Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)

Переяславец-на-Дунае, лето 968 года

Церковь Успения Богородицы оставалась единственной в городе после его захвата Святославом. Он пришёл сюда прошлой осенью, накануне зимы, отхватил часть Болгарии – от низовьев. Дуная и почти что до самой Янтры, – овладел массой городов, а Переяславец провозгласил собственной столицей. Церкви все пожёг, а священнослужителей разогнал. Лишь одна небольшая церковка на окраине, за горой, странным образом тогда уцелела – может, потому, что была из камня, или по недосмотру воеводы Свенельда. В ней служил отец Нифонт – молодой, энергичный, с мощным красивым голосом. Прихожане относились к нему с теплотой и нежностью.

Князь, остыв, повелел Нифонта не трогать. А потом даже разрешил взятой в плен византийской монахине Анастасии на заутрени ходить. Но в сопровождении Милонега и приставленной к ней холопки.

Девочка, узнав, что её похитили и везут не в Константинополь, на юг, а в Переяславец, на север, долго плакала, не хотела есть и молила вернуть её в монастырь Святой Августины. Князь решил посмотреть на гречанку. Был он коренаст, круглолиц и брит. С бритой головы его свисал оселедец – длинный чуб, оставленный на макушке. Длинные усы были, как у рака. Мочку левого уха оттягивала серьга – золотая, толстая, а на ней жемчужины и рубин горели. Серые глаза гипнотически взирали на собеседницу.

– Хороша, – сказал Святослав, разглядывая монашку. – Греческая кровь – одухотворённая кровь.

Калокир, явившийся вместе с князем, говорил с ним по-русски:

– Но Анастасия – гречанка лишь наполовину; по матери Феофано. Иоанн Цимисхий, её отец, по происхождению армянин, из семейства Гургенов. Так же, между прочим, как и сам правитель – Никифор Фока.

– И армянская кровь не хуже, – отвечал Святослав. – Ты спроси у неё, пожалуйста, чем ей так не понравилось у меня в Переяславце? Плохо кормят? Невнимательно за ней ходят? Издеваются? Унижают?

Калокир перевёл на греческий. Девочка сидела нахохлившись, глазки долу, губки сужены. Посмотрела на Святослава мрачно:

– Как он думает – под замком сидеть приятно?

Князь ответил:

– Ничего, это ненадолго. Вот отправим её на Русь – будет без замка. Сделаем княгиней. Замуж выдадим за сына моего, Ярополка. Чем в монастыре погибать – может, веселее получится?

Дочка Феофано молчала, переваривая услышанное. А потом попросила кротко:

– Хоть позвольте мне по уграм на заутреню ходить. Две недели я не молилась в церкви. Это тяжкий грех.

Святослав разрешил и вышел.

Так она и стала посещать отца Нифонта.

С Милонегом, сопровождавшим её, поначалу не хотела общаться: он участвовал в её похищении. Но потом обида забылась, новые заботы стали занимать, и она задала вопрос:

– Милонег, скажи, Ярополк – добрый или злой?

Юноша посмотрел на неё с улыбкой:

– Нет, совсем не злой. Но не слишком добрый...

– Сколько лет ему?

– Около семнадцати.

– А на вид – симпатичный или уродливый?

– Да не знаю, право. Страшным его не назовёшь, но и не красавец. Не особенно такой видный. Он не богатырь.

– А по-гречески понимает?

– Как и я примерно. Нас один учитель учил. Знаешь, Ярополк – мой племянник. Сын моей покойной сестрицы. Мой отец ему – дед.

– Интересно! Твой отец – тоже князь?

– Нет, он волхв.

– Что такое «волхв»?

– Как тебе сказать? Чародей, прорицатель. Может исцелять, вызывать дожди, разгонять облака. Знает все приметы. И гадать умеет – по полёту птиц, по воде, по земле, по расположению внутренностей жертвенных животных.

– Надо же! – сказала она. – И тебе передал это мастерство?

Милонег мотнул головой:

– Я не захотел. Нет желания волхвовать, кудесничать. Место моё – на войне и в походе. В мечниках у князя.

Девочка внимала ему с любопытством.

– Есть ли в Киеве православная церковь? – продолжала она.

