Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)

Киевляне зашелестели.

– Это не по правилам, сыне, – улыбнулся волхв. – В жертву предназначены эти шестеро...

– Но гадание их отвергло, – возразил Святослав.

– Можно повторить.

– Для чего повторять, если случай выпал бросить на Милонега?

У кудесника кровь отхлынула от лица. Он проговорил:

– Милонег – мой единственный сын... Остальные юноши – не единственные дети в семьях, я так выбирал...

– Чепуха, – рявкнул князь. – Если жребий выпадет на него, он предстанет перед богами. Это честь для волхва, как ты... И потом, разве хорошо: у других людей можно юношей забирать, а тебя не тронь? Где же совесть твоя? Или я не прав?

Возражать Святославу было трудно, а когда он находился под парами, все кругом знали давно: лучше не перечить, выйдет хуже. И поэтому, содрогаясь, волхв ему ответил:

– Прав...

– То-то же, святейший... – Князь блеснул хитрыми очами. – Ставим на Милонега! Двум смертям не бывать, а одной не миновать!

До Анастасии дошёл смысл происходящего. Голова её отчаянно закружилась. «Господи, – прошептала она по-гречески. – Если Ты спасёшь его, я останусь верной женой Ярополку до конца моих дней!»

Кубик блеснул на солнце. Застучал гранями по блюду.

– Шесть! – крикнул Святослав.

– Шесть! – возликовала толпа.

Жеривол покачнулся. У Анастасии потемнело в глазах. Где-то рядом заиграла ритуальная музыка. Милонега тут же раздели донага, облачили в яркую пурпурную мантию, а на голову надели венок из красных цветов. Святослав подошёл к быку, лежащему на специальной площадке, – ноги несчастного животного были связаны; красный испуганный глаз посмотрел на князя. Князь полоснул мечом по горлу быка. Хлынувшая кровь моментально наполнила приготовленный для этого таз. Кровью Святослав вымазал себе руки и лицо, передал тазик Жериволу, тот проделал то же самое. Пальцы его заметно дрожали. Он, приблизившись к Милонегу, поднял на сына полные слёз глаза.

– Бедный мой сыночек, – произнёс отец.

– Отче, ничего. Главное, ты держись. Я уж как-нибудь.

– Глупый, глупый мальчик, – волхв зачерпнул кровь из тазика и любовно провёл рукой по щеке Милонега. – Жаль, что ты уже не поймёшь: беды наши временны; то, что гнетёт тебя, завтра кончится. Знаю, вижу: любишь эту девочку. Но любовь прошла бы. Встретил бы другую, тоже славную... – Он провёл рукой по другой щеке сына.

– Отче, нет. Я ведь тоже ворожить умею чуть-чуть. Настенька – моя единственная любовь.

– Этого никто знать не может. Даже ворожеи...

– Не хворай. Будь всегда здоров...

– Сыночка, прощай!..

Милонега подвели к лодке, по бортам увитой толстыми гирляндами. Положили в неё бычью голову, много всякой снеди, дорогую утварь. Посадили юношу, руки и ноги привязали к скамьям. И толкнули в воду.

Лодка поплыла – дальше, дальше от берега. Люди шли за ней, танцевали, пели и благодарили богов.

Милонег почувствовал, как вода сквозь нарочно проделанные отверстия заполняет дно. Страха не было. Красное кровавое солнце, уходя за Киев, золотило крыши его теремов. Синий Днепр тёк спокойно и безучастно, морща гладь золотыми волнами. Где-то там, далеко позади, оставалась Анастасия, уходили заботы и треволнения. Наступала вечность...

Лодка постепенно тонула. Грохотали бубны и визжали сопели. Танцевали люди.

– Слава Роду! Слава Перуну! Слава Берегине! – распевали они.

Нос у лодки первым ушёл под воду. Задралась корма. И буквально через мгновение волны сомкнулись над головой Милонега.

– Боги приняли жертву! – раздалось среди киевлян. Радости толпы не было границ.

Лишь Анастасия, потеряв сознание, как убитая птица, тихо повисла на руках Ярополка.

