Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Константинополь, осень 972 года

Император Константин – мальчик одиннадцати лет, с длинными тёмными волосами, завязанными в хвостик, заглянул в гимнастический зал, где второй император – Василий (на три года старше, волоокий, с квадратной челюстью) – брал уроки ближнего боя на мечах. Братья поздоровались друг с другом.

– Хочешь – сразимся? – предложил ему старший, утирая полотенцем лицо. – Ты, по-моему, месяц не брал оружие в руки.

– Хоть бы мне не видеть его вообще, – сморщил нос Константин. – Лично я, когда приду к власти, никого не намерен завоёвывать. Это очень скучно.

– Ну, конечно, делать ставки на гипподроме – много веселее! – попытался уколоть его брат. – Тот не настоящий мужчина, кто не может защитить родину и дом.

– Каждому своё. Ты работаешь руками, а я – головой.

Старший захохотал во всё горло – зло, язвительно:

– О, философ! Аристотель! Сенека! Почему бы тебе не создать собственную школу?

– Может, и создам. Будущее покажет – Младший проглотил обиду довольно мирно. – Чем смеяться, лучше бы послушал, что хочу сказать.

Тот уселся на лавку, вытянул уставшие ноги – длинные, нескладные, как у всех подростков. Меч поставил посередине, кисти сложил на его рукояти. С волосами, прилипшими ко лбу, он смотрелся слегка комично – и не лев, и не львёнок, а нечто среднее.

– Что ещё стряслось?

– Ничего пока, – отозвался брат, – если не решим, как себя вести.

– Ты о чём?

– Не о чём, а о ком. О болгарских царевнах, наших невестах. Их сюда привезли ещё при царе Петре, с нами обучали, поселили в Вуколеоне... Но теперь ситуация в корне изменилась. Нет Болгарии, умер Пётр, и Никифор Фока, затеявший это, давно в могиле. А жениться на сестре рядового магистра, да ещё только наполовину ромейской крови, что-то мне не хотеться. А тебе?

– Я вообще не хочу жениться, – заявил Василий. – Надо отменить наше обручение. Как ты думаешь?

– Полностью согласен. Я поговорю с Иоанном Пусть сошлёт девиц в какой-нибудь монастырь. Хоть на Принцевы острова, к примеру.

– К нашей бедной сестрице Анне?

– К Анне, да...

– Не пора ли воздействовать на Цимисхия и вернуть её обратно в Вуколеон? Иоанн поругался с мамашей, но при чём здесь безвинная принцесса?..

– Нет, пускай ещё немного посидит в монахинях. Визгу во дворце будет меньше.

– Ты не милостив, брат. Иисус учил проявлять сострадание к тем, кто обездолен.

– Ну, посмотрим, посмотрим. Буду действовать, исходя из расположения Иоанна...

* * *

А болгарские царевны ждали перемены в судьбе целый год после низложения брата Бориса. Но уроки проходили по-прежнему, стол нисколько не изменился, их водили на службу в церковь, разрешали гулять в саду и не отбирали нарядов.

– Может, ничего, обойдётся? – спрашивала младшая, Ксения (ей исполнилось тринадцать, и она стала крупной фигуристой девицей). – Коста, правда, мелковат для меня, но уж лучше за таким, чем остаться старой девой в монастыре.

– Просто о нас забыли, – отвечала Ирина (несмотря на пятнадцатилетний возраст, женские прелести её были малоразвиты; худошавая и меланхоличная, старшая сестра часто плакала и подолгу молилась у икон). – Вспомнят – и прогонят. Хорошо бы увидеться с Борисом. Он бы посоветовал что-нибудь.

– Верно, верно! У кубикулария Михаила надо попросить разрешения.

– А не донесёт василевсу?

– Может донести... Уж во всяком случае, станет узнавать мнение Цимисхия. Тут про нас и вспомнят! И отправят к чёрту на рога!

– Тьфу на тебя, безбожницу! Как ты смеешь произносить имя окаянного? – и Ирина перекрестилась. – Но вообще ты права. Лучше не мозолить Иоанну глаза. И сидеть, как мышки.

Но не удалось. Вскоре к ним пришёл евнух Михаил и поставил в известность о решении самодержца: сёстры отправляются в монастырь на остров Проги. Обручение считается недействительным. Больше императоры им не женихи.

Девушки, морально готовые к этой участи, выслушали новость хотя и понуро, но достаточно стойко. А Ирина обратилась к кубикуларию:

– Мы хотели бы попрощаться с братом. Если он в Константинополе.

