Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Киев, осень 970 года

Год назад, уезжая на Балканы после смерти матери, Святослав запретил заново отстраивать церковь Святой Софии в городской черте. И поэтому на Подоле, над Ручаем, в самом конце Пасынковой беседы, стали восстанавливать старый храм Ильи-громовержца. Все работы проводились на деньги прихожан, к лету 970 года подвели под крышу, на Ильин день открылись, а специально приглашённые из Переяславца-на-Дунае богомазы начали расписывать стены в августе.

Богомазов было два – собственно художник, по имени Феофил, и его подчинённый – мальчик Трифон. Жили они в гостином дворе на Подоле, говорили по-русски плохо и общались только с христианами. А когда однажды Настя задержалась в храме дольше обычного, стоя на коленях и отвешивая земные поклоны, к ней спустился мальчик с деревянных лесов и спросил по-гречески:

– Ты – Анастасия?

– Да.

– Я привёз для тебя записку. Из Переяславца. От Саввы.

У гречанки перехватило дыхание.

– Как он? Жив? – еле слышно проговорила она.

– При отъезде нашем находился в силе и здравии.

– Где записка?

– У меня в гостином дворе. Завтра принесу.

Вот письмо Милонега к Насте:

«Звёздочка моя, незабудка нежная! Я не видел тебя восемнадцать месяцев и четыре дня. Всё это время не случилось мгновенья, чтобы думы мои были не о тебе, каждый миг мыслями летел в княжеские клети, представлял: что ты делаешь? Как твоё здоровье ? Ночью ты приходишь ко мне во сне. Я целую твои ласковые пальчики и шепчу: “Милая, люблю! До безумия! До смертельных судорог!” – просыпаюсь, понимаю, что это сон, и рыдаю. Благо, что я один, и никто не слышит.

Наша военная кампания, поначалу победоносная, в этом году стала вязнуть, мы отдали грекам несколько городов и Преславу удержали только благодаря отъезду с фронта Варды Склера. Святослав приезжал давеча в Переяславец, злой и хмурый, клял союзников (печенегов и угров), говорил, что следующее лето всё решит: или мы останемся на Балканах с честью, или же покинем Дунай с позором.

Настенька, любимая! Мне так много надо тебе сказать, а пергамент маленький, да и Трифон стоит, торопит. Господа молю ежедневно и еженощно, чтоб не дал умереть, не позволив тебя увидеть. Да хранит тебя Бог!

Твой покорный раб Савва-Милонег».

Бывшая монашка перегнула пергамент и прижала его ко груди. Молча стояла с закрытыми глазами, спрятавшись в тени большого каштана, росшего за церковью. Вытерла платком горькие слезинки и вздохнула скорбно. Стала прятать письмо под платьем.

– От него? – вдруг раздался голос.

Настя вздрогнула и рванулась прочь.

– Это я, Меланья, ты не бойся.

У гречанки камень упал с души, и она повернулась медленно.

– Фу-х, как ты меня напугать... Вся душа уйти в пятки...

– Господи, когда ты научишься говорить правильно! Ну, неважно. У меня к тебе дело.

После замужества Найдёна похорошела. Стала ярче, женственнее, смелее. Говорила с воркующим звуком «р» – низким, грудным, турманным.

– Слушать... слушаю тебя, – и, сложив руки за спиной, Настя прислонилась к деревянной стене.

– У тебя тайна, и у меня тайна, так что можем быть друг другу полезны, – сводная сестра Варяжко чуть ли не навалилась на жену Ярополка грудью. – Я найду у Мстиши и отдам тебе первое письмо Милонега. А за это ты передашь через Трифона записку Феофилу.

– Для чего? – не взяла в толк непосредственная гречанка.

– Я к нему присохла. Он такой кучерявенький, как и Милонег.

– Но ведь это грех...

– Не больший грех, чем считаться женой язычника. И потом – я жду от Мстислава ребёнка. Значит, можно пошалить, не страшась последствий.

– Люта не бояться? Он узнает – убьёт!

– Мстиша едет в леса охотиться, и его не будет несколько дней. Всё, Настёна, продумано, и комар носа не подточит.

Дочка Феофано кивнула:

– Я могу передать записку. Если принести мне его письмо.

