Текст книги "Ранней весной (сборник)"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
– О да! – льстиво сказал длинный солдат. – Господину офицеру не страшен никакой мороз.
– Вам тоже дадут теплую одежду.
– Но в Сибири медведи! – испуганно сказал солдат.
Ракитин расхохотался. Он и раньше знал, что немецкая пропаганда запугивает солдат баснями об ужасах Сибири, где по улицам городов ходят медведи и пожирают прохожих, но не думал, что этому кто-нибудь верит.
Он сказал, что Сибирь ничем не отличается от остальной России, там такие же благоустроенные города, огромные заводы и фабрики, что Сибирь называют житницей России, столько этот край производит хлеба, и что там сейчас лучше, чем в Европейской части страны: нет затемнения, жизнь сытнее и спокойнее.
– И главное, – сказал Ракитин, – там не стреляют, не бомбят, не давят танками, а это, полагаю, тоже кое-что значит. Между прочим, танки, с которыми вы сегодня познакомились, сделаны в Сибири.
– А нам говорили, что у русских нет танков, во всяком случае на Волхове! – громко сказал молчавший до сих пор средних лет ефрейтор, белокурый, с проседью, с хорошим мужским лицом, которое уродовал ободранный морозом, словно рашпилем, нос.
«Это что-то новенькое! – подумал Ракитин. – Другие пленные об этом молчали».
– Уж по одному этому вы можете судить, насколько правдиво вас информируют. А как вы находите наши танки?
Ефрейтор выступил вперед, у него был вид человека, на что-то решившегося.
– Знаю одно: нашим бронебойкам они оказались не по зубам. Я сам стрелял по большому танку, и снаряды отскакивали от него как горох.
Пленные что-то зашептали, видимо призывали своего товарища к осторожности.
– Подите вы, знаете куда! – смело сказал ефрейтор. – Господин капитан знает, что я солдат, значит я воевал как солдат или как дурак, что в данном случае одно и то же!..
– Как вас зовут? – спросил Ракитин.
Тот вытянулся, руки по швам и тем лающим гортанным голосом, каким почему-то называли свои имена все пленные немцы, отрекомендовался:
– Ефрейтор Ганс Фозен, господин капитан, шестьсот восемьдесят девятого полка двадцать третьей дивизии.
– Скажите, Фозен, а какие еще небылицы распространялись в вашей части?
– Только вчера у нас был какой-то молодчик из штаба, – обычным голосом ответил Фозен, – и вкручивал нам, что линия фронта на Волхове стабильна до весны, что русские не посмеют атаковать нас ни на одном участке.
– Что сегодня и подтвердилось… Ну а весной?
Немец замялся.
– Говорите, Фозен, не бойтесь.
– А весной, сказал он, мы перейдем в наступление, возьмем Ленинград и кончим войну.
– Только-то? Да вы уже брали Ленинград раз пять или шесть, зачем же еще раз? – Скажите, Фозен, только честно, сами то вы верите в это?
– Нет! – твердо ответил пленный. – Я много думал об этом, господин капитан, мы, рабочие, вообще много думаем. Раз Гитлер не выиграл войну блицем, его дело капут. У вас слишком много всего: людей, земли, холода, упорства.
– Вы неглупый человек, Фозен! Но почему же, понимая все это, вы не вышли из игры? Неужели вам хотелось сложить голову за дело, в которое вы не верите и считаете обреченным?
– Трудно сказать, господин капитан, – развел руками Фозен. Дисциплина, присяга, чувство товарищества… А потом – мы не знали, что нас надувают…
– Теперь вы это знаете, Фозен. У вас есть товарищи в других частях?
– Да.
– Не хотели бы вы обратиться к ним с письмом? Сказать им то, о чем говорили сейчас?
Ефрейтор задумался.
– Это – доброе дело, Фозен. Быть может, вы спасете этим своих товарищей от бессмысленной гибели, да не только их. К тому же, добровольно сдавшимся в плен предоставляются льготы. Они будут благодарны вам, если воспользуются вашим советом.
– В конце концов я никого не подвожу, – словно для себя произнес Фозен. – Брату хуже не будет, он и так на Восточном фронте, если жив еще. Я согласен, господин капитан!