– Даже две: на Подоле – Ильи-пророка, но уж больно старая, а вторая в центре – Святой Софии, выстроена лет десять тому назад Ольгой Бардовной. Деревянная, небольшая, но красивая очень. Службы там отец Григорий ведёт. Он княгиню Ольгу крестил, стал её духовником, вместе с ней ездил в Константинополь, а по-нашему, в Царьград. Там она встречалась с Константином Багрянородным, получила благословение патриарха Полиевкта.

– Хорошо, – оценила Анастасия. – Значит, отец Григорий отпустит мне грехи...

Так они ходили по дощатой мостовой, мимо одноэтажных построек Переяславца. Сзади ковыляла холопка – привезённая Святославом из Хазарии, после его похода 964 года. Князю нравилось, как она готовит конину, и поэтому Суламифь отправлялась с ним во все его путешествия.

– Можно заглянуть к ювелиру? – как-то раз обратилась монахиня к Милонегу. – Только посмотреть. Всё равно у меня денег нет.

– Загляни, разумеется. Жалко разве?

Ювелирная мастерская представляла собой небольшой закут, где сидел мастер в кожаном фартуке и припаивал на какую-то брошку мелкие серебряные крупинки. Пахло канифолью. Отложив паяльник и поправив волосы, мастер встал и приветственно поклонился. Говорил он по-русски с явным болгарским акцентом:

– Добры дён, русски госпударь. Честь велика ест на меня посещение то ваш. Чем обязан русски госпударь?

Милонег сказал:

– Покажи-ка, братец, нам серебряные колечки.

Ювелир поклонился и достал несколько шкатулок. У гречанки заблестели глаза, и она, с непосредственностью подростка, начала примерять драгоценности. Небольшое кольцо с маленьким бриллиантиком пришлось ей по вкусу. Отведя руку в сторону, любовалась переливами граней камня.

– Эх, – сказала, снимая. – Почему я ещё не княжна? Не имею права себе купить...

– Сколько стоит? – спросил Милонег.

Мастер поклонился:

– Ползолотника, госпударь. Это ест десять динарий.

– Ладно, я беру, – мечник развязал кошелёк, висевший на поясе, вынул деньги, отсчитал серебряные монетки.

– О, зачем ты тратишься? – покраснела монашка. – Я не вправе принимать от тебя дорогие подарки.

– А, безделица, Анастасо, – отмахнулся юноша. – И тем более, что я тебе буду не чужой, дядей стану.

Взяв колечко, он надел его девочке на пальчик.

– Как красиво! – произнесла она в восхищении. – Я благодарю, Милонег. Можно мне поцеловать тебя в щёку? Как племяннице?

– Можно, – разрешил сын волхва несколько смущённо.

Он почувствовал на своей щеке след от маленьких нежных губ. Что-то ёкнуло у него в груди. Сердце замерло.

Выйдя из мастерской, молодой человек спросил:

– Хочешь, буду учить тебя русской речи?

– О, конечно! – обрадовалась она. – Это было бы очень хорошо! Я могла бы начать немедленно.

Мечник посмотрел на неё игриво:

– Что ж, произнеси: «лю-бовь»...

– Лу-бофф... – вытянула губы Анастасия. – Что такое «лубофф»?

– «Агапэ», – повторил он по-гречески.

Занимались языком каждый день после возвращения из похода в церковь. Милонег объяснял значения русских слов и попутно рассказывал об обычаях, праздниках, об устройстве жизни. Девочка внимала, иногда поражалась:

– Значит, ваша вера допускает иметь много жён?

– Допускает, да. Но, как правило, мало кто заводит себе сразу нескольких. Например, у Добрыни, шурина Святослава от второго брака, две жены. Русская, Несмеяна, в Киеве живёт. А вторая – хазарка, Юдифь, он её поселил в Вышгороде, в собственном дворце. И ещё у него дочка от чужой жены, от Белянки Ушатовны, бывшей замужем за Мстиславом Свенельдичем. Был большой скандал, поединок, и Добрыня ранил Мстишу. Тот едва жив остался. А Белянку свою запер в Овруче. Там она и разрешилась от бремени – девочкой Нежданой.

– А у нас, у христиан, многожёнство запрещено, – говорила гречанка. – Впрочем, – улыбнулась она, – грешников не меньше!

Он смотрел ей в глаза, чёрные, как бездна, на её длинные ресницы, загнутые кверху, на прекрасный рисунок небольших полных губ и старался подавить в себе чувство нежности, то и дело возникавшее в сердце. Уходил с уроков грустный. Долг и совесть мучили его.

