Текст книги "Ночной звонок"

Автор книги: Юрий Семенов

Соавторы: Семен Пасько,Юрий Голубицкий,Геннадий Немчинов,Владимир Измайлов,Борис Мариан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

– Да.

– Взяв деньги, ты поднялся по веревке к Булату, вышел, запер за собой дверь. Дверь на лестницу тоже запер и бегом вниз. Каждый марш в один-два прыжка одолевал. В мастерской ты сменил резак на аппарате и подбросил в карман куртки Чабаненко четыре десятки…

– Подбросил? Я даже не знал об этом!

– Значит, Серегин подбросил… Вылезли вы с ним в окно, что с лестничной площадки на пустырь ведет, заперли окно тем же способом, что и в кассе, и разошлись. Серегин на такси к вокзалу поехал. Вот и все… Давайте картошку есть!

– Мы с Жанной сели в автобус и тоже на вокзал поехали… Скажите, вас Майя сюда послала?

У Майи от жгучей обиды задрожали губы. Глаза наполнились слезами. Она склонилась над плитой, где жарились котлеты.

– Нет, – сказал Мирон, словно не замечая, как задели Майю эти слова Евгения. – Был я на улице Лазо. Тебя там не застал и сообразил, где ты. Знаешь, чем Майя рискует, пряча тебя здесь? За укрывательство преступника, которого должны судить по такой серьезной статье, как у тебя, ей немалый срок полагается! Я верю, что ты твердо решил явиться с повинной. Вот ты и ушел с улицы Лазо сюда, чтобы Гаранин и Сутеева… ну, Серегин и Вишневецкая тебе в этом не помешали. И меня ты здесь не видел. И сейчас не видишь. Ясно?

– Ясно! – улыбнулся Евгений.

Заулыбалась и Майя, подавая на стол большую сковороду с котлетами и прижаренной вареной картошкой…

От Майи Влад поехал на вокзал. Разыскал старшего усиленной группы, наблюдавшей за камерой хранения. Им оказался знакомый лейтенант из линейного отдела.

– Слушай, Миша, – отвел его Влад в уголок. – У меня к тебе просьба. Личная и секретная… – Влад показал лейтенанту фотографию Доли. – Этой физиономией располагаешь?

– Располагаю. – Лейтенант вынул из кармана кителя и показал Мирону такую же фотографию.

– Парень хочет с повинной явиться. Не будем ему мешать. Он придет сюда завтра утречком часикам к восьми. Пусть заберет из камеры рюкзак с деньгами.

– Да ты что?! – изумился лейтенант.

– Под мою ответственность. Только поручи двум ребятам понадежнее, чтоб его до управления провели. Так, на всякий случай.

– Тогда другой коленкор! Тогда, конечно, можно.

– Ну вот и спасибо!

В понедельник утром, когда еще и семи не было, в квартире, где жил Влад, раздался звонок. Заспанная соседка открыла дверь. Вошел сияющий улыбкой Павел Мику с двумя неизменными фотокамерами на груди и с сумкой на ремне через плечо.

– Анна Трофимовна, голубушка, здравствуйте! Извините, что так рано! Мне бы Мирона…

– Здравствуй! В комнате твой Мирон. Заряжается.

Павел вошел без стука. Мирон, в одних трусах, выстаивал на голове положенное количество минут. Павел быстро поднес к глазу фотокамеру, щелкнул.

– В такой позе я тебя еще не снимал! Уникальный кадр. «Из жизни йогов МВД»!.. Вера погнала меня к тебе с утра пораньше узнать, чем было вызвано твое постыдное бегство.

Мирон молча выстоял на голове, сколько полагалось, потом плавно опустился спиной на половик, упруго встал на ноги, проделал дыхательные упражнения, взял полотенце и, выходя из комнаты, сказал:

– Потерпи. Душ приму.

Через десять минут он вернулся в комнату, растираясь мохнатым полотенцем.

– Ну как тебе сказать?.. В общем – обязанности служебные столкнулись с обязанностями чиста человеческими. Ты Майю Рошко знаешь? Продавщицу из молочного магазина?

– Знаю Несколько раз заходили вместе молоко тебе покупать. И один я бывал в этом магазине, когда ты отлеживался после травмы на тренировке, а я ходил тебе за молоком.

