Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 28 страниц)

Посмотрев на него с любопытством, девочка спросила:

– Можно тебя обнять?

– Можно, – ответил мальчик и покраснел. Он почувствовал её поцелуй у себя на щеке, чмокнул тоже, но промазал, угодив сестре прямо в ухо. Та поморщилась:

– Оглушил совсем!

– Извини, я нечаянно, – окончательно стушевался княжич.

– Я надеюсь, что вы подружитесь, – обнял их обоих Добрыня.

В это время по лестнице поднялась Несмеяна. Баня оживила её лицо; щёки стали порозовее.

– А, милуетесь? – увидала она идиллическую картинку. – Не пора ли ужинать? В гриднице всё уже готово.

– Здравствуй, маменька, – опустила глаза Неждана.

– Здравствуй, доченька, – хмыкнула её мачеха. – Выросла, гляди! Хочешь с нами ужинать или ты с Юдифью, отдельно?

– С вами, если можно, – поклонилась она. Лёгкая гримаска пробежала по Добрыниному лицу. Он проговорил:

– Коль Юдифь захочет, сядет с нами в одной гриднице.

– Ты посадишь холопку в одну гридницу с господами? – нагло спросила Несмеяна.

– Ну, во-первых, она не холопка – я давно дал ей вольную. Во-вторых. Юдифь – мать моих детей. К сожалению, о тебе этого не скажешь.

Задрожав от гнева, женщина ответила:

– Попрекаешь, да? Я. что ль, виновата?

– Постеснялась бы при детях, – покачал головой Добрыня.

– Если ты пригласишь вечерять Юдифь, я накрою ужинать у себя в одрине.

– Если ты уйдёшь ужинать в одрину, – парировал муж, – завтра же возвратишься в Киев. В Новгород я тебя не возьму.

Несмеяна, обливаясь слезами, выбежала из клети. А Владимир с Нежданой рассмеялись ей вслед.

– Тихо, тихо, – пожурил их Добрыня. – Детям нельзя смеяться над взрослыми, а тем более над слабыми жёнами, у которых глаза на мокром месте.

Ужинали целой компанией: во главе стола – Добрыня с племянником, справа – Несмеяна, Неждана и Асмуд, слева – Богомил с новгородскими боярами. А Юдифь помогала челяди ухаживать за гостями. Ели сытно и плотно, говорили об урожае, о торговле с заморскими странами, о балканском походе Святослава. После пирогов и медового сбитня все присутствующие мужчины стали расслаблять пояса. Тут Юдифь и произнесла:

– Есть один гусляр, он хотеть сюда заходить, песня петь дорогому гость.

– О, да что ж ты молчала раньше! – встрепенулся Добрыня. – Проси!

Дверь открылась. В гридницу вошёл стройный человек в красной шёлковой рубашке, мягких сапогах. Верхняя часть его лица прикрывалась шапкой-маской с прорезями для глаз. Он держал в руках дорогие гусли.

– Здравия желаю всем князьям да боярам, – поклонился гость. – Благодарствую за приём и желание выслушать меня.

– Кто ты, человече? – обратился к нему брат Малуши.

– Странствующий гусляр.

– Как зовуг тебя?

– Ветер Ветрович, Гром Громович, Дождь Дождович – кличьте, как понравится.

– Что ты нам споёшь?

– Песню о любви, – и, усевшись сбоку на лавку, он провёл пальцами по струнам. – Как во Киеве во граде княжий терем высится. Княжий терем высится, в небо упирается. В том высоком терему, в горенке-светёлочке, у резного у оконца плачет красна девица. Плачет, убивается, да душой терзается, да бегут из глазынек слёзыньки горючие, слёзы драгоценные, будто скатный жемчуг. Ты не плачь, не плачь, любушка-голубушка! Вот настанет час – прилечу к тебе. Прилечу к тебе – увезу с собой: за море далёкое, да от мужа хилого, от замка калёного, из темницы проклятой. Знаю, что не любишь ты мужа окаянного, бледного да хворого, глупого да мерзкого. Знаю, что ты думаешь, будто я преставился, сгинул, перекинулся, не хожу под солнышком. Знай, моя любимая, что я жив-живёхонек, сердце моё стукает, бьётся, как воробушек. О тебе я думаю, о тебе, желанная, потерпи немножечко, скоро мы увидимся. Всё преодолею я – реки полноводные, и чащобы дикие, и моря солёные; обезглавлю Ящера, поборюсь с Мореною, Переплуту хитрому я навру с три короба. Потерпи, любимая, скоро мы обнимемся, крепко поцелуемся, больше не расстанемся. Светит солнце жаркое, светит, разгорается, так горит моя любовь – ярко, огнедышаще!