Но однажды монашка заявила сама:

– Знаешь, Милонег, нам не надо больше видеться. Пусть другие провожают меня к заутрене. Если больше некому, лучше я совсем в церковь не пойду. И уроки наши тоже не надо продолжать.

Он оторопел и спросил, волнуясь:

– Почему? Я не понимаю.

– Не обманывай, понимаешь! – вспыхнула она. – Это плохо кончится.

На глазах у гречанки выступили слёзы. Милонег взял её за плечи – детские и хрупкие. И приблизил лицо к лицу.

– Нет, – проговорила она. – Мы погибнем оба. Слышишь, Милонег?..

Он не дал ей закончить мысль. Начал целовать жарко и восторженно. Но Анастасия, вырвавшись из рук, стала звать на помощь:

– Суламифь! Суламифь!

Подоспела холопка. Милонег; не сказав ни слова, выбежал из горницы, проклиная себя за безрассудство.

Киев, лето 968 года

Город готовился к штурму печенегами. Степняки расположились в долине, и от блеска островерхих золочёных шатров, если смотреть с городской стены, резало в глазах. Был загублен выращенный урожай – на полях с огородами, примыкавших к Киеву. Печенеги захватили стада, пасшиеся в долине, пчельники порушили и разграбили мастерские (основная масса ремесленников работала на Подоле, а Подол не входил тогда в черту города и поэтому стеной не был обнесён). Жители окрестностей в панике бежали – кто успел прошмыгнуть в ворота до их закрытия, кто на лодках переправился через Днепр. Впрочем, степняки не глумились над теми, кто остался: не насиловали девиц и замужних, не кастрировали мужчин. И вообще вели себя для захватчиков относительно смирно. Только обложили город, и всё. Да стреляли из лука в смельчаков, бесшабашно танцевавших и строивших рожи на гребне стены.

Но Мстислав Свенельдич, по прозвищу Лют, как начальник дружины, оставленной Святославом в Киеве, был готов к наступлению неприятеля. Он велел днём и ночью наблюдать за противником и мгновенно разжигать костры под котлами в случае опасности. А котлы располагались на стенах, и бурлящий в них кипяток низвергался на головы атакующих. Кроме этого всё оружие – палицы, мечи, луки, стрелы – раздавалось мужчинам от тринадцати до пятидесяти и отдельным, наиболее отчаянным женщинам. Уличные старосты следили за порядком. Продовольствие и напитки подлежали учёту и расходовались достаточно скупо.

В это время на другом берегу Днепра появилась дружина Претича. Был он князем в Чернигове и довольно близким родственником Мстислава (чья родная сестра. Любава Свенельдовна, была замужем за сыном Претича). Но, увидев многочисленность печенегов, князь слегка струхнул и переправляться пока что не стал. Он расположился на том берегу, наблюдая за развитием действий. А у стен было всё спокойно, небольшие перестрелки из луков да ночные костры в лагере пришельцев с танцами под бубен.

Так прошли три недели.

И однажды в горнице у Мстислава-Люта за обеденным столом собрались: сам хозяин, долговязый тридцатилетний мужчина с редкой бородой и бесцветными волчьими глазами; волхв Жеривол, отец Милонега, с гривой жёстких седых волос, бритыми щеками и орлиным носом, – было ему за пятьдесят; и Путята Ушатич, юный мечник Мстислава Свенельдича, девятнадцати лет, тоже его родственник – шурин, – угловатый парень со славянским лицом, сколь бесхитростный, столь и косноязычный. Он дружил с княжичем Олегом.

Ели на первое – окрошку, на второе – жареного гуся с яблоками, черносливом и баклажанами, кашу пшённую с маслом, мёдом, пили пиво и красное вино византийского розлива. И вели беседу.

– Не пойму этих степняков, – говорил Мстислав, сумрачно работая челюстями. – Что хотят? Отчего не начинают?

– Силы берегут, – выдвигал предположение Жеривол.

– На измор надеются взять. Дело ясное.

– А продуктов хватит у нас ещё недели на две.

– Голод порождает в людях безумства, – веско замечал отец Милонега. – А тем более – на руках у мужчин оружие.

Голос подал и юный дружинник:

– Как вернётся Святослав да узнает, что княгиню со внуками голодом морили, учинит нам расправу немилосердну.

– Это верно. Вдруг случится что? Не снести тогда головы всем, кто был в ответе.

Помолчали.