– Значит, договорились. Встретимся в субботу, после заутрени, в этом самом месте.

– Да, прощай!

* * *

Между тем Лют готовился на охоту. Делал он это по нескольким причинам. После скандала с Ярополком отношения их заметно ухудшились, князь не поручал Мстиславу ни судебных дел, ни контроль за сбором полюдья. Вся работа сводилась к патрулированию города и окрестностей и к проверке городских укреплений. Это отнимало времени немного, и боярин мучился от безделья. На охоте он хотел немного развеяться. Во-вторых, сыну Мстислава от первого брака с Белянкой – Тучко – стукнуло двенадцать, и отец решил взяться за военное воспитание отпрыска. Парень был в восторге. Он разгуливал по хоромам с луком, целился в холопов и кричал, что убьёт в лесу вепря или медведя. В-третьих, Люту давно хотелось выбраться в Древлянскую землю, раньше принадлежавшую им, Клерконичам, а теперь перешедшую в вотчину Олегу. Пострелять, покуражиться на чужих угодьях и тем самым натянуть нос наследнику Святослава. При хороших отношениях с Ярополком заниматься этим он считал неловким. А теперь, во время раздора, совесть уже не мучила.

Поскакали в пятницу утром. Вместе с ними увязался Варяжко, сын купца Иоанна и приятель Тучко. Да и в свите – восемь человек, так что в общей сложности было у них одиннадцать всадников.

К вечеру приехали в город Малин, названный по имени князя Мала, первый от Киева на Древлянской земле. Здесь располагался погост – место, куда свозилась дань со всей вотчины. (Князь или вирник объезжал во время полюдья именно погосты, собирал дары, требовал надбавки, если было меньше, чем наказывалось уставом). На погосте заночевали, а с утра отправились на охоту.

Мальчики стреляли из лука, радостно визжа, если попадали в намеченные деревья. Но Мстислав Свенельдич их игру пресёк, попеняв ребятам, что они распугивают зверьё. Наконец провожатый, взятый ими в Малине, поднял палец кверху, прислушавшись. И сказал торжественно:

– Где-то рядом ходит сохатый. Сучья задевает рогами.

Соблюдая предосторожности, поскакали в указанном направлении. И действительно, вскоре из ветвей вылезла лосиная морда – рыжая, губастая. Лось, почуяв недоброе, бросился бежать, но упал на одно колено, раненный топориком, брошенным Мстиславом. Тут же четвероногое было изрешечено стрелами. А добил его один из охранников, треснув по голове палицей с острыми шипами.

– Я попал ему в глаз! – радовался Тучко.

– Это я попал ему в глаз, а ты промахнулся, – возражал Варяжко.

– Если б не боярин, то сохатый бы ушёл невредимый, – льстиво заметил провожатый.

Тушу освежевали, шкуру развесили на деревья для просушки, сердце, печень, почки и желудок бросили в котёл для охотничьего супа, а разделанное мясо стали жарить над костром. Сели на ковёр, расстеленный на земле, разложили привезённые с собой овощи и хлеб, принялись разливать из мехов вино. В этот-то момент на поляну и выехал воевода Путята, правая рука князя Олега, посланный Святославом вместе с сыном в Овруч. Рядом с Путягой ехали четыре дружинника.

– Мир тебе, Ушатич! – крикнул ему Мстислав и приветственно поднял руку. – Мы свалили сохатого и решили закусить его мясом. Если не побрезгуешь – присоединяйся. Раздели с нами охотничью трапезу.

Воевода не поздоровался и сказал без должного на то пиетета:

– А какого лешего вы свалили сохатого в вотчине Олега? Или ты забыл, что Древлянская земля – больше не Клерконичей?

– Перестань сердиться, Путяте, – засмеялся Свенельдич, впрочем, не столь добродушно, как раньше. – Князь Олег всё равно остался данником Киева, Ярополк главнее, ну а я – его тысяцкий.

– Дань древляне этим летом уже заплатили, – продолжал настаивать сын Ушаты. – Строго по уставу. И охота в наших лесах там не предусмотрена.

– Ну и что? – отозвался Лют. – Почему тебя это задевает? Или мы с тобой чужие, Путяте? Ты мой шурин, брат покойной Белянки, а со мной твой племянник – Тучко. Я впервые взял его на охоту, чтобы он окреп и рос настоящим воином.