– Я попробую это выяснить, – отвечал Михаил. – Думаю, что желание ваше вполне законно.

В день отплытия дул холодный ветер. Волны бежали по Босфору – серые и злые. Деревянные бока корабля, пришвартованного к Золотому Рогу, хлюпали и ухали. Снасти звенели угрожающе.

Невесёлая группка людей стояла на пристани: бывший болгарский царь Борис, стройный шестнадцатилетний юноша в синем берете магистра, весь закутанный в плащ, с грустными глазами; две его сестры в плащах с капюшонами, евнух Михаил, сопровождавший царевен, и гвардейцы Вуколеона.

– Ну, прощайте, милые, – брат поцеловал Ирину и Ксению. – Будем надеяться, что ещё дождёмся лучших для нас времён. Возродится Болгария, мы вернёмся в Преславу, сможем поклониться праху наших родителей...

Девушки заплакали.

– Прояви характер, Борис, – говорила Ксения. – Ты обязан спасти нашу землю... Ты один можешь это сделать...

– Ничего не выйдет, – вся в слезах, отвечала Ирина. – Сердцем чувствую: не увидимся больше. И Болгария останется в рабстве долгие-долгие годы... Бедный брат Роман! Как ему должно быть нехорошо: маленький, один, искалеченный...

Бывший царь обнял их за плечи:

– Ну, не плачьте, пожалуйста... Не терзайте ни меня, ни себя... Сохрани вас Господь. Станем молиться друг о друге и о нашей несчастной родине...

Девушки взошли на корабль. Моряки отдали швартовы. Судно стало медленно отплывать.

Брат смотрел на сестёр. Те стояли на палубе, прижимаясь друг к другу.

Им действительно больше не суждено было встретиться никогда.

Киев, зима 972 года

Поздним вечером 4 декабря на краю Подола появились путники: двое до мозга костей продрогших мужчин в чёрных одеяниях с капюшонами, скаковая лошадь – тонконогая, долгогривая, но впряжённая в телегу с непонятного вида поклажей, и кудлатый пёс, терпеливо трусивший у переднего колёса телеги. Видно было, что все устали. На плечах мужчин, на спине у лошади и собаки, на рогоже, покрывавшей груз, на клоках соломы, выбивавшейся из-под груза, таял мокрый снег. Белый снежный саван покрывал и дорогу. Лошадь оставляла на нём круглые следы, пёс – фигурные, а мужчины – продолговатые, от подошв сандалий. За колёсами телеги тянулись две бесконечные черты.

Возле дома Вавулы Налимыча встали.

– Тут, – сказал первый странник и ногой постучал в ворота.

– Кто? – спросил голос со двора.

– Дома ли хозяин? – задал свой вопрос путешественник, не ответив сам.

– А тебе-то что? – закуражились на дворе. – Коли дело – назовись, коли шутишь – уходи подобру-поздорову.

– Я могу назваться лишь Вавуле Налимычу.

– Нет его, в отъезде.

– А Меньшута Вавуловна есть?

– Да она и слушать тебя не станет, нищего убогого.

– Ты скажи, что приехал тот, кто восстал из мёртвых и кого она поцеловала в губы, думая, будто он не бодрствует.

За воротами поперхнулись, а потом проговорили:

– Ладно, доложу. Но учти: если обманул, я тебя взгрею палкой.

Со двора послышался хруст шагов по снегу. Вскоре донеслись новые шаги, быстрые и лёгкие, звякнули запоры, распахнулась дверка, врезанная в ворота. На порожке, завёрнутая в тёплый платок – красные цветы по белому полю, – появилась Меньшута. Взгляд её лазоревых глаз уставился в прохожего. Тот откинул капюшон с головы. Это был Милонег, но обросший бородой, измождённый, мокрый.

Не сдержав нахлынувших на неё нежных чувств, девушка повисла у него на шее. Повторяла, прижимаясь к его щеке:

– Да неужто? Савва! Ты живой, невредимый!.. А я уж глазыньки все проплакала, как узнала, что Свенельд воротился без тебя и без князя. И не я одна: почитай, весь Киев поминал Святослава горькими слезами. И Свенельд больше остальных.

– Вот иуда, предатель...

– Тихо, тихо! Не ровен час, услышат. Проходите в дом. Быня, отворяй же ворота. Гости дорогие у нас...

