Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Киев, весна 969 года

Вслед за Масленицей первая пахота пришла. Это был особый обряд, на который не пускали малолетних детей, дабы не узнали они прежде срока тайну зарождения жизни.

В поле выходили лишь мужья со своими жёнами. Жеривол, воздев руки к небу, пел молитвенные слова – с просьбой о хорошей погоде, своевременном дожде, быстрой жатве и обильном хлебе осенью. Резали барашка, пили жертвенную кровь и кропили ею землю. Зарывали в неё крашеные яйца, голову убитого медведя, конские копыта и свиной пятачок. Дальше все садились на расстеленные прямо на земле медвежьи шкуры – и с таким расчётом, чтобы женщины елозили по шерсти голыми задами (по поверью, это помогало женскому и всеобщему плодородию). Ели кашу, пили брагу, пели песни, поминая предков. А затем, по сигналу Жеривола, совершалось массовое соитие, означавшее оплодотворение семенем – жён, земли и Природы в целом. После этого разрешалось беспрепятственно и пахать, и сеять.

Святослав заранее объявил, что от княжьей семьи в обряде будут участвовать Ярополк и Анастасия. Сын пытался ему перечить, говорил, что жена – христианка, заставлять он её не хочет, и вообще в последнее время, после случая с Милонегом и «домашнего ареста» гречанки в наказание за содеянное, отношения их испортились, стали нервными, а участие в коллективном совокуплении всё испакостит окончательно. Как ни странно, брата поддержал и Олег. Он сказал: у народа одни традиции, у князей могут быть другие; князь не должен представать перед всеми в унизительном виде. Святослав же, намотав ус на палец, был непоколебим: князь не должен сторониться народа, и в традициях предков нет ничего неловкого; ну а то, что она христианка, – это никого не волнует, здесь живёт – и обязана подчиняться.

– Тятя! – рухнул перед ним на колени старший сын. – Не могу я этого совершить, хоть убей – не могу! Стыдно, страшно! Настя меня возненавидит!

Но отец и слушать не желал ничего. Пригрозил проклясть и лишить наследства. И Олега припугнул соответственно:

– Станешь не по делу встревать – и тебя женю и заставлю лечь на шкуры вместе с остальными. Ясно или нет?

Тот смолчал. Но зато Лют не преминул подольститься к князю (знал, что Святослав собирается отнять у Свенельда вотчину в Древлянской земле и отдать Олегу):

– Дети малые, неразумные. Хочешь, княже, я за них двоих поучаствую в этом празднике?

– С кем же? – помягчел Святослав. – Ты ведь вдов как будто.

– Так женюсь – эка невидаль! Выбери для меня любую – прекословить тебе не стану.

Ольгин сын вспыхнул этой мыслью. И спросил:

– А возьмёшь Найдёну, дочь приёмную купца Иоанна?

И Мстислав Свенельдич глазом не моргнул:

– Отчего не взять? Девушка хорошая.

– Так христианка же, как и Настя. Сможешь уломать?

– Отчего не смочь? Как ты скажешь, княже, так оно и будет.

Святослав посмотрел победно на Ярополка:

– Понял, сыне, как пристало отвечать великому князю? Свадьбу Люта тотчас же сыграем. И отправитесь вчетвером на праздник – Мстиша и Найдёна, Ярополк и Анастасия. И да будет так, солнышко пока светит и пока свет стоит!

В первую минуту дочь купца страшно испугалась. Лют ей совсем не нравился, да и был старше лет на двадцать. Но тщеславие вскоре захватило её: девочке-подкидышу, без роду и племени, мало что могло обломиться; и как манна небесная – предложение первого боярина при дворе Святослава, хоть и отличавшегося свирепостью, но богатого, властного и умного; моментально сделаться хозяйкой нескольких дворцов, вотчин и бесчисленных слуг; одеваться в дорогие одежды, покупать у заморских купцов украшения и наряды по малейшей прихоти – всё это вскружило голову девице. А поскольку отец сказал: пусть сама решает – принуждать не хочу; но, коль скоро согласится, то не буду препятствовать, – дело было сделано в считанные дни. Свадьбу закатили не такую пышную, как у Ярополка, но пол-Киева было пьяно. Всё прошло на приличном уровне. Удалившись с невестой в одрину, вёл себя достаточно нежно и доставил ей несколько приятных мгновений; так что сетовать было не на что.