Константинополь, осень 968 года

Как уже говорилось, оскопление незаконнорождённых мальчиков широко практиковали при дворе в Византии. Император Роман Лакапин повелел кастрировать сына своего, Василия Нофа, плод его любви к русской пленной. Евнух вырос в монастыре, был начитан и образован. В силу своего положения, он не мог претендовать на наследство и трон, но отец-император завещал ему небольшое имение, приносившее неплохой доход. Новый император, Константин Багрянородный, был женат на сестре евнуха Василия – Елене – и назначил его собственным помощником. Но судьба переменчива, а особенно при дворе, где всегда плетутся интриги: после смерти Константина Багрянородного к власти пришёл его сын Роман II – со своим помощником, тоже евнухом – Иосифом Врингой. А Василий Ноф отправился в собственное имение. Некоторое время спустя он вернулся в столицу, жил у себя во дворце, читал лекции на юридическом факультете университета и лелеял честолюбивые замыслы...

Час его пробил со смертью Романа II (слухи ходили, что Феофано и Василий императору подсыпали яд). Ноф поддержал Никифора Фоку, поднял восстание в Константинополе и, вооружив три тысячи собственных рабов, осадил дворец Вринги. Вринга был низложен и отправлен в ссылку. А Никифор Фока, объявленный василевсом, евнуха Василия сделал председателем сената, первым министром и присвоил ему титул паракимомена.

К осени 968 года евнуху исполнилось шестьдесят четыре. Он был худ и злобен, маленького роста, с жёлтым сморщенным лицом, крючковатым носом, сгорбленной спиной и кривыми ногами. Паракимомен ходил, опираясь на палку. Ненавидел всех, кроме чёрного кота по кличке Игрун, – толстого, закормленного сметаной и здорового как собака. Кот был также кастрирован во младенчестве Евнух возил его с собой в сенат, в замок Вуколеон и на ипподром. Только перед храмом Святой Софии оставлял на руках у раба при входе.

Две недели назад у Василия Нофа с отстранённым от должности логофета Иоанном Цимисхием состоялся такой разговор.

– Не волнуйся, – сказал паракимомен, сидя с Игруном на коленях и водя жилистой ладонью по спине кота. – Я добьюсь, что Никифор переменит своё решение. Сможешь жить ближе к Феофано – например, в Халкидоне Будешь еженощно ездить к ней через Босфор.

Рыжий армянин покраснел. Произнёс, отводя глаза:

– Я прошу без пошлых намёков. Речь идёт о чести императрицы!

– Что ты, что ты! Я не стал бы намекать на несуществующие вещи... Пошутит, пошутил. Буду говорить откровенно: ты мне нужен, Цимисхий.

– Для чего?

– Знаешь, для чего... Василевс Никифор Фока – политический труп. Он зарвался Задушил всю страну налогами, запретил монастырям земли покупать и так далее. Больше тебе скажу: хочет оскопить императоров Константина и Василия и отправить их в монастырь. А престол завещать брату Льву..

– Быть того не может!

– Правда, правда. Без тебя я не справлюсь, но и ты без меня ничего не сможешь. Надо быть в союзе. Если победишь – станешь василевсом. Гарантирую.

Иоанн посмотрел на евнуха с недоверием:

– Ты, Василий, хочешь уничтожить меня? Я начну собирать людей, а Никифор потом будет извещён? И отрубит мне голову?

– Сомневаешься? Правильно делаешь, Цимисхий. В наше время нельзя доверять никому. Я и сам себе иногда не верю... Пошутил, пошутил. Поезжай в имение своё и жди перевода в Халкидон. Сам увидишь, что я не лгу.

Паракимомен был уверен в поддержке Иоанна. Оставался патриарх – неподкупный девяностолетний старик, тоже евнух, сторонившийся закулисных игр. Но, как стало известно Нофу, высший церковный иерарх выражал недовольство политикой Никифора в отношении священнослужителей. В частности, Фока издал закон, по которому сам утверждал всех епископов, – одного желания патриарха было отныне мало. И Василий, оставив Игруна на попечение слуг, покатил в резиденцию главы греческого православия.

Звали патриарха Полиевкт. Высохший, больной, он впадал иногда в беспамятство, рвался в такие минуты изгонять Антихриста из храма Святой Софии, якобы сидящего там под аналоем; но обычно был тих и вял, обожал варенье из вишен и часами слушал, как поют псалмы.

