Текст книги "За лесными шеломами"

Автор книги: Юрий Качаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Опустилась ночь. Битва затихала. Замерли на воде остановленные противником ладьи. Темнота поглотила подробности разыгравшейся драмы.

А в шатёр Кирея, отшвырнув полог в сторону, забежал Асфар. Жирное его лицо источало радость, Впереди, как ценнейшую реликвию, он сжимал кожаную сумку.

– Ну? – спросил его хан.

– Слава нам! – произнёс Асфар. – Мы разбили русичей! – и, упав на колени, запустил руку в сумку.

Хан увидел: показался над краем кожи полновесный Асфаров кулак в перчатке – он сжимал пук волос; вслед за волосами появилась лысина, а потом и вся голова Святослава – серая, с закрытыми веками и с разинутым ртом – страшная, свирепая. Пятна чёрной крови запеклись на обрубленной шее.

Хан Кирей оставался бесстрастным. Он сказал, не моргая:

– Хорошо, Асфар. Я тебя награжу. А теперь отдай эту голову лучшим ювелирам: пусть очистят череп, окуют серебром и отполируют, сделают красивую чашу. Буду пить из неё кумыс.

– Слушаю, светлейший!..

Так закончил свой жизненный путь сын княгини Ольги. А больной Ярополк превратился в единственного законного правителя в Киеве. Но надолго ли?

Воеводы Вовк и Свенельд беспрепятственно продвигались к северу. У варяга были далеко идущие планы: он желал не только возвратить Древлянскую землю, но и самому сесть на княжеский стол, подчинив себе также Новгород. Вместе с сыном Лютом он рассчитывал сделать это быстро.

Иоаннополь (Преслава), лето 972 года

Калокир был единственным сыном протевона Феодосия. Он родился двадцать девять лет назад в Херсонесе Таврическом и с младых ногтей радовал отца цепкостью ума и хорошей памятью. В десять лет знал наизусть Гомера и поэму «О святом Киприане», пользовавшуюся в Византии большой популярностью. Хорошо разбирался в точных науках, рисовал, виртуозно играл на арфе, обладал приятным певческим баритоном. В Херсонесе многие богатые семьи так и мечтали выдать дочек за красивого и знатного жениха. Но его отец Феодосий думал о карьере сына в столице. Зная, что больной Константин Багрянородный лечится на водах Бруссы, протевон под предлогом собственного недуга (мнимого, разумеется) устремился туда же, взяв с собой Калокира. Юноша понравился императору, он велел принять сына Феодосия в университет без экзаменов и назначить именную стипендию. О, счастливые годы юности! Шумные пирушки, переходящие в коллективные оргии... В эти годы Калокира заметил евнух Василий, отстранённый от дел и недолгое время читавший лекции по истории римского права. Выходец из Тавриды стал его любимым учеником. А в июле 963 года сын Феодосия участвовал в штурме дворца Иосифа Вринги и тем самым способствовал воцарению василевса Никифора. Евнух в благодарность за это сделал его помощником логофета в департаменте внешних сношений и почт, а Никифор впоследствии присвоил титул патрикия.

В то же время василевс получил письмо от правителя Херсонеса – протевон сообщал об активности Святослава и прямой угрозе византийской колонии. Феодосий взвывал о помощи. И тогда Никифор по рекомендации Нофа разработал отличный план: подкупить киевского князя и отвлечь его от Тавриды, бросив на борьбу со строптивыми болгарами. Миссию поручили возглавить Калокиру. Он отправился домой в Херсонес.

В отчем доме было всё по-прежнему: тишина, уют, лёгкое вино и неспешные разговоры о торговых сделках. Святослав, по слухам, вместо юга поскакал на восток – усмирять взбунтовавшихся вятичей. И расслабленный Калокир год провёл у родных пенатов: личные дела отвлекли его от политики – он влюбился в Агнессу, дочку знатного херсонесца, сделал предложение и женился. Их медовый месяц был великолепен: ласковое море, бархатные персики и не менее упоительные перси. А потом и новость – тоже из разряда приятных: юная жена Калокира оказалась беременной. В марте 967 года у супругов родился мальчик, названный в честь покойного дедушки Агнессы Львом. А спустя два месяца Калокир отправился в Киев – подкупать Святослава и нацеливать русское оружие на Болгарию... Всё дальнейшее вам уже известно.