Ракитин вынул из планшета блокнот и вечное перо и протянул пленному. Тот устроился на нарах рядом с ним и погрузился в муки творчества.
Пока Фозен писал, пленные наперебой забрасывали Ракитина вопросами: когда их будут кормить, поведут ли в баню, какой режим в лагерях для военнопленных, всех ли используют на земляных работах или можно найти занятие по специальности. Пожилой длинный солдат, похожий на Дон-Кихота, спросил, может ли он сообщить жене, что находится в плену. Ракитин предложил ему обратиться с этой просьбой по радио к своим товарищам по батальону. Пленный сказал, что подумает.
– Господин капитан, а нас поведут к комиссарам? – спросил щуплый солдатик.
– К каким комиссарам? – не понял Ракитин.
– К вашим комиссарам, – округлив глаза, сказал пленный.
Ракитин снова расхохотался.
– Вы что-нибудь понимаете в советских знаках различия? Какое у меня звание?
– Господин капитан?..
– Нет.
– Старший лейтенант, – сказал очкастый пленный.
– Да, если бы я носил эмблемы строевика, то был бы старшим лейтенантом. Но у меня звезда на рукаве, значит я политработник, по-вашему – комиссар.
– Господин капитан шутит? – неловко улыбнулся щуплый солдатик.
– Вовсе нет! Мое звание – политрук. Через четыре месяца я получаю право на звание старшего политрука, а еще через четыре – батальонного комиссара. Эти звания у нас носят политработники, многие журналисты, переводчики. Так что, видите, вести нас к комиссарам нет никакой нужды, комиссар сам пришел к вам.
Теперь засмеялись пленные, дребезжащим смешком засмеялся и запуганный щуплый солдатик.
«А ведь пленные, которых мы допрашивали в Вишере, нисколько не боялись комиссаров, – подумал Ракитин. – Вот что значит иметь дело с новичками…»
Фозен доложил, что написал обращение.
– Прочтите вслух, – сказал Ракитин.
– «Дорогие друзья, Кюле Герман, Гноске Карл, Вилли Шриттмайер, Отто Реф, вот я и в плену и нисколько о том не жалею. Пожалуй, жалею лишь, что не выбрался раньше из этой проклятой мясорубки, по крайней мере сохранил бы свой отмороженный нос и выпавшие от цинги зубы. Я еще дешево отделался. Многим моим товарищам по 689-му полку пришлось куда хуже. Нам врали, что у русских нет танков и они не могут наступать. Наши бедные товарищи, погибшие под гусеницами русских танков на Плешивом пятачке…
– Что это такое? – прервал его Ракитин.
– Осмелюсь доложить, – бравым голосом сказал вдруг фельдфебель. – Так солдаты прозвали потерянный нами сегодня пункт!
– Хорошо, – кивнул Ракитин. – Продолжайте, Фозен.
– …не могут заткнуть глотку брехунам. А с Плешивого пятачка нас прогнали – вот вам и стабильная линия фронта. Все ложь! Мой вам совет, друзья: бросайте оружие и присоединяйтесь к нам. Пленных никто не уничтожает, да вы и сами не верите этому. Их, правда, заставляют много работать, зато дают еду и теплую одежду. И уж мы-то наверняка увидим родину, и Шпрее, и Эльбу, и своих родных. Мы с вами не один год прослужили на старом Цейсе, вы знаете, что Ганс Фозен никогда не был ни трусом, ни брехуном, не то что эти молодчики, которые задуривают нам головы, а сами только и думают о том, как бы поскорее смыться с фронта. До свидания и, надеюсь, до скорого. Ефрейтор Ганс Фозен».
– Вы хорошо пишете, Фозен, – одобрил Ракитин.
– О да! – не понял ефрейтор. – В школе я был одним из лучших по чистописанию.
– Ганс, напиши, что мы познакомились с комиссаром и он нас не съел, – сказал «Дон-Кихот».
– Прибавь, что он даже на фельдфебеля Мароффке не польстился, – добавил интеллигентный пленный, – а уж на что лакомый кусок!
– А в самом деле! – улыбнулся Фозен и вписал: «Самое удивительное, ребята, что русские комиссары не употребляют в пищу мясо немецких солдат».
Ракитин спрятал блокнот и ручку в планшет и поднялся.
– Ну, желаю вам всего хорошего.