В воздухе повис последний аккорд.

– Чур меня, чур! – прошептал Добрыня. – Если б я не видел своими глазами, как великие боги приняли его в жертву, я бы мог поклясться...

Несмеяна поглядела на него испуганными глазами:

– Да? И ты так считаешь?

– Я узнал его! – крикнул княжич. – Это Милонег! Безутешный певец молчал, свесив голову в шапке-маске.

– Отвечай, незнакомец! – воевода встал. – Или я нарочно открою твоё лицо. Мы узнаем правду! Ты без этого отсюда не выйдешь.

Тот печально посмотрел на Добрыню и, ни слова не говоря, начал стягивать с головы материю.

Несмеяна ахнула и лишилась чувств. А Владимир на всякий случай спрятался под стол.

На скамье сидел действительно Милонег.

– Вы не есть пугаться, – сказала Юдифь, мягко улыбаясь. – Он не есть покойник. Он спастись тогда на реке.

Богомил и Неждана вместе с хазаркой стали воскрешать Несмеяну. Распустили ей воротник, дали выпить воды, уксусом натёрли виски. Наконец, она открыла глаза, задышала глубже.

Поборов волнение, брат Малуши подошёл к Милонегу. Убедившись, что это не призрак, воевода спросил:

– Значит, ты не умер?

– Да, случилось необъяснимое, – юноша вздохнул. – Я и сам это плохо помню. От воды верёвки ослабли... Я скользнул наверх... Не успел даже нахлебаться...

– Чудеса, да и только! Не иначе, Жеривол спас тебя каким-нибудь сильным волхвованием! Отчего же ты оказался тут, не вернулся в Киев?

Тот развёл руками:

– Побоялся гнева Святославлева. Может быть, со временем он меня простит...

Несмеяна села. Впрочем, потрясение было слишком сильным, и она пришла в себя не полностью.

– Проводите меня в одрину, – попросила она. – Ой, нехорошо мне, нехорошо...

– Не волнуйся, лапушка, – успокоил её Добрыня. – Видишь, он не мёртвый. Боги не приняли его.

– Вижу, вижу. Тошно мне, однако.

– Ну, иди, иди. Я зайду попозже.

И служанки увели Несмеяну.

– Я доплыл до берега, – пояснил Милонег, – и пошёл на север. А придя сюда, в ножки бросился к Ольге Бардовне, и она позволила в Вышгороде остаться.

– Хочешь – едем вместе? – предложил Владимир; он уже давно вылез из-под стола и смотрел на юношу весело.

– Нет, благодарю. Я хочу быть поближе к Киеву.

Воевода сжал его плечо:

– Не надейся. У НЕЁ всё идёт как надо. Привыкает, на люди выходит вместе с мужем.

– Я люблю её.

– Времечко пройдёт – всё быльём затянется.

– Я не разлюблю никогда. – Он сидел упрямый, с полоумным блеском в карих своих очах.

– Ну, гляди, гляди. Как бы не раскаяться...

* * *

Ночью Добрыня заглянул к Несмеяне. Та лежала бледная; в плошке с маслом плавая фитилёк, пламя его мерцало, и по стенам клети двигались ужасные тени. Губы Несмеяны дрожали.

– Ты разлюбишь меня, Добрынюшка? – с болью в голосе спросила она.

– Успокойся, не разлюблю. Завтра встанешь бодрая, и поедем в Новгород.

– А не бросишь меня, не отправишь в Киев?

– Нет, не брошу, можешь быть уверена.

– Поклянись, пожалуй.

– В чём поклясться, не понимаю?

– Что теперь не пойдёшь к наложнице.

Воевода слегка насупился, но потом сказал утвердительно:

– Да, клянусь.

– Чем клянёшься?

– Жизнью княжича.

– Хорошо, поверю.

Он поцеловал её в лоб и вышел.

