Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)

Болгария, лето 968 года

У царя Петра было превосходное настроение. Всё, что он задумал, складывалось отлично: Святослав ушёл на подмогу Киеву; установлен мир с кровожадным Никифором Фокой, более того – есть согласие женить малолетних византийских императоров – Константина с Василием – на болгарских царевнах, малолетних ныне Ирине и Кире; вместе с ними поедут учиться в Вуколеон юные царевичи – Роман и Борис; а любовница Петра – сдобная Мария, бывшая кормилица всех его детей, – от него беременна. Разве это не счастье? Правда, пять лет назад македонский боярин Никола, взбунтовавшись на западе Болгарии, отхватил себе половину территории царства. «Ничего, – думал Пётр, – скоро доберусь до наследников Николы – сыновей Давида, Моисея, Аарона и Самуила. Лишь бы только выбить Свенельда с северных земель, Доростол очистить с Переяславцем. Вновь Болгария заблещет могуществом – от великой Германской империи на западе и до Чёрного моря на востоке, от мадьярских земель на севере и до византийских на юге! Нам чужого не надо, я не претендую на бывшие наши владения на Волге – там, где жили предки и откуда затем пришли на Балканы; но Дунай от Янтры до устья – мой! Возвращу, как бы трудно ни было!»

Он, призвав писца, начал диктовать послание византийскому правителю по-гречески...

Тут необходимо одно пояснение. Дело в том, что в те времена термин «Византия» не употреблялся. Жители Восточной Римской империи с центром в Константинополе (ныне – Стамбул) величали себя потомками римлян, или ромеями. А свою страну, соответственно, Романией. Но поскольку обитали в ней преимущественно греки, то язык их «ромейский» был ничем иным, как изысканным диалектом греческого. (До Константинополя древнегреческий город на Босфоре назывался Византий. И отсюда произошло наименование этой страны – в поздней, современной научной литературе).

Словом, Пётр сочинил такое письмо:

«Василевсу Романии, предводителю ромейского народа, венценосному сокрушителю сарацин Никифору Фоке из рода Гургенов – года 6476 от Сотворения мира, месяца августа, третьего дня.

Ваша царственность! Шлёт Вам братские объятия царь болгарский Пётр, сын Симеона. Да хранит Господь Бог Вас, и Ваше семейство, и ромейский народ!

Мы весьма довольны миссией Вашего вельможного брата, куропалата Льва Фоки: наконец-то недоразумениям между нами положен предел, и оба наших народа в прочном союзе смогут приумножить общее могущество на Балканах, и в Европе, и в Азии! Благодарны Вам за честь, оказанную моим детям. Цесаревичи Борис и Роман вместе с цесаревнами Кирой и Ириной смогут прибыть в Константинополь по весне будущего года. Да благословит Небо предстоящий их брачный союз с императорами Василием и Константином!

Что касается союза военного, то, Никифор, прошу Вашу царственность не откладывать надолго подкрепление болгарскому войску, о котором было говорено со Львом. И хотя Святослав со своей дружиной поспешил на выручку осаждённому печенегами Киеву, всё равно оставшийся Свенельд очень нам опасен. Воевода Вовк продолжает разорительные набеги на болгарские города и сёла. С ними в Переяславце – изменник Калокир, голова которого слишком засиделась на его плечах. Надо предпринять совместную кампанию в отсутствие Святослава. Лучше этой осенью. В крайнем случае – ранней весной будущего года.

Жду вестей от Вашей царственности.

Здравие императорам Константину и Василию, сёстрам их порфирородным Анне и Феофано-младшей! Процветание Вам, Никифор Фока, и императрице Феофано!

Бог Вам в помощь!»

Не успел он закончить, как в палаты царя забежала прислужница с женской половины и закланялась, и заголосила:

– Батюшка, ваше величество, радость-то какая: разрешилась от бремени славная Мария, добрая кормилица царских детушек!

