Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Святослав молчал. Было видно, что он страдает: то ли рана заболела сильнее прежнего, то ли тема беседы была неприятна; может – и то и другое вместе. Наконец он проговорил:

– Хорошо, мы подумаем. Завтра вы узнаете о нашем решении.

Византийская делегация откланялась. Дверь за ней закрылась. Воеводы посмотрели на князя: тот сидел с сомкнутыми веками, бледный и поникший.

– Лекаря позвать? – обратился к нему Милонег.

Святослав приоткрыл глаза и отрезал:

– Обойдусь. Просто я устал. Надо лечь.

Трое подручных помогли Святославу добрести до одрины. Он откинулся на подушки, облегчённо вздохнул и спросил, глядя в потолок:

– Что вы думаете об их предложениях?

– Думаю, что это – лучший выход в наших обстоятельствах, – горячо произнёс Свенельд. – Мы уходим не с позором, а с честью.

– Значит, все походы в Болгарию оказались напрасны? – задал горький вопрос киевский правитель.

– Что поделаешь, княже. Человек предполагает, а Перун располагает...

– Я поддерживаю Свенельда, – отозвался Вовк. – Мы уйдём, не приобретя ничего, но и не отдав ничего, что закреплено в договоре князя Игоря. Если б нас разбили, то могло оказаться много хуже.

– Ну а ты, Милонег? Почему молчишь? – задал ему вопрос Святослав.

Тот заметил грустно:

– Потому как молчание – знак согласия... Надо ответить положительно на условия греков.

Князь заплакал. Воеводы не поверили, что действительно видят настоящие слёзы своего владыки. Тем не менее это было так.

– Горе мне, горе, – прошептал Ольгин сын. – Я не смог сравняться славою с Александром Македонским... Жизнь не удалась... Всё проиграно... – Но, потом успокоился, вытер щёки и сказал снова твёрдым голосом: – Завтра ты, Свенельд, и ты, Милонег, отправляйтесь к Цимисхию. И скажите ему о нашем согласии и составьте договор. И на греческом, и на русском. Я его подпишу.

– Если речь зайдёт о сроках нашего отхода, что ответить?

– Мы отметим 20 июля день Перуна и погрузимся в ладьи через сутки. А теперь ступайте. Мне необходимо побыть одному...

Воеводы вышли из одрины на цыпочках...

Делегатов принял сам Цимисхий. Говорил доброжелательно и спокойно. При участии епископа Феофила вместе продиктовали писарю соглашение об условиях замирения. А прощаясь, василевс обратился к Свенельду:

– И ещё передайте князю: я хотел бы с ним увидеться. Можно встретиться на нейтральной территории – в рощице восточнее Доростола. Там прекрасные места, тишина, деревья. Если спросит, зачем, то скажите: по приватному поводу.

– Будет ему доложено слово в слово, – поклонился Свенельд.

Встреча состоялась 18 июля. В рощице натянули тент, под которым в кресле резного дерева с позолотой восседал правитель империи. Он сверкал драгоценными каменьями и парчовым платьем. Двое слуг опахалами отгоняли мух. Сзади находились приближённые лица, слуги и охрана.

Князь приплыл на ладье, бросившей якорь саженях в двухстах от намеченного места встречи. С борта на верёвках спустили чёлн, и в него спрыгнул Святослав. Он заправски работал одним веслом, стоя на колене и гребя попеременно справа и слева. Ольгин сын был в обыкновенной белой рубахе и простых портах. Лишь сафьяновые сапожки алого цвета, шейная гривна да серьга с жемчугом и рубином отличали его наряд от обычных смертных. А на голове развевался длинный оселедец. И охраны у князя не было.