– А мы разве больше не увидимся, господин обер-лейтенант? – вновь испуганным голосом спросил щуплый солдатик: похоже, он видел теперь в Ракитине единственную свою защиту и опору.
– Наверное, увидимся, когда вас переведут в тыл.
– До свидания, господин обер-лейтенант!
– Всего лучшего, господин капитан!
– Спасибо, господин политический руководитель!
– Встать! – гаркнул фельдфебель, вскочив и щелкнув каблуками.
И такова инерция дисциплины, что по окрику этого, видимо нелюбимого и утратившего власть, младшего командира все пленные как один вытянулись по стойке «смирно».
Ракитин выбрался из блиндажа. Вечерело. Лиловатая тень окутывала изуродованный лес, скрадывая следы разрушения.
Вскоре из-за деревьев показался Шатерников.
– Ну, как фрицы? По-прежнему не читают Гёте?
– Об этом я не спрашивал. Но вообще – очень интересно…
– Ладно, потом расскажите. А сейчас давайте поторапливаться, уже темнеет.
Они пустились в обратный путь.
Неподалеку от подива Ракитин с радостью увидел на дороге небольшую крепкую фигурку отсекра. Он нагнал его, и отсекр, словно продолжая на миг прервавшийся разговор, спросил:
– А Матросскую тишину вы знаете?
Ракитин улыбнулся, такое название он по крайней мере слышал, хотя никогда и не бывал на этой улице.
На ночь они устроились в землянке инструкторов подива. После ужина Шатерников поинтересовался результатами работы Ракитина. Тот изложил ему свой разговор с пленными и зачитал обращение Фозена к товарищам.
– Сами писали? – спросил Шатерников.
– К сожалению, все мы пишем куда хуже…
– Это всё? – спросил Шатерников и, получив утвердительный ответ, покачал головой. – Небогато!
Ракитин огорчился.
– Видите ли, – сказал он, – у нас еще слишком мало опыта, чтобы судить о том, богато это или небогато. Мне кажется, результат не так уж плох, хотя, наверное, мог быть и лучше. А письмо Фозена просто хорошо и для нас поучительно… Затем обратите внимание: страх перед словом «комиссар». У нас говорили, что это, мол, отжило; оказывается – нет. А разве не любопытна брехня их пропаганды, будто у нас нет танков и потому мы не можем наступать на Волховском фронте? Вот мы и используем сегодняшний бой! Вы, кажется, засняли наши танки, когда они шли в наступление? Отлично. Немцы фотографиям верят больше, чем тексту…
Шатерников слушал внимательно, и, польщенный его вниманием, Ракитин долго распространялся на излюбленную тему.
– Уверяю вас, – сказал он под конец с улыбкой, – и Шорохов и Гущин будут довольны результатами нашей работы.
– Да?.. Шатерников как-то странно посмотрел на Ракитина.
Впервые с начала их путешествия остаток вечера прошел без обычных рассказов Шатерникова. Ракитина это далее огорчило как нарушение милой ему традиции. Шатерников, закинув руки за голову, недвижно лежал на спине и о чем-то упорно думал. Так и не поняв причины необычного поведения своего спутника, Ракитин заснул…
Проснулся он поздно, в одиннадцатом часу дня, да и то от холода. В землянке никого не было, маленькая железная печурка давно погасла. Под мягким серым пеплом не сохранилось ни одного живого уголька. Ракитин натянул сапоги и вышел наружу. Здесь ему показалось куда теплее, чем в сырой, настудившейся землянке. За ночь землю присыпало молодым, свежим снежком. Он скинул гимнастерку и с наслаждением умылся снегом.
Позавтракав, Ракитин попытался разжечь печурку, но, в отличие от Шатерникова, вещи ему не подчинялись. Оставив бесплодные попытки, он принялся за перевод обращения Ганса Фозена, чтобы передать его Гущину по телеграфу. Гущин сможет, таким образом, утвердить текст листовки до их возвращения, и противник получит ее не позднее завтрашней ночи…
Быстро покончив с этим, он хотел было отнести телеграмму на пункт связи, но раздумал. Он боялся обидеть Шатерникова: как бы тот чего доброго не решил, что он действует за его спиной.