* * *

...Утром Несмеяну посетил Соловей, расспросил боярыню о её самочувствии, веко оттянул, поглядел язык, сделал пассы рядом с головой, ухо приложил к животу. Снова сделал пассы. Сел, задумался.

– Мне сдаётся, – проговорил, – что зачала ты дитятко. Срок, наверное, слишком невелик, и поэтому утверждать не берусь наверняка. Но такое предположение у меня имеется.

– Да неужто?! – Несмеяна села и едва не расплакалась от восторга. – Можно сказать Добрыне?

– Погоди чуток. Вот приедем в Новгород, посмотрю опять. Подтвердится если – скажешь обязательно.

* * *

А Добрыня умылся, вышел на крыльцо, посмотрел на Днепр. Холодок залез ему под рубаху, лёгкие заполнил, голову прочистил. Богатырь вдохнул утреннюю свежесть, ощутил приятность, словно выпил родниковой воды, и сказал подручному:

– Нынче едем. Собирай людей. И ладьи готовь.

Провожать гостей весь, наверное, Вышгород высыпал. Стар и млад глазел на княгиню Ольгу, вышедшую в дорогих одеяниях, круглой шапке с меховой оторочкой, опираясь на посох. Шла Юдифь с малыми ребятами. Рядом с ними – Неждана в простеньком платочке. Утирала слёзы.

– Что ты, девонька, – говорил ей отец. – Кончится зима, в Новгороде освоимся, приготовим палаты для тебя и Юдифи, и тогда уж приедете. Ты сама подумай: как могу я ребят сейчас брать в дорогу? А к весне они подрастут, будет не опасно.

– Не бери ребят, – умоляла девочка, – а меня возьми. Ну, пожалуйста, тятенька, мне так скучно здесь...

– Ничего, Нежданушка, солнышко, голубушка. Я тебе гостинцев пришлю с оказией. Напишу письмо. Не заметишь, как времечко пройдёт.

Начали прощаться. Воевода обнял подошедшего Милонега, хлопнул по спине и спросил:

– Ну, в последний раз: может, с нами двинешься?

– Нет, останусь.

– Что ж, бывай здоров.

Ольга Бардовна махала платочком. Вёсельные лопасти погрузились в воду, начали грести, паруса с трезубцем выгнулись от ветра, и ладьи, оказавшись в фарватере, заскользили на север.

– Дай им Бог! – сказала княгиня.

Константинополь, осень 968 года

Возвращение василевса Никифора Фоки из похода было скромным. Он не смог разбить сарацин, ускользнувших от него в последний момент и укрывшихся в Сирии, не привёз богатств и дешёвых рабочих рук. Настроение его было мрачным. Он подозревал Феофано. Перестал с ней общаться, истово молился и подумывал о ссылке жены и её детей в монастырь на какой-нибудь дальний остров.

Подъезжая к столице, василевс распорядился триумфального шествия по городу не устраивать. Торжества прошли на константинопольском ипподроме. На кафизме – царской трибуне – сам Никифор Фока сидел – в золотой диадеме, сплошь усыпанной большими рубинами, красной паволоке и такого же цвета сапогах, а в руках сжимал скипетр и державу. Рядом с ним была Феофано: тоже в диадеме, но украшенной крупным жемчугом, на плечах – многоцветная мантия, золотом расшитая, платье узкое, элегантное; и лицо расписано ярким гримом; в правой руке – пальмовая ветвь из золота.

Малолетние императоры восседали тут же. Сбоку раболепно улыбался евнух Василий. Разумеется, привели под белы рученьки патриарха; плохо видя и плохо слыша, Полиевкт то и дело спрашивал: «Кто это? Что там происходит?» На других трибунах находились военачальники и почётные граждане, должностные лица империи, представители других государств. Много было и простых горожан, только не женщин и рабов.

Праздник начался торжественной песней. Стоя, все исполнили гимн Иисусу Христу за Его покровительство в нелёгком походе. Стройными рядами мимо кафизмы прошествовали войска. Бросили к ногам василевса неприятельские знамёна и бунчуки. Провели закованных в цепи пленных. Подтащили к Никифору Фоке схваченного в одной из битв генерала из палестинцев; василевс поставил на обритый затылок мусульманина ногу в алом своём сапоге. На довольно скромной повозке провезли захваченные сокровища. Снова спели гимн. И на этом свернули праздник; а тем более, начался мелкий дождь, дул холодный ветер, и вообще было по-осеннему грустно.