Святослав подошёл к Цимисхию и отметил про себя низкий рост василевса, рыжину волос и довольно крупную лысину Иоанн же увидел перед собой стройного и дикого видом мужчину, с толстой шеей, голубыми глазами, плоским носом и усами, свисавшими чуть ли не до середины груди. Поздоровались. Обнялись несколько формально, из соображений приличия, как предписывалось союзникам. Сели друг против друга. Обменялись незначащими словами по-гречески. Наконец Цимисхий перешёл к главному вопросу. Он спросил:

– Я хочу узнать, как живёт в княжеских чертогах дочь Анастасия.

Собеседник его, сильно коверкая греческие слова, произнёс корректно:

– Думаю, что счастлива. Свадьбу сыграли по всем обычаям, весело, красиво. Не препятствуем её желанию посещать христианскую церковь. Выучилась по-русски. Сын мой души в ней не чает.

– Очень рад. Я хотел бы передать ей послание. – Василевс сделал знак рукой, и ему протянули свиток. – В нём я благословляю дочь на терпение и любовь к супругу. Если молодые захотят предпринять путешествие в Константинополь, я приму их как желанных гостей. Раз мы не чужие с тобой теперь, воевать просто недостойно. Всё, что разделяло нас раньше, пусть останется на совести интригана Никифора Фоки. Мы отныне друзья. Как звучит по-русски то, кем мы друг другу доводимся отныне?

Святослав улыбнулся, и лицо его сделалось добрее:

– Ты мне сват, и я тебе сват. Дети Ярополка и Насти станут общими нашими внуками.

– Да, забавно, – рассмеялся Цимисхий. – В жилах их потечёт греко-славяно-печенего-армяно-скандинавская кровь! Кем же будут они на самом деле?

– Русичами, – оценил Ольгин сын.

Разговор двух правителей длился меньше часа.

И прощались они намного теплее, чем здоровались. Вскоре русская армия поплыла по Дунаю к Чёрному морю, чтобы оказаться у днепровских порогов, где её ждала битва с ханом Киреем. А Цимисхий, посадив в Доростоле своего человека, поспешил на юг, расправляться с бунтовщиками.

Вышгород, лето 971 года

Родилась Юдифь в Таматархи тридцать лет назад. Мать её была родственницей кагана Иосифа, а отец – военным комендантом города (тарханом). Жили они в прекрасном дворце с пышным южным садом, где играли в мяч и катались на пони. У Юдифи было двое братьев и четыре сестры. Братья приобщались к военному делу, сёстры собирались замуж за богатых итильцев, и семейная жизнь протекала у них сыто и спокойно.

Не успела Юдифь насладиться девичеством, как посватался за неё сын кагана, Эммануил. Свадьбу сыграли пышно – плавали по Волге на ладьях, пели песни и молились в синагоге общиной-миньяном. Через девять месяцев у неё родился мальчик, год спустя близнецы – девочка и мальчик. Муж её любил, и она его уважала. Ели только кошерную пищу, совершали омовение в микве, соблюдали посты, в Новый год (рошгашан) пели у реки и вытряхивали из карманов крошки хлеба; накануне судного дня трижды вертели над головой петуха (мужчины) или курицу (женщины) и три раза произносили молитву: «Это да будет искуплением моим, жертвой моей и заменой вместо меня, сей петух (сия курица) пойдёт на смерть, а я обрету счастливую, долгую и мирную жизнь».

Но молитвы не помогли: русские войска разгромили Итиль, не оставив камня на камне, а измятые свитки Торы плыли тогда по Волге, будто лепестки от оборванных чайных роз. Накануне падения города, видя безнадёжное положение и стремясь уберечь семью от насилия и позора, муж зарезал сначала детей, полоснул по горлу Юдифь и, в конце концов, убил себя, бросившись на меч. А Добрыня, оказавшийся у них во дворце и увидев последствия этой жуткой трагедии, вдруг заметил, что хазарка жива. Так Юдифь удалось спасти. И Добрыня взял её с собой. Выходил и выкормил, полюбил всей душой, сделал своей наложницей. И она полюбила этого весёлого человека – светлокудрого, молодого, сильного, ярого в любви и в застолье, ласкового, славного, с удовольствием исполнявшего под гусли песни и былины. Родила ему тоже близнецов – девочку Милену, мальчика Савинко. Он их поселил в своём вышгородском дворце, чтобы не провоцировать ревность Несмеяны. А потом сюда же привёз дочку от Белянки – Неждану. Девочка сначала дичилась, а потом пообвыкла, помогала Юдифи ухаживать за ребятами и болтала с ней тёплыми днепровскими вечерами, сидя на крыльце.