Но иначе получилось с Анастасией. Ярополк со скорбным лицом сообщил ей о велении князя. С женщиной случилась истерика – с криками, слезами, обмороком и бредом. Еле успокоили, кликнув тётку Ратшу. Та дала гречанке выпить специальный настой из маун-травы и произнесла заклинание. Ночью больная спала умиротворённо, а наутро, только лишь забрезжил рассвет, побежала в церковь. Повалившись в ноги отцу Григорию, стала умолять его о спасении.

– Дочь моя, – взволновался тот, – как я могу тебе помочь? Праздник дикий отменить я не в силах. Ровно как и благословить тебя на неповиновение князю. Обстоятельства выше нас. Наш Господь Иисус Христос призывал всех к смирению Боль, невзгоды мы должны сносить терпеливо. Твой нелёгкий крест – муж-язычник. Покорись, дочь моя, и твои страдания воздадутся тебе сторицей в лучшей, загробной жизни.

– Нет! – воскликнула она, отступая. – Ни за что, никогда! Я себя убиваю, если это быть!

– Бог карает самоубийц, – не одобрил священнослужитель. – Их нельзя хоронить вместе с христианами и потом устанавливать на могиле крест.

– Это всё равно! Лучше быть без крест, чем сквернить себя тяжкий грех, как Содом и Гоморра!

– Богохульствуешь, дочь моя!

– Я просить об один: взять меня под зашита в церковь Святой София. Я сижу и не выхожу. Святослав не посмел здесь меня захватать.

– Ошибаешься, к сожалению. Для него церковь – не святыня. Он и кровь прольёт в Божьем храме, коли пожелает.

– О, пожалуйста, отче, разреши мне немножечко находиться тут! – и она сложила молитвенно руки.

– Отказать я тебе не вправе. Но учти: будет только хуже. – Покачав головой, пастырь запер её внутри.

Бедная гречанка начала молиться, стоя на коленях у изображения Богородицы.

Но случилось так, как Григорий предполагал. Святослав сам к нему явился белый от гнева, в свите гридей-мечников. Рачьи его усы кровожадно топорщились.

– Где моя сноха? – вопросил светлейший. – Где ты прячешь её, долгогривый рясник, поп?

– Я не прячу, – кротко отозвался Григорий, глядя в пол; борода его мягко скользила по цепи, на которой висел серебряный крест. – Божья раба Анастасия молится в церкви, убоявшись ритуала первой пахоты. Он – противу нашей христианской морали.

– Цыц, елейщик! Будешь рассуждать – вырву твою мерзкую волосню. И ещё на кол посажу. Приведи её сюда – живо!

– Не пойдёт она.

– Сделай, чтоб пошла.

– Обещала руки на себя наложить в случае насилия.

– Врёт, пугает.

– Не путает, княже. Истинно наложит. У неё адский свет в глазах.

– Чушь собачья! В общем, так: или ты её сейчас приведёшь сюда, или я велю церковь подпалить.

У священнослужителя дрожь пошла по телу.

– Не посмеешь, княже, – прошептали его уста.

– Я? Прикажу этим молодцам, а они уж спроворят быстро.

– Матери побойся, Ольги Бардовны. Проклянёт тебя за такое дело.

– Ой, уж много раз она меня проклинала, сбился я со счёта. Мне никто не страшен – ни христианский бог, ни измысленный вами дьявол. Как сказал, так оно и будет. Приведёшь сноху?

– Я попробую пригласить...

Но гречанка не покорилась. Более того: не впустила в церковь даже отца Григория, забаррикадировав двери.

– Значит, будем её выкуривать, – заключил Святослав.

Поп упал в ноги князю, стал просить одуматься, не сквернить Божий храм, не губить невестку, а и тем и другим – собственную душу. Но мольбы были тщетны, Ольгин сын стоял на своём. Гриди натащили соломы, обложили церковь со всех сторон. Запалили факел.

