Текст книги "Ранней весной (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Вечер в Хельсинки
Наш туристский маршрут шел из Лахти в Хельсинки, где нам предстояло провести без малого неделю. На другой день по приезде в финскую столицу мне удалось разыскать моего московского приятеля, кинооператора Беленкова, – он консультировал съемку первого в Финляндии цветного фильма. Сейчас на студии строили новую декорацию, и Беленков, томясь бездельем и гостиничной скукой, обрадовался мне как спасителю.
Все свободное время, оставшееся от посещения музеев, здания финского сейма, кофейной фабрики «Паулиг» и порта я проводил с Беленковым.
Однажды Беленков сказал, что хочет познакомить меня с режиссером Николаем Лейно. Он на четвертушку русский, – отсюда его имя, а также неплохое знание языка и умение пить коньяк, не разбавляя его содовой.
– Мы пойдем к нему? – спросил я.
– Нет, Лейно закоренелый холостяк, дома он только спит. Мы встретимся в «Адлоне». Кстати, вам показывали варьете?
– Нет, это запланировано на последний вечер. Прощальный ужин в ресторане «Рантола», варьете.
– Ну какое в «Рантола» варьете! Значит, решено, идем в «Адлон».
Николай Лейно поджидал нас у дверей ресторана «Адлон». Мне очень понравилось его спокойное, доброе, красноватое лицо, коротко стриженные, цвета желтка, полосы и удивительно ровные белые зубы, обнажавшиеся все, вплоть до коренных, когда он улыбался. Я только потом понял, что зубы у него вставные. Беленков что-то сказал ему по-фински, из хвастовства, – первые же ответные слова, произнесенные Лейно, показали, что он свободно владеет русским. Лейно улыбнулся мне своей щедрой улыбкой и толкнул зеркальную дверь ресторана.
– Варьете уже началось, – сказал он, пропуская меня вперед.
Когда мы спустились по двум ступенькам в главный зал ресторана, нас опахнуло легким, сухим теплом. Незримые и неслышные вентиляторы плавно перемещали воздух по залу, не давая застаиваться жару калориферов и табачному дыму.
Желтый с сиреневым отливом свет озарял танцующих посреди зала девушек. Их стройные фигуры были затянуты в тонкое черное трико, которое, словно вторая кожа, облегало их от шеи до кончиков пальцев, послушно следуя каждому изгибу тела. На голове у них были крошечные черные жестко сверкающие цилиндры; на ногах маленькие – каблук и носок – черные лакированные туфельки. И – по контрасту – очень белыми казались простые широкие крестьянские лица, которым яркая помада и тушь тщетно пытались придать нечто вампирическое. Девушки танцевали тот смелый, вызывающий танец, который должен был волновать пьющих коньяк мужчин, но их чрезмерная старательность и написанное на лицах трудолюбие невольно почему-то приводили на память час вечерней дойки на затерянной где-нибудь в лесах ферме. Может быть, совсем недавно они с такой же милой и трогательной добросовестностью доили коров, задавали корм скотине, сбивали масло, варили сыры. Словом, впервые в жизни увиденное мною варьете подарило меня ощущением все той же славной финской домовитости и любви к труду.
Очень низко поклонившись, черные девушки убежали в низенькую дверь за оркестром.
– Ну как? – спросил меня Лейно.
– Что же, вполне пристойно, – ответил я.
– В этом-то вся беда! – воскликнул режиссер. – Чего только не делают с бедными девчонками, но они всегда пристойны. Сейчас вот придумали черное трико, потому что без трико они еще пристойнее. А ведь это лучшая шестерка в Хельсинки. Видно, пристойность в самой крови народа.
– Ну, если это единственная национальная трагедия, то не так страшно, – сказал я.
Лейно захохотал, дав пересчитать свои безупречные зубы.
Перед оркестром оказался небольшой, пузатенький человек с микрофоном в руке. Тесно прижимая микрофон к губам, он сиплым фальцетом спел какой-то куплет и сам первый рассмеялся. Я разобрал всего три слова: «Турку», «Хельсинки», «Париж».
– О чем он пел? – спросил я Лейно.
– Вокруг спорят: что лучше – Турку или Хельсинки? Вы спросите меня, и я отвечу: Париж.
Толстяк спел новый куплет, покрытый аплодисментами всего зала: на этот раз о вздорожании колбасных изделий.