– Здравствуй, дяде! – помахал рукой мальчик. – Что ты там стоишь? Подойди, отведай – и вина, и яств.

– Очень жаль, – ответил Путята, не двигаясь, – что племянник мой вырос невоспитанным. Мало того, что встревает в разговор взрослых, так ещё и учится убивать сохатых на чужой земле. Бедная сестра! Сын её – невежда и вор.

Тут уж Лют стерпеть не мог. Он вскочил с ковра и, прижав к бедру рукоять меча, вложенного в ножны, грозно проговорил:

– Извинись, Путяте. Унижая сына, ты унизил меня. Я бы не хотел обнажать оружие против родича. Извинись – и можешь ехать своей дорогой.

– Я бы тоже не хотел биться с родичем, – хладнокровно произнёс брат Белянки. – Но, во-первых, извиняться не за что – я не унижал, а сказал истинную правду. Во-вторых, подобру-поздорову уберётесь вы, а не я, ибо это леса Олега.

– Ах ты вша болотная! – разъярился Свенельдич. – Мне указывать? Чтоб тебя язвило! Колом тебе в землю! – И, схватив топорик, бросил его в Путяту.

Воевода Олега уклонился, но достал из ножен короткий меч.

– Видят боги: ты, Мстиславе, начал первым, – и, пришпорив коня, проскакал по ковру, подавив меха и тарелки со снедью.

Завязался бой. Стали рубиться насмерть, применяя мечи и палицы. А Варяжко потащил друга за деревья, несмотря на его сопротивление и крики. Тучко дрожал в неистовстве: «Я убью их всех! Прострелю насквозь!» – и пытался вырваться.

Поначалу преимущество было на стороне Путяты: он и его дружинники наступали конными, а дружинники Люта, да и сам он, – защищались пешими. Но незваных гостей из Киева всё же было больше, и пока пятеро из них отвлекали на себя воинов Олега, пятеро других резво вскочили в сёдла и наехали на противника во всеоружии. Тут Путята дрогнул. А когда два его подручных повалились мёртвыми, то пришлось и вовсе бежать. Лют, взобравшись на коня, начал их преследовать, но потом оставил эту затею, плюнул и сказал:

– А, пускай удирают. И расскажут Олегу о нашей проделке. Будет знать, кто хозяин на Древлянской земле. Нынче здесь, в лесу, завтра буду в Овруче!

Возвратившись, посчитали убитых: у Путяты – двое, у Мстислава – один. Да ещё оказалось двое раненых, но нестрашно. Их перевязали и решили ехать, опасаясь, как бы воевода Олега не пришёл с подкреплением. Жареное мясо и лосиную шкуру взяли с собой. А в изгаженный ковёр завернули мёртвых и оставили на поляне: в назидание слишком уж ретивым.

К вечеру приехали в Малин, переночевали, следующий день опять охотились, но уже южнее – по течению реки Ирши, а во вторник вернулись в Киев, привезя трофеи: голову сохатого, шкуры волка, кабана и нескольких зайцев. Тучко всем рассказывал о своих воинских успехах. Рассказал отцу Иоанну о случившемся инциденте и Варяжко.

– Это очень худо, – покачал головой купец. – Святослав допустил ошибку, отобрав древлян у Клерконичей. Быть кровавой сече.

И впоследствии оказался прав.

А Меланья встретила их весёлая, улыбаясь загадочной улыбкой.

– Ты чего такая радостная сегодня? – удивился Лют.

– А чего ж печалиться? – хмыкнула она. – Муж приехал с охоты, целый и невредимый, загорелый и отдохнувший.

Загляни Мстислав в кованную железом шкатулку, где хранил свои важные пергаменты, не нашёл бы письма Милонега к Насте, мог бы заподозрить тогда неладное. Но не заглянул. И остался пока в неведении.

Византия, зима 971 года

Не напрасно едва не испортила глаза Феофано-младшая, сидя у окна в ожидании послов от германского императора. В январе появился на горизонте корабль, встал на рейд напротив монастыря, и четыре лёгкие шлюпки полетели на вёслах, как на крыльях, к берегу. Возглавлял процессию главный кубикуларий Михаил. Он шагал в длинном парчовом одеянии, шитых золотом сапогах, круглой шапке с шишкой наверху, тоже золотистой. И сказал внушительным голосом (если можно так назвать голос евнуха, упирающего на самые низкие в своём регистре тона):

– Собирайтесь, ваше высочество. Честь имею сопроводить вас в Вуколеон.