Раздобыв у дневального пузырек с ружейным маслом, щелочь и тряпку, он старательно надраил свой наган. Он не произвел еще ни одного выстрела, но уже ощутил в руке надежную тяжесть оружия, и это подействовало сильнее, чем все напоминания Шатерникова. В зеркально заблестевшем стволе четко обрисовались темные раковины и пятна неистребимой ржавчины. Больше ему делать было нечего. Ракитин сел на нары и закурил, потом прилег, опираясь на локоть, потом улегся как следует, папироса выпала из его пальцев, он уснул.
Сквозь сон услышал он негромкий украинский тенорок:
– Товарищ политрук!.. Та послухайте, товарищ политрук!
Над ним стоял франтоватый старшина в белом распахнутом барашковом полушубке и щегольской кубанке, надвинутой на нос.
– Товарищ политрук, вам до старшего батальонного комиссара треба!
– Зачем? – спросил Ракитин.
– Та я ж не знаю. Це начальник подива, товарищ Кравцов.
Ракитин привел себя в порядок и следом за старшиной отправился к начальнику подива. Самое мучительное на военной службе было для него представляться начальству.
Переступая порог жилья, он всегда снимал шапку, но ведь «к пустой голове руку не прикладывают», а без этого жеста терялась важная частица воинской вежливости. А войти в шапке мешала ему воспитанная в нем с детства привычка. «Надо раз и навсегда выяснить у Шатерникова, как все это делается, – наказал он себе. Пора кончать со штабной расхлябанностью. А сегодня войду в шапке, откозыряю, доложусь – все-таки это больше по-фронтовому», Но, приоткрыв дверь кабинета начальника подива, Ракитин спросил: «Разрешите?» – и тут же снял шапку. Обезоружив себя таким образом, он самым жалким штатским голосом промямлил:
– Здравствуйте, вы меня звали?
Тут он увидел в кресле Шатерникова и обрадовался ему, как утопающий спасательному кругу. Но старший батальонный комиссар, крупный, головастый, щекастый мужчина не обратил никакого внимания на непарадное появление Ракитина: он поднялся из-за стола, радушно пожал ему руку и попросил садиться.
Все было в нем изобильно: широкие, толстые плечи, грудь ящиком, толстые брови, нос, губы, даже глаза у него были толстые, с блестящими голубыми белками. Это располагало к нему: чувствовалось, человек весь снаружи, ничего не хранит про себя.
Ракитин заметил на грубо сколоченном, крытом фанерой столе пестрые лоскутки шатерниковских листовок и невольно поискал глазами остальные его трофеи. Но ничего больше не было. Тем не менее по каким-то едва уловимым признакам – по сдержанно-свободной позе Шатерникова, по радушию хозяина – он понял, что начальник подива Кравцов «схвачен» Шатерниковым.
– Ваш товарищ так расписал вас, – улыбнулся Кравцов, – что я думал, придет муж совета, а вы совсем молодой.
Ракитин с благодарностью взглянул на него. Похоже, Шатерников переменился к нему…
– Разрешите? – обратился Шатерников к старшему батальонному комиссару.
Тот кивнул и снова улыбнулся, охватив своей большой улыбкой и Шатерникова и Ракитина.
– Нам нужна ваша помощь, – сказал Шатерников. Мы тут сочинили листовку, и как будто неплохую. Бригадный комиссар Слюсарев, с которым мы связались, одобрил ее и сказал, что листовка будет выпущена молнией в поарме и сегодня же ночью сброшена немцам. Мы хотим отправить ее уже в переводе, иначе впутается Князев и затянет все дело.
– Пожалуйста, – чуть удивленно проговорил Ракитин, не ожидавший от Шатерникова такой прыти.
Шатерников подал ему листок ватмана с каким-то рисунком, сделанным тушью. На рисунке с резкой, броской выразительностью были изображены огромные, устрашающего вида клещи с острыми зубцами, готовыми впиться в месиво человеческих тел. Фоном для клещей служила карта, на которой широкой полосой извивался Волхов, а кружочками были помечены знакомые Ракитину населенные пункты. Ракитин, конечно, и без текста понял смысл листовки: наши войска взяли в клещи немецкие части в этом районе Приволховья.
– Кто это рисовал?
– Ваш товарищ, – ласково сказал Кравцов. – А что, здорово?