– Кабы вместе с Претичем степняков ударить! – помечтал Путята.

– Струсил Претич, убоялся печенежского воинства, – Жеривол вздохнул.

– Не поймёт другого: лучше умереть в бою, чем от гнева князя.

– Кабы с ним снестись, научить уму-разуму...

– Как же ты снесёшься? – усмехнулся Мстислав. – Живо полетит твоя голова от меча поганых.

Тут лицо волхва стало хитроватым:

– Вот что надо сделать!.. – он отставил кубок. – Ведь людей, оставшихся на Подоле, они не трогают? Мы гонца оденем в простое платье, спустим со стены под покровом ночи. Он пройдёт через лагерь степняков, а затем переплывёт через Днепр.

– Риск велик, – покачал головой Свенельдич.

– Если в лагере его не раскроют, так застрелят потом в воде.

– Взрослых на Подоле не так уж много осталось, – согласился с Лютом Путята. – Все они на виду. Новое лицо обнаружат сразу.

– Значит, нужно ребёнка снарядить, – не сдавался кудесник. – Это я беру на себя. Вы подумайте, что сказать Претичу, как его подвигнуть на бой.

* * *

...А в покоях княгини Ольги началась кутерьма: у Малуши возникли первые схватки. Мать Владимира жалобно стонала, лёжа на высоком одре.

Временами накатывал на неё жаркий, душный сон: видела она себя маленькой, как горит любимый Искоростень – город, где она родилась, город её отца, князя Мала. «Тятя, – кричит во сне Малуша, – помоги, не бросай!» Но хватает её на руки не отец, а брат – восьмилетний Добрыня...

Открывая глаза, видела одрину – тётка Ратша гладила её по щеке, говорила ласково:

– Берегиня, Берегиня, сбереги милую Малушу, чистую её душу, как воды напиться, дай ей разродиться! – начинала пританцовывать и махать кнутом – справа, слева, отгоняя нечистых духов. Колдовала над водой, вешала над одром колоски пшеницы, ивовые ветви, мазала роженице лоб и губы мёдом.

Тётка Ратша не была учёной, как Жеривол, но слыла чаровницей-потворницей, заговаривала зубы, отводила порчу, принимала роды. И на княжьем дворе относились к ней благосклонно.

Тётка прыгала с распущенными волосами, тоже в одной рубахе, надетой на голое тело, босиком.

Вместе с ней танцевали и другие повитухи – из числа княжеских холопок.

Но тяжёлое забытье вновь накатывало на бедную роженицу, видела она лицо Мала, сосланного Ольгой в Любеч, где его презрительно называли Малко, не давали видеться с нею и Добрыней. А потом Свенельд, заправлявший в их Древлянской земле, появившись в Любече во время полюдья, меч вонзил отцу под сердце. «Тятя, тятя, – снова звала Малуша. – Не ходи туда, он тебя зарежет!» Он стоял, качаясь, пересиливая смерть, а Свенельд смеялся, обнажая длинные, хищные зубы...

* * *

В Киеве вечерело.

Жеривол взошёл на крыльцо дома купца Иоанна. Иоанн был варяг. Но не тот варяг, большинство которых приходили на Русь непосредственно с севера. Многие норвежцы и шведы счастье и богатство искали по всей Европе. Обживали Исландию. Добирались до Северной Америки. Обогнув Пиренейский полуостров, заходили в Средиземное море, плыли дальше, в Константинополь. Поступали на службу к императору. Становились землевладельцами и купцами. Из таких вот «византийских варягов» и происходил Иоанн. Он крестился в Константинополе, приезжал с товарами в Киев, тут женился, отстроился и осел. Продавал теперь русские товары в Царьграде. И растил трёх детей: двух родных – Павла и Фёдора, а ещё приёмную дочку Меланью, по прозвищу Найдёна. Девочку подбросили к церкви Святой Софии, а варяг Иоанн малютку удочерил.

Жеривол вошёл в дом к купцу, и навстречу ему появился хозяин – крепкий и подвижный, с умным загорелым лицом и приветливым взором. Руку приложил к груди, поклонившись:

– Здравия желаю. Чем обязаны? Разреши предложить чарку розового муската, привезённого мною из Царьграда? – говорил он с лёгким скандинавским акцентом.

Жеривол кивнул:

– Что ж, не откажусь. И, пожалуйста, Иоанн, давай по-простому. Сейчас не до тонкостей в обращении. Я пришёл по делу чрезвычайной секретности.