– Предлагаю в последний раз! – крикнул Святослав. – Выходи по-хорошему, Настя.

– Нет! – раздалось в ответ. – Лучше умирать!

Князь махнул подручным. Вспыхнула солома. Зарыдал священник, стоя на коленях, голову склонив и лицом уткнувшись в сомкнутые ладони. Плечи его дрожали.

Церковь занялась моментально. Словно жертвенный гигантский костёр, горела она, хрупкая и стройная, круглой маковкой вознесённая к небесам. Из соседних дворов высыпали люди. Кто-то в трепете, кто-то с явной злостью – все смотрели на огонь заворожённо. А когда почерневший крест, подкосившись, рухнул с высоты, что-то дрогнуло в сердце князя. Он сказал подручным:

– Высадите двери. Может, ещё жива, упрямица...

Те, рискуя оказаться погребёнными под горящими брёвнами, кинулись в пожарище. Скрылись в дыму и пламени. Вынесли гречанку – в тлеющей одежде, с обгоревшими волосами, обожжённую, бездыханную. Положили на землю, стали приводить в чувство.

Наконец веки Насти со спалёнными ресницами дрогнули и открылись.

– Нет, не померла, – оживился народ.

– Отнесите её в хоромы, – разрешил Святослав. – Пусть в себя приходит. – И сказал, усмехнувшись: – Пересилила, стерва. Отвертелась от праздника...

Купол церкви в это время рухнул – с треском, грохотом, целый столб огня выплеснув наверх. Вся толпа инстинктивно колыхнулась назад. Лишь отец Григорий продолжал стоять в той же позе – сломленный, согбенный.

Разговоров о поджоге в Киеве было множество, обсуждали, спорили, рядили. А наутро, собираясь на праздник первой пахоты, Лют спросил у Меланьи:

– Не боишься, девочка?

– Вот ещё! Эка невидаль, – дёрнула плечами дочка варяга.

Муж расхохотался:

– Ты христианка же, и тебе не пристало заниматься любовью по языческому обряду. Нет?

– Ты мой бог, – отвечала Найдёна. – Я тебе поклоняюсь, больше никому.

Щёки её пылали. Возбуждённая грудь под рубашкой вздымалась.

Восхищенный Мстислав обнял её и поцеловал. Но при этом сказал:

– А гляди: вон Анастасия ни в какую не захотела. Вишь, чего наделала из-за этого своего упрямства!

– Ну и дура, – оценила его жена. – Со своим уставом не ходи в чужой монастырь. Да и княжич – слюнтяй. Бабу не сумел себе подчинить, раззява.

Лют погладил милую:

– Правильно, хвалю.

– А дозволь мне купить рясны золотые – больно мне понравились в мастерской у Братилы! – стала ластиться женщина.

– Любушка моя! Для тебя – ничего не жалко! – согласился он. Праздник прошёл на славу.

Вышгород, лето 969 года

От известия о пожаре в церкви Святой Софии с Ольгой Бардовной сделался удар. Омертвели правая нога и рука, подскочила температура, и язык ворочался еле-еле. Слабая, безвольная, мать-княгиня лежала тихо, только время от времени слёзы капали у неё из глаз. И прислужница утирала их кружевным платочком.

В Вышгород приехал отец Григорий. Рассказал о случившемся, но и обнадёжил: прихожане начали средства собирать, чтобы службу восстановить в старой церкви Ильи-пророка на Подоле, а купец Иоанн отвалил сто золотников (на такую сумму можно было купить пять заморских невольников).

– Службу восстановите... – через силу произнесла княгиня. – А вот кто мне сына сделает заново?.. Грешника, антихриста... Дума эта убивает меня...

– Не кручинься, матушка, – успокоил её святой отец. – Во грехе пребывает по неведенью своему. Человек он не злой, отходчивый. Накричит, даже поколотит, а потом жалеет, что побуянил. Сказывали, что и Настеньку навестил он в одрине, спрашивал о её здоровье, подарил золотые колты. Бог даст, придёт ещё в лоно церкви. Сына не проклинай. Иисусом Христом завещано: зло на ближнего совестно держать.