Став императорским наместником в Болгарии, Калокир написал письмо в Херсонес и позвал жену приехать к нему в Преславу. Та ответила радостным согласием и весной 972 года с пятилетним Львом села на корабль, плывший в Варну. Муж встречал её с многочисленной свитой.

Он стоял на пристани в золочёном тюрбане и пурпурном плаще; на цепи из чистого золота красовался орден – знак доместика Паристриона, символ власти; драгоценные камни усыпали всю его одежду. Калокир смотрел на швартующийся корабль и с волнением думал, сможет ли опять полюбить Агнессу. Пятилетняя разлука – не пустяк. Льва она родила, не успев разменять третьего десятка – нежная, цветущая, голова в забавных кудряшках. А теперь ей исполнилось двадцать два. Если Агнесса вновь ему понравится, будет очень славно, ну а если нет... Впрочем, о плохом думать не хотелось. Калокир взглянул на сброшенный трап.

Первым на мостках появился мальчик – рыженький, подвижный. Посмотрел на отца хитрыми глазами серо-изумрудного цвета. Что-то сказал и скрылся. Наконец, поддерживая мантию, выплыла Агнесса. Или не она? Калокир сначала даже не понял, удивился: неужели эта красавица, стройная и гордая, с незнакомым выражением губ – лёгкого презрения ко всему – есть его жена? Сердце его забилось от счастья: хорошо, что она приехала, он не прогадал!

Калокир двинулся к мосткам и помог ей сойти на землю. Руки Агнессы были лёгкими и холодными. Оба супруга встретились глазами. «Ну? – спросила она. – Я по-прежнему хороша собой?» «Даже лучше, – ответил глазами он. – Ты во многом другая, и такой мне безмерно нравишься». «Ты мне тоже, – заявила она глазами. – Думаю, мы поладим – и в быту, и в постели». «О, я жду этого мгновения с нетерпением!» согласился он. Вслух же проговорил.

– Ваша светлость, разрешите приветствовать вас на земле Паристриона.

Агнесса склонила голову (волосы её были тщательно прибраны и заколоты драгоценными шпильками):

– Благодарна вам, ваша светлость, за возможность приехать к вам и участвовать в вашей жизни, как и подобает супруге. Я давно считала, что моё соломенное вдовство странно затянулось.

– Видит Бог, я призвал вас к себе при малейшей возможности.

– Очень буду рада, если это правда.

– Вы ревнуете, ваша светлость?

– Я? Отнюдь. Наша вера учит людей смирению. И наказывает за грех прелюбодеяния – так ли, ваша светлость?

– О, конечно же, ваша светлость. Я пред вами чист.

– Столько месяцев воздержания, ваша светлость?

– Как монах, как последний евнух. Только с думой о вас я всегда вставал и ложился. – На его лице было выражение благородной святости.

Зная, что патрикий нахально лжёт, благоверная рассмеялась в голос:

– Вы такой же, как пять лет назад. Это поразительно!.. Разрешите представить вашей светлости сына Льва: поклонись отцу, непослушный мальчишка! Я измучилась с ним за время пути: так и норовил выпрыгнуть за борт – всё хотел увидеть, как плывут акулы.

Лев разглядывал родителя с любопытством и без тени страха. Калокир нежно улыбнулся:

– Здравствуй, дорогой. Ты доволен путешествием?

– Нет, не очень. Я надеялся, что на нас обрушится какой-нибудь шторм, поломает мачты, разорвёт паруса и наделает массу бед.

– Вот, извольте видеть, – фыркнула Агнесса. – Это не ребёнок, а какой-то разбойник. С ним ещё наплачемся.