За полуночной трапезой Милонег рассказал Меньшуте о случившемся на порогах. Дочь купца ахала и вздыхала, причитала звонко: «Вот уж!..Что же это!.,» – но лицо её празднично светилось. Глаз не отводила от Саввы, потчевала всем, что имелось в доме. После бани оба путника сидели красные, распаренные, с мокрыми волосами. Брат Паисий, выкушав вина и наевшись досыта, носом клевал, но периодически вздрагивал, веки разлеплял и удивлённо смотрел на мир. Милонег спросил:

– Покормили Полкана? Он хороший пёс. К нам прибился возле Переяславля.

– Покормили, как же! И коня, и собаку. Всех устроили в лучшем виде. Не тревожься, Саввушка...

– Ой, Меньшутка, не гляди на меня такими глазами – вдруг насквозь прожжёшь?

– Не насквозь, только до сердечка... – опустила она ресницы. На её щеках горел маков цвет.

– Будет, будет. Спать пора. Мы с Паисием устали с дороги. Проводи нас в одрину, пожалуйста.

– Я ему постелила в горнице, а тебе – в истбе.

– Ну, к чему такое радение! Можно было б вместе... – Но пошёл, куда повелели. Рухнул на постель и заснул богатырским сном.

А уже под утро услышат: дверь в истбу тихо отворилась, под ногой у кого-то предательски скрипнула половица. Милонег вскочил, сжал в руке кистень. Крикнул спросонья хриплым голосом:

– Кто здесь? – и узнал Меньшуту.

В полумраке занимавшегося рассвета девушка стояла в одной рубашке, босиком, с расплетёнными волосами по круглым плечам. И сказала страстно:

– Не гони меня... Я твоя навек... Делай всё, что хочешь.

Он смутился, сел. Голову склонил:

– Уходи, пожалуйста...

Дочь Вавулы Налимыча мягко села рядом, положила голову ему на плечо, обняла за талию.

– Милый мой, – зашептала нежно. – Посмотри: у меня на шее – ласточкино сердце. Год уже ношу. О тебе молюсь. Даже когда считала, что тебя нет на свете, всё равно не хотела снять. Потому что надеялась... Потому что ждала... Видишь: дождалась... Боги услышали мои молитвы. Возвратили тебя ко мне. Никому больше не отдам... Сам подумай, любимый: Настенька – жена князя, быть с тобой не может. Добиваться её любви – и себе навредить, и ей. Если любишь её действительно – отступись, не мешай ей жить. Настенька – журавль в небе. Я же – вот, синица у тебя в руках. Чем я хуже? Или не стройна я? Или ласки мои менее горячие? Или тело моё не такое белое?.. Да, отец мой – простой купец. Ну так что из этого? Коль не хочешь на мне жениться, не женись – разве я прошу? Просто будь со мной, напитай меня своим жарким семенем, жизнь наполни смыслом, подари надежду. Я тебя люблю. И умру, если ты откажешь... – Он хотел от неё отсесть, но Меньшута не отставала, притянула его за шею и приникла к губам. Вся действительность для него сместилась, кривизна пространства стала втягивать сына Жеривола в себя, как в водоворот, плоть восстала, распаляемая трепещущим телом девушки. И ещё мгновение – он бы сдался. Но внезапный образ печенежки Райхон вдруг возник у него в мозгу. Милонег подумал: «Господи! И она хотела, и эта... Я готов был и там и тут... Как последний пёс. Уступить зову плоти, утолить жажду сладострастия... Я готов был предать любовь! Настеньку забыть!.. Никогда, никогда!..» Он толкнул Меньшуту, вырвался, вскочил. Крикнул:

– Нет! Слышишь, нет! Я люблю её! И других женщин не хочу! Даже самых лучших! – выбежал из клети, проскакал по ступенькам вниз, рванул дверь, вышел на крыльцо и подставил щёки утреннему морозцу. Остывал, приходил в себя.

А Меньшута рыдала у него на одре.

В тот же день Савва и Паисий посетили отца Григория. Привели его в дом к Вавуле Налимычу, показали привезённые фолианты. Настоятель церкви Ильи-пророка от священных книг пришёл в восхищение. Стал благодарить, говорил о своевременности этого предприятия, ибо население Киева проникается христианскими настроениями, за последний год приняли крещение двести человек. Правда, в основном, из простого люда. Но, как говорится, курочка по зёрнышку клюёт и сыта бывает. Брат Паисий заговорил о воздействии на князя через дочь Иоанна и Феофано.