– О! – воскликнул Лейно. – Но ведь это значит, что вздорожает закуска!
– Ты мог бы узнать эту новость из сегодняшних газет, – заметил Беленков. – Все газеты только и трубят об этом.
– Ты же знаешь, – с достоинством сказал Лейно, – я не читаю газет, когда снимаю фильм, и когда не снимаю – тоже.
В этот момент толстенький певец закончил третий и последний куплет, погас желто-сиреневый свет, яростно вспыхнула огромная люстра под потолком, и Беленков предложил:
– Может быть, мы все-таки займем столик?
– Пойдем лучше в тихий зал, – отозвался Лейно.
На пороге «тихого» зала нас встретил звон разбитой посуды. Какой-то юноша, подымаясь из-за стола, опрокинул бокал. Падая, бокал зацепил соседний, тот, в свою очередь, третий. «Как кегли», – заметил Лейно. Бокалы не спеша покатились по мраморной крышке столика и упали на пол, превратившись в стеклянную кашу. Ни юноша, тонкий, высокий, изысканно-элегантный, с мертвым от крайнего опьянения лицом, ни его рыжеватая, с нежно-хмельными, зелеными глазами спутница не обратили на это ни малейшего внимания., Окружающие тоже не заметили, или сделали вид, что не заметили происшествия. Величественный, с мощно откинутым назад торсом метрдотель в сверкающем белизной панцире манишки и черном матовом фраке с блестящими шелковыми лацканами чуть приметно мигнул дряблым веком кельнеру. Тот выждал, когда молодая пара покинет зал, и быстро убрал осколки с помощью щеточки и серебряного совочка.
– Лейно!.. Лейно!.. – послышался громкий мужской голос.
Высокий плечистый мужчина, потрясая в воздухе большой смуглой рукой, приветствовал Лейно с другого конца зала.
– О, я совсем забыл вас предупредить, – обратился к нам Лейно, – я договорился с моими друзьями. Вы ничего не имеете против?
– Бог мой! – воскликнул Беленков. – Это Костанен и мадам Тейя. Я их отлично знаю.
Тут я увидел за колонной и спутницу мужчины, немолодую даму с крашенными перекисью волосами в темно-голубом тесном платье и норковой накидке.
Лейно подал знак своим друзьям, чтобы они шли к нам.
Мужчина, как ледокол, рассекал сумятицу столиков, стульев и людей, женщина легко и гибко скользила в его фарватере.
– Знакомьтесь… – сказал Лейно.
Я поочередно пожал мягкую руку мадам Тейи, которую она протянула безвольным движением, хотя взгляд ее говорил о заинтересованности, и большую горячую, надежную руку ее спутника.
Люди хоть несколько скованные, когда знакомятся, бывают настолько озабочены тем, чтобы ловчей и отчетливей назвать себя, что, как правило, не слышат имен тех, с кем их знакомят. Я не слышал, как отрекомендовались друзья. Лейно, и не понял, в каких они находятся отношениях: на мужа и жену они мало походили. Ему было за сорок, ей под пятьдесят. Разница лет усугублялась тем, что он являл собой образец великолепно сохранившегося, тренированного, свежего и бодрого зрелого мужчины, она же, мобилизуя всю присущую ей женственность, не могла скрыть, что давно пережила свою последнюю весну. И все же не разница лет помешала мне признать в них мужа и жену. Скорее, наоборот, – та чрезмерная пылкость, какую он обнаружил, едва мы уселись за столик. Он подвинул свой стул, чтобы оказаться ближе к ней. Опустив руку, он погладил под столиком ее колено, затем поцеловал ее в пястье, смахнул невидимую пылинку с ее лба и, полуобняв, поправил нисколько в том не нуждавшуюся накидку. Он словно заключил ее в незримую оболочку своих жестов, прикосновений, своего неотвязного внимания. Трудно было предположить, чтобы немолодая жена обладала такой силой притягательности. Поняв это, я решил удвоить любезность в отношении мадам Тейи. Я улыбнулся ей. Намерение мое было самое доброе, но улыбка получилась какая-то жалостливая, и, кажется, она почувствовала это…
– Ты ведь владеешь английским? – спросил меня Беленков.
– Самую малость.
– Ну, тогда вы сговоритесь! – удовлетворенно сказал он.
