Текст книги "Ранней весной (сборник)"

Автор книги: Юрий Нагибин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)

– Куда прислать карточки? – спросил он.

– Прямо сюда, я на телеграфе работаю, – и кокетливо добавила: – Да вы обманете!

– Таких девушек не обманывают, – галантно ответил Шатерников.

Девушка засмеялась, покраснела и, прихватив висевший на суку ватник, побежала к дому.

– Простенько, – а со вкусом! – кивнул Шатерников на голубые ноги девушки. – Ну, тронулись?

– Пешком?

– Пешком. С Вяжищ машины, не будет, а на попутную рассчитывать нечего…

Дорога в Вяжищи шла то лесом, то полем, мимо поваленных проволочных заграждений, брошенных, разбитых и целых; мимо дотов, забитых снегом окопов и ходов сообщения. Эта земля совсем недавно была полем битвы, когда в конце 1941 года наши войска вышибали немцев за Волхов.

Февраль, еще вчера крутивший метели, сухо гудевший ветром, звеневший морозом, видимо вспомнил сегодня, что он предшественник весны. Воздух, словно в апреле, был влажно тепел, снега опали и потекли, обнажив придорожные канавы в жухлой прошлогодней траве и рыжие пятна земли на полях. И многое, еще хранимое под покровом снега, вышло наружу: трупы немецких солдат, белые как мел скелеты лошадей, стаканы от снарядов, коробки от мин, неразорвавшиеся фугасы, ржавые колеса, обрывки железа. Немало всякого добра валялось и по краям дороги: ящики с немецкими ракетами, ракетницы, гильзы от патронов, пустые пулеметные ленты, неиспользованные зенитные снаряды. Эти предметы то и дело привлекали ненасытное любопытство Шатерникова, замедляя и без того неспешное продвижение по раскисшей дороге.

Не было такой завалящей гильзы или минного ящика, которые Шатерников не обследовал бы с величайшем тщательностью. Его интересовало устройство ящиком, материал, из которого они сделаны, он строгал их перочинным ножиком, чтобы определить, дуб это или орех. Он пытался приобщить и Ракитина к своим изысканиям, обращая его внимание то на мину нового образца, то на патрон крупнокалиберного пулемета, то на длинный зенитный снаряд, то на шанцевую немецкую лопатку. Без конца потрошил он ракетные снаряды: ловко отделял ножиком синюю или красную латунную ленточку, разымал металлический стаканчик на две части и высыпал на ладонь синий или красный порошок. Ракитин честно старался заинтересоваться всем этим служащим войне материалом, даже задавал вопросы, но Шатерников отвечал сухо и неохотно.

– Что вы все спрашиваете? – раздраженно сказал он наконец. – Смотрите, наблюдайте, щупайте!..

И Ракитин стал разглядывать, щупать холодные кусочки свинца, железа, алюминия, стали. Но сколько он ни разглядывал их, ни щупал, они не открывали ему своей тайны. Ракитину было бы легче, если бы все эти предметы выражали в совокупности какую-нибудь общую идею, ну хотя бы о существе современного оружия или о различии между нашим и немецким вооружением. Но такой идеи не было, и Ракитину было холодно и неприютно среди разобщенных, запертых в себе предметов.

– Интересно!.. – проговорил вдруг Шатерников и остановился. – Откуда бы это?.. – Носком валенка он двигал валявшуюся на дороге консервную банку в красной обертке.

Ракитин с удивлением смотрел на него: что интересного обнаружил он в старой пустой жестянке?

Шатерников поискал вокруг себя глазами, перепрыгнул через кювет, подошел к смерзшейся, запорошенной снегом куче и разворошил ее ногой. Под наледью и снегом обнаружились другие такие же банки.

– Так и есть, – сказал он с торжеством. – Татарские части прибыли. Это здорово: татары хорошо дерутся.

– Почему вы решили?..

– Поглядите! – и Шатерников пинком послал к Ракитину одну из банок.

– «Конина», – прочел Ракитин на красной обертке консервов.

«Теперь я понимаю, почему при выходе из окружения он не потерял ни одного человека, – подумал Ракитин. – С такой наблюдательностью нигде не пропадешь. Да, неплохо бойцам иметь такого командира!»