До Преславы-Иоаннополя ехали не больше восьми часов. В городе высоких гостей встретила болгарская знать, патриарх Дамиан, присланный Константинополем, и стратопедарх Пётр Фока, находившийся в распоряжении Калокира. И хотя последствия прошлогоднего штурма всё ещё бросались в глаза – не везде восстановленными домами, чернотой обгорелых мостовых, – в целом бывшая столица выглядела пристойно: золочёные купола церквей, пышные сады, белые дворцы. Впрочем, здесь не чувствовалось налёта античности, характерного Херсонесу; здания попроще, а толпа на торжище покрикливее. Встретить на улочке Преславы кур и уток, а порой и свинью, лежащую в луже, было делом обычным; власти Херсонеса с этим боролись, живность в городе не бродила, разве что собаки, да и то нечасто. В общем, у Агнессы после первого впечатления от города выражение губ сделалось ещё амбициознее. Не понравились ей и встречавшие их бояре – суетливые и подобострастные. Патриарх Дамиан показался злым – плоское лицо и бородка клинышком; евнух Пётр – просто отвратительным, с мокрой нижней губой и вторым подбородком. «Господи, куда я приехала?» – думала Агнесса, наблюдая своё окружение.

Вскоре жизнь во дворце подчинилась желаниям и взглядам Агнессы. Гордая гречанка завела всё по-своему: начиная от мебели и убранства комнат и кончая слугами (многих она выставила за дверь, а других набрала, выписала из Константинополя). Неуёмная энергия клокотала в ней: женщина следила за уроками Льва, за приготовлением блюд, за покупками на базаре и одеждой своих домашних. Не прошло и месяца, как Агнесса давала указания Калокиру – о политике в отношении местного населения, патриарху Дамиану – о сюжетах проповедей с амвона, евнуху Петру – о необходимости крепить дисциплину подчинённого ему войска. Калокир вначале внутренне смеялся, но потом стал прислушиваться к советам – многие из них оказались дельными. Лишь один вопрос вызвал в нём протест – относительно кормилицы Марии.

– Что здесь делает эта клуша? – как-то раз пришла к мужу благоверная. – Да ещё с выводком детей?

– Ты же знаешь: я остался жив только благодаря её помощи.

– Ну и что? Награди и вышли куда-нибудь. Я даю Марии три дня на сборы. В понедельник её не должно быть во дворце.

– Ну, к чему такие условия? Женщина она скромная, работящая. Хорошо готовит. Между прочим, дочка Софья у неё – от царя Петра.

– Знаю, слышала. Ну и что такого? Ведь не от тебя же. Или ты с Марией тоже предавался любовным утехам – вдалеке от родной семьи? Ты единственным способом можешь доказать мне свою незаинтересованность в этой бабе – выгнать её отсюда.

– Милая, ты жестока.

– А, пасуешь? Значит, что-то было?

– Ладно, ладно, – пробубнил Калокир. – Сделаю, как ты хочешь.

Он пришёл в комнату к кормилице и, стараясь не смотреть ей в глаза, начал говорить:

– Видишь ли, моя жена до крайности подозрительна и ревнива. Наша связь может быть раскрыта. Я в тревоге, Мария.

– Значит, мне покинуть дворец? – коротко спросила она.

– Видимо, придётся. – Оглянувшись на дверь, он достал из-за пазухи золотой браслет, весь усыпанный изумрудами, и сказал вполголоса: – На, держи скорей. Выгодно продашь – купишь дом и сад. А на те подарки, что дарил тебе раньше, ты, я думаю, проживёшь безбедно.

Мать Софии тихо загрустила. Перешла на «вы»:

– Благодарна вам, ваша светлость, за оказанную честь и дарованную милость...

– Ну, не надо, не надо, – приласкал женщину патрикий, – мы должны расстаться друзьями. – Он скользнул рукой по её груди – мягкой, пышной, закатил глаза и вздохнул со звуком: – О-о, Мария!.. Всё, прощай. Ты поселишься тут, в Иоаннополе?

– Нет, поеду, наверное, в Доростол. Там родня мужа – если что, помогут... Просьбу можно, ваша светлость?

– Да, пожалуйста, слушаю тебя.

– Разрешите Ивану оставаться привратником, а Андрею – конюхом. Лучшего места мне для них не найти. Я поеду в Доростол с девочками – Гликерьей и Софьей. Так спокойнее.

– Будь по-твоему. Я скажу Агнессе. Думаю, жена согласится.

У кормилицы чуть не сорвалось с языка острое словцо, но она сдержалась.