Пётр, по привычке, в волнении взялся за бороду:

– Кто? Родился-то кто?

– Девочка, ваше величество. Да такая белая, милая, пригожая – чисто вылитое ваше величество!

– Цыц, дурёха! Не болтай языком то, о чём болтать не положено. Передай Марии – я сейчас зайду, посмотрю на крошечку и благословлю её в этот мир.

Царь прошёлся к окну и обратно, встал на колени, поклонился иконе Божьей Матери и перекрестил себя.

– Назову её Софьей, – сказал. – В знак того, что верну под свою корону славный город Средец с церковью Святой Софии!..

Он не знал – да и знать не мог, что родившейся дочке уготована удивительная судьба – и не здесь, на Балканах, а на Руси...

Поднепровские степи, лето 968 года

Святослав сделал ставку на мобильную конницу: брать с собой пехоту в ладьях было нерасчётливо. Двадцать тысяч кавалеристов и кибитки в обозе – вот и весь, как сказали бы теперь, экспедиционный корпус. Он смотрелся в степи красиво: стройные могучие скакуны – все с мундштучными удилами, неподкованные, горячие, в лёгкой сбруе и с прямыми сёдлами. Сзади седел – притороченные доспехи... (Современные художники любят изображать древнерусское войско в походе – в островерхих шлемах и кольчугах, со щитами и копьями. Это всё фантазии: и пехота, и конница надевали доспехи только перед боем. Путешествовать в таком облачении было жарко, неудобно и тяжело.) На древках у конников развевались стяги – красные и белые, золотые; красный трезубец на белом фоне – гербовый знак киевских князей. Ветер надувал лёгкие полотняные и шёлковые одежды, развевал гривы лошадей, волосы у воинов. Сзади скакали запасные лошади, ехали кибитки обоза – с фуражом, доспехами, продовольствием, перевязочными материалами, лекарствами...

Тут же двигалась кибитка с гречанкой, рядом с возчиком скакал Милонег. Он смотрел на степной пейзаж, тянущийся мимо, ковыли, вспархивающих дроф, крупы лошадей, скачущих впереди, на колёса кибиток и думал: «Вот прогоним поганых, попрошусь обратно в Переяславец. Я не выдержу долго в Киеве. Видеть её женой Ярополка, представлять, как он может ею овладевать... Угораздило же меня присохнуть!» А потом шептал заклинания-остуды традиционные: «Встану я, сын Перунов, в чистом поле, да на запад хребтом, да к востоку лицом, помолюсь и поклонюсь Берегине с Ладой – пусть они сошлют с небес птицу-орла. Пусть садится орёл на ретивое сердце, вынимает печаль-кручинушку, тоску великую, полетит птица-орёл на океан-море, да садится на белый камень, да кидает там печаль-кручинушку, тоску великую. Как этому камню на сей земле не бывать, так и мне, сыну Перунову, тоски-кручины не видать!» Но остуды действовали слабо: ежедневное общение с Анастасией разрывало душу влюблённого.

Да и девочка чуралась его. Опускала глаза при встрече, лепетала в ответ что-то непонятное, перескакивая с греческого на русский и обратно. А хазарка-прислужница зорко наблюдала за ними.

Но однажды, когда до Киева оставался всего лишь день пути и когда Милонег, расстелив у кибитки рогожу, стал подкладывать под голову седло, готовясь ко сну, вдруг Анастасия чёрной тенью спрыгнула с повозки и склонилась к нему. Он привстал на локте, и лицо его оказалось рядом с лицом монашки. Юноша увидел в её глазах отблеск дальнего костра, на котором конники готовили ужин.