– В горницу прошу, – пригласил купец.

Горница была чистой, праздничной, с образами в красном углу. Сели, пригубили терпкое искрящееся вино.

– Мы с тобой – люди разной веры, – начал Жеривол, – да и разного племени тоже. Только Киев у нас один. Здесь живём, здесь испустим дух. Ты уйдёшь в киевскую землю – по христианскому обычаю, я взовьюсь к киевскому небу в дыме погребального костра – по обычаю русскому. Нам с тобой нечего делить. И пришёл я к тебе за помощью в этот роковой для Киева час.

– Слушаю, – ответил варяг.

– Сыну твоему; по прозвищу Варяжко, а по имени Павел, десять лет. Он смышлёный мальчик. А великая княгиня Ольга Бардовна стала для него крестной матерью. Княжескую милость надо оправдывать... Иоанн, я прошу: ты дозволь нам послать Варяжко с донесением к Претичу, – и кудесник рассказал купцу о намеченном. – Есть, конечно, немалый риск, – подытожил он. – Но другого выхода мы с Мстиславом Свенельдичем не смогли найти.

Иоанн сидел невесёлый. И задумчиво руки тёр, словно мыл их, подставляя под холодную водяную струйку. Наконец он проговорил:

– Я согласен. Если сам Павлуша возьмётся за это дело. Силой заставлять его не хочу.

– Ну, тогда прикажи кликнуть мальчика.

Павел был кудряв, или, лучше сказать, «каракульчав», – и напомнил Жериволу вьющиеся волосы его Милонега. Он смотрел ясно и открыто, в чём имел сходство с Иоанном. Ольга всегда хотела подружить его со своими внуками. Но из этой затеи ничего не вышло: старшие – Ярополк и Олег – знаться не хотели с «какой-то малявкой» (и к тому же «малявка» много образованней их была – мальчик говорил и по-гречески, и по-норвежски, разбирал кириллицу, знал основные псалмы наизусть); а Владимир, напротив, на два года моложе Павла, был не интересен ему самому. Бабушке пришлось ни с чем отступиться.

– Ты умеешь плавать? – задал свой вопрос Жеривол.

– Как и все ребята на нашей улице, – гордо сказал Варяжко. – В прошлом ещё году Днепр переплывали туда и обратно без остановки!

– Молодцы, хвалю.

Чародей объяснил своё предложение. У мальчишки загорелись глаза.

– Через вражий стан – ух, ты! – он едва не запрыгал от удовольствия. – То-то все друзья мне завидовать потом будут!

– Не спеши, прежде чем идти на это – подумай, – ласково вмешался отец. – Дело чрезвычайно опасное. Надо соблюдать осторожность. А иначе погибнешь.

– Понимаю, конечно, – по-взрослому ответил Варяжко. – Чай, не первый год на свете живу.

– Что ж, тогда пойдёмте ко Мстиславу Свенельдичу – потрепал юного героя по плечу Жеривол. – Нынче ночью и пошлём тебя с донесением. Ладно?

– Бог не выдаст – свинья не съест! – брякнул мальчик.

* * *

...Ночь была тиха и безлунна. Красными цветами на гагатово-чёрном фоне полыхали в долине неприятельские костры. Павла провели к Подольским воротам. Сняли два бревна и сказали, что спустят его на верёвках в эту расщелину. Иоанн, находившийся тут же, обнял сына, осенил крестом и проговорил:

– С Богом, мальчик!

Лют, Путята, Жеривол – все смотрели на Варяжку сочувственно.

– Не забыл уздечку-то? – произнёс Путята.

– Здесь она.

– Ну, тогда ступай.

Павла обвязали под мышками. Два дружинника начали спускать его за ворота.

– Осторожнее, осторожнее, – говорил Иоанн.

Наконец верёвки ослабли. Ратники втащили их опять на помост, брёвна уложили на место. Жеривол воздел руки к небу:

– Силы звёздные! Ветры буйные! Вы летите вдаль, через все моря, через все моря – на вершины гор, на вершины гор – ко вратам небес! Где в небесных возвышенных чертогах пьют-пируют наши покровители, наши покровители – грозные родители. Всем родителям родитель – неподкупный Род. Воевода и сын его – доблестный Перун. И держатель всех небес – яростный Сварог. И хозяин вечного огня – пламенный Дажбог. Не гневитесь, защитите. Вы пошлите к нам лёгкого Стрибога! Пусть летит он, подобно соколу, – быстрый, легкокрылый, заслонит собой отрока земли Русской – Павла, по прозвищу Варяжко, сына Иоаннова, – пусть укроет его от глаз печенежских, неприятельских, немилых, обернёт серой мышью, проведёт вдоль по берегу днепровскому, превратит в краснопёрку юркую и поможет переплыть через воды буйные. А за это принесём мы вам требы жирные, требы сочные, аппетитные. И восславим вас, воздадим хвалу; Воздадим хвалу – на сто тысяч лет!