Как обычно, василевс отправился в церковь Пресвятой Богородицы, что на Форуме, где прислужники-евнухи сняли с него торжественные наряды и надели обычные – повседневные тунику и хламиду. На коне Никифор Фока проследовал во дворец Вуколеон. Патриарха на традиционном его осле отвезли в патриаршие палаты. Пленников распихали в тюрьмы. Граждане, обсуждая праздник, шли по улицам кто куда.

А в священных палатах Вуколеона евнух Василий говорил Никифору.

– Ваше величество, дипломатия Романии победила. Святослав ускакал восвояси, и болгарские войска бьют успешно русских. Князь оставил несколько тысяч воинов во главе со Сфенеклом... или же Сфенельклом? Бог их разберёт, этих варваров. Но болгарский царь просит подкреплений. Он боится возвращения Святослава. Да и Калокир, изменивший нам, тоже чрезвычайно опасен.

– Что ты предлагаешь? – василевс поднял мутные глаза; он уже успел пропустить несколько бокалов, но вино вместо облегчения принесло ему чувство отвращения ко всему.

– Предлагаю снарядить в поход небольшое войско. Тысяч десять примерно. Во главе с Иоанном Цимисхием.

– Ни за что, – ответил Никифор, багровея буквально на глазах. – Слышать не хочу об этом подонке.

– Ваше величество! Иоанн, конечно, подонок – в этом нет сомнений, – и пускай находится вне империи. Будет занят делом и не сможет вмешиваться в личную жизнь вашего величества...

– Как ты смеешь?! – заорал василевс. – Пакостный скопец?! Издеваешься надо мной?!

– Ваше величество, разве б я посмел?.. Не хотите Цимисхия – ради Бога, можно любого взять.

– Пусть в Болгарию отправляется Варда Склер.

– Он обидится, я боюсь. Что такое Болгария для магистра и стратилата? Пятнышко на карте. Он привык мерить континентами!

– Вздор. Ублюдок. Впрочем, я согласен. Варду трогать нечего. Я пошлю туда евнуха Петра, моего племянника. Он там всех объегорит. Почему вы, евнухи, такие коварные?

– Нет моментов – тех, которые отвлекают нас от дела, – гаденько расплылся первый министр.

– Жалко вас, однако, – и правитель налил себе из кувшинчика вина. – Но, с другой стороны, быть всё время зависимым от женских капризов... Ах, Василий, Василий! Ревность меня сжигает... Я схожу с ума! – и Никифор выпил. – Я люблю её. Я её ненавижу!

– Есть одно только средство, ваше величество.

– Да? Какое же?

– Убедиться наверняка: изменяет вам Феофано или подозрения вашего величества совершенно беспочвенны. Если изменяет – сослать. Если нет – попросить прощения.

Василевс надулся, соображая. А потом сказал – тупо и наивно, как дурачок:

– Но ведь я отправил Цимисхия жить в его имение. И устроить проверку просто нет возможности!

– Так верните его обратно, ваше величество. Не в Константинополь, конечно, а куда-нибудь в Халкидон. И поставьте дозорных: пусть они шпионят. Это я беру на себя. Засекут измену – сразу доложу вашему величеству.

Пьяное лицо правителя Византии просветлело от восхищения:

– Гениально, Василий! Распорядись немедленно. Мышеловка захлопнется, уличив Феофано. И тогда я смогу насладиться её позором!

Евнух уважительно поклонился.

Старая Ладога, осень 968 года

Олаф Трюгвассон, младший сын правителя Норвегии – конунга Харальда Харфагра, по прозвищу Прекрасноволосый из династии Инглингов, – был произведён на свет в 932 году. Все младенческие годы он прожил в замке матери – юной благородной Рихильды. Харальд наезжал временами. Он любил Рихильду, но дела государства ставил выше своей любви: целью его жизни было объединение всей Норвегии в мощное государство. Конунг выполнил задуманное на три четверти: под его начало собралось большинство земель, но мятежный Тронхейм на юго-востоке покоряться не стал, жил самостоятельно. С тем Прекрасноволосый и умер. Олафу тогда было восемь лет.