– Толстой! – произнесла вдруг мадам Тейя, мягко выговаривая букву «л». Она смотрела на меня; но, не поняв ее, я невольно оглянулся.
– Толстой! – с нежной укоризной повторила она.
Теперь я понял. Это было словно паролем, ведь она обращалась к русскому, да к тому же – к литератору. Я напряг все свои лингвистические способности.
– Итс марвелоуз!
– Иез! – с твердым американским выговором подтвердил мужчина.
– Достоевский! – сказала мадам Тейя радостно.
– Итс марвелоуз!
– Иез! – как кнопку воткнул он.
– Пушкин!
– Итс марвелоуз! – И, перехватив инициативу, сказал: – Тургенев.
– Итс марвелоуз! – воскликнула мадам Тейя, а мужчина вонзил очередную кнопку.
Так мы перебрасывались. Гоголь, Гончаров, Чехов, Горький. Затем я несколько робко сказал:
– Лесков.
– Итс марвелоуз! – с воодушевлением прошептала мадам Тейя.
Ее спутник взглянул на нее восторженно, и рука его невольно потянулась к ее локтю, чтобы тихонько пожать. Но он не сказал своего твердого «иез!» – видимо, ему были недоступны такие дебри русской культуры. И тогда я сказал:
– Алексис Киви![1]1
Классик финской литературы.
[Закрыть]
Мужчина радостно хлопнул большой ладонью по крышке стола, но мадам Тейя, смяв губы и заведя под лоб глаза, что придало ей чуточку капризный вид, вместо обычного: «Итс марвелоуз!» – сказала:
– Все-таки не Толстой!..
Эта выходка шокировала мужчину и вместе привела его в полный восторг, видимо он никогда не допускал себя до такой свободы. Он всплеснул руками, затем захохотал, откинувшись на стуле, после схватил ее кисть, стал жарко целовать пальцы и маленькую ладонь с красноватой подушечкой под большим пальцем. Не отнимая руки, мадам Тейя сказала неуверенно, застенчиво, почти грустно:
– Марсель Пруст?..
– Итс марвелоуз! – произнес я, скрыв улыбку.
Но она смотрела на меня с тем же грустно-извиняющимся видом, словно раскаиваясь в своей бестактности.
– Барон Шарлюс, Одетта, Робер де сен Лу, Сван в цилиндре, подбитом зеленой кожей, старуха Вердюрен, грубость доктора Котара, равнодушие Альбертины… – быстро сказал я.
Мадам, Тейя захлопала в ладоши, лицо у нее стало счастливым.
– Разрешите мне сказать слово, – вмешался Лейно, над ним высился равнодушно-готовный кельнер. – Я заказываю мужчинам коньяк. Тейя, ты что будешь?
– Коньяк. Я хочу выпить за литературу.
Коньяк возник так молниеносно, что мне показалось, будто кельнер, как фокусник, вынул подносик с рюмками, полными золотистой жидкости, высокими фужерами и пузатенькими бутылками содовой из-под фалды фрака. И с такой же быстротой коньяк оказался перелитым в фужеры и разбавлен содовой.
– Что делать? – тихо спросил я Беленкова. – Я не умею пить разбавленный коньяк.
– А я привык, это нетрудно, – отозвался он.
Лейно услышал наш разговор.
– Вы так не любите? – сказал он, стукнув ногтем по фужеру. – Я тоже не люблю. Отдадим им наши фужеры, а себе закажем рюмки.
Мне кажется, он еще не кончил говорить, а перед нами уже стояли рюмочки темно-зеленого, почти черного стекла, в которых очень темным и тяжелым казался легкий солнечный напиток.
– За литературу! – сказала мадам Тейя.
Вначале шел тот не очень связный и необязательный разговор, который обычно порождается присутствием в компании незнакомого человека: что-то о литературе, что-то о кино, о Хельсинки и – совсем уж непонятно в какой связи – о кибернетике. Я с удивлением обнаружил, что английский, которым меня пичкали в детстве, не вовсе исчез из моей памяти. Оказывается, я знаю много слов и без труда строю фразы. Выяснилось, что и мои собеседники обладают едва ли большим знанием языка. Но мадам Тейю выручала выразительная мимика, а ее спутника твердое и раскатистое американское произношение – он бывал по делам службы в Америке, – а также словечко «о'кей», которым он заменял множество понятий. Я тоже осмелел, и теперь, когда у меня заедало, я бестрепетно вставлял немецкое слово. Вскоре мы вовсю беседовали на этом разговорном «коктейле», как назвала мадам Тейя смесь из плохого английского, немецкого, международных возгласов и жестикуляции.