– Милонег... – прошептала девочка. – Суламифь есть храпеть... я хотеть объяснить... завтра будет Киев, а потом будет Ярополк... Господи! – всхлипнула она, перейдя на греческий. – Я сойду с ума, я не знаю, на что решиться. Я умом хочу сделаться примерной женой, чтобы княжич гордился мною... А душа... а моя душа... – Голос её прервался, но она нашла в себе силы вновь заговорить: – Не сердись, Милонег, ты, конечно, осуждаешь меня, если князь узнает, он меня убьёт, но держать в себе больше не могу... Я люблю тебя. Ты – единственный, кому я хочу подарить своё целомудрие... Выбор за тобой. Если хочешь – бежим!

Он провёл рукой по её щеке, ощутил бархатную кожу – тонкую и нежную, совсем детскую. Тихо-тихо поцеловал, непорочно, жалобно.

– Настя, милая... – Притянул монашку к себе, утопил нос в вортничке её платья. – Я бы с радостью... Но – нельзя, нельзя! Святослав – мой князь, муж моей покойной сестры, Ярополк – племянник... Существует долг... честь, приличие... Не могу предать – понимаешь?

Девочка заплакала:

– Значит, ты совсем не любишь меня...

– Глупая!.. Я тебя люблю. «Поллэ агапэ», – выговорил он по-гречески. – Мы с тобой «ои лиан филойнтес» – очень любящие, да?

– Как же, «филойнтес»! Отчего тогда не хочешь бежать?

– Я сказал тебе... Я и сам близок к помешательству... Думаю о тебе каждую минуту, ничего не могу поделать... Но такая, видно, наша судьба. Что по-русски значит «судь-ба»? Это «суд Божий». Боги всё решили за нас... Милая, прощай. Я готов за тебя умереть, но готов и умереть за верность слову, данному мною Святославу!..

– Значит, слово сильнее нашей любви? – Настя стала кусать ногти на руке.

– Настенька, любимая! – он схватил её, обнял, поцеловал – сильно-сильно, отстранил и вскочил: – Всё! Прощай! Больше мы с тобой никогда не увидимся! – и ушёл в сторону шатра Святослава, быстро скрывшись в непроглядной темноте летней ночи.

Бедная гречанка сидела убитая. Но потом услышала, как прислужница Суламифь кашляет во сне, перестав храпеть, ловко влезла опять в кибитку и легла на тюфяк.

– Где ты есть там ходить? – проворчала хазарка, недовольно ворочаясь под своим одеялом.

– Маленький нужда, – солгала монашка тоже по-русски.

– Маленький нужда и болшой лубов! – огрызнулась та, повернувшись к невесте Ярополка спиной.

Милонег же оказался у костра, близ которого, положив на колени руки, находился Добрыня. Он взглянул на юношу, улыбнулся и произнёс:

– Что, не спится?

– Да, не хочется, – ответил сын Жеривола.

– А Настасья-то не сбежит, пока ты гуляешь?

– Не сбежит. И куда бежать? Степь кругом.

– Ну, гляди, я предупредил. – Он подбросил в огонь пару толстых веток. – Что ж, садись. Правды нет в ногах. Покукуем вместе.

Ветки принялись гореть хорошо – с треском, щёлканьем, – осветив Добрыню оранжевым цветом. Милонег опустился рядом, на ковёр, расстеленный на траве.

– Хочешь ли вина? – посмотрел на него Добрыня. – Фряжское, хорошее.

– Что ж, не откажусь.

Брат Малуши достал кожаную флягу, вытащил пробку:

– На, отведай.

Тёплое вино было терпким. Милонег с удовольствием сделал три приличных глотка. Поблагодарил. И почувствовал, что немного расслабился.

– У меня в своё время тоже приключилась история, – будто угадав его мысли, отозвался Добрыня. – Первая любовь... Я тогда ещё был холопом, княжеским придверочником. И однажды на Купальскую ночь я случайно оказался в паре с Белянкой – дочкой боярина Ушаты. Было ей лет четырнадцать, мне – на два года больше. На Купалу нет бояр и холопов – все в одном хороводе ходят, вместе прыгают сквозь огонь, поливают друг друга из ведра и купаются... То была прекрасная ночь! Я влюбился в Белянку до потери сознания... – Он пошевелил веткой угли. – Но проходят праздники, наступают будни. Вскоре я узнал, что Мстислав Свенельдич, по прозвищу Лют, сватался к Белянке, и Ушата дал согласие на этот союз...