Ольга Бардовна тяжело дышала. После паузы задала вопрос:

– Что за вести... прибыли с Путятой... из Болгарии?

– Говорят, плохие. Якобы болгары при поддержке греков то ли взяли, то ли осадили Переяславец. Святослав собирается ехать к нашим на выручку.

– Скоро ли отбудет?

– Вроде бы в начале иуля.

– Повидаться желаю с ним... перед смертью, в остатний час...

– Что ты, Ольга Бардовна, ты ещё поправишься, станешь танцевать. Да и то: Святослав уедет, кто ж осмелится править в Киеве? Кроме как тебе, больше некому.

– Будто бы не знаешь.

– Видит Бог: не имею понятия.

– Ярополк в Киеве, а Олег в Овруче...

– Да Господь с тобой! Ярополк – кисель, не окреп ещё ни умом, ни телом. А Свенельдич Олега за Древлянскую землю загрызёт живьём.

– Я сказала сыну... Русь делить не позволю... Внуки перессорятся... А поганые – тут как тут, поимеют счастье... Но – упёрся, злится, ругается. Для него Дунай краше всех днепров... Наказанье просто... – Слёзы потекли по её щекам.

– Успокойся, матушка. Про раздел земель ничего не слыхивал. Не посмеет, думаю. Ты за Святославом пошли – дескать, повидаться накануне похода – и поговори с ним по-матерински. Может, образумится, не допустит глупости.

– Да, пошлю, сегодня же и пошлю...

Предстояла отцу Григорию и другая работа: Милонег, скрывавшийся от великого князя во дворце Ольги Бардовны, захотел креститься.

– Истинно ли веруешь, сын мой? – произнёс священнослужитель. – Не боишься ли гнева своего отца, Жеривола? Он не любит святую церковь. А узнав о пожаре в нашей Софии, радовался вельми и поставил требы идолам на Лысой горе.

Преклонив колено, Милонег сказал:

– Я хочу быть с Анастасией. И соединиться с ней именем Христа. Остальное для меня не имеет никакого значения.

– Не раскаешься ли в содеянном, не в порыве ли безрассудных чувств совершаешь это, а потом изменишь мнение: мол, ошибся и поспешил?

– Никогда. Взвесил хладнокровно.

– Коли так – крещу.

Прилетела в Вышгород тётка Ратша, стала пользовать Ольгу Бардовну, потчевать разными отварами, танцевать и произносить заклинания. На четвёртый день у недужной спала температура, улучшилась речь, на отнявшихся руке и ноге понемногу зашевелились пальцы. Тётка Ратша торжествовала.

А увидевшись с Милонегом, сунула ему свёрнутый кусочек пергамента. Он раскрыл его и прочёл по-гречески: «Люблю. А.» Милонег поцеловал милые каракули, бросился за Ратшей, стал её расспрашивать:

– Как она? Сильно ли болеет после пожара?

Дряблое лицо ведьмы было непроницаемо. Складки на щеках лежали торжественно.

– Ничего, оклёмывается помалу, – только и ответила тётка.

– Передашь записку?

– Нет. Опасно. Говори на словах.

– Первое: крестился. И второе: люблю. Третье: скоро увидимся.

Знахарка взглянула на него с сожалением:

– Не мечтай о последнем. Схватят – разорвут.

– Бог меня поддержит.

В дни второго моления о дожде, то есть с 3 по 6 июля (червеня), прибыл в Вышгород Святослав. Был он энергичен и строг – в том обычном настроении, что случалось с ним накануне похода. Быстро вошёл в одрину к матери, преклонил колено, край одежды поцеловал. И сказал, вставая:

– Ратша уверяет, что ты поправляешься. Очень, очень рад.

– Сядь, сынок... – попросила княгиня. – Не спеши, пожалуйста. Дай мне посмотреть на тебя. И поговорить напоследок...

Он согласно сел, принялся накручивать ус на палец.

– Скоро ль выступаешь?

– Вот отмолимся о дожде и отбудем.