И хотя Агнесса закатила истерику, Калокир проявил неожиданную твёрдость, так что херсонеска волей-неволей уступила позиции.

Тут пришло известие о гибели Святослава. У наместника испортилось настроение: всё же он столько лет действовал бок о бок с князем, связывал надежды с его победами и вообще вовлёк в Балканскую авантюру Между тем Дамиана и Петра эта новость воспламенила.

– Что ж, теперь последняя опасность с севера исчезла, – радовался евнух. – Только Святослав мог собрать новые войска и вновь обрушиться на Болгарию. Дети его малы и слабы. Их бояться нечего.

– Надо воспользоваться случаем, чтобы подчинить себе Русь, – говорил патриарх. – Путь единственный – через христианство. При безбожнике Святославе не было надежд. Он и мазь свою, христианку, не слушал. Помню её приезд к Константину Багрянородному – яркая особа. У покойного императора слюнки потекли. Он до женского пола был большой охотник...

– Ну а кто из русских князей мог бы взять на себя инициативу? – поддержал идею о христианизации стратопедарх. – Может быть, Свенельд?

– Нет, варяг – закоренелый язычник, – отозвался присутствовавший при их разговоре Калокир. – А детей Святослава я не знаю. Но, наверное, можно повлиять на старшего, Ярополка, через дочь Иоанна от Феофано – его жену.

– Очень здравая мысль, – согласился святой отец. – Я могу послать двух монахов – под предлогом передачи православной литературы христианской общине в Киеве и с подробными инструкциями относительно этой девочки.

– Надо ли согласовывать наши действия со столицей? – озаботился Пётр.

– А зачем? Если миссия потерпит фиаско, то никто ничего и не узнает. Если нам фортуна поможет, то в Константинополе будут только рады, – рассудил наместник; он задумался, а потом добавил: – Новая провинция великой империи – Русь. Потрясающие богатства... Кто введёт христианство на Руси, тот войдёт в историю.

– Вот и будем стараться, – весело захрюкал скопец.

Ракома, лето 972 года

Княжье сельцо находилось в трёх часах езды от Нового города, на реке Мете. Чистая вода с косяками рыбок, утки в камышах, исполинские сосны у крутого жёлтого берега, из которого вырывались на свет толстые корявые корни, запахи грибов, хвои, ландышей, паутина, горящая серебристыми нитями на солнце, звон мохнатых пчёл, комары на закате, сладкая колодезная вода, от которой ломит зубы, – вот эскиз этой райской местности. Прочные добротные срубы, как боровики, из земли торчали прямо в лесу. Тут обычно жило несколько семей, промышлявших рыбной ловлей, собиранием ягод, грибов и лесного мёда и охотой на белок, ласок и лисиц. Княжий двор был побольше прочих – с частоколом и воротами из дубовых досок. На венец ворот был надет конский череп. Он предохранял от опасности.

В это лето отдыхать в Ракому приехали: князь Владимир, друг его Божата и Добрынины дети – старшая Неждана, младшие Савинко с Миленой. Их сопровождал Волчий Хвост и четыре дружинника, а по женской линии – Доброгнева, Богомилова жена, мать Божаты. После смерти дочери у неё была сильная депрессия, никого не хотела видеть, даже пробовала повеситься; Богомил се спас, вылечил целебными травами, погружал в гипноз и внушал успокоение. К лету она повеселела, начата опять заниматься домом, и кудесник счёл за благо вывезти её в Ракому – подышать живительной хвоей и вообще сменить обстановку.

Волчий Хвост повинился перед Добрыней за побег Юдифи, а Неждана убедила отца в том, что сотский действовал, как положено, а в случившемся нет его проступка. И хотя посаднику было очень горько, он простил Мизяка. Радость от встречи с любимыми детьми заглушила скорбь по хазарке. А тем более, что симпатия к Верхославе шла по нарастающей. Правда, их отношения до сих пор оставались чисто добрососедскими, но намного теплее прежнего: Несмеяна, уехав, больше не служила препятствием.

– Хочешь, твой Улеб отправится в Ракому? – предложил Добрыня дочке Остромира. – Отдохнёт, наберётся сил и подружится с нашими мальчишками.