Милонег вздохнул:

– Ну а ты? Как себя повёл?

– Что мне было делать? Я – холоп, привратник, он же – сын самого Свенельда! Сразу после свадьбы Лют с Белянкой уехали в Овруч... Ты, наверное, знаешь: после убийства Мала, моего отца, наша исконная земля сделалась Свенельдовой вотчиной. А поскольку Искоростень был спален дотла, Овруч превратили в древлянскую столицу... У Белянки от Люта родилось двое детей... Но однажды, во время полюдья, мы увиделись. Я, уже вольный, сопровождал Святослава. А от Киева до Овруча – день пути... Наши чувства с Белянкой вспыхнули с новой силой, и на тайном свидании мы соединились... Ну об этом узнал Мстислав, чуть меня не зарезал, мне пришлось его ранить... В общем, от меня у Белянки родилась девочка Неждана.

– Но, насколько я знаю, ты женился на Несмеяне, дочке Претича из Чернигова? – произнёс Милонег.

– Да, пришлось. Так велел Святослав. Он хотел посредством нашего брака укрепить связи с Претичем. Ей тогда исполнилось тридцать. И у нас до сих пор не было детей...

– А Юдифь?

– О, Юдифь! Я привёз её умирающей из похода в Хазарию. Сладостная бестия... Поселил у себя во дворце, что построил в Вышгороде. От Юдифи у меня – близнецы, девочка Милена и парень Савинко. А потом пришло известие из Овруча о смерти Белянки. Я поехал и Неждану забрал к себе. В Вышгород отвёз, во дворец к Юдифи. Ничего, они подружились.

Затухал костёр. Догорала ночь.

– В общем, не грусти, – подытожил рассказ Добрыня. – Первая любовь – самая, конечно, прекрасная. Но бывают и вторая, и третья. Жизнь длинна. На её пути разное случается.

– Нет, – сказал Милонег, – кроме Анастасии, в жизни у меня никого не будет.

– Хватит, хватит, – ткнул его в плечо воевода. – Утро вечера мудренее. Спать пора. Скоро будем в стольном Киеве...

* * *

А когда рассвело, забежал в шатёр к печенежскому хану Кирею (по-русски – Куре) командир тысячи Асфар, рухнул в ноги, стал кричать и метаться:

– Не руби голову, светлейший, виноваты мы, мой дозор, мои караульные: проглядели, прохлопали. На подходе – конница Святослава!

Хан сидел застывший, как Будда. Жёлтое лицо прорезали морщины – шли они от скул к подбородку. На губе чернели небольшие усы. И бородка загибалась свинячьим хвостиком. Стопудовые веки выглядели сонными.

– Далеко? – спросил печенег низким голосом.

– Час езды отсюда.

– Хорошо. В лагере – подъём. Строить боевые порядки. Выедешь вперёд на своём коне, скажешь русскому воеводе: хан желает переговоров. Лично с князем, с глазу на глаз. Печенеги уйдут с Киевской земли, если Святослав нас не тронет.

– Будет исполнено, будет исполнено, – начал кланяться Асфар.

– Да, – сказал Кирей, проведя ладонью по блестяще-лысому черепу. – Не забудь прилюдно казнить всех своих дозорных. Как бы ни было, а служить хану плохо – никому не позволено.

* * *

...Замечательная картина – конница Святослава перед боем! Островерхие шлемы, блестящие на солнце, красные щиты каплевидной формы, лес взметённых к небу копий, бронь кольчуг.

Стяги, бунчуки. Трубный звук походного рога, грохот бубна. Звяканье удил. Храп коней.

