Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

Новгород, осень 968 года

Караван Добрыни плыл речным путём «из греков в варяги»: по Днепру и Березине, волоком – в приток Дисны (там, в районе Крулевщины, по земле – не более версты), а по Дисне – в Западную Двину. Снова волоком – в Ловать (около Межи), а из Ловати – в Ильмень, из Ильменя – в Волхов и в Новгород. Двигались две недели. Если не считать смерти одного из дружинников, угодившего под ладью во время первого перехода по суше (зазевался и был раздавлен), и довольно приличной бури, разразившейся при входе в Ильмень (ветром сломало мачту в грузовой ладье, где везли лошадей и снедь), всё прошло относительно спокойно. Даже весело. Богомил рассказывал страшные истории о подводном ящере, якобы живущем в Волхове и предпочитавшем лакомиться маленькими детьми, а Добрыня пел под гусли самые любимые свои песни. Несмеяна пребывала в добронравном расположении духа, не ворчала, не придиралась и вообще вела себя удивительно приветливо.

Новгород открывался с Волхова бесконечными постройками из брёвен, но не столь высокими, как в Киеве, а приземистыми и строгими. Киев поражал золотыми крышами, голубятнями, теремами, Новгород – причудливостью деревянной резьбы, основательностью и крепостью. Справа располагалась Торговая сторона – там преобладали кварталы купцов и простых людей; Вечевая площадь была и гостиный двор. Основное население составляли ильменские славяне. Слева жили кривичи, чудь и меря, высились хоромы – городок-детинец, созданный самим Рюриком. В дохристианские времена эта сторона называлась Чудинской, а потом, после возведения храма Святой Софии, – Софийской. Если в Киеве было населения тысяч пятьдесят, не меньше, то в пределах Нового города – десять-двадцать. Кстати, «Новым» его озаглавили по сравнению с Ладогой, наречённой отныне «Старой».

В рюриковом детинце жил посадник Остромир. Он не занимал княжьего дворца, а отстроил себе другой – скромный, но добротный. После смерти посадника там по-прежнему находилась его родня – дочка Верхослава с внуком Улебом. Дочка была вдовой: муж её, сотский Ратибор, утонул в Ильмени года три назад.

Верхослава с челядью вышла встречать княжий поезд: поднесла хлеб-соль, поклонилась в пояс и произнесла приветственные слова. Было ей лет примерно тридцать: статная, высокая – на голову выше Добрыни, с выдающейся грудью и большими неженскими руками. Серые глаза глядели спокойно. А пунцовые губы выглядели сочно, будто зёрнышки спелого граната.

Несмеяна зыркнула на супруга: тот смотрел на дочь Остромира недвусмысленным взором. Сердце заныло от ревности.

Ключницей во дворце была Жива – добрая толстуха неопределённого возраста. Говорила она без умолку, княжича водя по покоям. Вслед за ними двигался Асмуд, шевелил кустистыми своими бровями, изучал, в порядке ли одрина, помещение для занятий, туалетная комната с горшком.

– Это клеть господина наставника, – продолжала ключница, открывая двери. – Светлая, красивая. Простыни заморского полотна. Подшивала собственноручно. Коли будет холодно, то имеется одеялко – шерстяное, варяжское. Свечи сальные в этом коробе. Из окна вид на Волхов, но уступ стены не даёт ветру залетать, и в любую погоду в клети хорошо. Что ещё желаешь, господин Асмуд?

– Сколько лет тебе, Жива? – обратился учитель к ней.

– Сколько есть – все мои, – прыснула она.

– Замужем? Одна?

– Одинокие мы: проживали с сестрицей, одинокой тоже, но она преставилась прошлой осенью. Весь дворец на мне оказался. Ничего, справляемся.

– Квас имеется в погребе?

– Как же, как же: из смородины, из ревеня, из морошки, из клюквы и из яблок тож. Оченно вкусные, пробу сама снимала.

– Распорядись, пожалуйста, пусть принесут из яблок.

Через день пошли прогуляться: княжич, Добрыня и Богомил под охраной нескольких дружинников. Осмотрели Гончарный конец – мастерские с глиняной утварью по дворам; по мосту через Волхов перешли, обогнули Плотницкий конец, Вечевую площадь. Из домов выбегали люди – все хотели видеть маленького князя, шапки с голов снимали, кланялись приветливо. Те, что побойчее, обращались к Богомилу с вопросами. Дескать, как же теперь окажется: если правит князь – не отменят ли вече? Волхв разъяснял: князь – блюститель порядка и согласия между общинами, он судья и военный командир вместе с тысяцким и посадником. Но верховная власть остаётся за вече, в ведении которого – и война, и мир, и размеры податей. Вече главнее князя: может его сместить. Князь на вече присутствует, но голосовать не имеет права... Люди кланялись удовлетворённо: новгородская вольница им была дороже всего.