– Что, сваты от Оттона приехали?

– Всё узнаете по прибытии. Мне поручено только сопроводить, без каких бы то ни было дополнительных комментариев.

Девушка бросилась собирать пожитки (благо, что все они помещались в небольшом сундучке), а несчастная Анна обратилась к кубикуларию с такой фразой:

– Значит, на Проти мне остаться одной?

Евнух посмотрел на неё сочувственно:

– Я не получал никаких указаний относительно вашего высочества.

У принцессы на глаза навернулись слёзы, но она сдержалась и спросила со вздохом:

– Как здоровье маменьки?

Брови Михаила взмыли к шапке:

– Разве вы не знаете ничего? Ах, ну да, ну да... разумеется, вы не знаете... После её побега и скандала, учинённого в Священных палатах, вашу маменьку выслали в Армению, в монастырь Дами. Где она и пребывает по сию пору.

– Господи, Армения – это даже дальше, чем Русь! – поразилась девочка. – Но зачем было убегать? Находились бы здесь, вместе, заодно...

– Феофано хотела возвратить расположение Иоанна, – улыбнулся кубикуларий. – Но, увы! Василевс понимал, что он, пришлый армянин, да ещё если женится на дочери простого трактирщика, пусть и ставшей императрицей, не внушит доверия подданным своим. И поэтому решил сочетаться браком с настоящей порфирородной принцессой. И тем самым укрепить своё положение.

– С кем же? – по наивности удивилась Анна.

– С вашей тётушкой Феодорой, что приходится сестрицей вашему покойному батюшке, императору Роману Второму.

– Разве она ещё жива?

– О, конечно! Ей всего тридцать лет, и она была монахиней на острове Хиос. Отношения у сестёр Романа с вашей маменькой были всегда плохие. Те дразнили её – за глаза и в глаза, – называя фигляркой Анастаской.

– Почему?

– Ваша маменька от рождения – Анастасо, в юности танцевала в кабаке своего отца Кратероса из Пелопоннеса. А потом, когда на ней женился Роман, стала называть себя Феофано... Ну так вот: после смерти вашего папеньки ваша маменька выслала его сестёр и насильно постригла в монахини. А теперь Иоанн возвратил Феодору и женится на ней... Ох, и заболтался же я с вашим высочеством! – спохватился евнух. – А принцесса уже готова. – Он отвесил Анне церемонный поклон: – Оставайтесь с Богом, ваше высочество...

Феофано-младшая обняла сестру:

– Ладно, Аннушка, ты не хнычь, держись. Я вот верила, что за мной приедут, – видишь, дождалась. Королей в Европе хватает. Каждый рад породниться с императорским домом в Константинополе. Попадётся и тебе какой-нибудь принц!

– Да, «какой-нибудь» – это верно, – показала язык принцесса. – Да хранит тебя Дева Мария, сестрица! Будь здорова на Германской земле. Я желаю тебе счастья и любви! – и они расцеловались в последний раз.

Сёстрам не дано было увидеться больше никогда в жизни...

* * *

А в Вуколеоне все готовились к свадьбе василевса. Украшали трапезные палаты, шили дорогие одежды, жарили и варили горы снеди. Феодора, конечно, не была влюблена в будущего мужа: видела его мельком в юности и запомнила очень смутно (маленького роста, рыжий, румяный; и ещё одно впечатление у неё отложилось – Иоанн, соревнуясь на ипподроме в силе и ловкости, перепрыгнул через четырёх поставленных рядом лошадей); но она сочла, что намного лучше выйти за нелюбимого, но монарха, нежели остаться до скончания века в монастыре. Не был влюблён в неё и Цимисхий. Восемь лет, проведённые Феодорой на острове Хиос, не омолодили её. Это была довольно грузная молодая женщина, несколько квадратная по своей фигуре, с явственным пушком на щеках и усами на верхней губе. Но происхождение настоящей принцессы искупало всё. Этот брак был необходим в политических целях. И родить детей от прямой наследницы Константина Багрянородного – тоже много лучше, чем от дочери простого трактирщика. (Первым браком Иоанн был женат на сестре Варды Склера – Марии, умершей бездетной). А из всех принцесс, заключённых на Хиосе, – Зои, Агафьи, Анны и Феофано – Феодора оказалась самой симпатичной и молодой, и поэтому василевс удостоил вниманием именно её.