– Настенька больна, – сообщил священнослужитель.

Кровь отхлынула от щёк Милонега. Он спросил:

– Что, серьёзно? Давно?

Батюшка ответил:

– Да с весны, как узнала о смерти князя. У неё выкидыш случился.

– Бог ты мой!

– Да, ждала младенца. На четвёртом месяце опросталась, тётка Ратша её лечила. От кончины уберегла, но поставить на ноги пока не сумела: Настенька всё время лежит. Бледная, худая, видеть никого не желает – только Ратшу и меня, да и то нечасто.

Милонег вскричал:

– Отче! Умоляю тебя! Посети её и скажи ей тайно, что Всевышний сжалился над тем, чьё серебряное кольцо она носит, и позволил воротиться на Киевскую землю.

Настоятель церкви Ильи-пророка почесал кончик носа:

– Ох, толкаете вы меня каждый раз на противоуправное дело... Ну да что попишешь? И она, и ты – оба мне милы. Не могу ответить отказом. Завтра же схожу во дворец...

В целях безопасности (дабы Лют и Свенельд не узнали о прибытии Милонега) брат Паисий перебрался в дом к отцу Григорию. И отец во время заутрени говорил с амвона о великом подвиге скромного монаха, доблестно доставившего от болгарского патриарха Дамиана ценные дары киевской пастве. Паства кланялась и крестилась, и болгарский чернец, стоя чуть поодаль, отвечал ей поклонами.

* * *

В это время отец Григорий в княжеском дворце спросил позволения повидать княгиню Анастасию. В сенях появилась Ратша: несколько обрюзгшая за последние годы, с пепельным лицом – разрешила высокомерно:

– Но недолго, на несколько минут. Госпожа сегодня послабее обычного.

– Я не утомлю...

Он вошёл в одрину. На кровати под балдахином, смежив веки, лежала Настенька – волосы её, пышные, густые, чёрной пеной кучерявились на подушке; в уголках безжизненных губ явственно читалось терзание. Молодая женщина в целом походила на подбитую птицу – тонкая белёсая шея и худые пальцы на одеяле...

– Душенька, – проговорил священнослужитель, – спишь ли ты?

Частокол ресниц плавно колыхнулся.

– А, владыка... Я, наверное, задремала и не слышала, что в одрину кто-то вошёл... Здравствуй, батюшка, и прошу садиться...

– Здравствуй, милая, – он присел на стульчик, рясу подобрав. – Как ты чувствуешь себя, дщерь моя?

– Тяжко мне. Что-то давит внутри на сердце... Может, скоро я тебя призову для соборования...

– Что ты, что ты, господь с тобой! Надо жить. Всё устроится, утрясётся, и сойдёт на душу успокоение...

– Вряд ли, отче... Смысла в том не вижу...

– Погоди, не спеши, кудрявая... У меня имеется весть, от которой ты сможешь возродиться, аки птица феникс из пепла..

– Но такую благую весть мне не принесёт даже Гавриил-архангел!.. – и гримаса отчаяния исказила её лицо.

– Святотатствуешь, славная... Наш Господь может всё. Отгадай, кто остановился в доме Вавулы Налимыча?

Настенька взглянула на него:

– Кто?

– Тот, чьё серебряное колечко носишь на среднем пальце...

Молодую женщину будто бы подбросило на подушке:

– Сам видал?

– Как тебя сейчас.

Из её глаз побежали слёзы:

– Жив? Здоров?

– Здоровее прежнего.

Ясная улыбка озарила лицо гречанки. Женщина стала целовать руки отцу Григорию.

– Успокойся, девонька, – гладил пастырь её курчавую голову, – не меня благодари, а Иисуса Христа, Богоматерь Марию – покровительницу влюблённых... Савва был действительно ранен, чуть не умер и попал к степнякам в полон, но бежал недавно и с Божьей помощью оказался тут.

Настенька откинулась на подушку, вытерла слёзы; у неё заблестели глаза, а лицо излучало радость.

– Слава Богу! Слава Богу! – повторяла она.

– Отдохни теперь. Я пойду. Всё дальнейшее от меня уже не зависит... – Он перекрестил прихожанку и покинул спальню.

* * *

А в палате у князя находились Клерконичи: старший – Свенельд и младший – Мстислав. Говорили о плане действий: заманить Олега сюда под любым пред логом и устроить несчастный случай со смертельным исходом. Ярополк сидел с перевязанным горлом: он страдал обычной ангиной. Отвечай расслабленно и нетвёрдо:

– Запрещаю вам... Как вы смеете, г-грязные собаки?.. Брат не виноват, что отец отдал ему Древлянскую землю...