– Земли поделили?

Святослав помедлил, но решил мать не огорчать и соврал:

– Нет ещё пока. Если встанешь – может, и делить будет незачем.

– Я не встану, милый... Даже если встану, то уж ненадолго... оставляй всё на Ярополка. А Древлянскую землю не бери у Свенельда. Он Олега убьёт.

– Пусть попробует только! – рассердился князь. – Ослеплю тогда, вырву ему язык. Буду беспощаден.

– Поклянись мне, родной, что, пока я жива, Русь делить не станешь... Умиротвори душу матери. Дай успокоение перед смертью.

– Хорошо. – Он поцеловал княгиню в плечо. – Будь по-твоему. Мне здоровье твоё важнее.

Ольгины глаза просветлели. Непослушной кистью робко перекрестила сына.

– И ещё об одном молю. Наперёд скажи, что и это выполнишь.

– Как же так – загодя сказать? – удивился князь.

– Да, скажи, чтоб не передумал.

– Ну, клянусь, клянусь. Сделаю, что хочешь.

– Ты сегодня добрый... Благодарна тебе, сыночек... – Левой, действующей рукой, провела по его лицу. – Не держи зла на Милонега.

Святослав сразу помрачнел. Дёрнул себя за ус и проговорил:

– Где он? У тебя?

– Да, нашёл приют... Он крестился недавно у отца Григория...

– Вот мерзавец! Задушу ублюдка!.. Пусть придёт немедля!

Мать-княгиня заволновалась:

– Ты ведь слово дал – зла не причинить...

– Я ж не ведал, о чём ты! Он не умер во время жертвы богам. А потом залез в одрину к моей невестке. Целовал её! Может, обесчестил – кто знает! Как же я могу это ему спустить?

– Поругай, конечно, накажи за дело, я не возражаю. Но не убивай – прояви великодушие, как тебе пристало. – Ольга Бардовна дрожала от напряжения.

Святославу сделалось её жаль:

– Не переживай. Коли обещал – не убью.

– О, счастливый день! – улыбнулась та. – Бог меня наградил за все мои добрые дела...

Привели Милонега. Он упал на колени, начал кланяться князю и княгине и просить о прощении.

– Я ведь предупреждал тебя, – оборвал его Святослав, – помнить, в Переяславце, на пиру? Как же ты, червь, холоп, воли княжьей посмел ослушаться, осквернил чертоги сына Ярополка?

Молодой человек молчал, стоя на коленях, понурый.

– Счастье твоё, что княгиня Ольга покровительствует тебе. Вот моё решение: завтра, в Ярилов день, будешь бит на Бабином Торжке. Двадцать девять ударов розгами. Отлежишься дома, а затем отправишься вместе с нами в Болгарию. Коль убьют в бою – значит, то судьба; коли выживешь – боги тебя простили. Всё!

Милонег захотел поцеловать ему край штанины, но правитель Киева оттолкнул юношу ногой. Гриди Святослава утащили наказанного. Он почти не сопротивлялся. Думал, что увидится с Настенькой – или во время порки, или накануне отъезда...

Добрые слова Святослава помогли матери-княгине: 5 июля встала она с постели, ела с аппетитом, говорила с отцом Григорием о возможности съездить в Псков, на могилы предков. Но 10 июля с ней случился новый удар, парализовавший её окончательно.

Еле шевеля языком, Ольга Бардовна сказала священнику:

– Исповедоваться... хочу...

– Полно, матушка, – отвечал ей Григорий. – Я уж все грехи много раз тебе отпускал.

– Об одном не знаешь...

– Скрыла от меня?

– Скрыла... да... Было мне в ту пору тридцать семь годков... Мы размолвились с сыном... Стал он править... Я уехала в Вышгород... Здесь меня навестил Свенельд... Он склонил опять... Проявила слабость... – женщина, устав, замолчала.

– Ничего, что ж теперь кручиниться? – успокоил её духовный отец. – Столько лет прошло!

– Погоди... – вновь заговорила княгиня. – Это не конец... Понесла я тогда от Свенельда...

– Господи! Неужто?