А напротив, через поле, – печенежское войско. Кожаные щиты у мечников, кожаные шапки у лучников. Конница по краям. И людей у неприятеля больше – раза примерно в два. И поэтому, если ввязаться в бой, неизвестно ещё, кто окажется победителем.

С поднятой рукой, без оружия, выехал Асфар. Встал в середине поля: видно его хорошо, а стрела не долетит, не достанет. С русской стороны выехал Добрыня – тоже без оружия. Съехались, сказали друг другу приветствия. Плохо выговаривая слова по-гречески – на языке-посреднике – печенег изложил просьбу хана.

– Передам, – ответил Добрыня. – Встретимся тут же через четверть часа.

Князь пошёл на переговоры.

Возвели шатёр в центре поля. Справа, в сопровождении трёх телохранителей, появился Куря. Был он в высокой шапке, отороченной мехом, в куртке из зелёного бархата, расшитой жемчугом, и зелёных сапожках с загнутыми кверху носами. И на каждом из пальцев полыхало по перстню. Слева подъехал Святослав – в белых простых одеждах, с красным поясом и в красных сапожках. Голова ничем не прикрыта, неизменная серьга в левом ухе. Рядом с ним скакало трое мечников.

Оба властелина спешились и вошли в шатёр с двух сторон, Сдержанно поприветствовали друг друга. Сели на лежавшие на коврах тюфяки и заговорили по-гречески.

– Мне заплатили за то, чтобы выманить тебя из Болгарии, – улыбнувшись, показал небольшие резцы Кирей. – Я условие выполнил. Но сражаться с тобой, мужем моей покойной племянницы, у меня желания не было. Предлагаю разъехаться с миром.

– Как же я могу тебя отпустить, – возразил ему Святослав, – если ты унизил Русскую мою землю, осквернил её копытами своей конницы, Киев осадил, запер в нём моих сыновей, а твоих двоюродных внуков, и мою престарелую мать-княгиню? За такие поступки платят или жизнью, или крупной данью.

– Что ты хочешь, князь? – печенег был вполне спокоен.

Собеседник его молчал.

– Денег и рабов? Может быть, наложниц?

– Всё, что ты назвал, я сполна имею. Мне нужна твоя военная помощь.

– Вот как? Для чего?

– Я вернусь в Болгарию будущей весной. Стану бить Петра и его покровителей из Царьграда. Я уже в союзе с мадьярами. Присоединяйся. Все богатства Второго Рима мы разделим по справедливости.

Хан задумался. Веки его больше чем на треть радужки прикрыли. Наконец он проговорил:

– Хорошо, будь по-твоему, я согласен. Сам войной в Болгарию не пойду, но людей предоставлю и тылы тебе обеспечу крепкие.

– Значит, по рукам.

– Что ж, увидимся весной, Святослав.

– До свидания, Куря.

Через час печенеги стройными рядами уходили на юг. Русские смотрели на них, улыбались, щурились. Потешались вслед:

– Что, поганые, съели Киев? Суньтесь теперь ещё! Живо задницы ваши смуглые подсмолим! – и смеялись в голос.

Стоя у кибитки, степняков провожала взглядом Анастасия. В тёмном платке, тёмном платье, девочка, несмотря на зной, ощущала дрожь. «Господи, помилуй, Господи, помилуй», – повторяла она. Будет ли судьба благосклонна к ней? Как её встретит Ярополк? Как она встретит Ярополка?

Рядом на коне гарцевал Милонег. Юноша не смел встретиться с любимой глазами.

Киев, лето 968 года

Солнце к трём часам пополудни стало похоже на яичный желток. Серая дорожная пыль поднималась в воздух. Приходилось моргать и кашлять. Спрятаться от пыли можно было в кибитке, но внутри жар стоял ужасный – раскалённая парусина, висевшая куполом, обжигала пальцы, если к ней притронешься. Суламифь откинула задний полог и обмахивалась платком. Юная гречанка ехала раскисшая, ко всему безразличная, вместе с кибиткой безропотно переваливаясь из стороны в сторону и трясясь на ухабах. Топали копыта и скрипели колёса. Щёлкал кнут возничего, слышались его возгласы:

– Н-но, родимая! Шибче, шибче! Эх, залётныя! Скоро Киев...