И ему, как никогда, хотелось, чтобы Шатерников понял, насколько он, Ракитин, глубоко уважает его, понимает и стремится быть на него похожим…

Дорога, круто свернув, вышла к реке. Огромный, могучий, где закованный в лед, а где пробивший ледяной панцирь напором черных непокорных вод, в поросших ельником присадистых берегах лежал Волхов. Справа, низко над рекой, висело пухлое, цвета голубиного крыла облако, и скрытое за этим облаком солнце опустило в реку два прямых, округлых, дымящихся серебристых столба.

– Взгляните, как здорово! – воскликнул Ракитин.

Шатерников настороженно рыскнул глазами вокруг себя, затем, постепенно увеличивая радиус, обозрел окрестность и подозрительно взглянул на Ракитина.

– Вы о чем?

– Да вот – река… солнце… Смотрите, какие лучи!..

– Ну и что? – холодно спросил Шатерников.

– Красиво, – упавшим голосом сказал Ракитин.

– А-а!.. – Шатерников отвернулся и пошел вперед.

Ракитин уныло поплелся за ним следом. Да, у него не клеилось с Шатерниковым. Он честно признался себе в этом, но не мог взять в толк, чем вызвал неприязнь своего спутника…

По мере удаления от Волхова им попадалось все больше встречного народа. Четыре бойца с автоматами вели куда-то арестованного; на нем была шинель без пояса и петлиц и ушанка с вдавлинкой от сорванной звездочки. Раз им пересекла дорогу парочка – здоровенный, кровь с молоком, сержант преследовал девушку в синем платочке. В лесу несколько бойцов варили в котелке кашу. На вопрос Шатерникова, кто они, бойцы смутно ответили: не то выздоравливающие, не то заболевшие. На опушке три военных человека рубили сосну; вернее – рубил один, а двое советовали.

– Вы что, бабу тоже втроем?.. – спросил Шатерников.

Военные люди не отозвались и продолжали трудиться над сосной.

– Сколько народу по тылам шляется, – с горечью сказал Шатерников, когда они двинулись дальше. А ведь все это штыки!.. Кстати, вот вы – человек молодой, а почему не на передовой?

– Я там, куда меня поставили, – пробормотал, смешавшись, Ракитин. Он понял, в чем причина неприязни к нему Шатерникова.

– Бросьте! Это от вас зависит.

Ракитин промолчал. А он мог бы рассказать Шатерникову, что вскоре после своего приезда на Волховский фронт, почувствовав близкое, жаркое, тревожное дыхание войны, подал рапорт об отправке его на передовую. «Я не могу воевать чернилами и пером, когда мои сверстники проливают кровь, писал он в этом рапорте. – Поскольку я не кончил ни военного училища, ни политшколы, прошу снять с меня данное мне звание и отправить рядовым бойцом в любой род войск». Результат был самый неожиданный. Его вызвал к себе начальник политуправления Шорохов. Тогда Ракитин впервые увидел знаменитые по всему фронту черные кустистые брови и светлые обжигающие глаза «Большого дивизионного». Желая показать, что он настоящая военная косточка, Ракитин, войдя в кабинет с непокрытой головой, лихо откозырял и доложил о своем прибытии.

– Вы разве не знаете, товарищ Ракитин, воинское правило: «К пустой голове руку не прикладывают»? – низким голосом проговорил «Большой дивизионный».

– Я не знал, товарищ дивизионный комиссар, что у военных мозг находится в шапке, – обидевшись, ответил Ракитин.

Шорохов чуть наклонил голову, и глаза его скрылись за кустистыми бровями, но Ракитину показалось, что в них мелькнула усмешка.

– Так… – просматривая личное дело Ракитина, бормотал Шорохов. – Ракитин Сергей Петрович… 1920 года рождения… русский… член ВКП(б)… – При этом он вскидывал на Ракитина свои светлые блестящие глаза – как спичкой чиркал, – словно сверяя данные анкеты с его обликом. – Образование высшее, незаконченное. Почему не кончил институт?

– Ушел на фронт, товарищ дивизионный комиссар.

– Все торопитесь!.. – проворчал Шорохов. – Так… Владеет немецким, английским, латынью. Латынь – хорошо, основа основ… Редактор институтской многотиражки… Листовку для Киришей вы писали? – спросил он вдруг.