Неожиданный визит паракимомена патриарх воспринял без удивления. Подал руку для поцелуя. И, тряся голым подбородком, произнёс голосом скрипучим и нудным:

– С чем пожаловал, первый министр? Не случилось ли что худое в палестинских землях с войском Никифора Фоки?

– К сожалению, нет, ваше святейшество.

– Почему – «к сожалению»? – вытянул губы Полиевкт.

– Потому что клятвопреступнику не должна удача сопутствовать.

– Наконец-то и ты осознал это в полной мере! – оживился старик. – Я всегда говорил, что Никифор Фока – воплощение дьявола. Мало того, что церковь нашу по миру пустил, так ещё и женился на этой Мессалине-Феофано, будучи крестным отцом её дочери, маленькой принцессы Анны. Это тяжкий грех!

– Да, но вы, как мне помнится, этот брак освятили...

– Мне пришлось. Я потребовал от Никифора: или развестись, или оказаться отлучённым от церкви. А Никифор сказал: «Я выбираю Феофано!» Вот мерзавец!.. Но собрание епископов разрешило женитьбу – в виде исключения... Кроме того, отец василевса – Варда Фока – и ещё протопоп Стилиан присягнули на Библии, что Никифор никогда не крестил принцессу. Ложь, конечно, но, с формальной точки зрения, было чисто... – Тонкая шея Полиевкта, не выдержав тяжести белого клобука, склонилась, и патриарх, утомившись разговором, тихо задремал.

Впрочем, забытье длилось несколько мгновений; немощный старик пробудился, заморгал, закашлял и привёл клобук в вертикальное положение.

– Да? – спросил он. – Так о чём бишь мы?

– Существует мнение, что Никифор Фока исчерпал свой потенциал...

Патриарх посмотрел на Нофа. В целом картина выглядела комично: оба евнуха – сморщенные, сухие, жутко некрасивые, но роскошно одетые – в дорогие материи, вышитые золотом и усыпанные бриллиантами.

– Если вы убьёте его, я буду против, – проскрипел Полиевкт. – Но любой другой способ отстранения поддержу... А кого хотели бы вместо?

– Иоанна Цимисхия.

Патриарх поморщился:

– Тоже запятнал себя связью с Феофано. Но Цимисхий умнее, тоньше, не такой негодяй... с ним сотрудничать будет легче...

Паракимомен встал, кивнул:

– Ваше святейшество, рад, что вы меня поняли. – Он поцеловал Полиевкту руку – Думаю, излишне напоминать, что наш разговор – государственная тайна?

Тот махнул перстами:

– Прочь, прочь ступай, я тебя не видел, ты меня не слышал... Но учти: только не убийство. Прокляну, отреку!..

– До свидания, ваше святейшество, доброго вам здоровья...

И, стуча палкой по шлифованному мрамору, евнух вышел из резиденции. «Только не убийство! – повторил паракимомен. – Говорить легко, сделать трудно. Без убийства не обойтись. Но его представить можно по-разному...»

Этот человек предрешал судьбу половины Европы и части Азии: Византии, Руси, Сирии, Италии. Жилистыми узловатыми пальцами дёргал за ниточки Историю...

Киев, осень 968 года

На могильном кресте было вырезано кириллицей: «Раба Божья Аграфена, урождённая Малуша, дочь древлянского князя Мала Нискинича, преставилась в лето 6476, месяца иуля 6 дни. Упокой душу чистую, праведную!»

Княжич поклонился и поставил на могильный холмик глиняный горшочек с кутьёй (или коливом) – кашей, сваренной из пшеничных зёрен; этим кушаньем поминали усопших. А Добрыня зарыл в могилку несколько яиц и смочил землю брагой из кувшина.

Похоронена Малуша была по христианскому обычаю, так как отец Григорий окрестил её перед смертью, а потом отпел. Рядом высилась церковь Святой Софии. Здесь неподалёку лежал князь Оскол, в летописи названный Аскольдом, тоже крещёный. И аскольдова могила до сих пор в Киеве известна.

– Мама иногда приходит ко мне во сне, – поделился княжич. – Говорит: «Воля, не шали, слушайся Асмуда и дядю Добрыню». Я и не шалю, правда, дядя?