На престол претендовал Эйрик Кровавая Секира, отличавшийся самодурством и злобой. Но благоразумные бонды (бояре) не признали в нём нового верховного конунга, вынудили бежать из Норвегии и провозгласили своим правителем сына Прекрасноволосого – Хокона Доброго. Он сердечно отнёсся к младшему брату – Олафу – и отправил его учиться в Англию, при дворе короля Эгельстана, где учился сам. В Англии Трюгвассон и принял христианство.

Он вернулся в Норвегию образованным человеком. Поселился в замке матери Рихильды и женился вскоре на дочери шведского ярла – Торгерде. Та родила ему двух детей – мальчика и девочку, умерших во младенчестве.

В 960 году сын Эйрика Кровавой Секиры – Харальд Серый Плаш – при поддержке датского конунга сверг Хокона Доброго и убил его. Унаследовав нрав своего папаши, Серый Плащ вёл себя в Норвегии как завоеватель – отнимал и грабил усадьбы, взвинчивал поборы, совершенно разорил непокорную ему Бьярмию. Олаф Трюгвассон со своей Торгердой чудом ушёл от погони воинов Серого Плаща и бежал за море – в Старую Ладогу, к дальнему родственнику жены, торговавшему на Руси скандинавским оружием. Вскоре Торгерда родила третьего ребёнка – девочку, которую назвали Малфридой. Все боялись, что малютка не выживет и отправится в лучший из миров, вслед за старшими братом и сестрой. Но печальная участь миновала Малфриду – крошка подросла, превратившись в совершенного ангела: милое создание с круглым личиком, белыми кудряшками и небесного цвета удивительными глазами. Папа Олаф и мама Торгерда не могли нарадоваться, глядя на неё.

Весть о приезде в Новгород маленького князя Владимира с его дядей Добрыней мало взволновала норвежца. И хотя формально Старая Ладога подчинялась новгородскому вечу, всё сводилось к выплате приемлемой дани, установленной ещё Ольгой двадцать лет назад. С прежним посадником, Остромиром, Олаф поддерживал дружеские контакты. А Владимир считался хотя и дальним, но всё-таки родственником, и бояться его не было причин.

Но, в отличие от супруга, у Торгерды вдруг появилась идея, от которой у Трюгвассона заиграло воображение. Мать Малфриды сказала:

– Почему бы не выдать нашу девочку за Владимира Святославлевича? Обручить их, пока не вырастут, а затем обвенчать по христианскому обычаю?

– Но, насколько я знаю, все они, за исключением Ольги, язычники, – усомнился Олаф.

– Ну, сегодня – язычники, завтра – христиане. Дело же не в этом. Мы получим богатые земли и возможность влиять на политику Руси. Если не вернёмся в Норвегию, разве будет плохо? Если же вернёмся – зять на киевском престоле тоже не окажется лишним, правда?

– О, до киевского престола Владимиру далеко! – Трюгвассон рассмеялся.

– Не загадывай, дорогой супруг. Жизнь меняется неожиданно. Думал ли ты при дворе английского короля, что окажешься в Старой Ладоге?

«А действительно, почему бы нет? – согласился про себя сын Прекрасноволосого. – Слава Богу, я привёз из Норвегии достаточные богатства. Если будет нужно, снаряжу дружину в поддержку Владимира. Приглашу отряды из Швеции. Очень даже просто».

Чтобы всё обдумать как следует, Олаф вышел из тёплой комнаты, называемой по-русски «истбой», и прошёлся по галерее вдоль стены. Он любил размышлять на ходу, в ясную погоду дыша свежим воздухом – у бойниц крепостной стены или же спустившись на берег Волхова.

День выдался неважный: небо было сплошь затянуто облаками, сыпал мелкий дождь, ветер налетал резкими порывами. Завернувшись в плащ, эмигрант-норвежец прогулялся по сырым доскам галереи, посмотрел на реку – серую, вздыбленную и неласковую – и плотнее натянул на голову шапку, чтобы ветер не сорвал её неожиданным ударом; нет ничего глупее вида человека, догоняющего собственную шляпу, сброшенную ветром... «Что ж, Торгерда права, – думал Олаф. – Я ничем не рискую, но могу, в случае удачи, выиграть многое».