Подошли к дому Соловья: толстые ворота тесовые и высокий забор. На крыльце встретила жена Доброгнева, дочь Божена и сын Божата. Дочке было года четыре, и она смотрела набычившись, нижнюю надув губку.

– Познакомься, княже, – наклонился к Владимиру Богомил, – это сын мой, Божата. Старше тебя на лето. Он толковый мальчик. Будет хорошо, если вы подружитесь.

Сын кудесника выглядел серьёзным. Волосы льняные, чуть заметные брови, белые ресницы – походил на росток, выросший без солнца. Вместе с тем Божата не казался болезненным – он вполне соответствовал нормам развития мальчика в девять лет.

– Здравствуй, – сказал Владимир. – Ты в затрикий умеешь играть?

– Нет, – ответил Божата. – Это как?

– Интересно очень. На доске в клеточку, – фигурки. Пешки, конь, ладья, король, королева... В гости приходи – научу.

Доброгнева угостила обедом: вкусной наваристой ухой – из ершей, окуней и щук, сочным и острым жарким из лосятины, сладкой кашей из толокна, пирогами с черникой. После трапезы мальчики пошли в комнату Божаты – посмотреть на его гербарий, а мужчины, оставшись в горнице, стали за кубком пива разбирать политические вопросы. В частности, грядущее вече, где Добрыню предстояло избрать посадником, а Владимира утвердить наместником киевского князя.

– Большинство – за нас, – говорил кудесник, – и сторонников Угоняя тоже можно переманить. Обещать им свободы, а потом и признаться, что в твоём понимании – Род главнее Перуна.

– Да неужто это может иметь значение? – удивился Добрыня.

– Безусловно. Мы хоть и Новый город, но за старину держимся вовсю. Церковь не так давно разрушили православную, а попа утопили в Волхове. Даже идол Перуна мне не дали поставить: только Род, и всё. Чуть не забросали каменьями.

– Да, Святая Русь... – Пива отхлебнул воевода. – А княгиня Ольга о христианстве ещё мечтает. Тут с Перуном не разобраться – а она о христианстве!

Богомил ответил:

– Я читал христианские книги. Много в них достойного, но – не наше, не русское. Каждый народ собственную душу имеет. Русская душа не примет Христа.

– Да, и мне наши боги ближе, – подтвердил брат Малуши.

Не дремала и оппозиция. В доме Угоняя заседали его друзья, обсуждали тактику на вече.

– Он с ума сошёл, этот волхв! – рокотал Порей, староста Плотницкого конца. – Мало того, что напустил киевлян, так ещё и согласился сосунка взять наместником! Неужели Новгород это стерпит?

– Сосунка – это полбеды, – вторил Угоняй, мрачный и озлобленный. – Так ещё и сына холопки Пусть отпущенной – всё равно! И Добрыня – отпущенный холоп. Он у Святослава служил в конюшне! А теперь хочет стать посадником. Ну не наглость ли?

Все товарищи его поддержали. Киев беззастенчиво унижает Новгород. Утверждать Владимира, избирать Добрыню – честные новгородцы выступят резко против.

– Ну а если вече это решение примет, – рявкнул Угоняй, – мы тогда задействуем силу. Роду Нискиничей Новгородом не править! – и ударил кулаком по столешнице.

И друзья одобрительно загудели. Но решение веча было принято. Тезис о холопстве должной реакции у новгородцев не возымел.

– Не шуми, Угоняй, – оборвал его Рог. – Ты прекрасно знаешь, что по крови они – князья. Да, Свенельд обращал их в рабство. Но военное поражение никому не заказано. Род Нискиничей – древний род. И Добрыня доказал своё мужество в битвах Святослава.

Голоса распределились: за Владимира и Добрыню – 23, а за их противников —11. Соловей одержал внушительную победу.

* * *

Между тем юный князь с удовольствием общался с Божатой. Научил его играть в шахматы-«затрикий», показал сделанные из бронзы маленькие фигурки византийских воинов: лучников и конников, со щитами, саблями – и другие свои игрушки. И уговорил Богомила, чтобы тот разрешил Божате заниматься с ним у Асмуда математикой, грамотой и другими науками. Волхв, разумеется, согласился.