– Да.

Шорохов закрыл папку с личным делом.

– Скажите, товарищ Ракитин, только коротко: как вы понимаете задачи и цель вашего отдела?

Ракитин задумался: в кажущейся простоте вопроса скрывался, верно, какой-то подвох. Нет, не подвох, просто Шорохов хотел знать, понимает ли Ракитин, для чего его прислали на фронт. Что ж, он много думал об этом, он может сказать.

– Я понимаю так: вернуть немецких солдат, являющихся частью немецкого народа, к принципам человеческой морали. Дернуть немцам душу, вновь сделать из них людей, я имею в виду нашу конечную цель…

– Немалая и нелегкая задача, а, Ракитин? – чуть помолчав, задумчиво сказал дивизионный комиссар. – И неблизкая, много выдержки потребует. Немцы держат Ленинград в кольце блокады, захватили Белоруссию, Прибалтику, почти всю Украину, а партия уже думает о том, чем должны стать Германия и немецкий народ после уничтожения гитлеризма. Чувствуете, к какому огромному делу вас призвали? – И вдруг резко, коротко спросил: – Действительную проходил?

– Нет, – удивленно ответил Ракитин: это было видно из его анкеты.

– Так… – Шорохов расстегнул кобуру, вынул «вальтер» и положил перед собой на стол. Взял старый лист немецкой газеты «Фелькишер беобахтер» с портретом Геббельса в форме «СС», прошел к противоположной стене и повесил газету на гвоздь. Вернулся к столу, протянул Ракитину пистолет и громко скомандовал:

– По колченогому огонь!

Ракитин, ничего не понимая, взял пистолет, старательно прицелился и нажал спуск. Пуля пробила газету в вершке от фотографии.

На звук выстрела в кабинет с перекошенным лицом ворвался белокурый кудрявый адъютант, но Шорохов только глянул на него, и адъютант на цыпочках вышел.

– Огонь!

Ракитин выстрелил и снова промазал.

– Геббельс остался жив, – подвел итог Шорохов и гаркнул: – Ложись!

Решив ничему не удивляться, Ракитин распластался на покрытом линолеумом полу.

– Вперед! – скомандовал Шорохов.

Ракитин неловко, вихляя задом, пополз.

– Встать!.. Ползать по-пластунски не умеете. Плохо занимались военным делом в институте. Кулеш сварить можете?

– Не пробовал.

– Машину водите?

– Нет..

– С лошадьми дело имели?

– Нет.

– Прямо не знаю, что с вами делать, Ракитин, – устало сказал Шорохов. – Бойцовую науку вы не знаете, значит ни в один род войск не годитесь. В кашевары и водители тоже. Даже ездовым вас не пошлешь. Может, в денщики определить?..

Стыд, обида, унижение вспыхнули в душе Ракитина.

– Я не холуй, товарищ дивизионный комиссар! – почти крикнул он.

– Нет, Ракитин, – с неожиданной теплотой проговорил «Большой дивизионный». – С холуем я бы разговаривать не стал. Но ты сам себя не знаешь. У тебя в руках редкая – запомни, редкая – воинская специальность. Ты будешь настоящим политработником; поверь, у меня есть нюх. А политработник – это мозг и сердце партии на войне. Гордись своей военной специальностью, изучай ее и постоянно о ней думай. И держи себя вот так!.. – Шорохов поднял огромный кулак, поросший черными короткими волосами, железный кулак молотобойца, каким он и был до революции. – А колченогого мы все-таки прикончим! – Он взял пистолет и, не целясь, выстрелил. Под лакированным козырьком эсэсовской фуражки возникла черная дырка, газетный лист дрогнул, соскочил с гвоздя и мягко, по стене, сполз на пол.

– А стрелять и ползать пластуном ты обязательно научись, – сказал на прощание Шорохов. – Пригодится…

Погруженный в свои мысли, Ракитин не заметил, как остался один на дороге. Шатерников свернул в поле, где, зарывшись носом в талый снег, торчал «мессер» с загнутым хвостом. Шатерников хищно подбирался к сбитому истребителю, на ходу вывинчивал объектив. Вот он присел и щелкнул затвором. Зашел с другой стороны и еще раз щелкнул, вскарабкался на крыло и сфотографировал что-то под колпаком кабины.