Как-то в августе в город въехала компания княжеского тысяцкого: сам Мстислав Свенельдич вместе с сыном Тучко, другом его Варяжкой и ещё десятью подручными. Возвращались они с охоты: снова промышляли в некогда своих, а теперь Олеговых древлянских лесах. Привезли с собой тушу кабана, много диких уток и зайцев. Объявили, что останутся ночевать в старом Ольгином дворце, повелели приготовить еду и одрины. Ближе к вечеру стали куролесить, к девкам дворовым приставать и тащить их на сеновал. Тут Юдифь и вступилась:

– Что вы делать? Это не ваш хором. Челядь великий князь! Отпустить девушка сей же час!

На её возмущённый голос появился Лют. Был он довольно пьян, веко правого глаза не могло подняться, левым же глазом он смотрел, сильно выгнув бровь.

– Ты чего орёшь? – произнёс Мстислав. – Мальчики мои спать хотят, а ты им мешаешь. Ты кто такая здесь?

Женщина смутилась, стала кланяться:

– Мы Добрынины. Проживаем его дворец.

– А-а, – сказал Свенельдич. – Ты и есть Юдифька? Ух, какая лапушка!.. У Добрыни губа не дура. Жаль, что раньше тебя не видел. Говорили: хазарочка, хазарочка... Думал: толстозадая и коротконогая, как и все они... Я б тебя отбил у него... Хочешь быть со мной?

– Нет, нельзя, нельзя, – отступила наложница. – Господин узнать – будет убивать.

– Как же он узнает? – Лют схватил её за руку. – Ах, какие нежные пальчики... Поцелуй, красавица. Да не бойся ты! Что дрожишь? Я тебя не съем. Награжу по-кесарьски.

– Нет, нельзя, не хотеть! – отворачивала губы хазарка.

У Свенельдича вспыхнули глаза, и железные руки стиснули её что есть силы:

– Кочевряжиться станешь – я велю надругаться над тобой всей моей дружине. Ясно, нет?

Женщина заплакала:

– Отпустить... Я люблю Добрыня... я не мочь быть с другой мужчин...

– Я – боярин, ты обязана меня уважать.

– Я не твой холопка. Стану бить челом Ярополк. Он тебя карать.

– Ярополк? Меня? – рассмеялся Лют. – Напугали девку хреном... В общем, так: или ты сама пойдёшь, или я заставлю силой привести.

– Я сама не пойти, – у Юдифи нервно подрагивали губы.

– Ну, тогда пеняй на себя. – Крикнул через двор: – Эй, Шарап, эй, Батура! Кто там есть? Все ко мне! За руки её держите. Ах ты дрянь – кусаться? Прямо до крови – негодяйка! Я тебе устрою. Пусторосл, ты заткни ей пасть. На, держи платок. Разоралась тут. Понесли в конюшню. Живо, живо. Ты сама виновата. Я хотел по-хорошему...

Утром конюх нашёл Юдифь и отнёс в одрину. А когда она открыла глаза, все увидели с ужасом, что у неё помутился рассудок. Женщина лежала в прострации, никого не узнавала, иногда кричала, порываясь выпрыгнуть из окна. Приходилось её привязывать.

А неделю спустя проезжал через Вышгород Вавула Налимыч – вёз для Полоцка, Пскова и Новгорода галичскую соль. И Неждана попросила его передать Добрыне небольшую записочку. На куске бересты выдавила писалом:

«Свет мой, тятенька!