– Хочешь, выйдем на речку погулять? – предложил как-то раз Божата.

– Не получится, – ответил Владимир. – Без охранников меня из дворца не выпустят.

– Никому не скажем.

– Всё равно увидят.

– Мы тайком. Знаю потайной ход. Мы с ребятами раньше часто лазили, до приезда вашего. Интересно было: Рюриков дворец поглядеть!

– Ну а если хватятся?

– Мы совсем недолго. Глазом не моргнут – а мы уже дома, – и они побежали. Между брёвен протиснулись, встав на четвереньки, вылезли наружу, спрятались в кустах. Но погони не было. Мальчики тогда медленно пошли вдоль реки.

– Осенью не тот вид, – говорил Божата, обводя рукой унылый пейзаж. – Серо, скучно. И вода холодная. Но зато в червене и серпене – диво дивное. Всё зелёное, бабочки летают, рыба плещется. Любишь рыбу удить?

– Я и не удил никогда, – признался Владимир. – В Киеве рыбаки продают на Бабином Торжке: выбирай – не хочу!

– Дело же не в этом. Интересно её ловить. Насадить на калёный крючок червя, бросить в воду и ждать: клюнет или нет? Тут у нас ловятся снетки, сиги и лососи. Прошлым летом вот такого вытащил! – и Божата показал руками рыбину в аршин.

– Врёшь ты всё! – раздалось за спинами мальчиков. – Сроду в Волхове не было такой рыбы.

Рядом с ними стоял крепкий скуластый парень лет двенадцати с нагловатым лицом. Нижняя его челюсть выступала за верхнюю. А на голове была шапка с волчьим мехом. Волчий хвост, прикреплённый к темечку, болтался по спине.

– А, Мизяк, – произнёс Божата. – Что тебе от нас надо?

– Мне? От вас? – хмыкнул Волчий Хвост. – Вздуть как следует – больше ничего.

– Ну попробуй, вздуй. Это князь Владимир. Если тронешь его хоть пальцем, твой отец Угоняй всыплет тебе по первое число.

Тот расхохотался:

– Ошибаешься, моль задохлая. Тятя мой киевлян не любит. А тем более из холопов. Разве это князь?

Не успел Мизяк закрыть рот, как Божата двинул ему ногой по коленке. Волчий Хвост завыл и согнулся. А Владимир сорвал с него шапку, бросил наземь и вдавил в глину каблуком. Но сынок Угоняя был не робкого десятка. Быстро придя в себя, он набросился на мальчишек и, схватив за шиворот того и другого, начал лбами сталкивать и пинать ногами. Но Божате удалось вырваться, он повис на Волчьем Хвосте, укусил за ухо и боднул в плечо головой. Рухнувший Мизяк навалился на маленького князя, продолжая тузить его кулаками. Ком из трёх мальчишек покатился по берегу, фыркая, сопя и рыча проклятия. Эта схватка могла бы кончиться не так скоро, если бы не пара дружинников, выбежавших из ворот детинца. Драчунов разняли, отвели во дворец и поставили перед Асмудом. Тог сурово глядел на троицу – грязную, лохматую, в порванной одежде, с исцарапанными лицами.

– Ну, – сурово спросил учитель, – кто из вас начал драку?

Мальчики молчали.

– Отвечай, Владимире.

– Это наше дело, – глядя исподлобья, отозвался князь. – С кем хочу, с тем и бьюсь. Я тут самый главный!

– Главный – да, – Асмуд пошевелил бровями. – Ты отец новгородским жителям. Праведный судья, командир народного ополчения. И обязан быть примером во всём. Потому как спрос с тебя больше, чем с других.

– Драку начал я, – произнёс Божата. – Я ударил первым. И вообще, из-за меня князь попал на берег. Я его провёл.

– Что ж, тогда в наказание отлучаю тебя от наших занятий до конца недели, – заявил наставник. – А Владимиру предстоит разговор с Добрыней. Пусть решает дядя... Ну а ты, – обратился он к Волчьему Хвосту, – невиновен, значит?

Отпрыск Угоняя смотрел в пол, вытирая кровь, тёкшую из уха, прокушенного Божатой, шморгал носом.

– Коли невиновен, ступай. Мы тебя не держим.