– Ракитин, идите сюда!.. – позвал он.

Ракитин перепрыгнул через кювет, шагнул вперед и замер: на краю поля торчал шест с фанерной доской, на которой чернела надпись: «Заминировано».

Если бы его звал кто-нибудь другой, а не Шатерников, Ракитин просто не пошел бы. Но перед Шатерниковым он не хотел спасовать, тем более после их последнего разговора. Чувствуя противную слабость в ногах, он ступил на край поля. Слева от него тянулась цепочка широких, с рисунком автомобильной покрышки следов Шатерникова. Ракитин прыгнул и попал правой ступней прямо в лунку шатерниковского следа. У Шатерникова шаг был широкий, и невысокому Ракитину приходилось перескакивать из следа в след. А потом ему стало стыдно: в этом был какой-то обман, что-то жалкое и противное. Он зашагал прямо по целине. Если бы только знать, как выглядят мины под снегом! Наверное, там, где мина, – бугорок, значит надо ступать по впадинам. Ракитин шел, низко опустив голову, цепко приглядываясь к неровной поверхности поля. Прежде чем утвердить ступню, он нащупывал почву носком сапога, затем легонько прыгал вперед, замирал на одной ноге и с теми же предосторожностями делал следующий шаг.

– Что вы скачете как заяц? – послышался голос Шатерникова.

– Я никогда не ходил по минному полю, – ответил Ракитин. – Я не знаю, как это делается.

Шатерников громко захохотал.

– Да тут давным-давно разминировано!

– А надпись?

– Вы что, не видели? Я же нарочно поднял ее и воткнул в снег.

– Не видел… – Ракитин пристально посмотрел на Шатерникова. «Жестокая шутка! А может, и не шутка вовсе? Как-никак мы будем на передовой, и он захотел проверить, можно ли на меня положиться. Что ж, это правильно, и Шатерников молодец, что испытал меня».

– Надо соображать, – говорил меж тем Шатерников. – Неужели в глубоком тылу оставят заминированное поле? Нельзя быть таким наивным. – И он снова расхохотался.

«Смейся, смейся, – с добрым чувством думал Ракитин. – А все-таки я шел по заминированному полю!»

Шатерников позвал Ракитина взглянуть на мертвого немецкого летчика, сидящего за штурвалом. Летчик был целехонек, и его открытые, застекленевшие глаза напряженно вглядывались в какую-то далекую пустоту…

По мере приближения к Вяжищам Шатерников становился все более хмурым, и Ракитин чувствовал, что его тяготит предстоящая встреча с Князевым. Когда они подошли к избе, где помещалось «хозяйство Князева», Шатерников оскоблил подошвы о порог, вздохнул и решительно распахнул дверь.

Князева в отделе не оказалось, за письменным столом сидел худой, с поэтически растрепанными волосами, очкастый старший политрук, встретивший Шатерникова, как родного. Он выскочил из-за стола, схватил руку Шатерникова обеими руками и оглядел его с ног до головы умильным взглядом.

– Меняем парабеллум?.. – спросил он вдруг, выпустив руку Шатерникова и приковавшись взглядом к его кобуре.

– Уже высмотрел? – усмехнулся тот.

– Меняем, Юрочка? – плачущим голосом повторил старший политрук. – Ты себе в два счета другой достанешь. Даю «вальтер», две лимонки и седло со стременами!

– Зачем мне седло? Тогда давай и лошадь.

– Я достану… Право, достану! – совершенно серьезно стал уверять старший политрук.

В этот момент дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел плечистый батальонный комиссар в новой щеголеватой шинели и фуражке с лакированным козырьком. Старший политрук смущенно попятился к двери и так, задом, вышел из комнаты. Батальонный комиссар уселся за стол, снял фуражку, зачем-то открыл и закрыл ящик и, не глядя на Шатерникова, таким тоном, словно они только что виделись, спросил:

– Ну-с, – чем могу быть полезен?

Ракитин понял, что это и есть Князев.

– Гущин велел забрать все протоколы допросов пленных, – сказал Шатерников.