Воевода присел, обнял племянника за плечи:

– Да, наставник тобой доволен. – Он утёр на его щеках бусинки-слезинки. – Скоро я начну тебя обучать разным премудростям военным. Настоящий князь должен не только хорошо читать и считать, говорить по-гречески, геометрию знать и астрономию, но и крепко сидеть в седле, метко стрелять из лука, саблей уметь орудовать, кистенём и палицей.

– «Настоящий князь»! – вздохнул мальчик. – Настоящий князь – Ярополк и ещё Олег. А меня дразнят сыном ключницы.

Взяв племянника за руку, брат Малуши усадил его на скамеечку, стоявшую у ограды, под плакучей ивой, и в тени ветвей, скрывшись от осеннего солнца, произнёс наставительно:

– Потерпи немного. Все узнают, что только ты – настоящий князь. Внук не только И горя, но и князя Мала.

– Расскажи мне о дедушке, – попросил Владимир. – Сколько раз просил Асмуда, а он всё не хочет. В роде Рюрика знаю каждого, про Нискиничей – ничего. Почему от меня скрывают?

Дядя потрепал его по макушке:

– Хорошо, расскажу. На Руси, ты знаешь, несколько племён. Вятичи, радимичи, уличи... На Днепре на равнине живут поляне, а на запад от Киева – древляне. Это мы, наше племя. Называемся так, потому что у нас много лесов. И живём охотой. Собираем мёд. Делаем пеньку... Никого не трогаем. Поклоняемся дубам и берёзам... Ну так вот. Каждое племя имеет князя. У полян были братья – Оскол и Дир. А у нас – князь Ниской. Небольшого роста, но сильный. И когда известный тебе вещий Олег со своей дружиной Киев захватил, Дира и Оскола убил, так сказал Нискому: «Покоришься – я не трону древлян». И Ниской согласился. Дань платили приличную, но без разорения.

Всех такой порядок устраивал. А когда Ниской умер, начал править сын его единственный – Мал Нискинич.

– Дальше знаю, – перебил Владимир. – Игорь потребовал больше дани, и его убили. А Свенельд отомстил древлянам и спалил их столицу Искоростень.

– Так, да не больно так, – ответил Добрыня. – Мал хотел жениться на Ольге Бардовне, засылал сватов. А Свенельд заманил их в баню и спалил. Только после этого началась война. Мал устроил грандиозную требу – далеко в лесу начертил на земле Лихо Одноглазое, в сердце ей поставил жертвенник с едой и телами животных, чучело Морены-Яги; головы свиней и медведей ставили на кольях – тычинушках, а затем подожгли. Но, как видно, боги не приняли нашей жертвы... Помню, как нас уводили в рабство: я несу на руках Малушу, мы идём по скалистому берегу Ужа, а за нами горит Искоростень... Да, мы были в рабстве. Но остались князьями по крови. И поэтому ты – не сын ключницы, а достойный внук князя Мала и князя Игоря. И тебе править на Руси!

Мальчик посмотрел на него заворожённо, широко распахнутыми голубыми глазами:

– Да неужто, дядя?

– Верь, племянник, и это сбудется. Только раньше времени не трепи языком. Враг узнает и помешает. Надо помнить. Нам предстоит ещё много крови. Киевский стол даром не возьмёшь.

– Ты поможешь мне, дядя?

— Я живу этой мыслью.

И они обнялись – крепко, по-мужски, как и подобает соратникам.

Вдруг приблизились топот и крики: «Воеводу Добрыню – к князю! Воеводу Добрыню – к князю!»

– Ну, пора, – брат Малуши взял Владимира за руку. – Святослав мне велел присутствовать на приёме посольства из Нового города.

– А когда мы начнём занятия по военным премудростям?

– Завтра и начнём.

* * *

Но назавтра жизнь дяди и племянника потекла по-иному. А произошла эта перемена после разговора, состоявшегося у князя. Дело было так.

В гриднице – зале парадной княжьего дворца – Святослав сидел в красном высоком кресле. Настроение у него было доброе. Он мотал правый ус на палец, говорил мягким голосом и смеялся на удачные шутки. В креслах чуть пониже сидели: старшие княжичи – Ярополк и Олег, в белых простых одеждах, подражая отцу; Жеривол – в белой мантии; сын Свенельда Лют – в бархатной тужурке; и вбежавший перед самым началом приёма Добрыня – раскрасневшийся от быстрой ходьбы и немного взволнованный. На скамейках напротив разместилось посольство: Богомил, по прозвищу Соловей, и ещё четверо знатных новгородцев, среди них – Рог и Бочка. Поднеся дары Святославу – шкуры, серебро, золотую утварь, – представители городского веча изложили просьбу: княжича прислать для суда и власти.