Волчий Хвост подтянул порты и ушёл, не сказав даже «до свиданья». Но спустя два дня встретился Божате на улице.

– Слушай, эй, – обратился Мизяк, подходя к сыну Богомила. – Да не бойся ты! Больше бить не стану.

– Я и не боюсь.

– Ладно, ладно. Если честно, я не ожидал, что вы не выдадите меня деду. Попроси от меня прощения у Владимира.

– Вот ещё чего не хватало. Хочешь – сам проси. Приходи во дворец. Помогу пройти.

– Нет, нельзя. Вдруг отец проведает? Уши надерёт.

– Ну, тогда не знаю. Дело не моё.

– Хорошо, подумаю. Может, и зайду. Видно будет.

* * *

А в канун 8 ноября (или грудня, по-древнему), в дни богини Макоши-Берегини (в аккурат после дня рождения маленького князя), посетили Новгород именитые обитатели Старой Ладоги: Олаф Трюгвассон и его семья. Викинги приплыли на прекрасной ладье, с десятью гребцами – дюжими норвежцами, состоявшими в услужении конунга; в бархатной одежде и плащах, подбитых соболиным мехом. Девочка была в коричневой шапочке и коричневых изящных сапожках, вышитых серебряной ниткой. Но Владимиру дочка Олафа не слишком понравилась – больно уж похожа была на куклу, и в глазах – никаких эмоций. На два года моложе, маленькая Малфрида для него казалась неинтересной.

В честь гостей пировали в гриднице. Обсудили политические вопросы, в том числе – обручение детей.

– Как ты, княже? – усмехнулся Добрыня, глядя на племянника.

Тот сидел насупленный, переносица – в мелких складках.

– Что молчишь? Дашь своё согласие?

– Нет, не дам, – выдавил из себя ребёнок.

– Объясни, пожалуй.

– Не хочу – и всё! – и в его глазах промелькнула злоба.

– Это не ответ, – дядя покачал головой. – Расскажи, что тебя смущает. Может, мы поймём и тогда оценим.

Мальчик ёрзал на стуле, не решаясь произнести. Но потом сказал:

– Мне мила другая!

Все невольно заулыбались.

– И не смейте смеяться! – закричал Владимир. – Всё обговорено. Вырастем – поженимся!

Обстановку разрядила Торгерда. Говорила она по-русски лучше Олафа.

– Кто избранница твоя, юный князь? – обратилась она к парнишке. – Если не секрет?

После паузы тот ответил:

– Дочь Добрыни, Неждана, – и залился краской.

Все взглянули на воеводу. У богатыря вытянулись губы:

– Я не знал. Вот те на! – хлопнул себя по коленям Добрыня. А подумав, заметил: – Как родитель, не могу вас благословить.

– Почему? – изумился князь.

– Я бы мог сказать, как и ты сказал: «Не хочу – и всё!» Но, в отличие от тебя, я скрывать не стану: мне важнее твой союз с дочкой Трюгвассона. Это укрепит наши с тобой позиции. Или ты не хочешь стать великим князем всея Руси?

Глядя в стол, побеждённый Владимир проговорил:

– Хочу.

– А тогда обручись с Малфридой.

Слёзы потекли из глаз мальчика. Ненавидя себя, он схватил платок, вытер мокрое лицо и, по-прежнему не глядя ни на кого, всячески пытаясь подавить спазмы, шедшие из горла, от чего голос прерывался бульканьем и хрипом, сокрушённо пробормотал:

– Обручусь, изволь...

Неожиданно Малфрида произнесла:

– А реветь начнёшь – я сама за тебя не пойду, понятно?

Гости покатились со смеха. Даже юный князь криво улыбнулся сквозь слёзы.

Был составлен брачный договор: дети считались отныне женихом и невестой – с обязательством через восемь лет сделаться супругами. Копию Олаф взял себе, а вторую с гонцом отправили в Киев – утвердить и одобрить у Святослава.

Накануне отъезда норвежцев мальчик подошёл к своей наречённой и сказал, несколько стесняясь:

– Ты красивая... Может, и смогу тебя полюбить через восемь лет.

Девочка ответила:

– Ты мне тоже нравишься. Приезжай к нам в гости, если хочешь, летом. Вместе будем плавать на лодке и скакать на лошади.

– Может, и приеду. Если не задержат важные дела. – Он смотрел уже успокоенно, с некоторым вызовом.