В это время пришло донесение из Кесарии. Василевс прочитал его и, весёлый, поспешил поделиться радостью с евнухом Василием. Тот сидел с Игруном на коленях и беседовал с военным министром Иоанном Куркуасом. Оба при появлении самодержца быстро встали.

– У меня хорошие новости, господа, – радостно заявил Цимисхий. – Варда Склер сообщает, что практически одолел мятежников. Метод подкупа и раздачи титулов полностью удался. Вслед за знатными людьми стали переходить на сторону Склера и простые воины. У Фоки фактически никого не осталось. Он бежал в горный замок Тиройон. И уже началась осада. Дело кончено. Поздравляю с победой!

– Мы вас также, ваше величество, – наклонил голову председатель сената. – К сожалению, наши новости не такие радостные. Сообщения из Болгарии, Палестины не вселяют надежд на скорый триумф. Святослав отогнал Петра от Преславы на приличное расстояние, несмотря на зиму. А весной, того и гляди, возвратит себе Пловдив. Перешли в наступление и сирийцы. Под угрозой Малая Азия. Оборона трещит как на севере, так и на юге.

Но Цимисхий был в хорошем настроении и поэтому ответил беспечно:

– Не беда, отобьёмся, я думаю. Как считаешь, Куркуас?

– До весны Святослав не предпримет крупных операций. Будет продолжать набеги на Македонию. И готовить атаку на Пловдив, – нудным голосом произнёс военный министр, говоривший в нос (очевидно, у него были увеличены аденоиды). – Сарацины в Палестине опаснее.

– Сарацин я беру на себя, – объявил монарх. – В марте лично возглавлю кампанию в Малой Азии. А тебя, Иоанн, отправляю на русский фронт. Уезжай сразу после моего бракосочетания. Поддержи Петра и не дай Святославу развернуться. Варда Склер, покончив с мятежником, тоже будет отправлен в Болгарию. Мы введём флот в Дунай и ударим русских с севера. Битвы на два фронта князь не выдержит. Хватит варваров терпеть у себя под носом. Я не для того устранял Никифора, чтобы повторять его стратегические ошибки и терпеть унижения от соседей. Мы – наследники славных римлян. Надо возвратить славу Римской империи, контролировавшей весь цивилизованный мир!

– Браво, браво! – поддержал его Куркуас.

– Ваше величество, как всегда, дал урок смелости и военного мастерства, – улыбнулся евнух подобострастно. – В свете этого я бы не хотел отдавать Варде Склеру лавры победителя Святослава. Отчего его не оставить в Малой Азии, а поход на русских не возглавить вашему величеству?

– Я подумаю, – кивнул василевс. – После свадебных торжеств. У меня, как вы понимаете, голова сейчас занята несколько иным... – И они рассмеялись.

На пороге появился главный кубикуларий. Поклонившись, он сказал, что привёз принцессу Феофано с острова Проти.

– Молодец! Орёл! – похвалил Михаила Иоанн Цимисхий. – Пусть она отмоется, отдохнёт, побывает в Святой Софии на обряде венчания, посидит на свадьбе, а затем отправляется к жениху в Германию. И к послам германским всюду проявлять максимум внимания, за столом сажать на почётные места. Мы с Оттоном теперь в союзе. Он в Италии, мы же – на Балканах, – так и будем властвовать надо всей Европой! – василевс пощекотал Игруна средним и указательным пальцами. – Не пройдёт и года, я поставлю ногу на бритые головы всех моих противников. Правда, котик?

Но не всё так просто оказалось на самом деле...

Впрочем, торжества прошли в лучших византийских традициях. Весь Константинополь, разукрашенный и почищенный, не работал месяц. Свадьба удалась. Во второй половине февраля василевс, окончательно протрезвев, стал готовиться к походу в Малую Азию.