– Замечательно! – от души сказал Ракитин, пораженный силой и мастерством рисунка. – Я не знал, что вы художник!
– Ну, какой там художник! – отмахнулся Шатерников. – Чертить маленько умею… Значит, одобряете?
– Еще бы! А можно текст?
Шатерников протянул ему листок. В скупых и ясных словах здесь сообщалось, что в результате последних боев немецкие части попали в безвыходное положение, единственный путь к спасению для немецких солдат добровольная сдача в плен.
– А на обороте, – услышал он голос Шатерникова, – можно дать обращение вашего фрица. Одно подкрепит другое.
Ракитин, потрясенный, молча кивнул. В этой листовке было все: конкретность, наглядность, сила и лаконизм. Надо прямо сказать: Шатерников положил его на обе лопатки. Он превзошел его и в той единственной области, где Ракитин наивно считал себя сильнее. Ракитину вспомнилось, как он разглагольствовал вчера перед Шатерниковым о методах контрпропаганды, и ему стало стыдно. Этот поучающий тон, это глубокомыслие! И вместе с тем он испытал радостное облегчение, какая-то тяжесть спала с души. В поездке образ Шатерникова несколько замутился для него: с одной стороны, он еще более возвысился в его глазах, с другой – чем-то умалился. Сейчас Шатерников во всем стал равен себе.
– Ну как, принимаете текст? – весело спросил старший батальонный комиссар.
– Текст превосходный!
– Это уж наше совместное творчество, – засмеялся, будто в бочку, старший батальонный комиссар.
– Тогда разрешите, я быстро переведу это на язык Шиллера и Гёте, – радуясь их радости, сказал Ракитин.
– Вот это по-моему – быстрота и натиск!
Ракитин взял карандаш, но взгляд его невольно обращался к рисунку; была в нем какая-то жуткая притягательность. Он физически ощущал, как впиваются в живую человеческую плоть зубцы клещей. И вдруг до него дошел не образный, а подлинный, жизненный смысл рисунка.
– Послушайте! – воскликнул он. – Да ведь это же настоящий разгром! Это черт знает как здорово!
– Ну, до разгрома еще далеко! – снова заухал хохотком старший батальонный комиссар. – Когда еще эти клещи в натуре будут!
Что-то сжалось в душе Ракитина.
– Разве их нет на деле? – спросил он тихо.
– Намечаются… Это, как говорится, художественная гипербола, некоторое преувеличение.
– Как же выглядит положение на фронте в действительности?
Старший батальонный комиссар небрежным взмахом толстого пальца отсек на рисунке половину левой клешни и более половины правой.
– Да это ж никакие не клещи! – уныло сказал Ракитин.
– Вот я и говорю: гипербола. Суворов, генералиссимус, всегда преувеличивал в реляциях потери врага. У него и поговорка была: «Чего нам жалеть турков, они ж басурмане!» – и снова звучное, толстое «хо! хо!» забарабанило по ушам Ракитина.
– Листовку нельзя выпускать. – Ракитину стоило большого труда произнести эти слова.
– То есть как это нельзя? – весело изумился Кравцов. – Бригадный комиссар Слюсарев – за!
– Почему вы не посоветовались со мной? – с упреком сказал Ракитин Шатерникову.
Красивое лицо Шатерникова вспыхнуло.
– А вы советовались со мной, когда к фрицам ходили?
– Вы же сами не пошли… – ответил Ракитин и тут же одернул себя: «Не то, не то я говорю!»
– Ну, знаете, Ракитин, этого я от вас не ожидал! – с искренним возмущением воскликнул Шатерников. – Что за счеты?.. Вы сделали свое дело, я – свое. А теперь вам предлагают объединить усилия, а вы наводите тень на ясный день!
– Нехорошо, товарищ политрук, – мягко укорил Ракитина Кравцов, – дело-то общее! Очень нехорошо!
«Так вот о чем задумался вчера Шатерников! Что ж, сделано отважно, даже талантливо, но неверно».
– Листовка не годится, – сказал Ракитин спокойно и твердо. – Она противоречит духу нашей политработы, которая строится на правде, и только на правде. Мы не лжем противнику.
Казалось бы, никакой перемены не произошло в лице старшего батальонного комиссара: те же спокойные толстые щеки, толстые брови, нос, губы, глаза. И все же оно стало совсем другим. Исчезли морщинки улыбок, кожа натянулась, разгладилась, и лицо стало жестким.