– У нас нет пленных, значит нет и протоколов. Что еще?

– Гущин велел забрать все трофейные материалы, которые накопились у вас: письма, фотокарточки, блокноты, солдатские книжки, железные кресты.

– Мы дадим только то, что успели обработать.

– Гущин велел забрать все.

– А мы не дадим! – запальчиво сказал Князев. – Мы тоже должны свою работу показывать! Вам все отдай, а с чем мы к Слюсареву пойдем?

Ракитин с интересом ждал, что ответит Шатерников. Он не сомневался, что тот сумеет убедить Князева. Но Шатерников молчал, с отсутствующим видом глядя в окно, и Ракитину стало ясно, что властное очарование Шатерникова ни в коей мере не распространялось на батальонного комиссара Князева.

– А кто такой Слюсарев? – неуверенно спросил Ракитин.

Князев воззрился на него с веселым изумлением: откуда ты, милый, свалился?

– Наш сотрудник, – недовольно глядя на Ракитина, представил его Шатерников. – Инструктор-литератор Ракитин.

– Да, это я, – подтвердил Ракитин, которому происходящее нравилось все меньше и меньше. – А кто такой Слюсарев?

– Начальник политотдела армии и наше непосредственное начальство, – подчеркнуто сказал Князев. – Вам не мешало бы это знать.

– Теперь буду знать, – кивнул головой Ракитин и заговорил громко и отчетливо: – Товарищ батальонный комиссар! Трофейные материалы нужны нам не для того, чтобы показать свою работу начальнику политуправления фронта Шорохову, а для того, чтобы делать на их основе газету и выпускать листовки…

Большой чистый лоб Князева порозовел.

– А мы, по-вашему, не должны выпускать листовки?

– За месяц вы дали всего одну листовку, и то крошечным тиражом. А фронт с его технической базой мог бы давать три-четыре листовки в неделю, если бы поармы не манежили у себя материалы!

Князев надменно вскинул голову, но вдруг усмехнулся и миролюбиво сказал:

– Что же, такой разговор мне нравится. Дельно! Когда вы будете обратно, товарищ… Ракитин?

Ракитин взглянул на Шатерникова.

– Примерно через неделю, – бормотнул тот.

– Мы просмотрим материалы, отложим то, без чего не можем обойтись, остальное забирайте… А теперь следующий вопрос, – Князев достал из папки какие-то листы и, размахивая ими перед лицом Шатерникова, вскричал: – Что вы нам такое прислали? Это ж дурость одна….

– А я тут при чем? – пожал плечами Шатерников. – Я к радиопередвижке не имею никакого отношения.

– Ну конечно же не имеете! Спихнули с плеч долой, а Князеву отвечать!

Ракитин понял, что речь идет о программе для передвижной радиостанции, составленной в отделе и утвержденной Гущиным.

– Разрешите взглянуть, товарищ батальонный комиссар?

Князев раздраженно сунул ему объемистую рукопись в двадцать страниц убористого текста: обращение Вальтера Ульбрихта, стихи Эриха Вайнерта, письмо группы немецких военнопленных своим товарищам, статья «Немецкие монополисты – хозяева Германии», высказывание Арндта о ложном и подлинном патриотизме, подборка «Частная жизнь Гитлера».

– Хорошая программа, – Ракитин улыбнулся, – минут этак на сорок!

– Если не на все пятьдесят! – воскликнул Князев. – А машина в наших условиях может действовать минут пятнадцать – двадцать! И почему машина пришла от вас без диктора? – Он снова обращался к Шатерникову. – По инструкции он является командиром передвижки и отвечает за материальную часть и за людей!

– Диктора нам еще не прислала Москва, – пояснил Ракитин. – А кто поедет с машиной?

– Разумеется сам! Кому же еще можно доверить? Ведь машина с оборудованием стоит около ста тысяч! Только предупреждаю: с этой программой я не поеду!

– А с ней и нельзя ехать, – согласился Ракитин. – Давайте сядем и сократим.

– Программа утверждена Гущиным, – сказал Князев. – А кто утвердит сокращенную программу? – Он усмехнулся. – Может, товарищ капитан?

– Мы же не будем менять текста, только сократим, – сказал Ракитин, – а потому новой визы не требуется. Но если вы настаиваете, я подпишу.