Новгород, весна 971 года

Богомил преподавал мальчикам некое подобие «Закона Божьего», то есть рассказывал о кумирах Русской земли, о происхождении и устройстве Вселенной, о языческих преданиях и обрядах. Это напоминало целую космогоническую теорию.

Соловей утверждал, что Земля сотворена плоской и состоит из трёх материков: Асии, Ливии и Иеропии. Сверху над Землёй семь небес. Наиболее близкое к нам первое – из него идут дождь и снег, по нему плывут облака и с него спускается туман. Солнце, звёзды и Луна находятся выше, где-то между четвёртым и пятым небом. Наконец, обитель богов – это небо седьмое. Боги сидят на нём, словно на вершине горы, пьют божественные напитки и взирают на Землю; время от времени спускаются вниз, чтобы наказать неугодных и возвысить любезных. Боги любят жертвы, приносимые им. Души умерших вместе с дымом крад (погребальных костров) поднимаются вверх; души чистые попадают к богам на седьмое небо, души грешные низвергаются вниз и летают, мыкаются, превратившись в навий.

Главный бог – это Род (он же – Чур). Род родил Сварога, сотворившего небо и небесный огонь. От Сварога произошли Дажбог, сотворивший Хорса-Солнце, и Сварожич, сотворивший Землю и земное тепло. Сыновья у Рода такие: Перун – бог дождя, грома, молний и войны, и Стрибог – ветра, бури и других стихий. Есть ещё бог Велес – покровитель богатства и достатка, урожая и всех торговых операций, и Семаргл-Переплут – это самый скромный бог, он изображается в виде собаки, стерегущей корни растений и земные недра. Под землёй живёт Ящер, пожирающий Солнце-Хорса вечером и в рассветный час извергающий из себя обратно.

Мать-богиня – Макошь-Берегиня. У неё две дочери – Лада, покровительница влюблённых и новобрачных, и Леля, в ведении которой – женщины на сносях и новорождённые.

И, конечно же, рядом с людьми много всяких духов: домовых и кикимор, обитающих в доме за печкой, леших – жителей леса – и русалок-вил – жительниц лугов и ручьёв. Где-то между высшими богами и духами – девушка Купала и козёл Коляда, колосистый Ядрей и грустная Обилуха, странствующий Попутник и богатая Порынья. А помимо поганых навий существуют ещё вурдалаки и оборотни, шлющие погибель, хвори и другие напасти. Добрых духов надо заманивать, а плохих – отпугивать. И для первого, и для второго существуют специальные магические приёмы, заговоры, знаки и ритуалы.

– Скоро будет лельник, – говорил Богомил, – двадцать третье березозола. Это праздник богини Лели. В честь неё выбирают самую красивую девушку, украшают её венками и сажают на видное место. Рядом с ней кладут угощенье – хлеб, кувшины с молоком, масло, сыр, яйца и сметану. Остальные девушки в честь неё поют песни и водят хороводы. Леля награждает их – и едой, и венками. А потом с песнями и танцами все идут провожать домашнюю скотину, застоявшуюся за зиму в хлеву, на луга и пастбища. Жгут костры... Вот скажи, Владимир, а какие слова в русском языке образованы от имени Лели?

Князь задумался, а потом ответил:

– Слово «лелеять» – то есть ухаживать, нежить.

– Правильно. А ещё?

– Можно мне? – вмешался Божата. – «Лялька» – так грудных детей называют, «люлька» – в ней детей качают.

– Замечательно. И ещё любимую птицу Лели – аиста – часто называют у нас «лелекой»... На сегодня урок закончен, можете гулять!

Мальчики вышли во двор дома Соловья. На крылечке сидели два дружинника, охранявшие маленького князя: привалились к стене плечом и дремали на тёплом апрельском солнышке. С кошкой играла Божена: берестовой полоской, привязанной к кончику верёвки, девочка водила по усам животного; кошка прыгала, лапой ловила бересту, кувыркалась и дрожала хвостом в нервном напряжении. За последний год у сестры Божаты вытянулся корпус, вроде бы открылись глаза – и из карапуза, неуклюжего, бестолкового, дочка Богомила превратилась в симпатичного, умного ребёнка. Звонкий голосок её заходился от смеха.