– Вы мне демагогию не разводите! Молоды чересчур.
– У нас своя специфика…
– Знаю я вашу специфику! Вас для чего на фронте держат? Чтоб фрицев по мозгам лупить!
– Да, но только правдой, но не ложью. Геббельсовская пропаганда скомпрометирована во всем мире. А нам немцы должны верить – и будут верить!..
– Вы что же, с Геббельсом нас равняете? – опасным голосом произнес старший батальонный комиссар.
– Листовка, предложенная капитаном Шатерниковым, – Ракитин посмотрел на Шатерникова, – вредная листовка. Во фронте ее никогда бы не пропустили. Я эту листовку переводить не стану.
– Обойдемся и без вас.
– Только прямое, большевистское слово…
– Довольно! – стукнул кулаком по столу старший батальонный комиссар и поморщился, угодив по краю медной пепельницы. – Кру-гом!..
При всей своей неискушенности в военной терминологии Ракитин в других обстоятельствах понял бы, что ему предлагают выйти, но сейчас до его сознания просто не дошло, что важный, принципиальный спор может быть решен таким примитивным способом.
– Вам же не приходится выпускать листовок. Отсутствие опыта…
– Что-о?! – сорвавшись с голоса, гаркнул партии батальонный комиссар. – Дисциплины не знаете? Вон!..
Ракитин шатнулся, как от удара в грудь. За всю его двадцатитрехлетнюю жизнь никто на него не кричал: ни дома, ни в школе, ни в институте, ни в студенческом ополчении. Врожденная гордость и воспитанное в нем матерью самоуважение заставляли его с малых лет вести себя так, чтобы окружающие не могли повысить на него голос. То, что произошло сейчас, было так неожиданно, несправедливо, невероятно, что от обиды, бессилия и унижения слезы брызнули у него из глаз. Он чувствовал, как они текут, холодные, быстрые, стыдные, он видел тягостное недоумение в глазах Шатерникова, веселое презрение на толстом лице старшего батальонного комиссара, злился на себя, но не мог остановиться. И вместе с тем в эту минуту он обрел то, чего ему недоставало: он стал как железо.
– Ваша листовка не увидит света, – произнес он спокойно и холодно.
Старший батальонный комиссар не почел нужным отвечать, только махнул рукой.
Ракитин выбрался наружу. Франтоватый старшина, ординарец начальника подива, колол дрова около блиндажа. Он мельком глянул на Ракитина, и поднятый для удара колун замер у него в руках. Политрук, которого он сам недавно провел к начальнику, вышел из блиндажа легкой, быстрой походкой, сощурился от яркого солнечного света, улыбнулся, а лицо у него было заплаканное. «Разве бывают плачущие политруки?» – подумалось старшине.
Зайдя за ель, Ракитин вытер платком лицо. Надо тотчас же дать телеграмму. Но кому? Слюсареву? Он не имеет понятия, кто такой Ракитин, зато хорошо знает старшего батальонного комиссара Кравцова и Шатерникова. С какой стати на основе куцей телеграммы, подписанной неведомым ему человеком, будет он отменять собственное решение? Да и неизвестно еще, в каком виде представлено ему дело. Князеву? Но сможет ли Князев вмешаться, если решение уже принято? Гущину? Но Гущин недостаточно знает обстановку на фронте, чтобы сразу разобраться, насколько лжива листовка. Ему придется запрашивать оперативный отдел, а это целая морока. Пока суд да дело, листовка попадет к немцам. Есть один человек, который все знает и все поймет с первого слова, – Шорохов. Но имеет ли он, Ракитин, право обращаться к «Большому дивизионному» через голову непосредственного начальства? Кажется, это не положено. Ну и что же? Ему влетит, а листовка все-таки будет задержана.
Ракитин достал блокнот, быстро набросал текст телеграммы: «Политуправление. Дивизионному комиссару Шорохову. Прошу ознакомиться листовкой „Клещи“ подива двадцать восемь Ракитин». Перечел и остался недоволен. Если телеграмма сразу попадет в руки Шорохову, – все в порядке. Но существует еще всемогущий белокурый адъютант. А начальник может отдыхать, он ведь работает по ночам, может проводить важное совещание, и адъютант не захочет тревожить его! Значит, надо поддать адъютанту жару. Напишем так: «Прошу немедленно ознакомиться и задержать выходом листовку „Клещи“…» Звучит как приказание. Ладно, семь бед – один ответ, но пусть попробует теперь адъютант не передать эту телеграмму Шорохову!..