– Нет, пусть лучше капитан подпишет.

– Да что вы привязались ко мне? – не выдержал Шатерников, и что-то беспомощное мелькнуло в его красивых серых глазах.

– Вы инструктор фронта, – с вызывающим упорством сказал Князев, – а я не чувствую вашей направляющей руки.

Шатерников молчал, и Ракитину стало больно за него.

– Не будем терять времени, товарищ батальонный комиссар. Я также исполняю должность инструктора, и моей подписи вполне достаточно. Давайте займемся делом…

Через четверть часа все было кончено: «Частную жизнь Гитлера» сняли целиком, статью о монополистах сократили вдвое, обращение военнопленных чуть поджали.

– А стихи Вайнерта на ваше усмотрение, – сказал Ракитин. – Позволит обстановка – прочтете…

– Стихи я обязательно прочту, – самолюбиво сказал Князев. – Пожалуй, и обращение тоже можно дать целиком.

Князев хотел было забрать передачу, но Ракитин остановил его.

– Разрешите, я подпишу.

– Да не стоит…

– Нет, теперь уж я на этом настаиваю, – твердо сказал Ракитин и расписался в верхнем углу первой страницы.

Сейчас он был убежден, что батальонный комиссар затеял всю эту кутерьму единственно для того, чтобы задеть Шатерникова. «И чего он невзлюбил его?» – подивился Ракитин.

Князев понес программу на машинку, милостиво разрешив инструкторам переночевать в отделе.

Они легли спать: Шатерников – на двух сдвинутых столах, Ракитин – на узеньком диванчике.

А утром они снова были в пути.

За околицей их нагнал вчерашний старший политрук и предложил Шатерникову за парабеллум, кроме «вальтера», лимонок и седла, пленку «Агфа» и бандаж. Шатерников со смехом отказался, и очкастый любитель трофейного оружия отстал.

Знакомые виды развертывались перед ними теперь в обратном порядке. Они прошли «минное» поле, стоившее Ракитину стольких душевных переживаний: все так же торчал хвост сбитого «мессера» и за штурвалом сидел мертвый летчик; сосняк, где бойцы втроем валили одно дерево; вступили в лес, по-прежнему населенный отбившимися от войны людьми. Осевший, подтаявший снег обнаружил еще больше всякого отслужившего войне добра, и Шатерников без устали исследовал снаряды, мины, патроны, гильзы. Решив, что автомат мешает его упражнениям, Ракитин вызвался нести «ППШ».

– Я не могу вам доверить автомат, – сказал Шатерников. – Вы до сих пор не удосужились почистить свой наган.

Упрек был справедлив, и Ракитин прикусил губу.

– Удивляюсь я вам, – продолжал Шатерников. – Молодой человек… вам двадцать три, не больше?..

«Будет через пять дней», – хотел сказать Ракитин, но только молча кивнул.

– Ну вот, вы на семь лет моложе меня, а уже чиновник. Послушать ваши разговоры с Князевым – уши вянут. Как два крючкотвора… А где ваш интерес к оружию? Вы даже не выстрелили ни разу из нагана!

– К чему без толку палить?

– Да не без толку! Узнать, какой у него бой, пристреляться. Я в вашем возрасте уже настрелялся из всех видов оружия… – Шатерников, еще что-то говорил о стрельбе и револьверах, но Ракитин почти не слушал. Его поразило, как воспринял Шатерников то, что произошло у Князева. Неужели он не понял, что там решались насущные вопросы их работы? Или в нем просто говорит оскорбленное самолюбие?..

Последующие дни они мотались из дивизии в дивизию, из полка в полк: пешком, на попутных грузовиках, на розвальнях, раз в легковой машине начальника штаба дивизии, раз верхом на лошадях – после этой скачки Ракитин мог сидеть только на кончике стула. Мелькали, не запоминаясь, лица, имена, звания, только место действия оставалось словно бы неизменным: иссеченный снарядами сосновый редняк, голые верхушки шипами вонзались в голубое по-весеннему небо. В памяти сохранился лишь молоденький командир одной из полковых разведок. Моргая пшеничными ресницами, он оправдывался перед Шатерниковым в том, что им не удалось взять «языка».