– Но Олег не вернёт её нам, законным владельцам! – убеждал князя Лют. – Значит, надо биться. Жертвовать людьми. Для чего, скажи? Пусть умрёт один. Эта смерть всё решит мгновенно.

– Как же, знаю! – Ярополк закашлялся, и от боли в горле у него выступили слёзы. – Устранив Олега, вы п-потребуете смерти Владимира. И Добрый и тоже. Захотите Новгородом править.

– Неплохая мысль, – поддержал Свенельд. – Я сажусь на стол в Овруче, Мстиша – в Новом городе, ну а в целом Русь под твоим началом!

– Да, и стоит убрать меня, как уже и п-под вашим!

У Свенельда побелели глаза:

– Обижаешь, княже. Мы всегда служили верой и правдой роду Рюрика. Я едва не погиб, защищая Святослава от печенегов...

– Почему же п-погиб отец, а не ты?

– Я уже рассказывал!.. Степняки разгадали наши тайные замыслы и обрушили свой удар не на Вовка и на меня, а на войско князя...

– Слышал, слышал... Это всё з-загадочно...

– Он не доверяет! – рассердился Лют. – Обвиняет нас в предательстве и измене!..

– Ты молчал бы, Мстиша, – прохрипел в ответ Ярополк. – Кто меня обесчестил, угрожая Настеньке? Вы не любы мне оба. Скройтесь с глаз долой. Будете нужны – п-призову.

– Пожалеешь, княже, – мрачно отозвался Свенельд. – Мы враги опасные. С нами лучше быть в ладу.

– Вся дружина у нас в руках, – подтвердил Мстислав. – За тобой силы нет. Захотим – и завтра будем на киевском столе. Но, как видишь, этого не делаем. Лучше всё решим ко взаимному удовольствию.

– Вызови Олега. О себе скажи: дескать, заболел, может быть, умрёшь. И проститься хочешь. Остальное сделаем сами.

– Братец твой глазом не моргнёт. Примет смерть легко и молниеносно...

Ярополк не успел рот открыть, как в палате появилась тётка Ратша – запыхавшаяся и взволнованная. Выпалила с ходу:

– Вот вы тут сидите, ничего не знаете. А в дому у Вавулки свил гнездо соперник. Из полона примчался Милонег Жериволич! И уже ходоков к Настеньке заслал...

У Свенельда от страха побелели губы. Лют вскочил, хлопнул кулаком о ладонь:

– Негодяй! Как он смел вернуться?

Ярополк закашлялся, а потом сказал:

– Мстише, будь по-твоему. Вы п-погорячились – я тоже. К вашей просьбе мы ещё вернёмся... А теперь сделай милость: кликни мечников и отправь живо на Подол. Брось Милонега в темницу. Сам чинить буду свод. Коли он виновен, п-посажу на кол.

– Повинуюсь, княже. Этого мерзавца я скручу с наслаждением.

– Да, не церемонься, сынок, – потеплел Свенельд. – Чем скорее он окажется в заточении, тем спокойнее...

Эх, лихая дружина у зловещего Мстиши! Все головорезы, как на подбор: и Шарап, и Батура, и Пусторосл – только кликни – изобьют, обесчестят, сделают калекой, а прикажет воевода – и удавят, однова дыхнув. С посвистом и гиканьем скачут по дороге. Сторонись, честной люд! Под копыта не суйся, избегай лиха... Фу-х, промчались, окаянные. Кто-то станет для них нынче жертвой? Ладно бы плохой человек – ну а как хороший? Но один выход у народа: повздыхать и смириться. С сильными не дерись, а с богатыми не судись. Всё одно окажешься в дураках. Лучше от власти стоять подальше: может, и уцелеешь. Так всегда было на Руси!..

Прискакали к дому Вавулы Налимыча, стали бить в ворота: отворить немедля гридям самого Мстислава Свенельдича! Выскочила Меньшута:

– Люди добрые, что стряслося?

– У тебя скрывается Милонежка, сын волхва Жеривола?

– Что вы, откуда – знать не знаю. Разве он не умер?

– Врёшь, паскудная, у тебя сидит. Пропусти, или засечём!

– Не пушу! – крикнула Меньшута. – Что хотите делайте, но его не выдам!