– Так вот. Она, оказывается, по уши влюблена в моего Икса, в того, кто сейф вскрывал. Впрочем, его ты тоже знаешь. – Влад говорил и одновременно одевался. – У меня на завтрак яичница. На твою долю нажарить?

– Нет. Я дома хорошо позавтракал… А кто этот Икс?

– Тогда подожди. Я себе поджарю.

Мирон ушел на кухню и очень скоро вернулся с полной глубокой тарелкой исходящих паром фаршированных перцев.

– Анна Трофимовна для Пети наготовила перцев и меня заставила взять. Будешь?

– Да сыт я… Кто же очистил сейф?

– Евгений Доля. – Влад сел за стол и принялся с аппетитом поглощать перцы.

– Его ведь в городе нет. Уехал куда-то.

– Туфта! Сел при Майе в одесский поезд, в Бендерах вышел и вернулся назад автобусом…

– Дальше!

– Майю я попросил пойти со мной к Серегину. Для правдоподобности. Напарнице Серегина, что тогда на остановке торчала, случайно попала в руки газета с фотографией…

Павел с досадой стукнул себя кулаком по колену:

– Вот черт!.. Попала все-таки!

– Майя успела выскочить из дома и позвать на помощь. Только поэтому я и остался жив… Серегин натравил на Майю своего пса. Орлов пса пристрелил. Дом был пол наблюдением и бандитов взяли. Потом Майя услышала, очевидно, что поедем брать Долю и адрес услышала. Опередила нас и спрятала его у себя. Вчера у тебя в гостях я вдруг сообразил, что парень, в которого она влюблена, и Доля – одно и то же лицо…

Влад доел последний перец. Посмотрел на часы:

– Пошли. Мне пора. Есть время – проводи. Дорогой поговорим.

Они вышли на улицу и окунулись в свежее бодрящее утро. Павел закурил.

– Не дымил бы хоть по утрам! – поморщился Мирон. – Воздух-то какой!..

Павел сделал вид, что не слышит.

– Так что я должен был сделать, когда сообразил, что Доля у Майи? – продолжил Мирон прерванный разговор.

Павел пожал плечами.

– Должен был пойти и арестовать Долю. А заодно и Майю. За укрывательство заведомого преступника. Она ведь уже знала, что он очистил сейф. Вот я и убежал…

– Не пошел бы я сам их арестовывать, – проговорил Павел слегка осуждающим тоном, – поручил бы кому-нибудь.

– У Майи какое положение? Только в пятницу, двадцатого, у нее кончился условный годичный срок. Помнишь дело о квартирных кражах? Ты ведь был в зале?

Павел кивнул.

– И сразу рецидив – укрывательство. Как на это суд посмотрит? Убежал я от вас с Верой и направился к Майе. Поговорил с Долей наедине. И знаешь, в ходе этого разговора у меня возникла совершенно твердая уверенность, что Доля явится с повинной и принесет деньги. Когда он сказал, что собирается так поступить, я ему сразу поверил… Очень уж Булат его обидел. Нагло, в открытую присваивал его идеи. Разрушил в нем веру в людей, в справедливость…

– Ну и?..

– И решил я ему не мешать. Пренебрег служебным долгом, но выполнил долг человеческий. Перед Майей. Да и Доля чертовски талантливый парень. Нельзя его губить.

– Правильно! – сказал Павел и сжал руку Мирона выше локтя.

– Погоди радоваться. Надо еще, чтобы он пришел с деньгами!

Друзья ускорили шаг и вскоре уже подходили к управлению.

– Остановимся здесь. – сказал Мирон, заходя в подъезд дома напротив милиции.

Время тянулось неимоверно медленно. Мирон то и дело посматривал на часы. Вот уже и восемь минуло, девятый пошел. К управлению подтягивались сотрудники. Мирон начал заметно нервничать. Правая бровь его напряженно выгибалась дугой и распрямлялась.

– Слушай, – заговорил Павел, желая отвлечь друга от тревожных мыслей. – А за что же Булата взяли, если не за сейф?

– Булат, Павлуша, поопаснее Серегина и его напарницы, вместе взятых! Крупномасштабный взяточник. И комбинатор с государственными деньгами. Нахапал куда больше, чем в институтском сейфе было. А главное – людей развращал, жизнь им портил. Ведь Доля пошел на преступление из-за него!

Было уже около половины девятого, когда из-за угла вышли Доля и Майя. Остановились на углу, обнялись на прощание. Евгений оторвался от Майи и решительно зашагал к подъезду управления. На его широкой спине горбом возвышался рюкзак.

Павел изготовил фотокамеру, прицелился:

– Вот это уж поистине уникальный кадр! Внукам показывать буду! Человек с полуторастами тысячами! – лихорадочно шептал он, щелкая затвором объектива.

…После обеда Чекир собрал у себя сотрудников следственного отдела и зачитал приказ по управлению:

«22 августа следователь капитан Влад М. П., с ведома начальника следственного отдела подполковника Чекира Г. Ф., не поставив в известность начальника отдела уголовного розыска полковника Волкова К. К., пошел на личный контакт с подозреваемыми Гараниным и Сутеевой на квартире у Гаранина, куда привел с собой постороннее лицо гражданку Рошко М. Т., чем поставил под угрозу свою жизнь, а также жизнь Рошко, вызвал необходимость неподготовленного задержания Гаранина и Сутеевой, что, в свою очередь, привело к сокрытию от ареста подозреваемого Доли. При неподготовленном задержании Гаранина и Сутеевой капитан Влад получил ранение головы бутылкой, а участковый инспектор Бойко П. О. – повреждение кожного покрова лица. Учитывая, что Доля добровольно явился с повинной в УВД и доставил деньги, похищенные в НИИ, что делает возможным ограничиться сравнительно мягкими взысканиями.

ПРИКАЗЫВАЮ:

1. Капитана Влада М. П. предупредить о неполном служебном соответствии.

2. Начальнику следственного отдела подполковнику Чекиру Г. Ф. за попустительство в отношении подчиненного объявить выговор.

3. Начальнику отдела уголовного розыска полковнику Волкову К. К., который, будучи своевременно информирован о самовольстве капитана Влада, не принял мер к пресечению своеволия, поставить на вид.

4. Настоящий приказ зачитать всему личному составу следственного отдела и отдела уголовного розыска.

Начальник УВД полковник Булибаш».

В кабинете Чекира тягостное молчание. Присутствующие стараются не смотреть на Влада, который внешне вполне спокоен. Только правая бровь его напряженно выгнулась.

– Все! – объявил Чекир после длительной паузы. – Свободны!

Офицеры, двигая стульями, встали с мест и двинулись к двери.

– Минутку, товарищи! – вдруг громко сказал Влад. Все остановились, ожидая какого-то важного заявления. – Вчера у меня был день рождения. Но мы все были слишком заняты. А потому приглашаю всех сегодня после работы в шашлычную. Не будем нарушать традиций! – улыбнулся он своей обычной улыбкой.

На следующий день Влад оформил отпуск и уехал в Криуляны к дочери и сестре.

– Кто это, Аленка? – спросила Таня племянницу, когда Влад открыл калитку.

– Дядя папа! – обрадованно воскликнула девочка и со всех ног побежала навстречу отцу.

ВЛАДИМИР ИЗМАЙЛОВ
Марченко и варнаки

…– Я – что! – самокритично говаривал мне наш участковый уполномоченный Максим Ёлкин. – Я и храбрый-то не особо, а так, исполнительный, сказать. И, конешно, опытный. А кто у нас отважный самый, так это возьми Сеньшу Марченку и – рядом некого ставить! Орел, холера!.. И хитрый же, хохлацкая душа: ведь он на фронт вырвался через прямой, сказать, шантаж. Поймал на слове начальника Управления: тот сказал как-то, не подумав, что вот, кто бы, мол, очистил верховья Согры-реки, – беспрекословно отпущу на фронт! Он пошто тако смело заявленье сделал? Одному кому это не под силу, а группу туда посылать – из кого ее сформируешь при нашей-то людской бедности? А их, варнаков, там косой десяток обретался: своих пятеро из разных мест, да четверо уголовников, из колонии бежавших – эти особо опасны! Ну, там еще Тимофей-охотник приказ о выселении в ближний поселок не выполнил и жил там, лукавый: дезертиром считать – ему же повестку о мобилизации не вручали, а и как ее вручить, когда до его заимки темной тайги верст полтораста? Ну, и шурин его к ему же прибежал, таку же ситуацию использовал…

А Сеньша Марченко и очистил всю долину Согры и притоки ее! И – в одиночку, это мысленное ли дело? Теперь, холера, воюет в дивизионной разведке, писал, хвастался…

Ёлкин Максим и сам мужик редкостной храбрости, только очень неприметной, будничной какой-то храбрости, откровенно завидовал другу и сослуживцу. Да и кто бы не позавидовал такому?

Я, конечно, тоже хорошо знал отчаянного Марченку. С детства знал, и от беспамятной влюбленности в него меня спасала только память об отце, об его уж вовсе недоступной славе, сконцентрированной годами в захватывающую легенду. Кого-нибудь ставить рядом с отцом, с его легендарными подвигами в гражданскую – было кощунственно. И не только для меня…

И эта недосягаемость отцовской славы помогала мне пристальней вглядываться во всех, к кому тянулся сердцем, мечтая о подвигах, смутных по неконкретности и фантастичных по отчаянности. И оттого потихоньку становился я реалистичнее в воспитании собственной смелости да и в оценках ее.

…Крутоплечий, подбористый, чуток кривоногий, как истый горец и конник, был Семен Марченко крепко и умно силен не столь от рождения, сколь от собственного умения постоянно воспитывать и беречь силу и ловкость тела, скручивать их в тугую пружину умом и волей. Словно на предохранителе умел держать, чтобы в нужный момент точно и мгновенно послать литое тело рысьим прыжком, или свинчатку кулака в неуловимый удар, или, наконец, беспромашную пулю из нагана, который вроде бы и из кобуры не вынимался!

Бегал он на лыжах – и на голицах, и на охотничьих камусовых[5]5
  Камус – конская или лосиная (с ног) шкура для обшивки охотничьих лыж шерстью наружу.


[Закрыть] – как гонщик и слаломист, след зверий и человечий распутывал не хуже коренного шорца или алтайца, скакал на конях – кавказец позавидует! А пешком ходил!.. На что уж в нашей горной тайге ходоки издавна не в диво – летом, если человек спешит, так вершным сроду но кинется, пешком быстрее, – а Марченковой «ходе» и завзятые ходоки дивились! Мне как-то пришлось вспомнить в разговоре, что четырнадцатилетними парнями мы с другом за день добежали до Усть-Селезня от нашей Чулты, да вечером в клубе еще подраться успели с усть-селезневскими сверстниками, так, похоже, не верят мне: все же девяносто верст! А постарше, уже в войну, я в четыре утра выбегал и к пяти вечера за те же девяносто – прямушкой, горами, – успевал в аймак на бюро райкома комсомола. И, бывало, упаси боже опоздать!..

А Марченко из того аймачного центра по Лебеди до нас чуть не за те же полсуток доходил, и, глядь, кого-нибудь вечером успевал допросить в сельсовете. А ведь Лебедью до нас считалось сто двадцать!..

В крутые Марченковы плечи короткой шеей могуче врастала круглая голова, волосы коротко острижены под бокс, и в фуражке он казался бритым наголо. Лицо, побитое крупным редким оспенным градом, украшал ястребиный хищный нос и неожиданно освещали синие отчаянные глаза. На кого впервой глянет – так с непривыку и оторопеть недолго: прямо детской синевы глазыньки, лазурь чистая небесная, а взгляд – клинки об него точить. Давний, родовой сибиряк, он любил погордиться и тем, что – из хохлов.

– Самый тот сплав, наша порода – осибиряченные хохлы, крепче не бывает: стукнись – ушибешься до смерти! Я ведь девято колено в сибирских-то Марченках, а прародитель наш – из каторжан.

– Да кто и спорит! – лукаво-смиренно соглашались мужики. – Ты не обессудь на слове, Семен Тимофеич, обличьем-то и сам варнак варнаком, кабы не гимнастерка, дак… Эдак вот встреть тебя в глухом урмане – дак ведь отпетый сиблонец последнюю рубаху с себя сымет – отдаст, позабудет, что и сам – грабитель!..

– А что? – смеялся Марченко. – Мне бы и впрямь не в милицию, в варнаки пойти, ох и попортил бы я кровушки нашему воловому райотделу!

– Так чего ж нейдешь? – задорили его. – Лихой бы атаман был!