– Благодарна тебе, посадник, – поклонилась та, – но тревожно мне будет, коли он уедет. Восемь лет мы не расставались. Я с ума сойду от переживаний.

– Да чего с ним случиться может? – засмеялся Добрыня мягко. – Тихое сельцо, лес и речка. Пять дружинников, среди них – Мизяк. А к макушке лета съездим их проведать.

– Нет, Добрыня, не уговаривай. Мне спокойнее, коли сын останется дома.

– Ну, как знаешь... Я-то думал: он уедет, мне и заглянуть на твой огонёк будет проще...

Тут уж рассмеялась его соседка:

– Ишь, чего придумал! Значит, мой Улеб защитит меня от посадских глупостей.

– Разве же любовь – глупость? – погрустнел Добрыня.

– Дай мне срок, пожалуйста. Я пока не могу решиться. Что-то мне мешает, не знаю... И терять не хочется, и пойти на это отчего-то боязно.

– Хочешь, обвенчаемся по закону предков – в роще, у Перуна? Богомил нас благословит.

– Не дави на меня, Добрынюшка, погоди чуток, – изворачивалась она.

– Я и так гожу – скоро четыре года! – сетовал посадник.

В общем, обошлись без Улеба. Время в Ракоме проводили весело. Утром вставали засветло, бегали на речку и купались до завтрака. Пили парное молоко, заедая пряником. В лес ходили за грибами; мальчики стреляли из лука, иногда рыбачили и катались на лошадях. На обед ели куриный суп или щи со сметаной, жареного рябчика, кашу, пироги, ягоды и яблоки. Отдыхали, качаясь в гамаках. Доброгнева им читала по книжке, привезённой из Византии, о великих подвигах древних греков, тут же переводя на русский. Девочки вышивали на пяльцах. Мальчики бросали ножички в цель. Вечером играли в горелки, а порой заставляли Неждану петь. И ложились рано, вместе с курами, занавесив окна, чтобы не впускать комаров.

Так они и жили. А в начале августа вот что произошло.

Ночью сын Малуши пробудился от криков, топота и дыма. За окном полыхало пламя. Он, как был, в длинной ночной рубахе, босиком, с дико бьющимся сердцем, бросился бежать. Тут же столкнулся с Доброгневой, успокаивавшей плачущих Савинко с Миленой.

– Остальные где? – хрипло спросил Владимир.

– Помогают тушить пожар. Не волнуйся, княже, нет большой беды. Вовремя заметили.

Выскочив на крыльцо, он увидел, как люди, цепочкой, передавали из рук в руки вёдра с водой от колодца к горящему сараю. У забора Мизяк, стоя на лестнице, поливал огонь. Рядом с ним сновали остальные дружинники. Кто-то отдирал и сбрасывал доски на землю, кто-то засыпал их песком, кто-то сбивал пламя дерюгой. Пахло палёным деревом. Дым валил чёрный, неприятный, удушливый. В воздухе летали хлопья от сожжённой соломы. Но огонь уже затихал: вырвавшись ещё из-под крыши несколькими хилыми языками, зашипел, обугливая последние брёвна, задымился и скис. Все смотрели на сгоревший сарай – перепачканные, чумазые, но счастливые.

– Видел, видел? – появился Божата, радостно сверкая глазами. – Это были люди Лобана!

– Где? Чего?

– Их узнал Мизяк!

Удалось выяснить подробности. Волчий Хвост возвращался с речки (он сказал, что ходил купаться, но на самом деле, конечно, миловался с Нежданой) и заметил всадников: те топтались около забора – с той стороны, где стоял сарай. Чиркнули кресалом и зажгли паклю на стреле. А стрелу выпустили из лука – аккурат на соломенную крышу. Их расчёт был довольно прост: от сарая загорятся остальные постройки, и спастись из пылающих хором будет очень трудно. Бросившись на всадников, Волчий Хвост начал стаскивать одного из них. Но едва не погиб от меча другого. К счастью, меч не рассёк ему головы, только оглушил. Всадники поспешно ретировались. Но Мизяк одного узнал: это был Боташа, мечник из дружины Лобана. А Неждана тем временем со своей стороны подняла тревогу, и пожар удалось быстро загасить.