– Ах ты, сучья дочь! – и Батура полоснул её по лицу хлыстом.

Девушка схватилась за щёку: из-под лопнувшей кожи заструилась кровь. А дружинник замахнулся для второго удара.

– Стойте! – произнёс Милонег, выходя за ворота. – Вот он я, берите. Лишь её не трогайте.

– Савва! – задрожал она. – Что ты сделал, милый? Это ж смерть твоя, разве ты не понял?

– Лучше смерть, чем они тебя изуродуют.

– Глупый, глупый! – застенала Меньшута. – Для чего мне тогда краса, коль тебя не будет?

Юноша отвесил ей поясной поклон:

– Благодарность мою прими за тепло и ласку. Сохрани тебя Бог, душевная. А теперь прощай. Уходи, пожалуй.

– Нет, не отпущу! – и повисла на нём, будто полоумная.

Прибежала челядь, увела госпожу, взяв под белы руки. А дружинники Люта повязали юношу и конец верёвки прикрепили к седлу Батуры. Так что Милонегу пришлось где вприпрыжку бежать за его конём, где тащиться волоком, в кровь сдирая себе колени. В результате он оказался оборванным, грязным, с мокрыми от снега портами. Стёртые верёвкой запястья саднили. Но возлюбленный Настеньки не издал ни звука, прикусив нижнюю губу. Появился Лют, задышал ему в лицо винным перегаром:

– A-а, попался, который кусался? Скоро тебя посадят на кол. В этот раз не отвертишься. Ты предатель – предал Святослава. Князь погиб по твоей вине.

Милонег не выдержал:

– Я – предатель?! Я, который сражался рядом с ним до последнего вздоха?!

– До его последнего вздоха, да? – Мстиша хохотнул. – Ловко говоришь. Но тебе больше не поверят. Ярополк будет беспощаден. Мой отец выступит видком...

– Твой отец – видком?! Он, который не выполнил княжеский наказ и ушёл от битвы?!

– Хватит врать! – оборвал его воевода. – Возводить напраслину на заслуженных воинов. Пусторосл, Шарап, в яму его немедля. Завтра князь волю свою объявит...

Милонега столкнули вниз, а Мстислав крикнул сверху:

– Помолись пока своему христианскому Богу. Может быть, спасёт, если будет охота! – и заржал издевательски-нагло.

И дружинники задвинули камень на дыре. Савва оказался впотьмах. Выхода он не видел – как в прямом, так и в переносном смысле...

* * *

...Неожиданно к Ярополку в одрину прибежала Настенька. Всю её трясло. Князь закашлялся, а потом спросил:

– Что случилось, ж-жёнушка? Разве тебе не велено соблюдать покой, не ходить по дому?

– «Велено – не велено», – огрызнулась та. – Что вы сделали с Саввой? Почему он в яме? Чем он провинился, что хотите его уморить?

Муж нахмурился. Речь его сделалась прерывистой. Глядя в пол, он проговорил:

– Как ты смеешь, п-подлая?.. Приходить и просить за этого?..

– За какого «этого»? Что он сделал злого?

– Будто ты не знаешь! Не даёт п-проходу княгине – лезет в нашу жизнь! Или ты забыла? Чьё п-письмо захватил Мстислав и тебя принудил быть с ним тогда в купальне?

– По твоим словам, виноват не Мстиша, а Савва?

– Да, конечно! Не было б п-письма – не было б причины.

– О, мой Бог! Логика, достойная варвара.

Ярополк болезненно проглотил слюну:

– Милонег умрёт.

У неё закружилась голова, и она привалилась к стенке:

– Если хоть один волосок упадёт с его головы, нам с тобой не жить... Или я тебя заколю, иль сама заколюсь – так и знай.

– Не пугай, пожалуйста. Я п-приставлю к тебе охрану, ты не выйдешь боле из одрины. Терем станет твоей темницей. Шагу сделать не сможешь б-без моей на то воли.

Настенька заплакала:

– Хочешь, упаду на колени?.. Отпусти Милонега. Разреши ему уехать из Киева. В Овруч, в Новгород – да куда угодно – только не убивай...

Ярополк упёрся:

– Так я и п-послушался! Чтобы вместе с Олегом и Добрыней двинулся на нас? Князя сбросить, над его женой надругаться? Никогда. Это решено: дядя мой умрёт. Сколько ни п-проси. Хватит этих игр.