Теперь я мог составить себе более полное представление о моих новых знакомых. В мужчине ощущалась большая цельность. Его крупное, не резкое, но очень четкое в чертах большещекое лицо, обтянутое сухой смуглой, с крупноватыми порами, кожей, большие костлявые руки, кажущиеся особенно темными по контрасту с белизной манжет, говорили о силе, надежности и определенности его характера. Чувствовалось, что он отличный специалист в той области, в которой работает, уверенный в своей репутации и положении, что он не молится многим богам одновременно, а склонен к самоограничению и, раз избрав себе символ веры, служит ему до конца.
Она была сложнее и зыбче. Ее лицо не имело четкого контура, мягкая неверная линия, бежавшая от щек к небольшим припухлостям под челюстями и оттуда к шее, все время менялась в зависимости от того, держала она голову чуть выше, или чуть ниже, поворачивала ее вправо или влево. Блестящие серые глаза порой заволакивала усталость, и она внутренним усилием словно впрыскивала в них искусственный глицериновый блеск. И осанка ее менялась, ей приходилось все время держать себя, чтоб не дать опуститься плечам, ссутулиться спине, набухнуть венам на руках. И столь же расплывчат, неуловим был ее внутренний рисунок. Она, конечно же, была чем-то – и еще чем-то хотела казаться. Впрочем, это перестало меня удивлять, когда я узнал, что мадам Тейя – артистка, много снимавшаяся в кино. Она чуть-чуть играла самое себя – стареющую, но несдающуюся и полную осеннего очарования женщину, играла качества ей в самом деле присущие: женственность, благосклонное внимание ко всем и вся одновременно, артистическую отзывчивость на каждое слово, улыбку, жест, этакую наэлектризованность.
Но все же я не угадал главного в этой паре.
По ходу разговора у нас зашел спор о пресловутом фильме «Кармен Джонс» и о том, уместно ли в искусстве… хулиганство.
Мадам Тейя была за хулиганство. Я видел лишь рекламный ролик «Кармен Джонс», не дающий представления о картине: там кто-то за кем-то гнался по крышам товарных вагонов, а полная немолодая негритянка с искусством, напомнившим мне «Эвримен опера», низким, хриплым, волнующим голосом спела и, раскачивая крутые бедра, станцевала что-то, очевидно означавшее «сегедилью». Но я увидел, как покраснели скулы Беленкова, запальчиво отстаивающего чистоту искусства, и счел нужным принять сторону мадам Тейи, тем более что и Костанен поддерживал Беленкова. К тому же мне хотелось разговорить моих новых знакомых.
– Рассуди нас, Лейно! – крикнул Беленков.
Лейно, уже поднесший ко рту рюмку с коньяком, задержал руку с остро выпяченным локтем.
– Ты же знаешь, – сказал он невозмутимо, – я в двух случаях не смотрю картины: когда я сам снимаю и когда я не снимаю, – после чего опрокинул коньяк в рот.
Он нравился мне все больше и больше.
– А я говорю – здорово! – восклицала мадам Тейя, блестя серыми глазами. Она чувствовала, что молодеет в споре, и готова была сейчас душу отдать за «Кармен Джонс». – А Хуско Миллер – вот здорово! А драка на ножах!.. Да здравствует хулиганство!
– Но, Тейя… Тейя!.. Опомнись!.. Это же совсем не «о'кей»! – говорил ее спутник, закрывая лицо руками. Он, правда, оставлял щелочку между пальцами, чтобы любоваться ее разгоревшимся задорным лицом.
– Ты консерватор и ханжа!..
– Но, дорогая, почему же ты плакала по окончании картины?
Губы мадам Тейи смеялись, а углы глаз опустились книзу.
– Мне было жалко Бизе, – сказала она детским голосом.
– Браво! – произнес Лейно. – Чисто женская последовательность. Вот почему я никогда не женюсь.
– Нам не решить сейчас этого спора, – сказал я. – Давайте разделим обязанности: я берусь переубедить Беленкова, а вы вашего друга.