Ракитин побежал на пункт связи.
– Только с разрешения начальника подива, – сказал лейтенант связи, мельком глянув на протянутый ему листок.
«Я должен был это предвидеть», – подумал Ракитин.
Оставалось одно: любыми средствами добраться до Селищева. Ракитин вышел на большак и стал ждать попутную машину. День быстро угасал. Вечер выползал из леса длинными тенями деревьев, тихим, чуть розовеющим сумраком. Пошел крупный, медленный снег. И удивительно ненужно в тишину, в снег, в сумрак с визгом прилетел немецкий снаряд и разорвался среди деревьев. «Пойду пешком, до Селищева всего пятнадцать километров», – решил Ракитин, и тут из-за поворота показался грузовик.
А ну-ка, по методу Шатерникова! Ракитин выступил на середину дороги и поднял руку. Машина приближалась, ныряя носом в колдобины. Ракитин уже различал лицо водителя в темном полукружье разметенного «дворником» стекла. «Стой!» – крикнул он властно, резким движением опустил руку и тут же с быстротой горного козла отпрыгнул с дороги.
Машина медленно удалялась, в кузове ворочались пустые бочки из-под горючего. Ракитин достал наган, положил ствол на локтевой сгиб, как это делал Шатерников, и послал пулю поверх кабины, затем выстрелил еще раз. Ухнули, столкнувшись, бочки, машина резко затормозила. Из кабины высунулось испуганное, злое лицо водителя.
– Ты что? – заорал, подбегая, Ракитин. – Не видишь, командир голосует? – распахнул дверцу и рывком взобрался на сиденье. – Трогай!
– Вы ответите за стрельбу! – плачущим голосом сказал шофер. – Что ж это такое: немец стреляет, свои стреляют!..
– Я тебя под суд отдам, – пообещал Ракитин и спрятал наган.
Впервые взял он что-то от жизни силком и, несмотря на успех, чувствовал какую-то неубедительность своего поступка. Почему остановил шофер машину? Неужто он всерьез поверил, что командир Красной Армии может его застрелить? Почему он, Ракитин, отпрыгнул с дороги? Ведь и шофер не стал бы его давить…
Он искоса глянул на бледное, испачканное маслом, худое лицо шофера с обмороженной скулой и слезящимися глазами. Человек, видимо, находился на пределе усталости. Сколько ездок совершил он сегодня по страшнейшим, выматывающим душу волховским дорогам, с опасным своим грузом, под огнем противника! Ракитину стало стыдно. Прояви он, Ракитин, выдержку до конца, все бы обошлось без стрельбы и угроз…
– Товарищ политрук, табачку не найдется? – обратился к нему шофер.
– Как не быть!
Ракитин достал кисет, свернул папиросу, дал шоферу полизать бумажку, заклеил, всунул ему в зубы длинную самокрутку и поднес огонька. Шофер затянулся до кишок, задержал дым, потом выпустил его двумя сизыми столбами и вдруг рассмеялся.
– Здорово вы меня проучили, товарищ политрук! С нашим братом иначе нельзя. Иной раз так вымотаешься – кажись, мать родная будет на дороге стоять, и то мимо проедешь. А это нельзя: на войне люди не по своей заботе разъезжают.
«Так вот почему он остановил машину, а вовсе не из страха», – подумал Ракитин и на радостях подарил шоферу оставшийся табак…
На пункте связи он застал девушку, которую фотографировал Шатерников.
– Здравствуйте! – сказал Ракитин. – Вам привет от капитана.
Девушка, видимо, знала себе цену. Она передернула плечами и лениво проговорила:
– От какого еще капитана?
– Ну, который вас снимал. Неужели забыли?
Усталое лицо девушки просветлело.
– А он не приедет?
– Непременно! И карточки сделает. У него слово – закон! А пока вот я за него, – улыбнулся Ракитин. Давай, родная, отстукаем вот это… – И, предупреждая возражение, готовое сорваться с губ девушки, быстро сказал: – Политуправление, дивизионному комиссару Шорохову, срочно и лично.