Волхв завывал, кланялся, обращаясь на восток. Вместе с ним кланялись другие. Только Иоанн, как единственный христианин, истово крестился, бормоча иное: «Отче наш, Иже еси на небеси...» Жаркие слова молитвы смешивались с жаркой темнотой южной ночи.

Оказавшись на земле и избавившись от верёвок, Павел соскользнул за уступ моста, поднятого у Подольских ворот, и по мягкой насыпи съехал в ров с водой. Переплыть его было делом плёвым. Тёплая стоячая жижа отдавала запахом гнили. Скользкая противная глина на другом берегу не давала вскарабкаться наверх. Но, промучившись минут десять, мальчик всё же вылез на сушу, счистил с рук налипшую грязь, выбрался изо рва. Оглянулся вокруг себя. Прямо впереди почивал Подол. Слева и справа горели дозорные костры печенегов. «Главное теперь – не нарваться на конный их патруль, – подумал Варяжко. – Добежать до ближайшего овина, схорониться в нём, высушить бельё и дождаться утра».

Это также удалось довольно легко: брошенных дворов было очень много. Павел шмыгнул в незапертые ворота, разложил на соломе рубашку с портами, притащил из угла попону, растянулся на ней и прикрыл глаза. «Господи, – прошептал Варяжко, – сохрани меня и помилуй, дай мне сил Претича достичь...»

* * *

... А Малуша лежала совсем ослабшая, иногда закатывала глаза. Тётка Ратша хлопотала над ней.

– Не тревожься, девонька, – приободрила её тётка Ратша. – Самое тяжёлое уже позади. Дочку-то как назвать изволишь?

– A-а, я не думала... – прошептала женщина. – Может быть, Потворой, как и мою матушку, покойницу?.. Да, Потворой лучше всего... Покажи мне её, пожалуйста...

– Обязательно, сей же час доставят пред твои ясны очи, милая...

Принесли дитя, упакованное в кружевные пелёнки. Сморщенное личико, сомкнутые губки... Мать смотрела на дочь сострадательно.

– Солнце встанет – и дадим тебе покормить Потворушку, – улыбнулась знахарка.

– Нет, – сказала Малуша, – чует моё сердце: мне рассвет уже не увидеть... Крошку сберегите.

– Вот ещё чего выдумала, глупая! – рассердилась тётка. – Молодая, сильная – сто детей князю нарожаешь! А начнёшь каркать да вздыхать – и беду накличешь, так оно и сбудется. Унесите девочку! – распорядилась она. – Ну а ты поспи, душу успокой, утро вечера всегда мудренее!..

* * *

...Рыжий диск выплыл из-за леса. Осветил красные шатры лагеря черниговцев за Днепром, лодки на воде, жёлтой полосой закачался на волнах. Утренний туман медленно клубился в низинах. Ржали печенежские кони. И в честь Хорса, солнечного диска, драли глотки уцелевшие на Подоле петухи.

Павел открыл глаза, встал с попоны и пощупал одежду. Кое-где она всё ещё была влажной. Но пришлось надевать такую. Подпоясался сыромятным ремешком, взял специально приготовленную уздечку. Приоткрыл дверь овина. Он увидел Плотницкий конец (или, говоря современным языком, квартал) – жили здесь столяры да плотники – те, что строили и боярские хоромы, и простые дома, клали деревянные мостовые, делали домашнюю утварь из дерева – мебель, бочки, корыта, кадки... Некогда весёлый и шумный, Плотницкий конец точно вымер – не дымились летние печки во дворах, не звенели пилы, не визжали рубанки, не стучали молотки, забивавшие калёные гвозди... «Надо выбираться отсюда, – подумал Варяжко. – Если тут никто теперь не живёт, то моё появление будет подозрительным. Побегу или к Гончарам, или к Дегтярям, или к Кожемякам – может быть, у них есть народ на улицах». Юркнув за овин, он спустился в овраг, моментально обжёгся росшей там крапивой, но продолжил свой путь, несмотря на саднившие волдыри, вздувшиеся на голенях. Миновав пару огородов, Павел вновь свернул к жилью, к просыпавшемуся Подолу, и вблизи чьей-то кузни, где подковывали коней, налетел на печенежский патруль.