– О!.. – простонала Тейя, с благодарностью глядя на меня. – Сегодня я получила самый большой комплимент… Неужели я в самом деле кажусь вам такой молодой, чтобы иметь любовника?
– Простите… – смешался я.
– Только не берите назад своих слов, – она предостерегающим движением протянула вперед руку. – Это так прекрасно!
– По-моему, комплимент относится так же и ко мне, – заметил Костанен.
– И все это потому, что ты совсем не умеешь себя вести, – отозвалась Тейя.
– Восемь лет брака, видимо, нисколько не остудили Костанена, – заметил Лейно. – Что это – узость или особая талантливость его натуры?
– Восемь лет! – пылко воскликнул Костанен. – За восемь лет мы и года не были вместе!!
– Да, если считать только ночи, – бросила вскользь мадам Тейя.
Пока они обменивались этими репликами, я успел осознать свой промах и решил, что особой неловкости в этом не было. По арифметике Костанена, подтвержденной всем его поведением, выходило, что они молодожены, и ошибка моя была вполне извинительная.
– Но почему же вы так мало бываете вместе? – спросил я Костанена.
– Раньше Тейя много снималась, бесконечные экспедиции, ночные съемки… Потом стал надолго уезжать я. Дело в том, что я строитель, строю бумажные комбинаты. И с каждым годом все дальше на север, ближе к сырью; ведь на юге леса сильно повырублены. Сейчас я приехал с самой границы полярной ночи.
– И гнал сто тридцать километров в час, – заметила Тейя. – Да, да, мне Вайно сказал, как вы мчались! – добавила она жалобно.
– О, что же было делать, когда в моем распоряжении всего один день, – ответил он просто.
– Это добром не кончится, – сказала Тейя и приподняла голову, как это обычно делают женщины, когда боятся, что потечет тушь с ресниц.
– У меня надежный «понтиак», а потом – я фаталист…
Мне подумалось, что для человека, располагающего столь кратким сроком для счастья, он несколько нерасчетливо тратит оставшиеся ему часы в случайной ресторанной компании. Давно поняв, что с этими людьми не нужно околичностей, я прямо сказал ему об этом.
– О, что вы! – возразил он. – Для Тейи такое удовольствие побыть среди своих товарищей по искусству, поговорить, выпить рюмочку. Ведь когда меня нет, она лишена этих маленьких радостей.
– Но разве мадам Тейя недостаточно общается с товарищами по искусству на студии? – сказал я, кивнув на Лейно и Беленкова. Первый сосредоточенно тянул коньяк, второй снова о чем-то заспорил с Тейей.
– Мадам Тейя больше не снимается, – Костанен понизил голос: – Давно не снимается.
– Но почему же? – спросил я.
– Тейя играла героинь. Такой хотелось сохраниться ей в памяти зрителей. Она держалась долго, но годы… Она не стала менять амплуа и бросила кино.
«Ты счастлив, друг, – подумал я, что-то, как мне казалось, поняв. – Видно, и в твоей памяти сохранила она свой прежний, юный образ».
– Нет, – сказал он с проницательностью ясновидящего. – Я помню, какой она была когда-то, помню так, словно гляжу на ее старую карточку, но я не знаю, какая мне дороже, какая влечет меня сильнее, та или эта… – Он задумался, затем так же тихо, но с внутренним напором продолжал: – Когда я мчусь по обледенелой дороге на своем «понтиаке», перед глазами у меня та, прежняя. Когда я приезжаю, я радуюсь тому, что она такая, как есть, и мне не хочется, чтобы она была другой… – Он наклонился ко мне и, оказывая всю полноту мужского доверия, с той удивительной откровенностью, какую я наблюдал у финнов, сказал:
– Сегодня меня ждет счастливая ночь, друг мой.
– Но почему же мадам Тейя не может быть с вами на стройке?
– О, там суровый климат, а у нее слабые легкие. Но дело даже не в этом. Тейя не может жить совсем вне искусства. Она преподает в театральной школе, ведет школьный драматический кружок. Ученики ее боготворят. Тейя – актриса милостью божьей…
– Костанен! – позвала Тейя; все это время она о чем-то горячо и радостно говорила с Беленковым и Лейно. – Костанен!.. Муж совсем заговорил вас, – обратилась она ко мне с извиняющейся улыбкой. Вслед за тем рот ее знакомо смялся печалью, уголки глаз опустились, вся она как-то поникла. – Костанен, папа, наверное, забыл принять лекарство! – сказала она жалобно.