Бьёт тебе челом дочь твоя Неждана. За тобой мы очень соскучились. Обещал забрать, а не забираешь, бросил на злых людей. Без тебя защищать нас некому. К нам заехал Лют, учинил насилие над Юдифью, и она лишилась ума, мечется без памяти. А тиун Суметка обирает нас, без пригляда Юдифи он ворует в открытую, брашны недодаёт. Приезжай, пожалуйста, и возьми нас к себе. А иначе мы помрём, не протянем зиму.

Кланяемся также Несмеяне Претичне и Владимиру Святославлевичу. Молимся за вас всем богам.

Дети твои Неждана и Савинко с Миленой».

Девушка долго смотрела вслед купеческому обозу. И шептала магические слова, умоляя Попутника охранить Вавулу Налимыча и помочь доставить письмо в целости и сохранности.

Константинополь, лето 971 года

Иоанн въехал в столицу в середине августа. У ворот василевса торжественно встречали паракимомен Василий, стратилат Варда Склер вместе с патриархом Василием Скамандрином. Всех троих распирало от гордости, и они стали наперебой рассказывать о случившемся.

– Самозванцы схвачены! – скалился кривыми зубами первый министр. – Мы с эпархом собственными силами всё уладили.

– Да, – кивал магистр, – мы с войсками вошли в Босфор к шапочному разбору.

– Если бы не я, – ухмылялся святой отец, – вы бы до сих пор с ними чикались...

– Говорите яснее, – перебил их Цимисхий. – Как поймали Льва?

– Ваше величество, я вам расскажу по порядку, – начал евнух. – Лев Фока и сынок его Никифор – чёрт бы их побрал! – убежали с Лесбоса месяц тому назад...

– Имя врага рода человеческого не упоминайте, – осенил себя крестом патриарх.

– Ах, оставьте, ваше святейшество, – растянул губы председатель сената. – ...Заговорщики спрятались в монастыре Святой Троицы. Лев провозгласил себя василевсом и, естественно, регентом малолетних императоров. А спустя неделю после того, как я направил послание вашему величеству, им удалось переплыть через Босфор и укрыться у сообщника – Адриана Силенциария.

– Я надеюсь, он тоже схвачен? – уточнил василевс.

– Разумеется, той же ночью. Но не будем предвосхищать события. Значит, Адриан отправился к другу своему Армурису, чтобы тот позаботился о поддержке самозванца корпорацией ткачей. Ткач Армурис на словах согласился, но когда этот Силенциарий ушёл, бросился ко мне. Мы с эпархом распорядились окружить дом негодного Адриана. Но не тут-то было: заговорщики убежали подземным ходом и укрылись в храме Святой Софии.

– И тогда бросились ко мне, – вновь не вытерпел патриарх. – Стали меня просить выдать разрешение взять преступников на священной территории.

– Да, его святейшество нам пошёл навстречу, – подтвердил паракимомен. – Льва и Никифора скрутили, заковали в цепи, и теперь они ждут суда вашего величества.

– Поздравляю вас, господа, – обнял их по очереди Цимисхий. – Я с хорошими новостями тоже. Русские ушли восвояси. Больше нет Болгарии – есть провинция Паристрион во главе с моим наместником Калокиром. А царя Бориса я привёз с собой. Он фактически низложен. Будет простым чиновником в нашей необъятной теперь империи!

– Слава Иоанну, слава великому Цимисхию! – закричали все, но звучало это по-гречески несколько комично, так как прозвище «Цимисхий» можно соотнести с русским «Коротышка».

Заговорщиков судили публично, при стечении всей знати. Лев Фока, сын его Никифор и четыре их сообщника находились в клетке, точно дикие звери. На руках и ногах у них были кандалы. Лев сидел поникший, с бородой, вырванной клоками (следствие пристрастных допросов), похудевший вдвое и почти слепой. Чуть бодрее отца держался Никифор, но лицо несчастного тоже украшали кровоподтёки, и глаза близоруко щурились. Дело в том, что, согласно решению прошлого суда, после низвержения василевса Никифора, брата и племянника мало того что сослали в монастырь, но ещё и частично ослепили.