Возвратившись в клеть, Трюгвассон сочинил послание, написав его по-норвежски руническими буквами на куске пергамента. Вот оно:

«Князю Великого Новгорода Владимиру, сыну Святослава, Рюриковичу, и посаднику Великого Новгорода Добрыне, сыну Мала, Нискиничу, от конунга Хордаланна норвежского в изгнании Олафа Трюгвассона, сына Харальда Харфагра Прекрасноволосого из рода Инглингов, поклон.

Рад поздравить вас как с прибытием в Новгородскую землю, так и с утверждением вас на вече, а тем более, мы приходимся друг другу дальней роднёй – через род супруги Торгерды.

Мы желали бы нанести вам визит и обговорить ряд вопросов, представляющих интерес как для нас, так и для вас, а возможно, для будущего всей Великой Руси. Не соблаговолите ли принять нас в ближайшие две недели? Ждём ответа через посыльного, вам доставившего это письмо. Я не знаю ни глаголицы, ни кириллицы, но найду, кто бы мог прочесть.

С пожеланием здоровья и процветания, Олаф.

Старая Ладога, года 968 от Рождества Христова, месяца октября, 17 дня».

Киев, осень 968 года

Жизнь есть жизнь, и гречанка Анастасия постепенно начала привыкать к своему положению. Ярополк ей не докучал: приходил в одрину раз в десять дней, иногда даже просто так – рядом полежать и пообниматься. Он вообще был довольно вял, мнителен, болезнен, часто вызывал Жеривола – получал от него лекарства, натирался мазями и поэтому периодически пах – то барсучьим жиром, то древесным дёгтем. В каждом ухе у Ярополка было заткнуто по тряпице, смоченной в каком-нибудь снадобье. Он боялся сквозняков, мылся в бане редко, не любил холодных закусок – даже зелень заставлял подогревать на огне – и порой беспричинно плакал, обернувшись одеялом в своей одрине. Но к жене относился ласково, разрешал молиться по-христиански, отпускал с прислужницами гулять по лесу и позволил держать в клетке чижика. Настя учила мужа правильному выговору по-гречески и сама от него училась русскому языку, русским присказкам. Говорила она уже в целом правильно, иногда только путая падежи и склонения.

Как-то, будучи в церкви и решившись на исповедь, Настя заглянула к священнику. Тот её принял по-отечески, но, не выслушав покаяния, сразу произнёс:

– Хорошо, что ты пришла, дочь моя. Сам хотел встретиться с тобою. Здесь тебе принесли подарок... – И, открыв золотой ларец, вынул небольшого формата книгу, переплёт которой был окован серебром, кружевной филигранью, содержал золотые пластины из перегородчатой эмали – финифти.

– Отче, что это? – удивилась она.

– Посмотри сама: Евангелие от Луки. Мне передала старая паломница, шедшая к святым местам в Палестину. Дар княгини Ольги. Та сие Святое Писание повелела поднести тебе в знак расположения как сестра во Христе.

– О, какая милость с её сторона! – восхитилась гречанка. – Я не стоила такая вниманье. Чем могу дарить в ответ?

– Праведностью поступков, дочь моя, и смирением духа. Будь благоразумна, службу во храме посещай регулярно и молись как следует. И склоняй супруга в лоно нашей церкви. А тогда обвенчаем вас, как положено в православии. Снимем грех.

– Я попробовать, отче.

Рассмотрев Евангелие у себя в светёлке, Настя обратила внимание на кружок из красных чернил, обводивший номер страницы 46. А вглядевшись в текст, обнаружила крохотные красные точки возле ряда букв. Плохо понимая зачем, стала их выписывать на клочке пергамента. И была потрясена, получив по-гречески: «Я остался жив. Проклинаю себя, что тогда не бежал с тобой, как хотела ты. Мы увидимся, несмотря ни на что. Люблю. Твой Милонег».

Краска бросилась в лицо византийки. «Господи, он спасся! – прошептала она. – Мы увидимся... Нет! Я сказала, что останусь верной Ярополку, если Милонег будет жить. И теперь сдержу данное Богу слово. Нам не суждено с ним соединиться. Это святотатство». И затем расплакалась – чуть ли не навзрыд.