И, действительно, тут же разнеслось: «Киев! Киев!»

Девочка стряхнула с себя дремоту, подползла на коленях к переднему пологу и, слегка приподняв его, ткнулась носом в плечо возничего. Тот увидел её и расплылся:

– А, проснумши... Глянь-ка вон туды, – и кнутом показал на второе солнышко, изредка мелькавшее в клубах пыли. – Стольный град. Видишь, нет? Здесь тебе и жить...

Сердце у монашки заколотилось. Вскоре солнышко стало больше, чётче, сделалось понятным: там, в лучах настоящего солнца, золотились островерхие крыши дивных резных теремов. Горизонт отступал, и гора, с Киевом наверху, делалась всё заметнее. Не случайно русские слова «город» и «гора» общий корень имеют. Город строился на горе. Огораживался оградой. У подола горы были огороды, лачужки. Мастерские, хибарки...

Наконец дорога выбралась на берег, Днепр блеснул внизу синим рукавом, и открылась картина: грандиозная река, плавная, седая, фиолетовый лес на том берегу, круча жёлтая с ласточкиными гнёздами; крыши кажущихся игрушечными домов на Подоле; городские стены, сложенные из брёвен, с вежами – смотровыми башнями, крепкими воротами, сплошь окованными железом, и подъёмные мосты на толстых цепях; над стенами – крыши теремов, позолоченные, похожие на пластинчатую кожу древних ящеров; всё это на фоне чистого голубого неба, редких облаков, в обрамлении зелени садов и травы.

– Что, красиво? – спросил возничий.

Девочка сказала:

– Очень красивый, да!

Вскоре стало видно, что по гребням стен бегают люди и машут руками, шапками и платками. Русское войско, а с ним и кибитка, прекратили движение. Киевляне опустили подъёмный мост, распахнули ворота. Князь выехал вперёд один. А ему навстречу вышли: Ольга Бардовна, Жеривол, княжичи и Претич, Лют, бояре – кланялись приветливо, хлеб и соль вручили на вышитом полотенце.

– Ярополка-то видишь, нет? – обернулся возничий к Настеньке. – Тот, который повыше. Худенький такой.

Юная гречанка всматривалась в фигурку. Но лицо различить на таком расстоянии было очень трудно.

Вышли из ворот музыканты – с бубнами, гудками со смыками и волынками. Стали петь, играть и приплясывать. Повалил народ. Неожиданно князь поднял руку, и по длинным рядам прокатилось, как по морю волны: «Анастасия!.. Анастасия!..»

Милонег, сидевший на коне сбоку от кибитки, приказал возничему:

– Ну, вперёд! – и поехал расчищать дорогу впереди себя: – Посторонись! Едет невеста Ярополкова! Путь невесте! Не зевай!..

Девочка, осенив себя крестным знамением, сжала от волнения руки.

Все смотрели на неё: с любопытством, удивлением, радостью. Расступались конники. Милонег делил ряды надвое. Наконец колёса загремели по брёвнам подъёмного моста. Ближе, ближе ворота... У монашки задрожал подбородок...

Святослав подошёл к кибитке. Посмотрел на Анастасию. Длинные его усы весело топорщились. Улыбались глаза. Протянул руку:

– Милости прошу в стольный град. Выходи, невестушка.

Девочка, смущаясь, приняла его руку, спрыгнула на землю. Рядом с князем пошла, глаз не смея поднять. Но потом подняла и увидела Ольгу Бардовну. У великой княгини – в мантии парчовой, с драгоценными подвесками и височными кольцами – на лице написано было лёгкое презрение.