У гречанки подогнулись колени, и она стала терять сознание. Находясь на корточках, прошептала:

– Я люблю его... Можешь и меня убить заодно...

Князь не стал её слушать, позвонил в колокольчик и велел прибежавшим слугам отвести княгиню в её покои. Сам прилёг, вытер пот со лба и подумал: «Да, не повезло мне с супругой... самодур-отец слушал Калокира... Надо выбрать себе другую. Вот немного окрепну – и выберу».

* * *

...А Меньшута, придя в себя и одевшись как следует, побежала в город. Пёс Полкан бросился за ней, будто чувствовал: надо помогать бедному хозяину. Начало смеркаться, и они успели проскочить в Подольские ворота чуть ли не за четверть минуты до их закрытия. Девушка внесла за вход несколько резаней – так, без счёта, – слышала, как створки сомкнулись у неё за спиной. Прошмыгнул и Полкан. Снова побежали по Боричеву спуску, мимо старого капища, огибая детинец, к дому Жеривола. Постучала в ворота в полной темноте. Бабка Тарарырка из-за дверки спросила:

– Кто?

– Я Меньшута, дочка Вавулы Налимыча с Подола.

– Что тебе надобно, дитятко хорошее?

– Видеть господина кудесника, срочное у меня к нему дело.

– Доложу чичас.

Жеривол вышел сам – сильно похудевший, из мужчины в полном расцвете сил превратившийся в костлявого старика. Ласково сказал:

– Здравствуй, красна девица. Заходи, пожалуйста. Не случилось ли что худого, раз в такое время ты осмелилась прибежать ко мне?

– Ох, случилось, случилось, Жеривол Псресветович, ноженьки меня еле держат – от волнения и страха зловещего...

Оба, оставив Полкана во дворе, поднялись по лестнице и прошли в истобку к жрецу. Как увидел чародей щёку девушки, изувеченную хлыстом, так и ахнул:

– Кто тебя так, любезная?

– Да дружинник Батура, Лютов пёс... Не об этом речь. Лют схватил Милонега, мы должны его вызволить... – И Меньшута рассказала подробности появления Саввы на Подоле, всех последующих событий.

Жеривол сидел молча. Нос его с горбинкой походил на клюв. А глаза от запавших щёк странно округлились, сделались навыкате.

– Жив, курилка... – произнёс отец. – Стало быть, гаданье моё было верным... – губы у волхва удовлетворённо разъехались. – Вызволим, не бойся. Я поговорю с Ярополком. Коли заартачится – пригрожу порчей и болезнями. Он трусливый, не посмеет ослушаться.

– Но зато Свенельд не отступит. Милонег для него опасен: знает, что варяг предал Святослава.

– Да, придётся действовать с хитрецой... Вот что, девонька: ты останешься пока у меня. Всё равно ворота уже закрыты, возвращаться на Подол слишком поздно. Бабка Тарарырка тебе постелит. Я пойду кой-куда по делу. Ежели чего, мы тебя подымем.

– Я всецело твоя, господин кудесник...

Перво-наперво Жеривол поспешил в дом к отцу Григорию. Отношения у них были сдержанно-нейтральные: чародей не препятствовал деятельности христианской общины – православная церковь не имела особого влияния в Киеве; и священник никогда не клеймил веру в идолов, представляя язычников пастве не врагами, а заблудшими овцами. Но, само собой, дружбы у служителей разных культов не было никогда. И поэтому настоятель церкви Ильи-пророка был слегка удивлён посещением Жеривола.

– Мне нужна твоя помощь, – обратился отец Милонега к христианскому проповеднику. – Сына моего бросили в темницу и хотят убить. Я берусь уговорить Ярополка. Ты возьми на себя Клерконичей.

Поп задумчиво пригладил бороду:

– Но они не крещёные. Чем же их склоню?

– Страхом разглашения тайны...

– Ты о чём?

– ...тайны, о которой княгиня Ольга сообщила тебе в смертный час.

У отца Григория щёки стали багровыми:

– Но откуда тебе это всё известно?

Жеривол снисходительно улыбнулся:

– Я же, как-никак, чаровник. И могу погружать в состояние ясновидения тех, у кого есть расположение к этому. Ключницу мою, например...

Настоятель перекрестился:

– Дьявольские действа... Упаси, Господь, от нечистой силы!.. – А потом добавил: – Тайну исповеди не осмелюсь нарушить.