– Остромир скончался, – заключил Соловей, – и пошли раздоры. Помоги замириться, княже.

Честно говоря, этот поворот не входил в планы Святослава. Он хотел, уходя будущей весной на Балканы, Ярополку передать киевский стол и в подмогу ему оставить Люта, а Древлянскую землю у Свенельда забрать, посадив в Овруче Олега. Новгород не вписывался в эту задумку. Но терять такую славную вотчину тоже было жалко.

– Благодарен новгородцам за честь, – весело ответил развалившийся в кресле князь, – но неволить сыновей не пристало Сами согласятся – я не стану противиться. Говори, Ярополче.

Юноша склонился в поклоне; его жидкие волосы скреплены были лобным обручем; небольшой подбородок упирался в грудь.

– Отче, – произнёс Ярополк, выпрямившись, – сердце не лежит у меня к Новгородской земле. Мне милее Киев. Лучше умереть холопом на родине, нежели посадником на чужбине. Уж не гневайся, отче.

– Я не гневаюсь, – сказал Святослав. – Ну а ты, Олеже? В Новгород поедешь?

Бравый ширококостный средний сын мощную пятерню приложил к груди:

– Отче, дозволь остаться. Любо мне воинское дело, просится душа с тобой на Балканы. Я от скуки умру на сводах да вечах среди новгородцев. Над собою пока не властен – как же властвовать над другими, отче?

– Тоже верно, – поддержал Олега отец. – Видишь, Богомил, как оно выходит. Не желают княжичи. Мне послать больше некого в Новый город.

Наступила пауза.

– Княже, у тебя есть и третий сын, – вдруг сказал Добрыня.

Святослав засмеялся. У него были крепкие красивые зубы, как у доброй лошади. Вслед за ним засмеялись прочие: Жеривол – негромко, сдержанно, княжичи – с издёвкой, лишь Мстислав Свенельдич губы зло скривил. Красный, гневом налитый Добрыня напряжённо молчал.

– Да, действительно! – потешался князь. – Как ты смотришь на это, Соловей? Мальчик умненький, на лету хватает науки – Асмуд очень его хвалил в последнее время. А в придачу ему я пошлю Добрыню – дядькой и вторым наставником. Славная выйдет парочка! – и опять живо рассмеялся.

Новгородцы сидели хмурые. Неожиданно ответил Богомил:

– Почему бы нет, досточтимый княже? Твой Владимир, конечно, мал, но Добрыня зато всех заткнёт за пояс. Мы о нём наслышаны. Станет он посадником при племяннике-князе.

Святослав перестал смеяться. Поглядел серьёзно.

– Что ж, – сказал, – может, ты и прав. Как считаешь, Мстише?

У Мстислава Свенельдича было лишь одно на уме: с глаз убрать Добрыню скорее – и чем дальше, тем лучше; в Новгород так в Новгород, может, там и сгинет. И поэтому Лют заверил:

– Мудрое решение. Лучше не придумаешь.

– Ну а ты, Жериволе, возражать не станешь?

– Я пророчу славное правление княжичу при содействии Добрыни, – объявил кудесник.

– Позовите тогда Владимира, – распорядился князь.

Мальчик вошёл в палату несколько встревоженный. Люди заулыбались: конопатый, маленький, в бархатных варяжских штанишках и белых гетрах, был он совсем ребёнком, и при мысли, что это – будущий правитель Господина Великого Новгорода, разбирало веселье. Княжич поклонился и спросил – чистым, звонким дискантом:

– Отче, звал меня?

Святослав смотал со среднего пальца длинный сивый ус и проговорил:

– Звал, голубчик, звал. Есть к тебе вопрос. Ты хотел бы вместе с дядей твоим в Новгород отправиться, княжить там как мой представитель?

Мальчик заморгал и взглянул на Добрыню. Тот кивнул ему чуть заметно.

– Да, хотел бы! – ответил он.