– А меня кое-что просили передать Владимиру Святославлевичу. Строго по секрету!

– Ишь, чего придумала! Говори открыто.

– Нет, сказали, для него одного.

– Кто сказал?

– Тоже тайна.

– Я вот дам тебе тайну! – разозлился брат. – Будешь знать, от кого секретничать!

– Ладно, погоди, – обратился к нему Владимир, – что ты взъелся на неё? Тайна – это тайна. Ну, пошли, Божена, скажешь мне на ушко.

Он отвёл девочку к забору и нагнулся к её лицу. Та своими ручками обвила князю шею и, касаясь губами уха, стала говорить быстро и взволнованно:

– Заходил Мизяк, спрашивал тебя, а когда я ему ответила, что Божата и ты занимаетесь с тятенькой, то велел сказать, только по секрету, что он будет ждать слева от моста, ближе к Словенскому концу, под ракитой. У него любопытные для тебя известия.

Сын кудесника подошёл к приятелю:

– Чепуха или что-то важное?

– Волчий Хвост мне назначил встречу.

– Я с тобой?

– Нет, пойду один.

– А потом расскажешь?

– Расскажу, конечно. Мы с тобой друзья. – Он позвал охранников, и они вышли со двора.

Под ракитой сидел Мизяк – в неизменной шапке с волчьим хвостом, красных шароварах и сафьяновых сапогах с узкими, загнутыми кверху носами. Он вообще одевался броско. Сыну Угоняя было уже пятнадцать – пробивались усы, голос приобретал басовые нотки, плечи стали шире. Волчий Хвост даже утверждал, что имеет любовницу в Плотницком конце – молодую вдовушку, старше его на четыре года. Может, хвастался, а может, и правда.

– Здравствуй, княже.

– Здравствуй. Отчего такие секреты?

– Есть одно сообщение для Добрыни. Думаю, что ему будет интересно. Но сначала пообещай, что исполнишь просьбу.

– Мог бы без условий. Мы с тобой побратались, я готов тебе услужить просто так, по дружбе.

– Знаю, княже, знаю и ценю твою доброту. Новости такие: я подслушал разговор тятеньки и брата. Нынче вечером от Лобана припожалуют к Верхославе сваты.

– Вот те на! Нешто у них любовь?

– Никакой любви. Просто всем известно, что Добрыня сохнет по Верхославе, а она ему не даётся. Дочка Остромира – хорошая партия: умная, красивая и богатая. И Лобан задумал дяде твоему насолить. Да ему вообще пора жениться. Брат и решил двух зайцев на одну стрелу нанизать.

– Да, понятно, – произнёс Владимир задумчиво. – Всё скажу Добрыне, спасибо... А какая просьба? Чем смогу – помогу.

– Слово за меня перед дядей замолви. Я хочу пойти в мечники к нему.

– Да тебя же съедят живьём – и отец, и брат! – поразился князь.

– Не съедят, подавятся. Коль за вами вече – ваше дело правое. А бороться с вечем сердце не лежит.

Мальчик обнял его по-братски, крепко стиснул руку:

– Ну, Мизяк, ты меня порадовал! Значит, будем вместе. Можешь не сомневаться: в гриди тебя возьмут, лично обещаю.

Волчий Хвост моргнул с благодарностью:

– Я не сомневаюсь. Буду рад за тебя сражаться.

Сын Малуши поглядел на него с лукавством:

– Ну а если родичи твои руку на нас поднимут?

У того появились шарики на скулах:

– Кто на вас поднял руку – тот мне не родич, ясно? Раз иду служить, то служить буду ревностно.

– Что ж, – подмигнул Владимир, – будь здоров. Скоро свидимся.

* * *

А Добрыню тяготили городские заботы. В прошлый год урожай собрали неважный. Области, которые давались князю и посаднику в вотчину, дань принесли плохую. Деньги ушли на покупку варяжского оружия, привезённого из-за моря Херигаром-младшим, а теперь не хватало на жалованье гридям. Те роптали и грозились уйти в повольники. А концы сверх уставов не давали денег, говорили, что самим недостаточно гривен на починку дорог, а осьменники (те, кто следил за мостовыми) платы требовали вперёд, да ещё вдвойне против прежнего («доски нынче дороги»). Подняли расценки и плотники, призванные на работы по строительству новых городских укреплений: запросили куну при закладке стены и ногату при её окончании, плюс в довольствие – мясо, рыбу, пшено, солод для пива или кваса и овёс для коней. А иначе больше загорали, чем строили.