– А в положенный тому срок родила ребёночка... девочку...

У отца Григория побелели губы:

– Где ж она теперь?!

– Мы ея подбросили... к церкви Святой Софии... Ты и подобрал... и отдал купцу Иоанну...

– Свят, свят, свят! – осенил себя крестным знамением священник. – Кто бы знал, что Найдёнка – дочь твоя?!

– Дочь... моя...

– Стало быть, она вышла замуж за родного брата?!

– Да, по отцу за родного брата... – И княгиня Ольга забылась.

А священнослужитель, потрясённый, сидел, продолжая креститься.

Он соборовал умирающую – под молитву смазал священным елеем лоб её, щёки, губы, грудь и руки. В 5 утра 11 июля 969 года сердце Ольги остановилось.

В соответствии с волей вновь преставившейся, погребли её по христианскому обычаю. Приезжал Святослав, постоял над могилой матери и, ни слова не проронив, ускакал восвояси, в Киев. Утром 14 июля тридцатипятитысячное войско князя выступило в Болгарию.

Новгород, лето 969 года

«Князю Великого Новгорода Владимиру Святославлевичу Рюриковичу, сыну моему, и посаднику Великого Новгорода Добрыне Малевичу Нискиничу, шурину моему, многие лета.

Отправляясь в поход на дунайские земли, сообщаю вам о решении своём. Княжить посадил Прополка в Киеве, а Олега в Овруче. В Киеве тысяцким остался Мстислав Свенельдич, в Овруч я направил тысяцким Путяту Ушатича. Наказал княжить честно, справедливо, лишнего не брать, своего не упускать, распрей не иметь меж собой, приходить на помощь в случае нужды. Это же наказываю и вам.

А к сему сообщаю, что великая княгиня Ольга Бардовна опочила месяца червеня 11 дня в городе Вышгороде. Где и упокоена по её велению.

А к сему сообщаю, что послание ваше получил ещё осенью, да послать ответ было недосуг. Я благословляю брак сына моего Владимира с дочерью норвежского конунга Олафа Трюгвассона. Пусть поженятся, как сговорено, через восемь лет.

Ухожу щит прибить к воротам Царьграда. Или голову сложить посередь поля брани. Третьего не дано.

Руку к сему приложил князь Великого Киева и всех его земель Святослав Игоревич Рюрикович».

Этот пергамент привезли уже в августе – после интересных событий, происшедших на Купальские праздники. Дело было так.

Новгород готовился к самому весёлому, после Коляды и Масленицы, торжеству. Загодя собирали дягиль и перунику – священную траву, зашивали в края полотнища – русальского знамени – и традиционно благословляли Богомила быть во главе дружины русальцев. Он давал клятву: «Да погаснет очаг в моём доме, пусть поганые змеи и ящеры гнёзда в нём совьют, да не примет небо дым моего костра, если я нарушу священный обряд и обижу русалок». Поливали знамя специально заговорённой водой, а мужчинам-русальцам. отпостившимся девять дней, раздавали специальные посохи (тояги) с маленьким дуплом наверху – вкладывали туда ковыль – «вильскую траву». Наши предки называли русалок «вилами», или же «виолами», – представляя их нимфами полей, родников и зелёных рощ, орошающих нивы (орошать – роса – русалка – Рось – Русь), повышающих плодородие, заговаривающих болезни и предсказывающих судьбу.

Начиная русалью неделю, Соловей разливал из священной чары воду с чесноком, угощая членов своей дружины. Те себя украшали венками, прикрепляли к поясу колокольчики и под звуки музыки, развернув русальское знамя, начинали пляску-движение от дома к дому, от улицы к улице. Все подхватывали их песни, начинали вместе с ними плясать в совершенно невероятном ритме – до изнеможения и до полной прострации, падая прямо на мостовую. Богомил с помошником-причтой нёс впереди процессии чучело коня с настоящим конским черепом на шесте. Праздник заканчивался тем, что русальцы, обойдя по кругу весь город, возвращались в исходную точку, где тоягами разбивали глиняный кувшин, брызгая во все стороны душистым отваром – из священных трав.