– Так тому и быть! – повелел Святослав. – Это уже не шутка. Собирайся, Добрыне, в путь-дорогу. Правь по совести. Нашего Волю береги. Если что с ним случится – не снести тебе головы, – и подставил руку для благоговейного поцелуя воеводы. – Богомиле, доволен ты?

– Благодарствую, княже, – сказал Соловей. – Думаю, что тебе не придётся раскаяться в нынешнем поступке.

И посольство единодушно отвесило поясной поклон.

Вышгород, осень 968 года

Ольгин град был на север от Киева – час езды на лошади. В ясную погоду с киевской Замковой горы можно разглядеть его очертания. Был он невелик и пригож, омываемый Днепром и Десной, с крепкими крепостными стенами, башней над воротами и двумя высокими теремами – Ольгиным и Добрыниным. Пожилая княгиня иногда каталась на лодке и внимала чтению по греческим книгам. Чаще же лежала в одрине, предавалась воспоминаниям. Выдали её, шестнадцатилетнюю девушку, кроме родного Пскова не бывавшую даже в Новгороде, полукровку – мама русская, а отец из шведов, – за сорокалетнего князя Игоря. Сватом был Свенельд – брат её двоюродный. Мужа она увидела первый раз на свадьбе. Игорь носил короткую бороду, говорил рублеными фразами и любил напиваться в одиночестве. Киев не понравился Ольге – в Пскове было чище и дышалось свободнее. Муж приставал с любовью по три раза на дню, делал это грубо, с неким животным рёвом, а особенно – в пьяном виде, получал удовольствие быстро и охладевал, не заботясь о её ощущениях. Ольга родила на второй год замужества.

Святослава сначала воспитывала сама, а затем выписала из Пскова дядю Асмуда, брата её отца. Он преподавал ещё Ольге – греческий язык, математику, правописание и историю. Княжич не любил заниматься и в науках не преуспел. Скачки, кулачные бои и охота – это увлекало его много больше.

Игорь, отправившись в поход на Балканы, взял себе в наложницы мадьярку. А затем с ней вернулся в Киев. С Ольгой он рассорился и отправил в Вышгород. Святослава же оставил с собой, поручив девятилетнего мальчика воеводе Свенельду – обучать всем премудростям военного дела.

Как-то в Вышгород приехали заморские гости – продавать дорогие ткани, вина, специи. Был среди них блондин – невысокого роста, статный, с белозубой улыбкой. Ольга завела с ним беседу. Говорил он уверенно, отвечал умно и понравился ей своим обхождением. Посулил привезти греческие книги. Ольга приняла его у себя в палатах, потчевала мёдом, а затем, как-то безотчётно, отдалась ему, приведя в одрину. С ним она впервые поняла, что такое чувственная любовь. Молодой человек признался: вовсе он не гость, а древлянский князь Мал Нискинич, обрядившийся в платье купца, чтобы с ней увидеться. Он в неё влюбился три года назад, увидав в Киеве на Купальские праздники. А теперь, когда умерла у него жена Потвора и остался он вдовцом с сыном и дочерью на руках, вспомнил давнюю симпатию... Мал покинул Вышгород, обещав вернуться.

Но произошла история с Игорем: он потребовал слишком много дани, и древляне его убили, привязав к двум берёзам, наклонённым к земле; распрямившись, деревья разорвали пополам Ольгиного мужа. После этого Мал к ней заслал сватов. Ольга приняла их душевно и подумывала ответить согласием, но Свенельд, по собственному почину, запер представителей Мала в бане и спалил. Вспыхнула война. Битву с древлянами начал, как положено, юный Святослав, бросив копьё нетвёрдой детской рукой. Воевода Свенельд сказал: «Начал князь – мы продолжим» – и Искоростень был тогда сожжён. Мала с детьми схватили и хотели убить, но вмешалась Ольга. «Унижение хуже смерти, – объяснила она. – Пусть живёт в граде Любече, станет холопом при конюшне». Это был единственный способ сохранить любимому жизнь.

Вскоре Свенельд стал её любовником. Вместе они ездили в полюдье, объезжали владения, устанавливали места сбора дани и её размеры – то есть «погосты» и «уставы». С ними был Святослав. Простудившись на одной из стоянок, юный князь подхватил лихорадку и едва не умер. Ольга поклялась: «Если он поправится, то порву со Свенельдом и приму христианскую веру». Через день Святослав пошёл на поправку. Ольга сдержала слово.