– Да, красива, – сказала она ровным голосом. – Греческая кровь – сразу видно... Только не надейся, княже, что Никифор Фока будет после их союза лучше к нам относиться. Дочка-то внебрачная... Если б сам Цимисхий к власти у них пришёл – вот тогда больше вероятности.

– Поживём – увидим, – отвечал Святослав. – Познакомься, Анастасия: это твой жених – Ярополк.

К ней шагнул худощавый юноша – серые глаза, как у князя, неширокий лоб, скошенный чуть-чуть подбородок; бледное лицо, под глазами круги; в лобном обруче горели бриллианты.

– 3-здравия желаю, – княжич заикался слегка. – Очень рад з-знакомству. Понимаешь ли ты по-русски?

– Да, немножко есть понимать, – покраснела девочка.

– Это мой второй сын – Олег, – продолжал вести её Святослав. – Это третий – Владимир.

Мальчик посмотрел на неё снизу вверх: шаловливый, насмешливый, круглый нос – в мелких конопушках.

– Ух, какая красивая у меня невестка-то будет! – восхитился он. – Был бы я постарше, сам бы на ней женился!

Все кругом рассмеялись. Грянула музыка, и в толпе закричали: «Слава князю! Слава Киеву! Слава великим русичам!» Жеривол обнял Милонега, а Добрыня – Владимира. И процессия вошла в Градские ворота.

Повернули налево и пошли между стен: дело в том, что сквозного пути в город не было; в целях военной безопасности после внешних укреплений делали вторые, внутренние, с небольшим просветом между ними, и попасть из внешних ворот во внутренние можно было, двигаясь по периметру. С гребней стен сыпались цветы и горсти пшеницы: киевляне приветствовали князя и его семью, веселились счастливому избавлению от захватчиков.

Ярополк приблизился к Насте и сказал, волнуясь:

– Как п-прошло твоё путешествие? Ты устала, наверное?

– Да, немножко мы есть устали, – согласилась она. – Пить хотели. Мы идти очень далеко?

– Нет, не очень. Как придём во дворец, я в-велю принести питьё.

– Да, спасибо. Я хотеть спросить, Ярополче.

– Слушаю, пожалуйста.

– Ты не очень меня казнить, если я ходить церковь Святой Софий? Я христианский вер: Бог Отец, Бог Сын, Бог Дух Святой.

Княжич помотал головой:

– Н-ничего, я не стану против. Бабушка моя, Ольга Бардовна, тоже ведь крещёная. Но венчаться мне и тебе предстоит всё равно по славянскому обычаю, а не в церкви.

– Понимать. Это я терпеть.

А когда процессия прошла вторые ворота, сотни голубей взмыли в небо. Это было очень красивое зрелище: стаи белых птиц между облаков. Голубятню держал каждый уважающий себя киевлянин. И не ради писем – голубиной почтой на Руси почти что не пользовались, – только для забавы, для красоты. В пищу голубей не употребляли.

Мостовые в Киеве были деревянные. Их мели постоянно, чистотой заведовал княжеский тиун и его подручные; на того горожанина, возле дома которого находили грязь, налагали штраф.

– Вот детинец, – сказал Ярополк Анастасии. – Это княжьи хоромы, капище к-кумиров и торговая площадь – Бабин Торжок.

– Что есть «капище кумиров»?

– Это одно из наших святилищ. Туч приносят жертвы русским богам. А когда з-закладывали город, в жертву принесли человеческого младенца. И отсюда происходит имя «детинец».

– Маленький ребёнок убить? – поразилась гречанка.

– Не убить, а отдать на небо. Приобщить к богам. Он теперь с небес з-защищает нас.

Девочка от страха перекрестилась. Знала бы она, что сейчас Жеривол говорил князю Святославу! Для христианского уха наставления волхва были бы, по крайней мере, дикарскими.

* * *

– Завтра надо устроить праздник, – поучал ведун. – Соберём киевлян, всю твою дружину, отдадим на заклание юношу, быка и двенадцать петухов. Сварим мёду...