Три чернявых всадника окружили его. Были они в кожаных штанах и рубашках с металлическими заклёпками, островерхих кожаных шапках и коротких сапогах с бронзовыми шпорами. На запястьях у них, прикреплённые к темлякам, серебрились сабли. Из-за спин выглядывало по луку.

– Эй, ты чья, мальтшик? – плохо владея русским, произнёс главный в карауле. Печенеги по типу лица были ближе к современным узбекам, нежели к монголам. Главный имел усы-стрелочки и смешную бородку, словно бы приклеенную к нижней губе.

– Дворовой я, вавуловский холоп, мой хозяин – Вавула Налимыч, лавку имеет на Торжище, соль продаёт из Галича, – начал плакаться Варяжко, демонстрируя всадникам уздечку. – Конь от него убёг, по кличке Сивка. Говорят, к Кузнецким воротам поскакал. Вы не видели, часом?

Степняки залопотали по-печенежски.

– Я Вавуля знать, – обратился к Павлу главный в патруле. – Я ему спросить. Если ты наврать, будешь умирать.

– Да чего ж мне врать? – стал канючить Варяжко. – Отпустите меня, бога ради, мне без Сивки нельзя к хозяину возвертаться, он меня прибьёт.

Но патрульные слушать его не хотели и погнали Павла впереди себя. Он бежал и хныкал, а они с гиканьем и свистом направляли его по улицам. Жители окрестных домов, вросших в землю, с интересом глазели на эту картину. А патруль и мальчик миновали Брод, где дорога пересекала неглубокий ручей Юрковицу, несколько кварталов Гончарного конца, проскакали мимо Торжища, в глубине которого, обнесённый оградой, возвышался идол бога Велеса, покровителя купцов и хранителя денег, и упёрлись в ворота дома Вавулы. На призывы и крики вышел сам купец – плотный, розовощёкий, подпоясанный красным кушаком. Павел опять закланялся:

– Ты не гневайся, Вавула Налимыч, что не выполнил твоего наказа. Я искал сбежавшего Сивку, а меня схватили. Говорят, я вру, не холоп, дескать, твоей милости, а незнамо кто.

– Мальтшик чья, твоя? – перебил патрульный.

Иоанн, Варяжкин отец, был по положению выше Вавулы, ездил торговать в сам Константинополь, жил на территории города, за стеной. Но купцы, конечно, знали друг друга и приятельствовали отчасти. Так что у Налимыча не было сомнений, чей же сын перед ним стоит.

– Мой, конечно! – крикнул он с наигранной злостью. – Марш домой, ведьмино отродье, вечно встрянет в неприятности всякие! – и влепил Варяжке, убегавшему в дом, смачную затрещину. – Вы уж извиняйте его, несмышлёныша глупого, – обратился Вавула к печенегам. – Я послал его за конём. И уздечка моя, и холопчик мой. Не держите зла.

Главный в патруле вздыбил лошадь, развернул её, и они уехали.

– Затворяй, затворяй ворота! – стал махать руками купец. – Чтоб вас всех язвило!.. Колом в землю!.. Леший вас унеси... – И, оглаживая бороду, в дом вошёл.

Там на лавке сидел Варяжко – хмурый и нахохленный, недовольный собой.

– Ну, смельчак, – подмигнул ему Вавула Налимыч, – как попал к этим бусурманам?

Мальчик встал и отвесил земной поклон.

– Бог тебя храни за оказанное спасение.

– Сядь, дружочек, не мельтеши. Как же мог я не посодействовать Павлу Иоаннычу, мне знакомому со младых ногтей? Ты почти что за сына мне. Принесите каши! – крикнул он домашней прислуге. – Вот попотчую тебя, а ты мне расскажешь...

– Не могу, Вавула Налимыч, – Павел встал. – Надобно бежать. Дело срочное. Снарядили меня... Времени в обрез...

– Нешто каша пшённая помешает исполнению дела? – удивлённо сказал купец.

– Налегке – мне оно спроворнее. – Он заторопился уйти из дома.