– Сейчас я позвоню, – озабоченно произнес Костанен и поднялся из-за столика.
Тейя печальным, задержавшимся взглядом смотрела ему вслед. Я уже не в первый раз наблюдал в ней подобный резкий переход от веселья к крайней чувствительности, и меня это больше не коробило. Она в самом деле обладала очень гибкой душой, позволявшей ей отдаваться каждому новому переживанию с полной, слегка утрированной силой. Но и утрировка была в ней естественна, как отражение пронизывающего ее всю артистизма. Она невольно облекала каждое хорошее и доброе движение своей души в законченную и выразительную форму.
Пока муж ходил звонить, Тейя рассказала мне, что отец ее болен эндоартеритом, что он едва не лишился ноги, но его спас профессор, знакомый Костанена, прописавший отцу ее какое-то новое, сильное средство.
В это время вернулся Костанен.
– Он принял лекарство и ложится спать, – сказал он. – Жалеет, что не может прийти сюда потанцевать.
– Бедный папа! – вздохнула Тейя и снова приподняла голову. – Такой живой, общительный человек и прикован к постели.
– Мой отчим тоже болеет эндоартеритом, – сказал я.
– В самом деле?.. Какой вы милый!.. – второе восклицание мадам Тейи относилось, видимо, к тому, что между нами, недавно совсем чужими людьми, оказалось столько связующих нитей: русская литература, Марсель Пруст, Кармен Джонс и, наконец, эндоартерит.
– А чем он лечится? – с участием спросила Тейя.
Я пожал плечами: против эндоартерита нет лекарственных средств.
– Вот бы тебе достать лекарство, о котором говорит мадам Тейя, – вставил Беленков.
– Скажите, как, оно называется, – обратился я к мадам Тейе. – Я запишу.
– Рониколь. Но его очень трудно достать. К тому же, его не дают без рецепта. Мы вам достанем рецепт.
– К сожалению, я послезавтра уезжаю.
– Ах, как досадно! Что же делать, Костанен?
– Не знаю, Тейя, я ведь тоже уезжаю, завтра утром…
– Почему ты не познакомил меня с этим профессором? – жалобно сказала Тейя.
Я был огорчен, что оказался невольным виновником этой смуты. В конце концов лекарство можно передать через Беленкова…
– Нет, это не годится, – возразил Беленков. – Я могу уехать, не повидав Костанена.
– Мы вам достанем лекарство, – решительно сказала мадам Тейя.
Я слишком хорошо знал цену обещаниям, которые даются за рюмкой, к тому же мне были известны обстоятельства этой пары и, не желая, чтобы груз невыполненного обещания отравил им память о нашем вечере, постарался замять разговор.
Мне это удалось. Разговор вновь принял более веселый характер, как вдруг резкая, ослепительная вспышка заставила меня быстро повернуть голову. Очень миловидная девушка с фотоаппаратом в одной руке и осветительным прибором, напоминающим металлическое зеркальце ларинголога, в другой реверансом благодарила только что сфотографированную ею пару за соседним столиком. Это было что-то новое для меня. Наклонившись к Беленкову, я шепнул:
– Слушай, а можно отказаться от услуг этой фотодевицы. Я не люблю сниматься за коньяком.
Я говорил совсем тихо и по-русски, но, настроенный на тончайше чувствительную волну своей любовью, Костанен мгновенно уловил сказанное мною.
– Не беспокойтесь, – произнес он, положив мне на плечо свою большую, верную руку. – Она снимает только желающих.
Эта его сверхъестественная чуткость открыла мне, в каком обостренном состоянии он находится. Я понял, что должен оказать ему услугу. И как только Тейя поставила на столик пустой бокал, я взглянул на часы и сказал:
– Друзья, не пора ли по домам?
По тому, как двинул Костанен стулом, я, убедился, что поступил правильно. Впрочем, он мгновенно овладел собой. Он не хотел, чтобы Тейя догадалась о его нетерпении, о его муке, это омрачило бы для нее удовольствие, и он придал своему движению смысл протеста.
– Нет!.. – воскликнул он. – Мы не уйдем, пока не выпьем еще по рюмочке!