– Я затею свод, – гневался Владимир. – Привлеку Лобана и его людей. Ты, Мизяк, выступишь видком: всё, что видел, доложишь.

– Отопрутся, княже. Призовут собственных видков – дескать, видели Боташу в эту ночь в Плотницком конце.

– А тогда учиню божий суд: раскалим железо, ты и он схватите его: у кого пузыри на руках не вздуются, тот и не солгал.

– Нет, на случай полагаться негоже. Я с Лобаном сам поговорю. Этак понадёжнее выйдет.

Но когда возвратились в Новгород, разговор не мог уже состояться: старший сын Угоняя был убит Добрыней при попытке изнасилован. Верхославу. Старостой же Плотницкого конца выбрали Боташу. Тот поклялся отомстить за погубленного Лобана.

Нижнее Поднепровье, осень 972 года

Хан Кирей получил известие: близ расположения половецких войск захватили двух мужчин странной внешности. Оба шли пешком и везли на телеге сундуки с поклажей. В сундуках обнаружены книги с непонятными буквами. На вопрос, кто они такие, отвечали по-гречески: мол, идут из Преславы с даром для христианской общины Киева, по велению патриарха Дамиана.

– Разберись, Асфар, – распорядился Куря. – Самому будет трудно – привлеки моего племянника, русича. А потом доложи – я приму решение.

– Слушаю, светлейший.

К тысяцкому в шатёр привели задержанных: в чёрных рясах, чёрных капюшонах и сандалиях на босу ногу. Первому из них было сорок с хвостиком: волосы расчёсаны на прямой пробор, борода лопатой, нос величиной с баклажан, зубы – как у лошади. А второй вдвое младше: белокурый, стеснительный, с тонкими дрожащими пальцами, кроткий. Выяснив, что пленные говорят только по-болгарски и гречески, печенег сказал, чтобы кликнули Милонега. Тот вошёл – похудевший и обросший, с правой рукой, висящей на платке, перекинутом через шею. После битвы, в кото рой печенеги разбили Святослава, сына Жеривола нашли без сознания, раненого, в крови. А поскольку было известно, что Кирей доводится ему дядей (киевский волхв больше двадцати пяти лет назад женился на сестре печенежского хана), то племяннику сохранили жизнь, помогли поправиться, убеждали принять ислам...

– Помоги разобраться с этими баранами, – попросил Асфар. – Для начала спроси у них, как кого зовут и откуда родом.

– Я Паисий, – поклонился сорокалетний, – и происхожу из Южной Болгарии. Спутник мой – житель Переяславца. Имя ему – Кирилл.

– Покажите книги, которые были с вами, – тысяцкий с отвращением полистал жёлтые пергаментные страницы и захлопнул переплёт с кружевной филигранью, драгоценными камнями.

– Библия? – спросил.

– Точно так, – подтвердил Паисий. – Ветхий и Новый Заветы, вот Евангелия от Луки и Матфея...

– Чепуха. Драгоценности оторвём, книги уничтожим, вам сломаем спины.

– Господи! – неожиданно закричал Кирилл. – С нами вы вольны делать что хотите, но к Святому Писанию прикасаться грех! Бог вам не простит.

– Нет иного бога, кроме Аллаха, и пророк его – Магомет, а святая книга одна – Коран.

– Но Мохаммед признавал Иисуса, а по-вашему Ису, – как великого пророка. И в Коране много общего с Библией! – наседал блондин. – Мусульмане с христианами – братья. Мы должны воевать не друг с другом, а с язычеством поганым!

Но Асфар только отмахнулся:

– Не желаю слушать. Доложу Кирею – как прикажет, так оно и будет, – и велел увести захваченных. А потом обратился к Милонегу: – Ты мне нравишься, батыр. Зря упорствуешь, отвергаешь дружбу. Мы тебе сохранили жизнь, вылечили рану. Принял бы ислам, стал бы настоящим кочевником. А тем более, в жилах твоих – наша кровь. Хану позарез нужны грамотные люди.

– Я и так помогаю вам – перевожу. – Молодой человек говорил печально и без тени подобострастия.

– Помогаешь по принуждению, потому как уйти не можешь. Станешь мусульманином – обретёшь свободу. Сам же видел: наш ислам выше христианства; больше богобоязни, строже нормы; очищает душу и тело, запрещает вино, но зато разрешает жениться сразу на четырёх.