А в судейском кресле сидел Иоанн, рядом с ним – члены высшего судебного присутствия империи. Зачитали список основных обвинений. Допросили свидетелей (среди них был и Василий Ноф). Предоставили слово адвокату (знатному ромею, выдающемуся юристу Фёдору Палею). Дали выступить подсудимым. Лев, звеня кандалами, поднялся. Нервно шепелявя, он проговорил:

– Признаю вину. И раскаиваюсь в содеянном. Преступления мои велики. И единственно уповаю на великодушие вашего величества. Кару приму любую, но прошу сохранить мне жизнь.

А Никифор добавил:

– Мы из рода Гургенов. Разреши, Иоанн, нам вернуться в Армению, где когда-то жили наши общие с тобой предки. Больше никогда не прибудем на землю старинного Византия и не потревожим покой императорской семьи.

После совещания был провозглашён приговор: четырёх сообщников обезглавить; Льва с Никифором ослепить и сослать пожизненно в монастырь на Принцевых островах. Осуждённых увели под звуки их стенаний. А Никифор крикнул:

– Проклинаю тебя, Цимисхий! Чтоб ты сдох, как собака!..

Но общественные круги столицы оценили решение суда по достоинству и сказали: Иоанн справедлив и не кровожаден. Он гуманнее, чем Никифор Фока. И, наверное, Лев был бы много хуже. Если суждено нам терпеть армян в регентах императоров, то пускай будет лучше этот, чем любой другой. Скоро императоры вырастут, и Цимисхий уйдёт с политической сцены.

А триумф по одержанным в Малой Азии и Болгарии победам был устроен пышный. Иоанн ехал на квадриге из белых лошадей, изукрашенных белыми цветами. Возле Золотых ворот он сошёл на землю и венок из лавровых листьев возложил на своего боевого коня. Шёл пешком вслед за колесницей, где лежали одеяния болгарских царей, и на этих трофеях стояла икона Божьей Матери Влахернской. А на Форуме Константина василевс снял с низложенного Бориса царскую диадему, красную тунику и такого же цвета обувь, а надел наряд магистра Романии – тем болгарский монарх превращался в одного из чиновников империи. Туг же Иоанн объявил, что второй сын Петра – маленький Роман – будет оскоплён и отправлен в монастырь на Принцевых островах... Юные царевны, Ксения и Ирина, приняли решение самодержца спокойно: обе они считали, что счастливо отделались; личная судьба волновала их больше, чем Бориса с Романом...

Лишь один человек оказался обиженным в результате состоявшихся награждений и назначений – Варда Склер. Он рассчитывал на должность военного министра. Но из-за интриг евнуха Василия, Иоанн Цимисхий не нашёл ничего лучшего, как провозгласить армянина-гиганта дукой Малой Азии. Склер уехал вне себя от негодования. И поклялся отомстить всем своим обидчикам. А слова у него с делом не расходились.

Белобережье, осень 971 года

Выйдя из Дуная в Чёрное море, Святослав на своих ладьях повернул на север и, застигнутый штормом, несколько недель отдыхал в низовьях Днестра, в русской крепости Белгород (ныне – Белгород-Днестровский). В первых числах сентября стали двигаться дальше и вошли в Днепровский лиман. Тут в другой русской крепости – Белобережье – местные жители им сказали: «Не плывите к порогам. Там сидят печенеги. Карарийский перевоз обложили, а шатёр хана Кури – прямо у Неясыти. Воинов у них – видимо-невидимо».