С порывистой благодарностью Тейя сжала его руку.
– По-русски это называется «посошок»? – вопросительно сказал Лейно.
Костанен что-то шепнул кельнеру и с той же молниеносной быстротой, которая и в конце вечера, как и в начале, производила на меня впечатление чуда, перед нами возникли рюмочки с темной жидкостью.
– О, «Мартель»! – с уважением произнес Лейно.
– На прощание надо пить только «Мартель»! – заявил Костанен, но насилие, свершенное им над собой, отыгралось неловким поступком, – он смахнул свою рюмку на пол.
Наконец мы выпили «посошок» и вышли из ресторана, из его сухого легкого тепла в волглую – снег с дождем – ночную тишину Хельсинки. Маленький, присадистый, с брезентовым верхом «понтиак» Костанена стоял у подъезда. Прощальные рукопожатия, растерянная, почти паническая нежность Тейи – она словно теряла нас на века и никак не могла найти каких-то последних, самых важных, самых западающих в память слов, доброе нетерпение Костанена – и они в машине. «Понтиак» взревел всеми своими шестью цилиндрами, вспыхнул красный фонарик на багажнике и, круто развернувшись, машина понеслась по улице.
– Боюсь, это будет стоить кому-нибудь жизни, – задумчиво сказал Лейно, глядя вслед удаляющемуся на бешеной скорости «понтиаку».
Беленков и Лейно проводили меня до гостиницы. Оставшись один в номере, глядевшем окном в колодезную глубину двора, я вдруг услышал слабый, тонкий, невесть откуда исходящий аромат. Наконец я сообразил, что этот аромат – след прощального рукопожатия Тейи на моих пальцах. Я очень отчетливо вспомнил ее всю: ее подвижное, так легко меняющееся лицо с мнущимся в огорчении ртом, ее смелость, живость, ее идущую от сердца любезность, чуть приметную утрированность ее движений, и внешних и внутренних, – и легкой печалью вошло в меня очарование этой женщины. И тут мне открылось то, что все время ускользало, когда я был рядом с ней. Она играла, – я говорю «играла» в особом смысле: прежде всего, а может быть, только – для мужа. Она знала, что в ее переменчивости, эмоциональности, способности так быстро и так полно переходить из одного состояния в другое он ищет дополнения к собственной прямизне, однолинейности, некоторой, что ли, душевной ограниченности, и она щедро дарила ему то, что он бессознательно в ней искал. В этом был труд ее любви ради него. Я подумал о нем: ему хорошо сейчас, и всегда будет хорошо, годы им не страшны, ведь недаром же он сам говорил, что Тейя – актриса милостью божьей…
На рассвете меня разбудил телефонный звонок. Очень далекий и оттого неузнанный голос чуть слышно прокричал трубку:
– Простите, что так рано!.. Это я, Костанен, можно мне вас увидеть?
Должно быть, спросонок, вместо того чтобы пригласить его в номер, я сказал:
– Сейчас спущусь.
Наскоро одевшись, я сбежал вниз по тихой, пустынной, еще спящей лестнице. В вестибюле никого не было, если не считать дремлющего за конторкой портье. Взяв с вешалки плащ, я вышел на улицу.
Огромная привокзальная площадь, исхлестанная дождем, была пустынна, только глянцевели мокрые такси да сутулился в сквере каменный Алексис Киви, подставив дождю крупную непокрытую голову.
Костанен вышел из-за угла, распечатывая пачку сигарет. Его черный клеенчатый плащ казался стеклянным, крупные дождевые капли пробегали по краю заломленных книзу полей фетровой шляпы и стекали струйкой над его левым глазом. Из-под плаща виднелись высокие, туго зашнурованные башмаки на толстой резиновой подметке.
– Я отлучился за сигаретами, – Костанен притронулся к полям шляпы, отчего с нее слился целый водопадик. – Вот… – он протянул мне стеклянную, продолговатую трубочку, набитую маленькими плоскими пилюлями, и торопливо, предупреждая слова благодарности, добавил: – Простите, мне пора, дорога у меня длинная…
Он взял мою руку, прежде чем я успел ее протянуть, наклонился ко мне и сказал тихо, доверительно:
– Это оказалось не так трудно, – улыбнулся и зашагал прочь.
1956