– Я люблю одну, и других женщин мне не надо. А она – христианка. И поэтому никакой иной веры не приемлю.

– Глупый человек! – сокрушённо сказал Асфар. – Мог бы жить по-царски, богатеть и здравствовать... – И степняк, кликнув часовых, распорядился сопроводить Милонега в его палатку.

С неба сыпалась морось. Ныла раненая рука. Пальцы плохо слушались: был нарушен нерв, и упорный юноша разрабатывал кисть каждый день, постоянно сжимая круглый полированный камушек. «Настенька уверена, будто я погиб, – думал Милонег. – Если Вовк и Свенельд добрались до Киева, то поведали о гибели Святослава и всего войска. Значит, и моей... Лучше умереть, чем прислуживать хану Кирею!» Он вошёл в палатку, опустился на тюфяк, набитый конским волосом. Внутрь заглянула дочка Асфара – Райхон: пол-лица закрыто платком, бархатная курточка и цветные шальвары; девушка ухаживала за ним в дни болезни и кормила с ложечки, обучала печенежским словам, а теперь часто забегала, угощая то кумысом, то душистым кебабом, то рахат-лукумом. И её глаза походили на жареные каштаны.

Сев перед ним на корточки, печенежка спросила Савву:

– Свет очей моих, почему ты грустен?

Он провёл рукой по её плечу:

– Скоро мы расстанемся.

У Райхон потемнели её каштаны:

– Ты от нас уходишь?

Милонег горько рассмеялся:

– Скоро я отправлюсь на небо. Чтобы самому посмотреть, кто же там находится – Саваоф, Яхве или Аллах.

– Шутишь, да?

– Нет, серьёзно. Я сказал окончательно, что ислам не приму. И теперь для меня лучший выход – смерть.

Девушка закрыла лицо.

– О, я знала, знала, – прошептала она, – этим всё и кончится. Нам с тобой быть не суждено. Ты меня не любишь...

– Милая Райхон! Ну зачем ты заводишь старый разговор? Я давно тебе честно всё сказал. Я люблю тебя как сестру, как свою спасительницу, как верного друга...

– Горе мне, горе!

– Ну не плачь, пожалуйста. Лучше помоги.

– Как? – спросила она, отводя ладони от глаз.

– Дай мне свою одежду. Я в неё облачусь и пройду мимо часовых, словно это ты. А тебя свяжу и оставлю в палатке, чтобы все подумали, будто я на тебя напал. И забрал твой наряд насильно.

В первый момент дочь Асфара наотрез отказалась:

– Ты, пожалуй, смеёшься надо мною? Чтобы я отпустила тебя на волю и лишила себя последней надежды на совместное счастье?

Но потом, поразмыслив здраво, уступила логике:

– Если ты меня не любишь, то хотя бы останешься жив. Много хуже знать, что могла спасти дорогого человека и не сделала этого.

– Ты, Райхон, молодчина! – восхитился Савва.

– Просто я – девушка, которая любит.

Отвернувшись, она стала раздеваться. Пали на землю бархатная курточка, шёлковый платок и сорочка. Матово сверкнула смуглая спина. Чёрные красивые волосы были заплетены в бесконечное количество мелких кос. Между тем Райхон развязала тесёмки на боку и, нагнувшись, отчего на спине вместо желобка обнаружились бугорки острых позвонков, стала снимать шальвары. Наконец дочка тысяцкого, стоя к Милонегу спиной и сжавшись, попросила нервно:

– Ну скорее же – связывай меня!!!

Он разделся тоже, рукавами своей сорочки стянул ей запястья, а портами – щиколотки. С шеи снял платок, на котором держалась раненая рука, и сказал Райхон:

– Это – на лицо. Якобы для того, чтобы ты не могла кричать. Девушка откинула голову:

– Поцелуй меня, пожалуйста, на прощанье...

Взяв её за плечи, развернув к себе, он впервые увидел, как она прекрасна: мягкий разлёт бровей, тонкие точёные ноздри, пух на верхней губе, круглый подбородок...

– О Райхон! – взволновался Савва. – Ты само совершенство! Правда...

