать его бессмысленно, но все же сказал:
– Интересно поговорить с немцами, только что взятыми в плен.
– А какая разница? Фриц – он фриц и есть.
– Вот я и хочу это проверить.
– Вольному воля, – пожал плечами Шатерников. – Но я вас предупредил.
Ракитин кивнул и по земляным ступенькам выбрался наружу. Изжеванная гусеницами танков, вмятая в болотистую почву дорога подвела его к железнодорожной насыпи и сквозь широкую брешь, проделанную в насыпи, вывела на ту сторону. Здесь Ракитину пришлось свернуть с дороги, потонувшей в черной торфяной жиже. Болото частью вскрылось, частью было покрыто жестким, стеклянным снегом. Выбирая твердые, укрепленные снегом участки, Ракитин двинулся по целине. Где хватало шага, а где приходилось и перепрыгивать через угольно-черную хлябь. Ближе к опушке, там, где зеленели кусты можжевельника, снег держался сплошным белым полем, и Ракитин торопился скорее добраться туда.
Наконец он почувствовал под ногами надежный упор и остановился передохнуть. Послышался тонкий, короткий свист, и с кусточка можжевельника, в нескольких шагах от Ракитина, как ножом, срезало верхние веточки. Снова послышался тот же короткий свист, и в снегу у ног Ракитина возникли черные дырки. Невольно он отскочил в сторону, и опять у его ног появилась черная строчка продолговатых дырок, и комочки снега хлестнули по валенкам. «Кукушки»! Он скользнул взглядом по синеватым кронам сосен, возвышавшимся над еловым частоколом леса, но ничего не увидел. Медлить было нельзя. Он отбежал к ближайшему кусту и упал на землю.
Странное, недоуменное чувство охватило Ракитина: стреляют не в кого-нибудь вообще, а в него, Сережу Ракитина. Его, Сережу Ракитина, хочет во что бы то ни стало убить незнакомый человек, сидящий на верхушке сосны. Как это дико и нелепо!
Он недолго предавался этим мыслям. Властно заговорил инстинкт самосохранения. «Надо выбираться отсюда, но как? Просто вскочить и побежать к лесу или переползать от куста к кусту? Наверное, тут существуют какие-то твердые правила, но я их не знаю. Прав Шорохов, я действительно плохо занимался военным делом». Чуть приподняв голову, он огляделся и приметил неподалеку ложбинку, извилистый желобок в снегу, тянущийся к лесу. Скроет ли его этот желобок от взгляды немецкой «кукушки», он не знал, но он знал, что нужно принять хоть какое-то решение.
Ракитин чуть отполз назад, всем телом оттолкнулся от земли и скатился в лобжинку. Он пополз вперед, сильно работая руками и коленями. Похоже, ускользнул от «кукушек». Не успел он обрадоваться этой мысли, как его сильно дернуло за полу шинели. Обернувшись, Ракитин увидел, что подол шинели прошит пулями. Хотел двинуться вперед, но снег продырявился у самой его головы. Он метнулся прочь из ложбины, затем, повинуясь безотчетной тяге человека под огнем хоть к какому-нибудь укрытию, вновь скатился в ложбину и пополз вперед на четвереньках, уже не заботясь о том, видно его или нет.
– Уберите задницу! – послышался знакомый твердый голос, и человек в белом полушубке распластался рядом на снегу. Шатерников не бросил товарища и, хоть не видел смысла в его поступке, пришел к нему на выручку. Теплая волна благодарности захлестнула сердце Ракитина, в эту секунду он забыл об опасности.
– Вперед! Не отставайте! – крикнул Шатерников, вскочил и побежал к лесу. Ракитин последовал за ним. Шатерников бежал не прямо, а зигзагами, все время меняя направление, дважды или трижды он с размаху ложился за кусты, проползал несколько метров и снова бежал вперед. Ракитин послушно следовал всем его движениям, он не замечал, стреляют немцы или нет, он видел лишь белый полушубок своего вожака.
Еще не достигнув опушки, Шатерников сдержал бег, а вскоре перешел на обычный шаг. Ракитин нагнал его и пошел рядом. Он ждал, что Шатерников будет браниться, упрекать его, но тот вполне мирно сказал:
– Вот так и действуйте в подобных обстоятельствах. Ползти имеет смысл, пока противник вас не обнаружил.
И Ракитин почувствовал, что в глубине души Шатерников одобряет его поступок.
Лес, глядевший на КП плотной стенкой, здесь оказался совсем редким, сквозным, – так порушили, посекли, поломали его снаряды, мины, пули, бомбы. От иных деревьев остались лишь черные мертвые стволы, у других уцелела сиротливая ветвь или крона; были деревья-обрубки и деревья, еще зеленеющие хвоей, но смертельно раненные: с обнажившимся корневищем или расщепленным комлем; особенно много было поваленных деревьев, уже засохших и еще зеленых. Между деревьями мелькали толстые накаты блиндажей, у каждого – гора картофельных очисток, замерзшие помои, какие-то ржавые железяки, бумажки.
Пройдя лес, оказавшийся совсем небольшим, они очутились на поляне и здесь увидели наши танки, принимавшие участие в штурме высоты. На одном из них танкист в черном матерчатом шлеме сдирал что-то ломиком с почерневшей брони. Они подошли ближе, и Ракитин с ужасом увидел, что танкист сдирает обгоревшие останки человека. Рядом, на земле, лицом вниз, лежал труп бойца, сгоревший до плеч; его стриженная под машинку белобрысая голова уцелела, и если смотреть только на эту круглую юношескую голову с двумя макушками, то казалось, боец просто спит, утомленный трудным боевым днем. «Может, и его взгляд поймал я, когда танки шли мимо КП?» – подумал Ракитин.