– Стой, Павлуша. Квасу хоть испей. Квас-то можно!..

* * *

...Тётка Ратша оказалась бессильна помочь Малуше. Та действительно умирала.

– Волю кликните, – слабо попросила она голубыми безжизненными губами.

Челядинка побежала за сыном. А тем временем к ней в одрину зашли Ольга Бардовна и отец Григорий. Цвет лица у великой княгини был достаточно розов, спала одутловатость и блестели глаза. Головной убор с меховой опушкой, из-под которого выступал платок, закрывавший шею, и парчовая мантия, красные сафьяновые сапожки, позолоченный в руке посох – облик её говорил о вернувшемся здоровье и силе.

– Что ж ты, матушка моя, туг расквасилась? – и Малушина свекровь наклонилась к подушке умирающей. – Аль рожаешь в первый раз? Аль напортила тебе тётка Ратша? Внучку видела – славная девица, забавная. Будь по-твоему, наречём Потворой, а когда окрестим – имя дадим христианское.

– Всем премного благодарна, матушка ... – прошептала Малуша. – Я хотела бы сама окреститься перед смертью... и покаяться... и собороваться...

– Да, для этого и пришёл наш отец Григорий. Но, Бог даст, ты ещё поправишься. Ведь на всё воля Господа!

Тут открылась дверь, и вошла челядинка с Владимиром. Оба стали кланяться.

– Здравствуй, княжич, – сказала княгиня. – Подойди сюда. Матушка твоя сейчас нездорова. Поцелуй ей плечико. Будь хорошим мальчиком.

Глядя на Малушу испуганными глазами, мальчик боязливо приблизился к изголовью постели.

– Милый мой, – завздыхала женщина, – Волечка, голубчик... Ты такой у меня красивый... Вырасти здоровым, счастливым. И сестричку свою, Потворушку, всегда защищай... – Силы её покинули, и она замолкла.

– Мама, не оставляй меня, – слёзы покатились у него по щекам. – Ну, пожалуйста. Я же не смогу тут совсем один. Братья меня не любят; тятя со мной почти не играет...

– Вот неблагодарный ребёнок, – покачала головой Ольга Бардовна. – Я уж и не в счёт! Асмуд тоже побоку!

– Есть ещё Добрыня, – вновь заговорила Малуша, – дядя твой. Ты его держись. Он не посоветует плохо...

– Мама, мама! – стал кричать Владимир и трясти её за руку. – Я люблю тебя. Ну пожалуйста ну прошу, ну, не умирай!..

Но Малуша лежала печальная, с совершенно потусторонним лицом, ко всему на земле уже безучастная.

Плачущего княжича увели из одрины.

– Приступай же, святой отец, – повернулась к Григорию бабушка Владимира. – Кабы и в самом деле не опоздать: худо ей – по всему видать, помирает...

Ольга вспомнила, как хотел Свенельд после смерти Мала извести и его детей. Но она воспротивилась. Отняла Добрыню и послала учить на конюха. А Малушу заставила прислуживать в одрине. Кто же знал, что по смерти жены Красавы, дочери Жеривола, матери Ярополка и Олега, Святослав влюбится в Малушу, княжью ключницу? И Малуша понесёт от него? Очень гневалась тогда Ольга Бардовна, отослала беременную холопку с глаз долой – в дальнее сельцо Будотин. Там несчастная разрешилась мальчиком. Ольга гнев тогда сменила на милость, вольную дала детям Мала, внука и невестку распорядилась вернуть назад и сама назвала Владимиром – «владыкой примирения» – в знак соединения древнего рода Мала с родом Рюрика, правящего в Киеве...

В это время отец Григорий, подготавливаясь к крещению, пел вполголоса священный тропарь. Ольга Бардовна осеняла себя крестным знамением, повторяла вслед за духовником вещие слова...

* * *

...Павел огородами выбрался к Притыке – там река Почайна впадала в Днепр, и сюда же причаливали суда. Но теперь судов уже не было – часть из них ушла на сторону Претича, часть уплыла вверх по течению, к Вышгороду. А зато весь берег был усеян палатками степняков: тут располагалась дозорная часть печенежского войска, наблюдавшая, как ведут себя за рекой нерешительные черниговцы. Проскользнуть к воде незаметно не могла бы даже сороконожка. Делать было нечего: мальчик снова начал трясти пресловутой уздечкой. Он ходил от палатки к палатке, плакал и просил: