Текст книги "Ночной звонок"

Автор книги: Юрий Семенов

Соавторы: Семен Пасько,Юрий Голубицкий,Геннадий Немчинов,Владимир Измайлов,Борис Мариан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Не поостерегся во хмелю Ханыга и рубанул Стрелку, что ему в Китае делать нечего, а на спецсвязь идти – в случае неудачи «вышка» верная, а ему, Ханыге, вовсе ни к чему спешить на луну. Стрелок залепил в рожу за трусость, Ханыга сгоряча ответил. Это Стрелку-то!.. Поизгалялся над ним Стрелок, такой крик из него вышибал, что самого, похоже, жуть брала. Пришил бы, натешившись, если бы старик «Каз-зюля, гад!» не выдумал какой-то таежный суд: пусть, мол, идет, как есть, долго подыхать будет! Стрелок дико хохотал, радовался, даже полушубок не велел снимать, накинутый на голое тело от сквозняка, и чулки тоже: Казюля трекал, что по закону – в чем есть идти должон. Ржал Стрелок, что вот будет смерть так смерть, сроду про такую не слыхивал, надо, мол, кодле при случае подсказать воровскую высшую меру! Казюля даже присоветовал сладким голосом, что, мол, за горой-то скинь с себя все, скорее замерзнешь, а то долго мучиться станешь, а Стрелок ему за тот совет – в рыло! Вдогон шмалял Стрелок, но для напуга, не попадал, так-то он даже кирной не мажет, и все хохотал, как чокнутый… Он вообще последнее время психует, Стрелок, видать, чует судьбу. Но вдогон за ним они не пойдут, а когда и где пойдут и Китай, он не знает. Шныря, скорее всего, пришьет Стрелок, но не сразу: им же поклажи сколь тащить, а Стрелок не любитель тяготиться. Казюлю не тронет до конца, Казюля тайгу знает, без него Стрелок пропал в тайге. Вообще, Казюля – старик темный, как гроб, гляди, сам подколет Стрелка при выгоде… Он, Ханыга, по гроб жизни не забудет, кто его спас, и пусть начальник в надеже будет, он сам пойдет на Стрелка, и никакая кодла его за то не осудит! Не, пусть начальник не думает, он не подорвет, воровское слово, все будет в порядке! Он, Ханыга, теперь с самим чертом бы повязался кровью, только бы Стрелку, г-гаду!..

Дал Марченко высказаться Ханыге, не прерывая яростную и бессвязную речь его, потом деловито обсудил с ним тут же зародившийся план. Лихорадочная готовность Ханыги тревожила его и заставляла спешить – слишком хорошо знал Марченко истерическую блатную искренность на момент. Но ничего лучшего нельзя было придумать, и надо было ковать железо, пока не остыло…

– А вдруг он выстрелит, Стрелок, не говоря худого слова, а?

– Не-е, – обнадежил Ханыга, – он, гад, поизгаляться любит сперва.

И лицо Ханыги, и так-то малопривлекательное, стало таким, что впору было за Стрелка беспокоиться!

…На исходе дня вышли на перевал, и когда внизу, в круглой чаше Дунькиной Щели, ясно увиделся голубой столб дыма из трубы зимовья, Марченко остановил всех и объяснил, что от них требуется. Он говорил сухо и четко, тоном неукоснительного приказа: не мог, не хотел даже в этом положении дать почувствовать себя сопричастными ему. Ханыга – другое дело, у него свой счет со вчерашними друзьями…

– Мне не помощь ваша требуется, мне нужно, чтобы вы на виду были у меня. Прятать вас негде и оберегать – тоже. Если стрельбу подымут – пихтач густой, прячьтесь за деревья, н-но без стрельбы чтоб на виду мельтешились, понятно?

Скрытники было забастовали:

– Мы сему делу непричастны! Мирска суета нам не надлежит»..

– Гляди, шумнем об етим, чтобы греха соучастия… – и не договорил.

Марченко пружинисто шагнул к старцам, мягко и беспощадно сгреб обоих за бородищи и, могуче клоня к себе головы их – много выше него были оба старца! – с холодным и ясным бешенством произнес чуть не по слогам:

– Я в-вам… Если хоть звуком!.. Мгновенно в рай! Без пересадки!

И полоснул взглядом по выпученным от цепенящего страха глазам старцев. У тех беззвучно разверзлись пасти в непролазных бородищах, льдистой судорогой повело все нутро: ослепительно синей, не божьей – дьяволовой молнией бесшумно ударил их этот антихристов взгляд…

А Марченко уже спокойно добавил:

– Риску для вас никакого, практически: до стрельбы я не доведу, мне их стрельба невыгодна самому. Но сам я, напоминаю еще, в случае чего – не промажу!

…Все вышло, как по-писаному, даже легче, чем ожидал Марченко, психологически безошибочно рассчитавший моральную «затравку». Когда осторожно скатились вниз, виляя по самым густым зарослям, и скучились в молодом веселом пихтаче, Марченко еще раз повторил Пантелею и Тимофею:

– Вот так вдоль пихт и пересекайте поляну, чтобы при стрельбе – сразу за пихты. Но – на виду, по краю, поняли?

– Как не понять! – обрадованно подтвердили алтайцы, донельзя довольные, что все-таки маленько помогут ему, что доверил им Марчинька больше, чем остальным варнакам и божьим людям – вот даже по-алтайски приказывает!

Раздетый до своего давешнего вида Ханыга сразу же крупно задрожал, но, похоже, не столько от холода, сколько от бешенства, вспоминая всем телом унизительное и бесконечное умирание свое. И это пошло на пользу – голос у него непритворно задрожал, когда, шагнув к запертой двери зимовья, воззвал он:

– Стрелок, выдь! Не шмаляй, Стрелок, слышь! Кориться иду, пропадаю-у! В твою волю, Стрелок, не шмаляй!..

Высоченный в меховой бекеше и ондатровой шапке, вышагнул наружу Стрелок, воскликнул с хмельным удивлением:

– Не сдох, Ханыга? Ну, крепок ты на мороз. Казюля, Шнырь, гляньте-ка, Ханыгин труп пришел могилу просить!

Повернулся боком к Ханыге, кинув в дверной проем:

– Дай-ка дробовик твой, Казюля, я его счас на дробь спытаю! Пож-жалею Ханыгин труп!..

Ханыга – и сам ростом не меньше Стрелка, но покряжистее его – скалой пал на врага, сбил в снег, мертвой хваткой сгреб за горло и сам завопил от ярости над вмиг потерявшим дыхание Стрелком. В дверь слитно рванулись двое, у одного над пламенно-рыжей бородой взлетел топор, Марченко почти в упор выстрелил из пистолета, пуля выбила топор и со стонущим журчащим визгом срикошетировала.

– Марченко! – истошно завопил рыжебородый и подавился криком от беспощадного, всем телом, удара под ложечку. Третий – Марченко – успел краем глаза заметить – выскочил безоружный, и за него не тревожился. Мгновенно связав сомлевшего рыжебородого, кинулся выручать Стрелка из рук обеспамятевшего до безумия Ханыги. Секунду-другую, и не дождался бы давно заслуженного суда страшный «мокрушник»: минут десять отхаживал его Марченко, еле оторвав Ханыгу.

Шнырь же, гигантскими прыжками заячьими пересекавший поляну, как в страшном сне, увидел вдруг, что по кромке пихтача пара за парой движется целый взвод с ружьями, которыми показались ему палки, всунутые Марченкой в связанные руки «обозников», заметался бессмысленно и встал, обреченно вопя:

– Сдаю-уся! Добром сдаюся!

И долго не мог понять, почему никто не берет его в плен.

Очнувшийся – так нескоро, что Марченко начал всерьез тревожиться, – Стрелок закатил истерику, отравляя морозный свежий воздух вечера страшным перегаром, мерзость которого дико подчеркивал конфетный сладкий припах, клубил пену на губах, потом успокоился и сипло пообещал Ханыге:

– Я, п-падла, и от дедушки уходил, и от хозяина уходил! Уйду, б-бойся, Ханыга, – тайга задрожит, как я тебя казнить буду!

– Отбоялся я тебя, кровопивец! – почти «по-русски» и совсем спокойно ответил Ханыга, и лицо его, черное, опухшее, вдруг осветилось неожиданно человеческой нормальной улыбкой.

– Везет тебе, мосол! – сдавленно прохрипел мятым горлом Стрелок.

– Удалому везет! – усмехнулся Марченко.

* * *

…В начале марта, ясным, чисто весенним по солнечной щедрости и небесной незамутненности утром явился в аймак записанный во все поминальники лихой оперуполномоченный Семен Марченко и привел ровнешенько чертову дюжину варнаков и дезертиров: последнего взял «у себя под носом», как сам после говорил, выковырнув его из хитрого тайника за глинобитной печью на одинокой заимке, вовсе близко от райцентра.

Вернее, привел-то он в связках двенадцать человек, а тринадцатого привезли на нартах. Самого же Семена Марченку, когда шел по улице во главе жутковатой и невиданной процессии к райотделу, едва ли кто узнавал – до того стал страшон! На костистом, обожженном морозами и высушенном ветрами лице, иссосанном бессонницами, нечеловеческим напряжением бессчетных дней и ночей, только и выделялись, что нос ястребиный да корявины. Слабее самого слабого из своих подконвойных выглядел Марченко, а все равно в провалившихся колодцами глазницах горели победной, исступленной синевой непоблекшие глаза его!..

Очистил тайгу родную Семен Марченко, как и обещался, гордец! Это походило на легенду, но из всех легенд про Марченку эта была самой правдивой. Мало кто дивился, что отчаянный гордец Марченко, даже выйдя в жилые места, не взял никого на помощь себе, так и гнал один, как брал до того, всю свою волчью стаю. Но все дивились – даже самые добрые сердцем люди – на кой черт тащил он через всю тайгу того, сгоравшего в антоновом огне бандита, который все равно на третий день помер в больнице? Но чтобы понять это, надо было хорошо знать самого Семена Марченко, а не только легенды о нем…

Мой же непосредственный друг и прямой начальник Максим Ёлкин ничему не дивился, даже тому, как Управление отпустило такого милиционера на фронт, Максим-то очень хорошо знал характер Семена Марченки.

…Когда начальник Управления обнял его весьма сердечно и сказал, что представляет к награждению, Марченко четко и сухо ответил:

– Благодарю за честь, товарищ начальник, но разрешите заслужить награды на фронте. – И, чуть помедлив, добавил: – Как и обещали мне лично вы, товарищ начальник. А уж там я милицейской чести и выучки не посрамлю и в счет вашего представления постараюсь особо – сверх возможного!

Начальник Управления опешил и чуть не закричал, но – как же было так сразу и кричать на такого героя? Он глядел в упор на строптивого подчиненного, взгляд начальника Управления славился «сталистостью», но милиционер и на миг не отвел злой синевы своих глаз от гневного начальнического взгляда. Стоял, плотный, подбористый, несокрушимый, и на рябом лице его в ястребиным носом написано было упрямство невиданной силы.

– Ты что же, на случайно сорвавшемся слове ловишь меня?

– А вы знаете, в чем настоящая сила, главная сила милиции заключается? – дерзко спросил зарвавшийся оперуполномоченный, и начальник подрастерялся даже от такого неслыханного нахальства. Однако ответил:

– В партийности, преданности, храбрости и… в связи с народом, естественно.

Марченко от нетерпения вовсе невежливо отмахнулся:

– Ну! Беспартийными нам и нельзя быть по духу, преданность – как же без этого коммунисту и чекисту? Храбрость – это… Это вот как оружие или обмундирование милиционеру по штату положено. Связь с народом, конешное дело, но она-то чем сильна, связь эта?

– Так чем же, по-твоему? – уже заинтересованно спросил начальник.

– Честностью! – рубанул Марченко. – Честностью превыше всего и доброй славой у народа. Уважением народа, а без доброй славы нет и уважения, а без уважения народа какая уж там связь с ним! Без этого вся наша остальная сила, виноват, как оружие без патронов.

И, уже бурея от волнения и так-то черным лицом своим:

– И случайных слов у нас быть не может, товарищ начальник! Особенно прилюдно сказанных!

Понял начальник Управления, что живет сама собой – не слухом, не сплетней, а доброй славой – легенда о том, как Марченко обещал самой Москве очистить тайгу от варнаков и дезертиров, как очистил ее, и что в награду – в  н а г р а д у  з а  п о д в и г! – отпускают его на фронт…

В награду за подвиг…

– Черт корявый! – тоскливо сказал начальник. – Где же я теперь такого оперативника найду? Тебе ж цены нет, Семен Тимофеич!

– То-то вы и наказывали меня бессчетно за бесценность-то! – не утерпел Марченко, чтобы не подколоть начальство.

Да ведь без этого он бы не был Семеном Марченкой!..

СЕМЕН ПАСЬКО
Дело капитана Егорова

1

Обычно тихий, спокойный рядовой Иван Кузьмин не вошел, а ворвался в кабинет начальника корпусной разведки подполковника Тарасова, одним духом выпалил:

– Товарищ подполковник! Товарищ подполковник! Беда… Капитан Егоров… застрелился…

Старый служака, подполковник Владимир Митрофанович Тарасов не терпел отступлений от армейских традиций и уставных требований и сейчас был готов взорваться, заставить рядового Кузьмина выйти за дверь, постучаться, снова войти, обратиться по всей форме. У подполковника даже дыхание прервалось от возмущения, по лицу и шее пошли красные пятна. Но весь облик солдата являл столь крайнюю степень растерянности, что подполковник смягчился, сделал вид, что ничего из ряда вон выходящего не произошло. Да и сообщение было таким, что про нарушение субординации можно и позабыть.

– Успокойся. Ты ничего не путаешь?

– Не путаю, товарищ подполковник, ничего не путаю. Насмерть убился. Вот, – и рядовой Иван Кузьмин положил на край стола трофейный пистолет.

– Сядь. И давай по порядку. Ты кто, из какого подразделения?

– Из БАО… Батальона аэродромного обслуживания. Рядовой Кузьмин.

– Понятно. Почему ко мне прибежал, Кузьмин, а не к своему непосредственному командиру?

– Да ведь много времени пропало бы зря… Пока я ему, командиру своему, доложу, а потом пока он к вам дозвонится… А капитан Егоров разведчик… Вот я и прибежал в смерш.

– Резонно. Что же с капитаном Егоровым? И как можно подробнее. Садись.

Кузьмин сел на стул, спросил:

– С самого начала?

– Если есть начало, давай с самого начала.

– Когда я освобождаюсь от наряда, то беру книгу, иду в рощицу… Сижу, читаю, а внизу Днестр бежит. Хорошо там, в роще-то. И сегодня… Прихожу в лесочек, смотрю – капитан Егоров лежит… Вроде отдыхает. Думаю: «Чего это он сюда пожаловал?» Никогда я его здесь не видел, не встречал. Я уже было собрался повернуть назад, да что-то меня остановило. Неудобно как-то он лежал. Сам на боку, а левая рука под себя странно подвернута. И ноги, как у неживого. Подошел ближе, а у капитана лицо в крови. И пистолет вот этот… Я схватил его – и сюда.

– Зачем взял пистолет?

– Чтоб поверили… А так… Еще сумасшедшим сочтете… Как же! Капитан Егоров – и вдруг застрелился. С чего бы это?

– Да, да, да, – закивал подполковник Тарасов, нажимая кнопку звонка. «Действительно трудно поверить… Кадровый офицер, прошедший войну от берегов Днестра до Кавказа и обратно, самый молодой в корпусе капитан… Действительно, с чего бы это?»

Появился дежурный.

– ЧП. Срочно ко мне старшего лейтенанта Вознесенского.

– Есть срочно старшего лейтенанта Вознесенского!

Дежурный привычно четко повернулся на каблуках, вышел за дверь.

– Я могу идти? – поднялся Кузьмин.

– Нет. Поедешь с нами. Дорогу укажешь. А пока… В коридоре обожди.

В дверях Кузьмин столкнулся со старшим лейтенантом Вознесенским.

– Виноват, товарищ старший лейтенант! – посторонился Кузьмин. Подождал, пока тот переступил порог, выскользнул в коридор, тихо прикрыл за собой дверь. Что происходило там, за этой массивной дверью, Кузьмин мог представить лишь в общих чертах: старший лейтенант доложил, что «прибыл по вашему приказанию», а подполковник ему – пистолет: «если верить рядовому Кузьмину, если он не чокнутый, то капитан Егоров застрелился вот из этого пистолета».

Если бы рядовой Кузьмин находился в кабинете, то сделал бы для себя одно удивительное открытие: подполковник Тарасов недолюбливал только что прибывшего в его распоряжение лейтенанта. О причине, конечно, не догадался бы, так как она, причина, была пустяковой. Старший лейтенант Вознесенский всегда ходил в аккуратно пригнанной форме, гладковыбритый, в начищенных до блеска хромовых сапогах, от него всегда исходил запах каких-то духов. К тому же у Степана Борисовича вились волосы. Станет утром расчесывать их, а они – в кольца. Вообще, впервые встретив Вознесенского, можно было подумать, что он только что вернулся с парада, но если видеться с ним ежедневно, то можно было прийти к выводу: старший лейтенант то и дело сдувает с себя пылинки, не выпускает из рук сапожную и одежную щетки. Именно это преувеличенное внимание Вознесенского к своей внешности и не нравилось подполковнику. На самом же деле старший лейтенант был просто аккуратистом. Есть такая категория людей, к одежде которых пыль вроде не пристает. Сапоги, пальто, головные уборы, костюмы у них всегда как новенькие.

Впрочем, старший лейтенант Степан Борисович Вознесенский от неприязни своего непосредственного начальства не страдал. Подполковник Тарасов был человеком добропорядочным, взыскательным к себе, отношения с подчиненными строил не на личных симпатиях и антипатиях, а только на деловой основе, требованиях военного времени.

– Слушаю вас, товарищ подполковник!..

– Чрезвычайное происшествие… Начальник фотоотделения корпуса капитан Егоров застрелился… Вот пистолет… Вздрючку бы дать этому баовцу, да не могу… Из самых добрых побуждений принес пистолет… Да и не поправишь дела наказанием… Соберите всех и все необходимое… Выезд – через четверть часа.

– Есть собрать всех и все необходимое для следствия по делу капитана Егорова, – козырнул Вознесенский.

– Да, да… Именно так: «Дело капитана Егорова».

– Могу идти?

– Идите. Возьмите пистолет. Понадобится. Я тоже поеду с вами.

Старший лейтенант достал из кармана носовой платок, осторожно завернул в него пистолет, сунул в карман.

– Да, конечно, понадобится, – согласился Вознесенский и направился к выходу. Подполковник проводил задумчивым взглядом его стройную, подтянутую фигуру, подвинул к себе телефон, снял трубку, попросил соединить его с прокуратурой.

– Юрий Поликарпович? Здравствуй! Тарасов говорит. У нас ЧП. Убит капитан Егоров, начальник аэрофотоотделения. Я прошу оставить это дело за мной. Мы сами проведем следствие… Чего ты молчишь? А-а… Думаешь… Может, позвонить позже? Лишних людей у меня нет, сам понимаешь, Юрий Поликарпович, но… Под боком случилось у меня. Мы постараемся провести расследование как можно оперативнее. Не обижайся. Повторяю: под боком у меня произошло. Чего? Следователь? Есть. Бывший ваш, прокуратурский работник. Нет, на другом фронте в прокуратуре служил. Фамилия? Вознесенский. Конечно! Как только закончим следствие, весь материал будет представлен вам на утверждение. До свидания.

Тарасов осторожно опустил на рычаг трубку, пошел к выходу, остановился в раздумье, возвратился назад, к столу, снова поднял трубку.

– Алло! Армейскую контрразведку.

– Полковник Котов слушает! – раздался в трубке низкий грудной бас.

– Здравствуйте! Говорит подполковник Тарасов. У меня беда: застрелился капитан Егоров, начальник фотоотделения. Есть просьба: срочно направить в фотоотделение нашего корпуса начальника фотослужбы армии майора Спасова. С ним поедет дослуживать старшина Игнатьев.

– Не понял. Повторите, подполковник.

– Есть повторить. В корпусное фотоотделение нужно направить майора Спасова. Недельки на три-четыре… Дисциплину подтянуть. С ним поедет старшина Игнатьев. Помощником… Степан Борисович. Нужны документы на него.

– Понял. Все понятно. Пусть приезжает. Сейчас распоряжусь. Как фамилия?

– Игнатьев. Степан Борисович Игнатьев.

2

Камуфлированный «козлик» мчался по проселку к роще. Седой шлейф пыли тянулся за машиной. Погода стояла солнечная, сухая, воздух недвижим, поэтому пыль долго висела над дорогой. «Козлик» уже к роще подъезжал, а седое облако пыли только начало смещаться в сторону, оседать на кусты и придорожный бурьян.

В машине четверо: Тарасов, Вознесенский, фотограф-криминалист лейтенант Ивашкин и рядовой Кузьмин. Все молчали. Случай такой, что не располагал к беседе. Тарасов всем своим видом показывал, что всякие разговоры – кощунство. Убит однополчанин. И где? В ближнем тылу. Под носом у контрразведки.

А в том, что это убийство, а не самоубийство, подполковник Тарасов почти был убежден.

Голос диктора Юрия Левитана заполнил салон:

«От Советского Информбюро. Войска Второго Украинского фронта, продолжая наступление, освободили сто пятьдесят населенных пунктов, в том числе город Брецку, крупные населенные пункты, среди них Гойоса, Дофтяна, Грозешты… В боях за двадцать восьмое августа войска фронта взяли в плен свыше шести тысяч солдат и офицеров.

Войска Третьего Украинского фронта овладели крупным речным портом на Дунае – городом Браилов, а также заняли населенные пункты Костаке Негру, Кисимеля, Индепенденца, Браништя и железнодорожные станции Индепенденца, Щербачешты. Взято в плен более пяти тысяч немецких солдат и офицеров».

– Вот и понесла наша армия свободу порабощенным народам Европы, – сказал Тарасов.

– Дивизиями сдаются, – поддержал подполковника Вознесенский.

– Еще немного и – корпусами, армиями сдаваться будут…

– Какой же это будет день, когда прогремит последний победный выстрел? – мечтательно закрыл глаза Ивашкин.

Ему никто не ответил.

Вот и роща. Иван Кузьмин тронул шофера за плечо.

– Остановись… Отсюда пешком… Тут недалеко.

Все вышли из машины, гуськом потянулись в глубину рощи. Метров через сорок Кузьмин остановился, оглянулся назад.

– Там он… Под кустом.

Капитан Егоров лежал на боку, уткнувшись правой щекой в траву. Левая рука, вывернутая ладонью наружу, была под ним, а правая, ладонью вниз, вытянута вперед. Словно капитан пытался что-то достать. Левая нога подогнута, чуть не упиралась коленкой в живот. На сапогах и синих диагоналевых бриджах – приставший песок.

«Прав солдат: Егоров лежит так, будто отдыхает», – подумал подполковник.

Так могло показаться с первого взгляда не только неопытному в таких делах Кузьмину. Лишь приглядевшись, можно заметить неестественность положения рук и ног и всего торса вообще. Китель почему-то собран к голове. Словно кто-то тащил труп по земле, и китель гармошкой собрался на спине, полез на затылок.

– Кузьмин! – обратился подполковник к солдату. – Сможешь положить пистолет так, как он был тогда?

– А чего же? Смогу.

– Хорошо. Действуй. Старший лейтенант, верните ему оружие.

Вознесенский достал из кармана пистолет, завернутый в носовой платок, и так, в платочке, протянул Кузьмину.

Кузьмин осторожно взял оружие, постоял немного, словно искал на траве свои собственные следы, затем решительно зашагал к трупу, остановился, повернулся к офицерам, внимательно наблюдавшим за его действиями, сказал:

– Я тогда руку приподнял и достал из-под ладони пистолет, снова опустил руку на место. Как была. И сейчас я так сделаю. Рука закоченела… По-другому не ляжет.

– Ты свое дело делай. В остальном мы сами разберемся, – сказал подполковник. – Клади на место пистолет и возвращайся по своему следу назад.

Кузьмин развернул платок, взял в правую руку пистолет, осторожно подсунул его под руку капитана Егорова, возвратился назад, отдал платок Вознесенскому.

– Я могу идти в часть? – спросил Кузьмин подполковника.

– Нет. Ты еще понадобишься нам. Иди к машине и скажи шоферу, чтобы отвез тебя к нам, а сам быстренько вернулся сюда. И чтобы пришла сюда машина из санчасти. Ты нас там обожди. Скажи дежурному, чтобы сводил тебя в столовую.

– Слушаюсь, – козырнул Иван Кузьмин без всякого энтузиазма. Вся эта история уже начинала его раздражать, но что делать? Приказ есть приказ. Он поплелся к машине, ругая про себя дурацкую привычку ходить в рощу книги читать. Как будто нельзя читать в бараке. «И Егоров хорош. Тоже мне… Вздумал стреляться – так стреляйся в части, а не в роще, за целый километр от места службы».

«Еще чего доброго, мне дело пришьют, – подумал он. – Чем я докажу, что не я застрелил? Отпечатки пальцев на пистолете мои, следы возле трупа – мои, и на руке тоже…» – У Кузьмина даже в груди закололо от этого открытия.

– Черт тебя дернул идти сегодня в рощу, – вслух выругался Иван. – Так тебе и надо, дубина стоеросовая!

А там, в роще, Тарасов, Вознесенский и фотограф Ивашкин все еще стояли поодаль, молча рассматривали труп, и одежду на нем, и все, что его окружало.

– Что скажете, Вознесенский?

– Пока немногое. На самоубийство не похоже. По первому впечатлению.

– Доказательства?

– Пистолет под ладонью… При самоубийстве… Не обязательно пистолету так точно оказываться под ладонью… Правда, пистолет трогал солдат, но… И поза. Есть в ней что-то подозрительно нарочитое… И китель…

– Что китель?

– Словно капитан после выстрела в висок пытался снять с себя китель через голову…

– Что бы это могло означать?

– Не знаю.

– А не может быть так, что после смерти Егорова трогали? Ну, перенесли с места на место…

– Возможно. Надо все изучить, подумать…

– Хорошо. Изучайте, думайте, ищите. «Дело капитана Егорова» за вами. И насчет кителя. Не странно ли, что такая теплынь… Да что там теплынь! Жарища, а он почему-то в кителе, застегнутом на все пуговицы.

– Я тоже обратил на это внимание. И песок на бриджах…

– Ну что ж. Мне здесь делать нечего, сами справитесь. Медэкспертизу попросите дать заключение как можно быстрее, но и без спешки. Солдата Кузьмина я задержу до вашего возвращения. Машину тотчас же верну сюда. – Подполковник зашагал к «козлику», только что вернувшемуся из части.

– Ну что, приступим? – обратился Вознесенский к Ивашкину.

– Сей момент, – и фотограф быстро, с профессиональной сноровистостью наладил фотоаппарат, с удобного портативного штативчика произвел с разных мест десятка полтора снимков трупа, сказал: – Готово. Зафиксировано. Можем продолжать дальнейшее изучение места преступления и осмотр трупа.

– Вам когда-нибудь приходилось заниматься таким делом? – спросил Ивашкина Вознесенский.

– Приходилось. И довольно много раз. В гражданке.

– Тогда помогите мне.

– А как же иначе?!

Ивашкин и Вознесенский пошли кругами вокруг места, где лежал капитан Егоров. Шли медленно, стараясь не пропустить ни одной мелочи. Обнаружили клочок бумаги, постояли над ним, пошли дальше. Обрывок бумаги кто-то бросил давно – был под дождем, а дождем даже не пахло ни вчера, ни позавчера. Белая акация остановила их внимание: вершинка нижней ветки была обломана и болталась на тоненькой полоске коры. Пришлось осторожно сре́зать веточку и спрятать в пакетик. Почва же вокруг засыпана толстым слоем прошлогодней листвы, поэтому какие-либо следы обнаружить не удалось. Разведчики сделали последний круг, вышли к обрывистому берегу Днестра. Вырубленные в круче ступеньки вели вниз, на пляж.

– Что станем делать дальше? – спросил Вознесенский Ивашкина. – Может быть, вниз спустимся, а потом вернемся к трупу?

– Сначала обследуем его. Посмотрим, что у него в карманах. Может, какой-нибудь документик интересный для нас найдется, потом уж вниз. Песок надо стряхнуть с брюк в кулечек. Не идентичен ли с тем песком, что на пляже внизу?..

– Пошли назад.

Из брючных карманов капитана Егорова достали носовой платок, начатую пачку сигарет, зажигалку, трофейную авторучку, из кителя извлекли плоский футлярчик для иголок и ниток, оттиск сургучной печати, завернутый в обрывочек бумаги, с руки сняли большие наручные часы. Вознесенский сверил их показания со своими – разница была в одну минуту.

– Идут. Эта марка часов – с суточным заводом, – сказал старший лейтенант. – Так что Егоров убит никак не ранее суток назад.

– Я тоже так думаю, – кивнул Ивашкин. – Теперь давай перевернем его на спину… Многие пришивают к подкладке карманы и хранят там самые дорогие для них вещи…

И действительно, у кителя Егорова к подкладке был подшит карман, из него достали аккуратно сделанный из дюраля плоский портсигар. Открыли его, а там прядка волос и маленькая фотокарточка удивительно красивой девушки. Вознесенский и Ивашкин долго стояли рядом и молча рассматривали ее. Кто она, эта девушка или женщина? Невеста? Жена?