Святослав, у которого зажила рана, был опять в полной силе и, собрав совет, предложил прорываться с боем. Милонег его поддержал, говоря, что русская армия зиму в Белобережье не простоит: ей не хватит дров и еды; кони передохнут, люди – вслед за ними. А Свенельд и Вовк предлагали совершить обходной манёвр: плыть на север по Южному Бугу, дальше по Синюхе, волоком – к Тясмину, а затем прямо в Днепр, оказавшись выше порогов. Не придя к соглашению, бросили жребий. Победил Свенельд. Снялись в конце сентября и вошли в устье Южного Буга. Но верстах в двадцати пяти от Днепровского лимана головные ладьи были остановлены огромной запрудой: печенеги, предвидя уловку русских, позаботились о том, чтобы не пустить их другим путём. Лучники, засевшие по бокам запруды, стали обстреливать корабли Святослава. Завязался бой, ничего не давший: армии пришлось отступить и вернуться в Белобережье.

Наступила настоящая осень: проливные дожди, грязь, холодный ветер. Нападать на Кирея в эти погоды было уже бессмысленно. Приходилось сидеть на месте. Но бездействие разлагало армию. Люди маялись, совершали разорительные набеги на соседние сёла. Вскоре кончились все запасы. Стали убивать лошадей, есть одну конину. Святослав круто пресекал эти действия, предпочтя во имя сохранения конницы обезглавливать воинов. Люди перешли на собак и кошек, голубей и галок. Выручала рыба. Но питаться с утра до вечера краснопёрками и лещами с таранью было довольно муторно. Положение оказалось – хуже некуда.

И тогда Святослав призвал к себе Милонега. Князь ему сказал:

– Шурин мой любезный! Возлагаю на тебя секретное дело. Ты оденешься в платье простого смерда и пешком отправишься в Киев к Ярополку. Встретишься с Мстиславом Свенельдичем и поведаешь ему обо всём, что случилось. Пусть немедля собирает дружину, кликнет Претича из Чернигова и Олега из Древлянской земли, если сможет – и Добрыню из Нового города. И ударит печенегов со своей стороны. А иначе нам не выстоять. До весны мы съедим друг друга. Если не съедим, то настолько ослабнем, что поганые перебьют нас в течение часа.

Юноша ответил ему с поклоном:

– Всё исполню в точности, как приказано, княже.

Ольгин сын запустил пятерню в кудри Милонега, сжал в кулак на его затылке и приблизил лицо к лицу:

– Обещаешь умереть, но дойти до Киева?

– Лопни мои глаза, если не дойду.

Князь привлёк его к себе, голову склонил на плечо, стиснул по-отечески:

– Ну, прости-прощай, Милонеже. На тебя надеюсь. Если не поможешь – больше не увидимся. Пусть Перун тебя сохранит. Или твой Иисус. Это всё равно.

На глазах у юноши выступили слёзы:

– Княже, я молюсь за тебя.

– Христианскому Богу? – усмехнулся тот. – Зря стараться будешь. Я в него не верил, он меня не помилует. Грешен, Савва, грешен! Мать-покойница меня умоляла: покрестись, покрестись, сыночек. Но стоял на своём, думал, что дружина меня не поймёт. Уповал не на Бога, но на собственную удачу. Может быть, и зря...

– Время есть ещё. Мы достанем священника, он тебя окрестит.

– Поздно, Милонеже-Савва... Как у вас, у христиан, часто говорят? «Рад бы в рай, да грехи не пускают». Жил с Перуном в сердце, с именем его и умру. А теперь ступай. Дорог каждый час.

Савва-Милонег сделал шаг назад, осенил князя крестным знамением и проговорил:

– Отпусти ему, Господи, бо не ведал он, что творил.

Поклонился и вышел из палаты.

Святослав сел на лавку, локти положил на колени, пальцы переплёл. Вспомнил Ольгу, споры с матерью насчёт христианства и сожжённые церкви – в Киеве, Пловдиве и Переяславце. Тяжело вздохнул и, зажмурившись крепко, тихо произнёс:

– Господи, прости!..