Следующим этапом были выборы собственно Купалы. Из шести кандидаток – девушек пятнадцати-шестнадцати лет – избирали самую симпатичную. Это и была героиня праздника. Сняв с неё одежду, увивали тело Купалы цветами, ивовыми зелёными ветками и священными травами и несли на руках к берегу реки. Там её обливали («купали») с головы до ног, пели ей любовные песни с неизменным притоптыванием: «то-то!», «туту!» – и водили вкруг неё хороводы. Тут же начинали пить и закусывать, Зажигали необъятных размеров костёр из дубовых сучьев: в центре – столб, изукрашенный колосьями, сверху – пук соломы. Разбивались на пары – девушка и юноша; взявшись за руки, прыгали попарно сквозь огонь, в голом виде купались и разгульно занимались любовью. Девушки снимали с голов венки и пускали их плыть по воде. Завершался праздник следующим образом: старики на горе прятались за чучело из соломы, кругом ставили бороны зубьями вверх – караулили восходящее солнце. С первыми лучами резали быка, мясо его варили и ели совместно. Обсуждали результаты Купальской ночи – девушки и юноши, решившие пожениться, объявляли об этом громогласно. Все их благословляли...

* * *

Первые схватки Несмеяна почувствовала 26 июня, в самый разгар торжеств. Еле разыскали среди танцующих Богомила, привели во дворец. Волхв примерно час приходил в себя, долго вслушивался в биение новой жизни. Произнёс в утешение:

– Успокойся, матушка. Твой сынок здоров и пригож. Пробивается к выходу. Скоро примем...

* * *

А Купальские праздники были также отмечены и другим событием – смертью старосты Плотницкого конца. Вот как получилось.

Накануне торжеств в город заявился Лобан – старший брат Волчьего Хвоста, Угоняев сын. Был он повольником. Молодые ребята из свободных людей, лет по семнадцать-девятнадцать, собирались в небольшие дружины и скакали из города – промышлять по округе, буйствовать и бражничать, обирать плохо вооружённых купцов и сражаться, присоединившись к отрядам варягов, рыскавших по финскому побережью, – в общем, выплеснуть энергию и «повольничать». Новгородские отцы на такие проказы смотрели снисходительно. Пользы было больше, чем неприятностей: парни закалялись в боях, отводили душу и возможность имели перебеситься, не ломая городского уклада; возвращались более взрослыми, умиротворёнными и не без добычи в мешках. Многие мужи в юности прошли «университеты» повольников, отправляя затем детей по уже испытанной тропке.

И Лобан приехал после года отсутствия. Он раздался в плечах и оброс усами, выглядел уже не бычком, но быком – с толстой крепкой шеей и глазами навыкате. Общая черта угоняйского рода – нижняя челюсть, выступающая за верхнюю, – и ему была свойственна в полной мере. От отца узнав о делах, происшедших в городе, – выборах Владимира и Добрыни, унижении перед Киевом и так далее, – сын ответил коротко:

– Да убить их – и дело с концом, лопни мои глаза!

– Это правильно, – сказал Угоняй, – но учти: вече на стороне киевлян. Если вскроется, что убийца – я, мне не быть уж тысяцким, а тем паче потеряю надежду сделаться посадником. Надо всё обдумать как следует. Вон Мизяк по моему наущению водит дружбу с киевским князьком. Раз! – подсунет ему наливное яблочко с ядом – и порядок. А тебе не мешало бы втереться в доверие к дяде-древлянину.

– Мудрёно это, тятя. Я финтить не обучен. Саблю в руку – голова супостата с плеч долой – и всё.

– Хитрость небольшая – саблей-то махать. На рожон не лезь. Дело всё испортишь.