– Буду ждать. – В голубых глазах Малфриды вспыхнуло кокетство. У Владимира застучало сердце: он почувствовал себя настоящим мужчиной.

* * *

Между тем в доме Угоняя состоялся разговор тысяцкого с сыном.

– Всё идёт как по маслу, – хищно улыбался отец. – Сам великий Род драку вашу устроил у реки и с Божатой встречу. Обязательно иди во дворец. И войди к ним в доверие. Вместе отдыхай, забавляйся, ешь. В курсе будь: где, чего. Да запомни: главный враг – Добрыня. Вырвем корень зла – и с мальчишкой тогда управимся.

– Я боюсь – не выдержу, – сетовал Мизяк. – Больно уж нахальный этот Владимир. Руки так и чешутся личико ему изукрасить.

– Ничего, терпи. Зверя подстережём, выследим, опутаем – и тогда забьём. Сбросим киевлян – сами станем править.

– Постараюсь, тятя.

* * *

Во дворце тоже происходили события. Асмуд влюбился в Живу. Говорил ей приятные слова и щипал за щёчку. Та хихикала:

– Господин наставник, что ты, право слово, как маленький.

– А пошла б за меня? – спрашивал варяг.

– Не пугай, пожалуйста. Я ведь женщина одинокая, за меня и вступиться некому.

– Нет, ну всё-таки, говори: пошла б?

– Засмеют же люди: ишь, чего надумали на старости лет.

– Да какие ж наши лета? Мы ещё ого-го! Мне всего шестьдесят один, да тебе сорок восемь будет. Разве это возраст?

– Шутки шутишь, господин наставник?

– Нет, серьёзно, Жива.

– Ты такой благородный, умный... Я же – темнота, всё по дому да по хозяйству...

– И наследство тебе оставлю – кое-что нажил за долгие годы. Лучше пусть тебе, чем кому-нибудь.

– Ну, не знаю, право. Разреши мне подумать, господин наставник.

– Думай, думай...

Между тем росла симпатия Добрыни к дочке Остромира. Кланялись они подчёркнуто вежливо, с затаённой улыбочкой, говорившей о многом. Иногда обменивались незначащими словами. Но Добрыня чувствовал: стоит сделать шаг – Верхослава уступит, сделается его, наградит ласками и нежностью. А её высокая грудь и крепкий стан обещали немыслимые блаженства.

Но жена была начеку. И когда новгородский посадник окончательно надумал заглянуть ночью к белотелой вдовушке для намеченного свидания, Несмеяна устроила маленький спектакль. Нет, она не кричала, не крушила посуду, не грозила покончить счёты с жизнью. Просто, смахнув слезу, прошептала грустно:

– Вот она, награда: я хочу супругу сына произвести, а супруг бежит за чужими юбками.

– Что ты мелешь? – возмутился Добрыня.

– А вот то, мой любезный муж. Богомил слушал мою утробу: говорит, будто к лету мальчика рожу.

– Быть того не может!

– Правда.

Он присел рядом с Несмеяной, обнял за костистые плечи, тихо покачал, как младенца в люльке:

– Счастье-то какое! Коль и впрямь будет сын – нареку его Любомиром. В знак того, что мы больше не поссоримся – никогда. Обещаю крепко.

– Не сбежишь к этой, Верхославке?

– Не сойти мне с этого места, если убегу.

– Как мне радостно это слышать, Добрынюшка.

– Не тревожься, милая: если я сказал – значит, как отрезал. И действительно: он крепился долго...

Киев, зима 968 года

Накатила зимушка-зима. Навалило снегу, льдом сковало ручьи и речки, задымились печи в домах, и народ оделся в шубы и тулупы. Все готовились к святкам – славить бога зимы Коляду. 23 декабря (или студня, по-старому) в очагах гасился огонь, добывался новый – трением дубовых дощечек, – и пеклись специальные хлебы, чтобы отдавать колядующим. Собственно, «коляда» – это сокращённый вариант выражения «коллективная еда», складчины, когда ритуальные хлебы и другая снедь собиралась колядующими в мешки, а затем торжественно поедались всеми. Девушки гадали о будущем женихе – и по первому встречному, и по тени свечи, и заглядывая в кольцо, брошенное на блюдо с водой. Символом Коляды был козёл. И поэтому одевались в вывернутые мехом наружу шубы, маски с рогами и бородами, блеяли, скакали, пели специальные колядки о будущем урожае:

 
Ой, Овсень, ой. Коляда!
– Дома ли хозяин?
– Его дома нету.
Он уехал в поле пашеницу сеять.
Сейся, пашеница, колос колосистый,
Колос колосистый, зёрнышко зернисто!
 