– До Замостья дошли, товарищ капитан, – да как его возьмешь, когда он носа на свет не кажет?.

– Придется мне с вами пойти, – сказал Шатерников.

– Без пользы, товарищ капитан, мы и так каждую ночь ходим. Он, дьявол, ученый стал.

Шатерников совсем было собрался идти ночью с разведчиками, но тут стало известно, что в соседнем полку взяли «языка», и они поспешили туда. «Язык» оказался без языка. Когда его брали, то слегка стукнули «по кумполу», и он так и не обрел дара речи. После этого Ракитин сказал Шатерникову, что такого рода «свежие фрицы» вообще не годятся для их целей и не стоит связываться с разведчиками.

– Может, попросить командование, чтоб специально для вас начали наступление? – усмехнулся Шатерников.

Странствия по дивизиям и полкам продолжались. Ракитин, знавший лишь бомбежку, близко познакомился и с другими видами огня: артиллерийским и минометным. Он научился не вбирать голову в плечи и даже не оборачиваться на чиликающий звук летящей сквозь лес мины, различать работу наших и вражеских пушек, не суетиться, попав под артиллерийский обстрел, а спокойно подыскивать укрытие, по-новому научился слушать военный простор.

Ночевали они то у разведчиков, то у политработников, то у связистов, и всюду их принимали с щедрым фронтовым гостеприимством, которое Ракитин частично относил за счет притягательных качеств Шатерникова. Это получалось как-то само собой. Шатерников, обаятельный, красивый, улыбающийся, свежий, чисто выбритый, живой и бодрый, несмотря на пятую войну, в которой он участвовал, был интересен и привлекателен людям, им хотелось больше и ближе знать его.

Ракитин научился за ужином выпивать две стопки разведенного спирта – непьющий Шатерников уступал ему свою порцию, – и это настраивало его на особо умиленный лад. Он уже смирился с тем, что дружбы у них не получилось и что поездка в главном не удалась. Им оставалось наведаться всего в один полк, когда Шатерников, державший постоянную связь со штабом армии, вдруг объявил:

– Срочно едем назад: на участке двести первого завтра будет бой за высоту.

Утро боя выдалось светлое, тихое, и хвоя обглоданных минами и снарядами сосен казалась особенно щемяще зеленой. Из подива в полк их вызвался проводить кургузый крепыш с кубиками лейтенанта. Знакомясь, он сунул Ракитину маленькую шершавую руку и коротко, как отрубил, представился:

– Отсекр!

Следом за отсекром они двинулись опушкой леса. Привычно верещали немецкие мины, губя ни в чем не повинные деревья. Порой их обгоняли розвальни, груженные то сеном, то продуктами, то зачехленными ящиками, верно с боеприпасами. Ездовые, пожилые бойцы в тулупах и валенках, неторопливо с развальцем шагали рядом с санями, по-крестьянски покрикивая на своих рысаков: «Н-но, милай!», «Н-но, клятущий!»…

– С Москвы будете? – спросил отсекр Ракитина.

– Сейчас из Малой Вишеры, а вообще москвич, – ответил Ракитин, и в памяти нежно и тоскующе встал маленький двухэтажный домик в одном из арбатских переулков.

– Огромный городишко, – сказал отсекр. – Случалось, бывал!

– Правда? – обрадовался Ракитин. – Арбатскую площадь знаете?

– Нет, – наморщил лоб отсекр. – Угольную знаю.

Ракитин никогда не слышал о такой площади.

– А на Гоголевском бульваре не доводилось бывать?

– Нет, я жил в Цыганском тупике. Слышали, наверное?

Ракитин не слышал о таком месте, хотя считал, что хорошо знает город.

– Кузнецкий мост знаете? – спросил он робко.

– Нет. Вот «Шестую роту» знаю, хорошая улица.

Ракитин промолчал, отсекру была известна какая-то другая, неведомая ему Москва, и эта Москва была бесконечно далека от милых Ракитину мест.

Громадная, свежая бомбовая воронка в рыжем венце глины зияла посреди дороги. Ракитин заглянул в нее и отшатнулся: кверху колесами валялся там искалеченный, смятый, как консервная банка, легковой «газик».