Девушка понимающе кивнула головой, взяла листок и прошла в соседнее помещение. Короткий пощелк ключа морзянки теплом отозвался в сердце Ракитина.
– А Ракитин – это вы или он? – спросила девушка, вернувшись.
– К сожалению, всего-навсего я.
– Почему же «к сожалению» и почему «всего-навсего»? – кокетливо спросила девушка.
«Определенно на меня ложится отблеск очарования Шатерникова», – подумал Ракитин и, сам не веря своему развязному тону, сказал:
– А теперь, девочка, передай телеграмму. Политуправление, Гущину.
Когда и с этим было покончено, Ракитин от души пожал маленькую твердую руку телеграфистки и спросил, что передать капитану.
– Вы уезжаете? – девушка глядела на него снизу вверх большими карими глазами. – Так скоро?
– Что поделаешь, служба!..
– Ничего ему не говорите. Вы лучше сами приезжайте!..
Выходя из подвала, Ракитин не удержался и поглядел на свое отражение в треснувшем стекле двери. Будто из темной речной глубины, всплыло ему навстречу худощавое скуластое лицо с узкими блестящими глазами. «Ей-богу, я себя недооцениваю! Хватит разыгрывать монаха, начну ухаживать за женщинами и трескать вино!»
Обратный путь Ракитину пришлось проделать пешком. Дорога вилась то береговой кручей по-над самым Волховом, то отступала от реки и углублялась в лес. Ракитин шел, сжимая в руке наган и тщетно пытаясь пробудить в себе чувство опасности. Он слышал, что немецкие разведчики пробираются даже на левый берег Волхова, но залитые тихим светом месяца деревья, полянки и спящая подо льдом река были такими своими, родными, домашними, что невозможно было представить, что где-то поблизости бродит враг. И вскоре он оставил эту игру, вернулся к привычному кругу мыслей.
«Наверное, Шатерникову мой поступок покажется, мягко говоря, нетоварищеским. Я понимаю ход его мысли: сбросят эту листовку или не сбросят, война-то решается не словами, а оружием. К тому же на такую листовку, пожалуй, скорее клюнут, чем на правдишку Фозена. Значит, и прямая цель будет вернее достигнута. Так из-за чего же копья ломать?.. А вот из-за чего. Каждый немец, который перейдет к нам, поняв и приняв нашу правду, – это строитель будущей Германии. Немец, взятый на обман, – а всякий обман рано или поздно откроется, – потерян для будущего. Вот в чем дело, дорогой Шатерников, и для меня в этом весь смысл моей жизни на войне, да и смерти, коли придется. И тут я вам ничего не уступлю…»
Обратно в подив Ракитин попал к одиннадцати вечера, потратив почти четыре часа на дорогу.
– Мне было неприятно за вас сегодня, – сказал Шатерников, когда они сели ужинать.
– А мне за вас…
– Пустить нюни перед начальником подива! Политрук, работник фронта! Вы представляете, как отнесутся к этому в отделе?
– Хотите, я скажу, как?.. Алексеев посмеется и будет дразнить меня. Переводчица Кульчицкая воскликнет что-нибудь вроде: «Бедный юноша!» – и высморкается в платочек. Хохлаков останется совершенно равнодушен, ему – лишь бы его не трогали. Инструктор-литератор Вельш возмутится: он не переносит грубости. Гущину будет досадно за своего работника. Шорохов… Ну, Шорохов все поймет!
Серые глаза Шатерникова глядели на него внимательно и удивленно. Ракитин чувствовал, что ему хочется о чем-то спросить его, да не позволяет гордость. И в небрежном тоне Шатерникова угадывалось скрытое беспокойство. Впрочем, вскоре все разрешилось. Явился давешний старшина и без всякого подъема сообщил, что «Шатерникову треба до старшего батальонного комиссара». Старшина утратил свой ухарски-щеголеватый вид, полушубок на нем был застегнут на все крючки, кубанка, прежде надвинутая на нос, сидела прямо и чинно. Ракитин усмотрел в этом добрый знак. Ординарец тих и подтянут, значит начальство не в духе и, возможно, как то нередко бывает, уже сорвало на нем первый свой гиен.