26 декабря, в день Дажбога, собирались возле Лысой горы. Приводили жертвенного козла Жеривол на виду у всех нож точил, распевая песни, заклиная небо не скупиться на снег зимой, на тепло весной, на дожди в июне («кресене») и на сушь в июле («червене»). Волхв резал козла («делал карачун»), мясо которого затем варилось в котле и съедалось всем народом с ритуальным хлебом и специально приготовленным творогом. Начинался пир – с пивом, пирогами, плясками, кострами.

Павел, по прозвищу Варяжко, сын купца Иоанна, тоже готовился к колядкам: сделал маску рогатую из куска бересты, паклю привязал вместо бороды и разрисовал разноцветными красками. По бокам прикрепил тесёмочки. Начал примерять. Тут зашла его сестра Меланья, по прозвищу Найдёна. Ей уже исполнилось тринадцать, и была она не родной дочкой Иоанна, а приёмной.

– Ты чего? – спросила девица, раздувая щёки. – Хочешь пойти на эти бесовские игрища? Все твои ребята – язычники, – объяснила сестра. – Это праздник не наш, не христианский, понятно? Мы обязаны отмечать Рождество Христово – двадцать пятого декабря, и Крещение в январе – шестого. Больше ничего.

– Брось, Найдёнка, не вредничай. Я ж не собираюсь к Лысой горе идти, есть козла варёного. Просто так побегаю и поклянчу хлебов. Подурачусь со всеми. Разве это грех?

– Грех, конечно. Погляди на себя. Что за вид? Борода, рога. Никого не напоминает? Всё отцу расскажу, как приедет из Царьграда. Пусть тебя проучит.

– Просто ты завидуешь: хочешь сама пойти, но боишься Бога. Он на то и Бог, чтоб прощать.

– Глупый ты, Павлушка. Маленький ещё. Рассуждаешь по-детски.

– Строишь из себя святую угодницу. А самой с парнями обниматься охота – будто я не вижу! – и, одевшись в шапку, шубку, валенки, прихватив маску, выбежал из дома.

* * *

Вечерело. Снег хрустел у него под ногами. Небольшой морозец покалывал щёки. Струйки пара вылетали из носа и мгновенно таяли в густеющих сумерках.

За углом он услышал бубен, колокольца и дудки. Улыбнувшись, побежал нагонять ребят. Но увидел, что идут не его друзья, а чужая компания – различил среди колядующих тётку Ратшу, дочь Вавулы Налимыча – славную Меньшуту – и ещё нескольких знакомых с Подола.

– Эй, Варяжко! – крикнула Меньшута. – Хочешь с нами?

– Я своих ищу, – отозвался Павел.

– Ну и зря. Мы идём к князю во дворец, там дают жареных курей и хмельное пиво. Не пойдёшь – раскаешься.

– Ладно, уговорила.

И они гурьбой двинули к детинцу. Впереди скакал длинноногий парень в волосатой шубе и мохнатой маске: прыгал, пританцовывал, в воздухе размахивал тонкой красной палкой с бубенцами и лентами.

– Это кто? – спросил у Меньшуты Варяжко.

Девушка пожала плечами:

– Я его не знаю. Он пришёл уже с тёткой Ратшей, весь уже одетый, раскрашенный А поёт забавно. Ты послушай.

Юноша притопывал, хлопал рукавицами:

Мороз, Мороз Морозович!

Ходи кутью есть!

Цепом голову проломлю,

Метлой очи высеку!

Мороз, Мороз Морозович!

Ходи кутью есть!

А летом не бывай:

Цепом голову проломлю,

Метлой очи высеку!

– Где-то я его слышал, – сдвинул брови Павел. – Но не помню, где.

Подошли к воротам детинца. Спели песенку:

Три-татушки, три-тата,

Отворяйте ворота.

Подавайте сала клин,

Можа – хлеба, можа – блин!

И дружинники их впустили. Стали колядовать возле княжьего крыльца – громко, весело. Вышел Святослав – в шубе, но без шапки, красных сапогах. Поклонился в пояс, сделал знак перстами – слуги вынесли дары. Вслед за князем вышли сыновья – Ярополк в лисьей шапке, с поднятым воротником лисьей шубы, и Олег – крепкий, как отец, но лицом попроще. Рядом с Ярополком семенила Анастасия – скромно, но красиво одетая, в куний воротник прятала лицо от мороза.