А сына доверив Асмуду и Свенельду, совершила поездку в Константинополь. Дважды побывала на приёме у императора – Константина Багрянородного, обещала ввести христианство на Руси и признать главенство византийского патриарха. Но не получилось: партия Жеривола-Свенельда, подчинившая себе Святослава, оказалась сильнее. Ольга ограничилась строительством деревянной Софии и поддержкой небольшого её прихода в Киеве.

Мал погиб от руки Свенельда, а Добрыню с Малушей Ольга взяла под своё покровительство. Много раз говорила с сыном, убеждая его креститься. Святослав не хотел. Более того: он женился на дочери Жеривола, печенежке наполовину, без согласия матери. Ольга демонстративно уехала в Вышгород, и самостоя тельный князь (а ему уже исполнилось двадцать два) начал править один...

Да, воспоминания... Многие грехи тяготили ей душу. И пожар Искоростени – более других. Сможет ли Господь этот грех простить? И оставить её в раю? Или же низвергнет в Тартар, обрекая на вечные муки ада? Дума о Божественной каре изводила княгиню, не давая успокоения.

Прибежавшая холопка прервала её мысли.

– Матушка Ольга Бардовна! – закричала та. – Едут, едут! Цельный караван!

– Кто такие, откуда? Говори, как следует.

– Значится, из Киева. Спереди ладья – парус ейный – красный, на ем трезубец. Не иначе – князь.

– Господи, Пресвятая Богородица, – прошептала женщина и перекрестилась. – Что-то мой сынок снова выдумал. Может, новый поход? Но сейчас походу не время – осень. Глядя в зиму, не идут на врагов...

Но сомнения вмиг рассеялись: это был Добрыня с маленьким Владимиром, направлявшийся в Новгород. Там же ехала Несмеяна – тощая жена воеводы с челядью, а в других ладьях – Асмуд, Богомил со своим посольством, небольшая дружина, лошади, еда.

– В Псков-то не заглянете? – спрашивала княгиня, принимая родственников в парадной палате. – Я, как видно, не выберусь уже. За меня поклонитесь праху маменьки и тятеньки.

– Побывать не мешало бы, – согласился Асмуд. – Я один из братьев остался. Да и то: младше Клеркона на восемь лет, ну а Барда – на пять.

– Доведётся гостить в Старой Ладоге, – продолжала напутствовать Ольга Бардовна, – то привет передайте Олафу Трюгвассону; что живёт там с женой и дочерью. Он далёкий наш родственник и норвежский конунг.

– Что такое «конунг»? – задал вопрос Владимир; он сидел и болтал ногами, явно тяготясь разговором взрослых.

– Князь по-скандинавски – каган. Олаф – наш двоюродный дядя по его жене, Торгерде. После того, как в Норвегии власть захватил Харальд Серый Плащ – старший сын Эйрика Кровавой Секиры, – Олаф с семьёй скрылся на Руси. Мы его приветили, хоть родство наше и не кровное.

– Да, знакомство это будет не лишним, – поддержал Добрыня. – Посетим непременно Старую Ладогу.

– Сколько вы пробудете в нашем городе?

– День-другой, думаю, не больше. Надо двигаться, коль погоды стоят хорошие.

– Станете сниматься – скажите. Выйду проводить. Годы мои такие – может быть, и вижусь с вами в последний раз.

– Не накликай беды, племянница, – пожурил её Асмуд. – Я вон старше тебя на шестнадцать лет, а и то о смерти пока не думаю.

– Я всегда тобой восхищалась, дядя.