Они пошли дальше, какой-то старшина помог им отыскать блиндаж, куда временно поместили пленных.
В последний момент Шатерников раздумал идти к пленным.
Мне нужно наведаться в штаб, – сказал он Ракитину. – Да и нельзя мне сейчас, при моем характере, на фрицев глядеть.
Ракитин вполне понимал его: возможно, от руки этих немцев погибли разведчики, которых Шатерников послал в бой.
– Хорошо, – сказал он, – я справлюсь один.
Но когда он перешагнул порог блиндажа, кишмя кишевшего шинелями цвета плесени, то чуть не задохнулся от острой, никогда еще не испытанной ненависти. Эта ненависть будто вошла в него с тем плотным неприятным, чуждым запахом, который всегда стоял в помещениях, занятых немецкими пленными. Он достаточно хорошо знал этот запах, – запах куриного насеста, и привык не обращать на него внимания, – верно, наш отечественный дурман так же неприятен носу немецкого солдата, – но сейчас его едва не стошнило. Он стал дышать ртом, но это было еще омерзительней, он словно пил зараженный воздух. И он понимал, что дело вовсе не в тяжелом воздухе, а в том, что он стал иначе видеть немцев – между ним и солдатами в зеленых шинелях встали сожженные на танках разведчики.
«Это люди, – твердил он себе, – несчастные, обманутые люди. И не они вовсе убили паренька с двумя макушками, а гнусный, омерзительный строй, превративший нормальных людей в убийц и разрушителей. Возьми себя в руки, ты не имеешь права распускаться…» И, убеждая себя так, Ракитин с удовлетворением чувствовал, что он вновь владеет собой.
Косо прорубленное в стенке блиндажа окошко давало достаточно света, чтоб он отчетливо видел окружавшие его фигуры и лица. Немцы были грязны, запущены и очень плохо одеты. В шинелях и летних пилотках, натянутых на уши, с ногами, обернутыми у кого тряпьем, у кого газетами, с небритыми обмороженными лицами, они производили убогое, жалкое впечатление. Но в отличие от пленных, с которыми он имел дело в Малой Вишере, эти не встали, когда он вошел.
– Ну, отвоевались? – громко сказал Ракитин.
Пленные молчали, только тревожно и остро поблескивали глаза на темных небритых щеках. Ракитин выбрал свободное местечко на нарах и сел. Немец, оказавшийся рядом с ним, тут же поднялся и отошел в угол.
– Есть среди вас добровольно сдавшиеся в плен? – спросил Ракитин, уверенный, что таких среди этих пленных нет.
Пленные зашевелились, послышался невеселый смешок. Высокий, плечистый немец с нашивками фельдфебеля и с фельдфебельской осанкой шагнул вперед.
– Не тратьте даром времени, – сказал он густым, хриплым голосом. – Никто из нас не будет отвечать на ваши вопросы.
Такого еще не случалось в практике Ракитина. Да, немцы, только что вышедшие из боя, мало походили на «отмякших» вишерских немцев.
– А почему вы думаете, что я пришел спрашивать? – спокойно сказал Ракитин. – Может быть, я пришел отвечать?
Он почувствовал, что попал в цель: среди пленных произошло какое-то движение. Спавший на полу или делавший вид, что спит, солдат приподнялся, сел на корточки, другой, с унтер-офицерскими нашивками, ерзнув табуретом, чуть подвинулся к Ракитину.
– Отвечать? – с глупым лицом повторил фельдфебель.
– Ну да! Я полагаю, солдатам, сохранившим жизнь, интересно, что с ними будет дальше.
– А разве нам сохранят жизнь? – робко спросил щуплый рыжий солдатик с острой, цыплячьей грудкой.
– Молчать! – рявкнул фельдфебель.
– Заткните глотку! – холодно сказал Ракитин. – Здесь распоряжаюсь один я. Да, вам сохранят жизнь. Даже этому дураку фельдфебелю сохранят жизнь, чтобы он наконец одумался и перестал быть свиньей.
Кто-то засмеялся, но быстро оборвал смех.
– А что с нами будет? – спросил интеллигентного вида солдат в очках на тонком хрящеватом носу.
– Если вы полагаете, что вас будут холить и лелеять, кормить протертыми супами и класть под перину, то глубоко заблуждаетесь. Вы будете работать, чтоб возместить хоть малую часть ущерба, который нанесли моей стране.
– Значит, нас правда оставят жить? – спросил щуплый солдат.
– Непременно. И ваш фельдфебель это отлично знает, отсюда его наглость. Если бы он ожидал, что его драгоценной жизни грозит опасность, он бы вел себя поскромнее. Да, вы будете жить, – с силой сказал Ракита. – А когда вернетесь после войны на родину, то расскажете соотечественникам, что с русскими лучше дружить, чем ссориться.
– Нас отправят в Сибирь? – спросил высокий, похожий на Дон-Кихота солдат с обмороженной щекой.
– Возможно, хотя и необязательно. А почему вас это пугает? Мое детство прошло в Сибири, а, как видите, я себя неплохо чувствую.
– Там холодно! – с жалкой улыбкой проговорил длинный солдат.
– В таком тряпье, как ваше, и тут не жарко. Кстати, в эту зиму стояли холода, ничуть не уступающие сибирским. Так что вы имеете полное представление о русских морозах. Но в такой одежде, как на мне, подобные морозы переносятся совсем неплохо.