– Оставайся, не уходи... И прими ислам... Мы тогда поженимся...

Сын волхва ответил:

– Не могу... не могу, хорошая... – И приник устами к её устам. А потом накрыл их своим платком, крепко завязав его на затылке. Девушка легла на тюфяк, Милонег набросил на неё одеяло и начал облачаться в пёстрые шальвары.

А надев на себя женский туалет, повязав накидку и оставив лишь глаза, он взглянул належавшую Райхон. Та кивнула:

– Мы-гы...

Он ответил:

– Прощай! И прости за всё. Ты прекрасный друг. Да хранят тебя наши боги! – И, стараясь имитировать женскую походку, выскользнул на воздух.

* * *

А в степи Асфар и четыре его подручных приводили в исполнение приговор Кирея: книги сжечь, а монахов зарезать. Братья во Христе, перепуганные и жалкие, умоляли своих убийц одуматься, не губить свои бессмертные души.

– «Не убий», – сказано в Святом Писании. «Возлюби ближнего, как самого себя», – повторял Паисий. – И тем более, мы ни в чём не виноваты. Мимо проезжали, и всё. Никого за это не убивают.

– Уничтожить неверных – благо, – отвечал Асфар на ломаном греческом.

– Книг не трогайте, лучше их прочтите, – убеждал Кирилл. – И небесная благодать снизойдёт на вас!

– Замолчи, шайтан! Сам сейчас книги и сожжёшь. Дайте ему кресало.

Белокурый инок трясся, челюсть его дрожала, словно в лихорадке, но монах смог проговорить:

– Ни за что! Не заставите и под страхом смерти!

– Ну, тогда получи! – и Асфар полоснул ножом по его тонкой шее.

Тот схватился за рану, чувствуя, как кровь обжигает пальцы. Закатил глаза, захрипел и рухнул. Судорога свела его тело. Он застыл, и прозрачные голубые глаза вмиг остекленели. Мелкий дождь сыпался на них, а глаза стали неподвижны и бесчувственны.

– Ну а ты? – повернулся тысяцкий к Паисию. – Подожжёшь телегу?

Хмурый монах молчал.

– На, держи кресало. Запали солому.

Инок повиновался. Чиркнул раз, чиркнул два. Глухо пояснил:

– Не горит. Намокла.

– Дай сюда! Я тебя научу, как сжигают богомерзкие сочинения. Вот смотри! – и, ругаясь, начал высекать из кресала искры. Но сырая солома в самом деле не желала воспламеняться.

На лице у Паисия вспыхнула улыбка:

– Провидение не даёт совершиться злу!

– Не сожгу – так порву! – заорал на него Асфар. – Он схватил Библию и, раскрыв, начал отдирать верхнюю обложку.

Вдруг стрела, вонзившись ему в затылок, вышла под кадыком. Тысяцкий, открыв от удивления рот, выпучив глаза и схватившись за край телеги, повернулся лицом к своему убийце. Рядом с ним, на коне, с луком и стрелами в руках, гарцевала Райхон.

– Дочка?.. Ты?! – просипел Асфар.

– Чёрта с два! – рассмеялась девушка незнакомым голосом и рванула с лица платок. Тысяцкий узнал Милонега.

– Это тебе, Асфар, за погубленного князя! – крикнул юноша.

Печенег захлебнулся кровью и осел к колесу телеги.

Инок, воспользовавшись моментом, оглушил одного из охранников, дёрнул меч из ножен и набросился на второю. Савва поскакал за третьим, кинувшимся в степь, и настиг его метко выпущенной стрелой. Лишь четвёртому удалось скрыться от возмездия. Сын волхва и Паисий тяжело дышали, стоя у телеги.

– А теперь – бежим! – улыбнулся русский, но скривился, растирая больную руку. – Скоро уже стемнеет. Нам придётся ехать всю ночь, чтобы нас не догнали. Конь здоровый, выдержит двоих.

– Бросить книги? – испугался монах. – Ни за что на свете!

– Книги, книги! – Милонег нахмурился – Нет ни хомута, ни дуги – как его выпряжешь? Ладно, постараемся... Подымай оглобли. Стянем вожжами как-нибудь. С нами крестная сила!..