Тётка Ратша прокричала очередную колядку, а Меньшута с Варяжко станцевали, как водится, в «два притопа и три прихлопа», ойкая и дурачась. Парень в шубе и маске спел:

Помнишь, я сказал тебе

По-эллински: «Агапэ»?

Ты по-русски мне в ответ:

«Я люблю тебя, мой свет!»

Князь и княжичи рассмеялись, не почуяв подвоха, но Анастасия узнала его. Лишь один человек на всём белом свете так произносит заветное «агапэ». Да, конечно, это был Милонег. У гречанки задрожали колени, и она взяла Ярополка под руку.

– Что с гобой? – посмотрел на неё супруг.

– Голова что-то закружить, – прошептала несчастная. – Думать, что, наверное, от морозный воздух.

– Да, сегодня холодно, – запахнул шубу Ярополк. – А ещё идти на Лысую гору! Хорошо тебе – ты крещёная, вправе отказаться.

– Я остаться здесь, полежать в одрина.

– Ну, ступай, ступай. Отдохни порядком. Как вернусь – зайду. – Муж поцеловал её в щёку.

Поклонившись, Настя исчезла во дворце.

По ступенькам поднялась в терем, забежала в одрину, рухнула на колени под образами. Стала креститься, кланяться и молить по-гречески:

– Господи, сохрани и помилуй! Пусть останется жив-здоров, но уйдёт, уедет и со мной больше не увидится. Удержи меня от греха, огради от его любви, разлучи нас навеки. Господи, прошу! Господи, за что такие мучения?..

Сзади скрипнула дверь. Юная гречанка обернулась и ахнула: на пороге стоял Милонег – в шубе, но без маски.

– Ты сойти с ума, – прошептала женщина. – Как сюда попасть?

– Чепуха. Знаю с детства выходы-входы. Все направились к Лысой горе, я же – скрылся, – опустившись рядом с ней на колени, холодом, морозом обдал. – Настенька моя... Славная, любимая...

Бывшая монашка стояла, словно неживая.

– Ну, скажи что-нибудь, желанная... Получила моё Евангелие?

– Получила, – пискнула она.

– И письмо прочла?

Та кивнула.

– Я решился, потому что не мог... Мука смертная – знать, что ты чужая жена... Милая, хорошая... – Он схватил её ладони в свои. – Если помнишь, если любишь ещё – бежим!

– Нет, – сказала гречанка тихо. – Я давать обет...

– Не смеши меня – что ещё за обеты? – начал целовать её щёки, губы. – Брось, забудь. Нет на свете ничего важнее любви. Нашей с тобой любви – понимаешь это? Убежим, скроемся, уедем. В Новгород, к Владимиру. Нас Добрыня не выгонит, он хороший. Ну а выгонит – дальше побежим, в Швецию, к варягам.

– Нет, пожалуйста... Дьявол-искуситель... Я не мочь... Бог меня карать...

– Нет, любимая. Я приму христианство. Я уже решил. Мы с княгиней Ольгой говорили много... Обвенчаемся в церкви. Будет по закону! Грех – сейчас с язычником жить!

– Господи... – и Анастасия заплакала. – Я не мочь, я не мочь... – Но слова Милонега, ласковый его голос, добрые глаза и нежнейшие поцелуи делали своё; бывшая монашка потянулась к нему, руки обвила вокруг шеи, губы утопила в его губах. Спрягала лицо на его груди. В шутку попеняла: – От тебя пахнуть, как козёл...

– Это шуба такая, извини. Два часа на морозе прыгал, прежде чем зашёл.

Губы их сошлись, и горячий поцелуй лучше слов сказал: оба любят и готовы на всё! Красная лампадка образа освещала. Золотился оклад. Красно-рыжие блики омывали влюблённых: тонкую шею Анастасии, запрокинутую назад голову, профиль Милонега – нос горбинкой, – и сплетённые руки. Богородица смотрела на них. И кивала вроде бы: да хранит вас Господь, дета неразумные!..

Вдруг открылась дверь: на пороге стоял грозный Лют. А из-за спины выглядывала хазарка Суламифь, прислуживавшая княжне, глухо бормоча:

– Он подняться... я видать... обнимать... целовать...