Но Лобан, выпив с повольниками-друзьями мёду и достаточно захмелев, пошёл рыскать по берегу в поисках Добрыни. А посадник между тем шёл вдоль Плотницкого конца, направляясь к Рогатице, чтобы по мосту перейти через Волхов. Давнешний отказ с Верхославы опечалил его, раздосадовал и расстроил; вспомнилась Белянка, встреча с ней тоже на Купалу, первая любовная ночь... Как давно это было! Целых пятнадцать лет назад. И Белянки его любезной нет уже в живых, и Неждане, их несчастной дочери, скоро будет десять, и Владимир, племянник, сговориться с ней успел, что они поженятся! Да, забавно... Ну а где его, Добрынине, счастье? В ком оно? В сыне Несмеяны, который должен родиться? В детях от Юдифи? Или, может быть, он вообще не создан для семейной жизни, и его удел – посадить Владимира на киевский стол? Но ему, Добрыне, только тридцать лет. Силы в нём клокочут ещё великие. Он ещё найдёт ту единственную любовь, о которой сам же поёт под гусли. Быть того не может, чтоб не нашёл!.. Ах, проклятая Верхослава! Ну, зачем ты бросила его в эту ночь – терпкую и душистую?

Неожиданно перед ним возникла фигура.

– А, посадничек, – пророкотал голос, и Добрыня узнал Порея. – Не боишься ходить один, без своих охранников? Не ровен час – прирежут. – Он с трудом стоял на ногах, совершенно пьяный.

– Уж не ты ли меня прирежешь, дядя? – усмехнулся Малушин брат, будучи хотя и ниже старосты Плотницкого конца, но намного крепче.

– Я не я, но желающие найдутся, – объявил Порей и срыгнул винным перегаром. – Всё ж таки на выборах, если помнишь, ты набрал одиннадцать голосов противников. Это много.

От костра стали подниматься плотницкие люди, начали роптать и поддерживать старосту:

– Мытники замучили, – говорили они, – задушили своими поборами.

– На постройке мостовых платят мало, без харчей, подмастерья разбегаются кто куда.

– Соловей Роду поклоняться не хочет, в Ляльник плохо пел, требы не поставил...

Напряжение нарастало. Подогретый медовухой народ гомонил с неприязнью.

– Ну, давайте соберём концевое вече, – соглашался Добрыня. – Посидим, обсудим. Разрешим вопросы, которые наболели.

– Надо Угоняя посадником выбирать! – крикнул кто-то. – Киевляне – пришлые! А древляне – тем более!

Тут Порей и спросил:

– Это правда, что древляне едят мышей, по утрам не моются?

– Ложь, – ответил Добрыня.

– Правда, правда! – крикнули в толпе.

У Добрыни лопнуло терпение. На ремне у него висел – нож не нож, меч не меч (мы теперь бы сказали: «кортик»), – дядя Владимира выхватил его и сказал:

– За такие слова можно схлопотать. Я обиды терпеть не буду!

И в какую-то долю секунды он заметил выражение глаз людей, стоявших перед ним: все смотрели не на него, а немного выше – видя НЕЧТО, находившееся за спиной у Добрыни. Он мгновенно среагировал и, присев, шарахнулся в сторону. Это его спасло: страшный удар Лобана, целившего меч в голову посадника, вдруг пришёлся на пустоту; лезвие со свистом пролетело мимо и вонзилось между шеей и грудью Порея. Кровь фонтаном брызнула из жил. Староста схватился за горло, прохрипел что-то непонятное и свалился навзничь.

Берег опустел моментально. С криками и визгом люди бросились врассыпную. Скрылся в сумерках и Лобан. Лишь горел костёр, на земле лежал распростёртый Порей и стоял Добрыня – тяжело дыша, с «кортиком» в руке. Пятна Пореевой крови расплывались у него на рубахе.

Вытащив платок, он прикрыл им покойнику лицо, вытер рукавом пот со лба и помчался к Словенскому концу, чтоб найти тамошнего старосту Бочку и предупредить его о случившемся. Этот факт мог служить поводом для волнений – новгородский посадник должен был предотвратить все последствия.

* * *

А в одрине у Несмеяны плач раздался – резкий, жалобный. Богомил показал женщине ребёнка: сморщенное личико, слипшиеся волосики.

– Мальчик, мальчик!

– Любомир... – сказала роженица, улыбнувшись устало.

И никто из них знать тогда не мог, что за миссия выпадет родившемуся младенцу – через двадцать лет, при Крещении матушки-Руси...