* * *

Во дворце Добрыни шли приготовления к ужину. Несмеяна командовала холопами, распоряжалась насчёт перемены блюд, а затем – ночлега. Девки бегали с этажа на этаж кто с подушкой, кто с сундучком; дым валил из печной трубы летней кухни, расположенной посреди двора; поросята визжали, куры кудахтали, ощущая своё съестное предназначение. Наконец, отдав последние указания, Несмеяна прогнала всех из клети, села у оконца, дух перевела. Ей в последнее время нездоровилось. Кожа на лице, далеко не первой свежести, светлым пушком покрытая, стала суше, бледнее, начала шелушиться. Заострились скулы. И глаза будто бы запали. Если Претич, её отец, походил на дворнягу, то она собой представляла совершенную колли – с длинным носом, небольшими зубками, расположенными по эллипсу острыми ушами, сросшимися с шеей. Глядя в зеркальце, – не стеклянное с амальгамой, как у нас, а кусок серебра, отшлифованный до блеска, – Несмеяна думала: «Вот ведь незадача... Только примирилась с Добрыней, и семейная жизнь на лад пошла, взял меня с собою – нате вам, расхворалась, стала хуже прежнего. Как разлюбит меня теперь? Скажет: некрасивая, злая, старая... Тётка Ратша надавала порошков из трав, разных снадобий – ничего не действует. Разве что последнее средство – выкупаться в козьем молоке? Но придётся подождать до приезда в Новгород. Здесь-то молока столько не возьмёшь...» В дверку постучали.

– Кто? – спросила она, не сумев скрыть досады.

– То Юдифь...

– А, входи, входи.

Мужнина наложница выглядела прелестно: тонкое точёное личико, глазки-черносливины, розовые губки. В голубой полупрозрачной накидке, прикреплённой к голове золотой тесьмой, в шёлковом халате тёмно-синего цвета, синих туфельках, шитых серебром, пленная хазарка не могла не вызвать тайной зависти в Несмеяне. Поклонившись, Юдифь мягко улыбнулась:

– Я хотела сказать: банька есть готов. Ты хотеть идти?

– А Добрыня не возвращался от Ольги Бардовны?

– Нет, ещё не видеть.

– Ну, тогда пойду сполоснусь. Может, станет легче.

– Я хотеть боярыне помогать.

– Ничего, как-нибудь управлюсь.

Несмеяна подумала: «Задушить бы тебя, змеюку. Если ляжет с ней, я её убью. А потом себя. Чем терпеть позор, лучше умереть».

Вскоре появится Добрыня с Асмудом и племянником. Отпустив учителя, пожелавшего перед ужином подремать у себя в светёлке, дядя и Владимир стали подниматься по лестнице в терем. Им навстречу выбежала Юдифь. Поклонилась, сказала:

– Господин Добрыня Малович, господин Владимир Святославлевич, милость есть просить, есть добро пожаловать.

– Здравствуй, милая. – Он поцеловал щёчку-персик наложницы с явным удовольствием. – Где мои ребятки? Проводи, покажи. Пусть поздравствуются с отцом. Познакомятся со своим двоюродным братцем.

Княжичу хазарка понравилась. Он подумал: «У меня тоже будет много жён. Самых разных племён и стран. Но таких, как Несмеянище, брать не стану».

Дети Юдифи – близнецы Савинко и Милена – не произвели на Владимира особого впечатления. Было им года два. Мальчик тёмненький, косоглазенький, больше в мать, чем в отца; девочка, напротив, блондинка, нос пупырышком – как Добрынин, Малушин и его самого, – здесь порода Нискиничей проявилась уже в полной мере.

– Ну, идите к тятеньке, – ласково пропел дядя. А Юдифь подтолкнула их, лопоча что-то по-хазарски.

Гё испуганно жались друг к другу, наконец Милена заплакала, а Савинко спрятался за мать.

– Вот ведь глупые, – засмеялся княжич. – Тятю своего не признали.

– Ничего, привыкнут ещё, – не обиделся воевода.

И они пошли во вторую клеть. Там сидела девочка, вышивая на пяльцах. Подняла лицо, глядя на вошедших.

– Здравствуй, моя Нежданушка!

– Тятя, тятя! – и она бросилась на шею Добрыни. – Как ты долго не ехал! Все глаза проглядела, сидя у окошка!

Дочка и отец целовались звонко, радостно. Было ей без малого девять лет. Тёмно-русые красивые волосы на пробор расчёсаны, в косу сплетены. Розовая лента обнимала голову. Брови были тёмные, прямо-таки собольи. Карие глаза блестели озорством. Красный сарафан доставал до пят. А короткие рукава рубашки обнажали руки. Стройная, весёлая, девочка казалась маленькой русалкой.

– Как ты стала на Белянку похожа! – восхитился Добрыня. – Познакомься, доченька: это твой двоюродный брат, сын Малуши и князя Святослава, – Владимир. Едем с ним княжить в Новый город.