– Да, я сам брошу жребий, кто пойдёт на святую жертву. Подбери шестерых – лет пятнадцати-шестнадцати.

– Подобрал уже. Юноши пригожие, все один к одному. Боги останутся довольны киевским посланником.

– Хорошо. Есть ли среди них христиане? Я бы не хотел портить отношения из-за этого с матерью.

– Всё учёл. Пятеро из них нашей веры, а один иудей – хазарин.

– Значит, порешили.

Подойдя к воротам княжеских хором, Святослав повернулся к народу и сказал громогласно:

– Люди добрые! Я прогнал поганых с Киевской земли. Станем жить отныне, как прежде! Возблагодарим за это богов. Завтра будет праздник. Милости прошу – стар и млад, все, кто хочет, все, кто может, – сесть за общие столы, разделить с нами жертвенную трапезу. И отпраздновать бракосочетание сына моего Ярополка с греческой царевной. А теперь по домам – в баньке мыться, очищаться перед завтрашним священнодействием. Слава Перуну и отцу его Роду!

– Слава! Слава! – громыхнула толпа.

А позднее, когда Святослав, вымытый, душистый, несколько хмельной от выпитой браги, розовый от банного пара, сладко размышлял, кого вызвать из своих холопок на ночь к себе, двери его одрины открылись, и вошла Ольга Бардовна. Правый глаз её нервно вздрагивал. Это было признаком крайней возбуждённости.

– Ты, – сказала она и ударила посохом об пол, – ты велел Жериволу выбрать юношей на заклание? Или, может быть, я ослышалась?

– Маменька, не надо, – отмахнулся князь. – Я и так сделал более того, что мог сделать: запретил включать в их число юношей-христиан. Только для тебя.

– Ах, спасибо тебе большое, благонравный ты наш сыночек! – с показным сарказмом поклонилась та. Изменившись в лице, Ольга Бардовна вновь ударила посохом об пол. – Варвар. Людоед. Хочешь на равных быть с королями германцев, чехов и мадьяров, с василевсами Царьграда, а ведёшь себя, как последняя чудь и пермь.

– Я веду себя, как считаю нужным, – огрызнулся он. – Это ты всегда в рот смотрела Иеропии. На поклон поехала к Константину Багрянородному. А потом, когда он подох, устремилась за покровительством к германцу Оттону. «Ах, Оттонушка, защити, помоги, напусти на Русь римского епископа!» Нешто мы без римского папы управлять не умеем?

– Вижу, как ты умеешь, – посмотрела с презрением Ольга. – До сих пор краснею, как вспомню, что ты сделал с епископом Адальбертом. Старый человек, он приехал от германского императора с помыслами добрыми. Ну а мы? Выставили в шею, вырвали волосья и избили до полусмерти! Да, культурный князь, ничего не скажешь! Вся Иеропия над нами смеялась.

– Не смеялась, а трепетала. То ли ещё будет после того, как я щит прибью к воротам Царьграда! Сделаю Дунай внутренней рекой у моих земель, со столицей в Переяславце!

– Бросишь Русь? – поперхнулась княгиня.

– Разделю её между сыновьями. Справятся.

– Не посмеешь! – крикнула она. – Слышишь, запрещаю! Русь делить никому не дам. Вот умру – делай всё, что хочешь. Но пока я жива, Русь единой будет. Отмени заклание юношей, или мы поссоримся.

– Никогда, – сказал Святослав. – Мой народ хочет жертвы. Он её получит.

– Ну, прощай тогда, – повернулась Ольга. – Завтра же с утра уезжаю в Вышгород.

– Воля вольная. Скатертью дорога.

– Бездарь. Неотёсанный. Весь в отца-бражника! – и она ушла, громко хлопнув дверью.

– Ведьма старая, – пробубнил Святослав. – Всё равно по-моему будет. Я хозяин Руси. Мне перечить никто не смей!..