– Это кто же так гробанулся? – спросил Шатерников.

– Командир и комиссар того полка, куда мы идем, – сказал отсекр. – Они возвращались от главного, и, как нарочно, налетела откуда-то «рама», скинула одну всего фугаску – прямое попадание…

– Надо же! – сморщился Шатерников. – Только на войне бывают такие случайности. Кто же теперь вместо них?

– Командир второго батальона Чернецов и политрук Утин.

– Не люблю, когда бой ведут заместители, – пропустив отсекра вперед, тихо сказал Шатерников. – Это как опера со вторым составом.

Ракитин не знал погибших людей, не понимал, какое влияние окажет их гибель на предстоящий бой, но и на него все это произвело тягостное впечатление.

Близ командного пункта отсекр с ними расстался.

– Если не убьют, – сказал он, улыбнувшись, – то вечерком увидимся, еще поговорим о Москве. – И, засунув руки в карманы шинели, быстро зашагал вперед.

КП полка помещался в большом, шестинакатном блиндаже. Перед входом в блиндаж была вырыта полукруглая яма, от которой метра на три шла тупиковая траншейка.

Вокруг простиралось заснеженное, частью обтаявшее поле, пересеченное железнодорожной насыпью. Судя по сухим метелкам камыша, торчащим из-под снега, по затянутым тонким ледком широким и плоским лужам, поле это было болотом; за насыпью свежо и ярко зеленел лес. Но сколько ни вглядывался Ракитин в окружающий простор, он не обнаружил никаких признаков высоты, которую предстояло отбить.

– Это стратегическая высота, – пояснил ему Шатерников. – Так называется точка, господствующая над местностью. А вы, верно, думали, это гора или холм?

– Да, – признался Ракитин.

Шатерников засмеялся и прошел в блиндаж. Ракитин остался снаружи. Внимание его привлек странный, то и дело повторяющийся звук, словно кто-то дергал басовую гитарную струну. Он спросил бойца, стоявшего у входа в блиндаж, что это за звук. Тот вначале не понял вопроса, потом спокойно пояснил:

– Да пули немецкие о деревья рикошетят.

– А разве сюда долетают пули? – удивился Ракитин.

– Это «кукушки» стреляют, вон с тех сосен, – боец махнул рукой на сосновый перелесок за насыпью.

– А в кого они стреляют?

– Черт их знает, может и в нас, – равнодушно отозвался боец.

Из блиндажа вышел Шатерников.

– Ну, что там? – спросил Ракитин.

– Совет в Филях. Уточняют и все такое… Накурили – дышать нечем.

– Объясните мне, что тут будет происходить?

– А вы и так увидите.

– Чтобы увидеть, нужна какая-то ориентировка.

– Бой начнется в двенадцать ноль-ноль, – скучным голосом сказал Шатерников. – Сперва артиллерийская подготовка, потом танки с автоматчиками пойдут на прорыв, в прорыв устремится пехота – и высота 16,9 наша.

– И все?

– Таков план; посмотрим, каково будет исполнение…

Внимание Шатерникова привлек плоский фанерный ящик, лежавший у входа в блиндаж. Он потрогал ящик, затем поднял и встряхнул его над ухом, но ящик не открыл ему своего секрета. Тогда он принялся вертеть его и так и этак. Фанерная крышка, прибитая тонкими гвоздочками, чуть отошла в одном месте, Шатерников сунул палец в щель и слегка отодрал крышку.

– Ракеты, – произнес он с удовлетворением, заглянув внутрь ящика. Ракитин уже подметил слабость своего спутника к этой боевой продукции: всю дорогу подбирал он узкие металлические цилиндрики и потрошил их перочинным ножиком. Вот и сейчас, не удержавшись, он вытащил ракету, и на лице его отразилось глубочайшее изумление.

– Что за черт!.. – выругался он и быстро вскрыл ракету. – Так и есть – синяя!.. – Он сдул с пальцев похожий на стиральную синьку порошок, после чего бесцеремонно отодрал крышку напрочь и переворошил все остальные ракеты. – Ничего не пойму – одни синие… Эй, друг, – обратился он к бойцу, с которым до этого разговаривал Ракитин. – Вы по каким в атаку пойдете? По красным или по синим?