– Что-то знакомое… – сказал Ивашкин.

– Встречал где-нибудь?

– Не знаю… Губы, лоб, зачес волос кого-то напоминают.

– А мне никого.

– Ты в части человек новый.

До войны Степан Борисович Вознесенский в течение долгого времени работал следователем районной прокуратуры. Дела, которые проходили через его руки, считал малоинтересными – обсчеты, растраты, хищения. И хотя многие заранее принимали меры к тому, чтобы на случай провала обставить себя необходимыми оправдательными документами или хотя бы правдоподобными объяснениями, молодой следователь все-таки добирался до истины. Позднее, когда Вознесенского пригласили в областную прокуратуру, он успешно провел следствие по загадочному убийству. Всего одно дело. Суда он не дождался: началась Великая Отечественная война, и Вознесенский стал следователем военной прокуратуры.

Тяжкое отступление, ранение, эвакогоспитали и госпитали в глубоком тылу, снова фронт, автомобильная авария, госпиталь, и вот он опять на фронте, в корпусной контрразведке одной из воздушных армий Третьего Украинского фронта. И никто не поверил бы, если бы ему сказали, что у этого аккуратного, всегда подтянутого, с вьющимися волосами офицера два перелома ног, простреленное легкое, удалена селезенка. Подполковник Тарасов узна́ет об этом позже, сменит некоторую неприязнь на милость и заботу, но то будет потом, а сейчас Ивашкин и Вознесенский все еще стояли у трупа Егорова и рассматривали фотокарточку. Для следователя «Дело капитана Егорова» – второе в его практике. И ему очень хотелось на новом месте провести следствие быстро и безошибочно.

Подошла санитарная машина. Вознесенский и Ивашкин помогли положить на носилки труп, сами пошли вниз, на песчаную отмель Днестра. В мирное время это место, видимо, было пляжиком, сейчас – ни души, неслышно катил свои воды Днестр. Изредка лишь под противоположным берегом всплескивалась рыба. Вознесенский и Ивашкин долго ходили по песку взад-вперед, пока под скалой, спускавшейся к самому урезу воды, не наткнулись на подозрительное место. Песок был старательно переворошен, утоптан ногами, затем приглажен чем-то. Возможно, первой попавшейся под руки хворостиной, возможно, чем-то более удобным. Опытный глаз Ивашкина не мог пройти мимо этого места.

– Вот здесь все и произошло, – сказал Ивашкин.

Старший лейтенант с минуту стоял молча, внимательно оглядываясь вокруг, потом тихо сказал:

– Пожалуй, да… Здесь. Убит подло, предательски… Обманом завлечен сюда и… Но мне непонятно, почему убийца не столкнул свою жертву в реку?.. Самый удобный случай вместе с трупом и концы спрятать в воду…

– Загадка… Мне непонятно и другое… Скала… Пусть метров сорок высоты… Уклон – градусов тридцать. Какую же силищу надо иметь, чтобы поднять Егорова туда! Для чего?

– Это и надо будет решить… У тебя хоть какое-либо предположение… какая-нибудь версия есть?

– Нет. Просто не понимаю… Думать надо. Поставить себя на место преступника… Проникнуться его взглядами.

– Невозможно. Для меня.

– Почему?

– Непонятны для меня их взгляды. И не только в этом конкретном случае. По учебнику легко… Все авторы, исследуя жизнь убийц, вообще жизнь преступных элементов, часто приходят к выводу, что преступник попал в дурную среду и вот он, мол, трагический финал. Что-то еще нужно, чтобы попасть в эту среду, чтобы эта среда засосала, подчинила себе, привила свою философию… Тут-то я и в затруднении. Философия-то оказывается вторичной категорией, приобретенной, а до этого было что-то от характера… Одному нравится наводить на соседей страх, другой по натуре отъявленный трус, при первом столкновении с личностью пускает в ход нож, а третий лишен даже намека на такие человеческие качества, как совесть, деликатность, и готов на все, лишь бы обеспечить себе легкую и праздную жизнь. Так что о философии… Затруднительно мне обращаться к ней. И не в ней сейчас дело, дело в том, чтобы найти преступника.