– Пёс поганый! – крикнул сын Свенельда. – Как ты смел дотронуться до чужой жены? До снохи Святославлевой? Как ты смел не погибнуть летом на Днепре? Надругаться над жребием? – выхватив из ножен меч, он закончил: – Ничего, я восстановлю справедливость. Ты заплатишь за всё, жалкий вор!

Милонег попятился. К счастью, короткий меч тоже был у него под шубой, в ножнах, прикреплённый к поясу. Сбросив козий мех и оставшись в одной рубашке, юноша смотрел на Мстислава. Настя, ломая руки, призывала их образумиться и просила Люта лучше убить её, чем невинного Милонега.

– До тебя очередь дойдёт, – процедил сквозь зубы Свенельдич, адресуясь к гречанке. – Отобьём у тебя охоту мужу изменять, – и взмахнул мечом.

От удара неимоверной силы Милонег мог быть разрублен от плеча до пояса, если бы не прыгнул вовремя назад. Лют ударил снова. Но клинок пришёлся в клинок, высек брызги искр и не смог поранить противника. Жериволов сын защищался ловко. Уклонялся, отступал, действовал быстрее и тоньше. Но Мстислав был сильнее: меч его крушил всё подряд – стол, скамью, спинку у одра, а попав в тюфяк, поднял в воздух клубы пуха. Настя забилась в угол. Двое мужчин пробегали мимо неё, яростно сопя, потные, свирепые. Бились насмерть. Но в конце концов Милонегу удалось обмануть Свенельдича: юноша набросил на него простыню с одра и ударил по голове крышкой от разрубленного стола. Лют осел и свалился.

– Убегай! – крикнула гречанка. – Он сейчас очнуться!

– Без тебя не сделаю шага. Только вместе! – отвечал Милонег.

Но на лестнице послышался топот: это поднимались дружинники, вызванные хазаркой.

– Мы погибнуть! – задрожала Анастасия.

– Береги себя! – посмотрел на неё влюблённый с душераздирающей нежностью. – Я вернусь за тобой! Обещаю! – И, ногой высадив оконце, прыгнул в темноту.

Пролетев по воздуху сажень с четвертью, он благополучно врезался в снег на скате крыши, съехал вниз, снова полетел кувырком, сорвавшись со стены, и затих в сугробе. Вылез, отряхнулся и, не замечая мороза и того, что всего лишь в одной рубашке, побежал к дому Жеривола.

В это время очнувшийся Лют сдёрнул с головы простыню и, ругая дружинников, бросился в погоню. Оседлав коней, поскакали из детинца, обогнули стену, осмотрели сугроб, спасший Милонега.

– В общем, так, – приказал Мстислав. – Ты, Шарап, направляйся к северным воротам, ты, Балуй, – к южным. Наглухо закрыть! Ты, Микула, скачи на Лысую гору, князю доложи. А со мной – Пусторосл и Батура, мы в его отчий дом поедем. Больше Милонежке некуда бежать. Схватим тёпленьким.

И действительно: не успел Жериволов сын юркнуть в дверку, напугав бабку Тарарыку до смерти (ключница волхва в первый момент подумала, что явился призрак, и едва не хлопнулась в обморок), как в ворота стали дубасить Лют и его подручные.

– Отворяй, Тарарыка, – заорали они. – Или подожжём, выкурим его.

Бабка запричитала:

– Да кого ж, родимые? Я одна-одинёшенька, только спать легла.

– Милонега – «кого»!

– Чур меня, чур! Что ж вы говорите, для чего надсмехаетесь надо мной, над старой? Милонежек давно мёртвенький лежит, упокоился во Днепре.

– Хватит притворяться, – разозлился Лют. – Пришибу, коли не откроешь.

Милонег, спрятавшись за створкой ворот, Тарарыке кивнул. Бабка отомкнула запоры. Трое всадников проскакали во двор.

– Где он прячется? Говори, Яга!

– Нету никого, я сказала. Коль не верите – поищите сами.

– И поищем, поищем! Ежели найдём – хлопнем тебя, как муху!

Спешившись, они побежали в дом. Милонег же прыгнул в седло одного из коней, резко его пришпорил, выскочил со двора – да и был таков.

Он помчался к северным, Подольским воротам, теша себя надеждой, что они ещё не закрыты. Но расчёт его оказался ложным: несколько привратников грелись у костра, явно сторожа вход и выход. «Значит, с юга тоже не проскочить, – закусил губу Милонег, поворачивая коня. – Что же делать?»