Дома тоже появились проблемы: Любомир чуть ли не с рождения стал расчёсывать лоб и щёки до крови, а под мышками и в паху, в складках шеи появилось раздражение; иногда чесались глаза, под локтями и под коленками вскакивали малиновые крупинки. Богомил запрещал давать ему яйца, мёд и наваристые супы; предписал купать в бочке с чередой, а расчёсы присыпать серым порошком из каких-то трав. Зуд немного уменьшился, но болезнь в целом продолжалась; мальчик часто плакал и кричал во сне. Несмеяна не высыпалась и ходила чумная, бледная, подурневшая ещё больше.

И занозой в сердце была Верхослава. Никогда ни к кому у Добрыни не было такого влечения. Он любил и Белянку; и Юдифь, а по-своему любил даже Несмеяну; но от дочери Остромира брат Малуши просто терял рассудок. От неё исходили сверхъестественные флюиды. Каждая черта, поворот головы, контуры фигуры – всё притягивало Добрыню. И уж если она заговаривала с посадником, обращая на него свет своих очей – серых, бархатных, – он вообще краснел, как мальчишка, отводил глаза и спешил уйти. Все попытки покорить Верхославу полностью разбились, словно волны о скалы. Женщина стояла незыблемо, чуточку подтрунивала над ним и выскальзывала из рук. Он зарёкся видеться с ней. Отвлекался городскими делами. Уезжал за ворота засветло, возвращался затемно, не смотрел в сторону дворца Остромира. Но когда от племянника узнал о затее Лобана, кровь ударила ему в голову, сердце заколотилось, и Добрыня закричал, кулаки сжав:

– Не бывать Верхославе невесткой Угоняя! Я костьми лягу между ними. Жизни всех лишу – и её, и себя, и Лобана, но паскудство это порушу. С места не сойти! Разрази меня гром! – и как был, в вышитой у горла рубахе, без кафтана и шапки, под весенним дождиком побежал ко дворцу Остромира.

Верхослава вышла степенная – без кокошника, но в платке, с бусами из жемчуга, ласково бегущими по груди и по шее. Одарила вопросительным взглядом. И спросила, слегка растягивая слова, в обычной своей манере:

– Не пожар ли в доме, Добрыня Малович? Прибежал в самый дождь, нет лица на тебе...

Тот ответил резко:

– Да какое ж лицо, коли ты выйдешь за Лобана?

Женщина опешила:

– Да с чего ты взял, господин посадник?

– Нынче вечером он зашлёт сватов. Мне сказали верно.

Лоб у дочки Остромира разгладился, и она сказала, улыбнувшись не без кокетства:

– А тебе-то что? Отчего такое смятение – весь дрожишь, глазками сверкаешь? Не узнать прежнего Добрыню Нискинича!

– Не играй со мной, Всрхослава, не трави моё раненое сердце. – Потемневшие от воды, кудри его завивались мелкими колечками, нужные слова находились с трудом: – Ты же знаешь, как я тебя люблю. Исстрадался весь. И дела валятся из рук... Ты меня не любишь: пусть. Не люби, стерплю. Но одно, будь любезна, выполни: не давай согласия выйти за Лобана. За себя тогда не смогу ручаться. Совершу что-нибудь ужасное и непоправимое.

– Ты пугаешь меня, господин посадник? – удивилась та. – По какому праву? Я свободная женщина. За кого хочу, за того и выйду. Никому указывать мне не след – ни подьячему, ни Подвойскому, никому другому. Даже вечу не подчинюсь, коли станет меня обязывать полюбить кого-то.

– Значит, дашь согласие? – исподлобья посмотрел на неё Добрыня; дождевые капли змейками струились по его вискам.

– Поживём – увидим, – и она захлопнула перед ним ворота.

Он стоял убитый – в вымокшей рубашке, сломленный, отвергнутый. Повернулся и пошёл к собственным хоромам, тяжело ступая по блестящим доскам. Первый раз за тридцать три года сыну князя Мала не хотелось жить.