– Нарушать и не надо. Просто намекни, что тебе известно, кем Найдёна-Меланья Люту и Свенельду доводится. И что в случае издевательств над Милонегом сведущие люди это раскроют всем.

– Но они некрещёные, – повторил христианин. – И для них грех кровосмешения – не такой уж проступок, чтобы его бояться.

– Ошибаешься, милый друг. Наши догмы менее суровые, чем у вас, это верно, но славянские боги призывают жить в чистоте и опрятности. И, по нашим обычаям, свёкор не может спать со снохой, брат с сестрой, дочь с отцом или матерь с сыном. Мы не одобряем также однополой любви и покрытия человеком животного – как противных естеству нашего народа... Так что страх огласки для Клерконичей может возыметь должный отклик.

– Хорошо, попробую, – дал согласие священнослужитель. – Завтра поутру...

– Нет, пожалуйста, сегодня. Завтра будет поздно. Всё решить надо этой ночью. Я отправлюсь к Ярополку немедля...

* * *

...Настенька сидела в одрине – бледная, серьёзная. А хазарка Суламифь расчёсывала ей волосы; гребешок распрямлял спутанные кудри, тренькая и щёлкая. Рядом в клетке прыгал и свистел беззаботный чижик.

– Вот что, Суламифь, – наконец заговорила гречанка. – Ты тогда в купальне мне клялась в любви, проклиная себя за донос Мстиславу...

– Да, да, госпожа, – с чувством сказала старая женщина. – Очень виноват. Ты меня простить...

– Я тебя простила. Но сегодня, после отца Григория, кто-то опять донёс, чтобы погубить Милонега...

Грузная хазарка пала перед ней на колени, заломила руки:

– Нет, не я, не я! Видеть Бог, не я! Никогда больше не бежать и не обвинять, госпожа...

– Ладно, верю, встань... Может, это Ратша... Но хочу тебя спросить про другое. Ты согласна разделить со мной все мои невзгоды?

– О, согласна, госпожа, я готов умереть, если ты хотеть...

– Что ж, посмотрим. – Настенька помедлила. – Если они убьют Милонега – а, скорее всего, так оно и случится, – мне житья в Киеве не будет. Видеть не могу больше никого. Я вначале вздумала руки на себя наложить, но сейчас решила иначе: тайно убежать.

Суламифь выронила гребень:

– Хас вэшалом! Невозможно, нет! Сразу догонять, очень убивать!

– Да, немалый риск. Надо всё продумать. Например: если моё отсутствие ими обнаружится, то в каком направлении бросятся преследовать?

– О, конечно, юг, Булгар, папа-мама в Константинополь!

– Правильно. И поэтому надо ехать в противоположную сторону: в Овруч, к князю Олегу. А пока суд да дело, мы уже окажемся на Древлянской земле.

– Верно, так, – закивала хазарка.

– Надо достать коня и повозку. Вот возьми – эти украшения мне дарил Ярополк. Завтра утром сбегай на Подол и продай. А потом купи подводу и найми возницу. Подбери надёжного, не калеку, не пьяницу...

– Слушаю, госпожа.

– Как уйти от охраны? Муж грозил запереть меня в четырёх стенах... Тоже надо обмозговать. У меня есть лекарство, принесённое Ратшей, – одолень-трава. Три-четыре капли – засыпаешь мгновенно. Можно капнуть немного больше... для надёжности... гридям поднести – и конец. Ближе к делу наметим время. На Подоле встретимся. И – прощай тогда, стольный град; здравствуй, воля вольная; избавление ото всех невзгод!..

Так они ещё долго толковали вполголоса, оговаривая детали будущей операции...

* * *

...Но легко сказать – трудно выполнить. Ярополк не принял Жеривола – князь предвидел, что отец станет убеждать сжалиться над сыном, и велел волхва задержать. Как ни буйствовал кудесник, обещая напустить на дворец моровую язву, мечники стояли железно. А с Григорием получилось вовсе отвратительно: у Клерконичей священника попросту побили. «Станешь угрожать – голову отрежу! – брызгал слюной Мстислав. – Долгогривый! Тать! Возводить напраслину, мазать грязью! Ты меня ещё вспомнить! Порублю в капусту все твои кресты, а иконы спалю!» Возвратившись домой, волоча раненую ногу, с фонарём под глазом и обезображенной бородой (рвали клочьями), настоятель церкви Ильи-пророка рассказал обо всём Паисию. Инок пребывал в хорошем расположении духа, и кошмарный вид христианского пастыря оказался для него неожидан.