– А из кого банду сформируешь? Уголовник нынче сплошной сопляк пошел, пакостник мелкий, само страшно преступленье с перепугу делает. Лихих мужиков, подлинных варнаков и званья не осталось, вывелись варнаки. А их, нынешних-то, и ловить противно, не то что атаманить над ними…

Щурились разбойные Марченковы глаза и синими клинками вдруг ударяли мгновенно и безошибочно. Цепенела малая толпа и сразу выделялся из нее невидимой оградой огороженный какой-нибудь Ефрем Копытин.

– Во, гляньте на Ефрема, – стремительно и резко вдруг начинал Марченко, – чернобород, страшон, ну – тройки на тракту на почтовом останавливать! А он чего делает? Ловит в тайге бычка-торбока[6]6
  Торбок – годовалый бычок (алт.).


[Закрыть] Чибиченского колхоза – и обухом его по рожкам! Да ты не спеши ногами екать, дай мне хоть на ноги встать, я ведь ленив догонять вашего брата… Я, гляди, помощника своего вдогон пошлю! – и чуть касался кобуры. – Так вот забил бычка лихой скотокрад, а тут девчушка-алтайка высунулась на беду свою… – и вкрадчиво спрашивал: – Так как ты ее манил к себе поближе-то, каких конфет сулил, расскажи, поделись опытом.

И тихо-свирепо командовал:

– Руки! На голову, вот так, подержи их на умной головушке. Он ведь, мужики, тем же топором да в ребенка кинул со всей своей подлой силушки! Ладно черемшинка на лету попала, спружинила, топор – в сторону, девчушка – давай бог ноги. За бычью требуху да котелок пельменей детоубийцей стать готов был!..

Конечно, такие спектакли не часто случались, но если возможность была – Марченко ее не упускал, любил устраивать экспромтные лицедейства, считая, что это здорово воспитывает других. Вообще у него была отчетливая любовь к внешним эффектам, но всегда не на пустом месте. И славу он, конечно, любил – открыто и как-то усмешливо: сам рассказывал про опасные свои операции и дела, даже самые сложные, но никогда не привирал и не принижал себя даже для шутки. Я уж не говорю про такой, как у Ёлкина, орден – за Хасан, который он носил куда чаще Максима.

И вообще – если Ёлкина уважали, Марченку любили, Максима опасались, Семена – боялись, если Максим был свой, обязанный по службе блюсти закон, Марченко сам собой как бы воплощал закон во всей его строгости, прямоте и неотвратимости.

Его и любили, Марченку, за беспощадно-смелую прямоту и за беспощадно-прямую смелость. И, конечно, за силу и характер – что петь, что плясать, что бороться готов был где угодно и с кем угодно. Бороться с ним, правда, и самые известные силачи не любили: больно коварен был в разных приемах своих.

Смеялся, когда упрекали:

– А я потеть не люблю! Что я, конь, – потеть? Надо: р-раз и в дамки! И лапки кверху! Я тебе не Сеня-феня милиционер!

На деле же все темное – набеглое и здешнее варначество ненавидел и презирал с такой открытой силой, что ее ощущали даже на расстоянии и те, кто еще не попадался ему на темной тропе. Ему платили тем же, да не так же – трусливо, подворотно и вонюче. И бить пытались – заугольно. Оттого не раз пустяковые ухарства – а бывали у него иногда и совсем не пустяковые! – в поездках – докатывались до аймака грязным комом безграмотных анонимок и умело рассчитанных сплетен. Все это и характер его, видно, мешали ему надолго выбиться в начальство, утвердиться в этом: то – оперуполномоченный, то даже начальника угрозыска замещает, а то, глядь, приехал тихо-мирно наши приисковые печи в избах, пекарне да столовой проверять. Никого не допрашивает, и разбойная рожа его прямо благостно смиренна! Ходит, посвистывает, скалит кипенно-белые зубы во весь порядок, брызжет лукавой синевой глаз и штрафует всех подряд немилосердно: печи всюду глинобитные, долго ли, умеючи, непорядок найти?

– Ой, не зря тебя вниз турнули, Тимофеич! – пеняют ему.

– Но? – дивился Марченко. – Разве вниз? А я и не заметил, думал, в гору иду: райпожинспектор – чай, тож инспектор! А чо, со стороны хужей выгляжу?

И охотней и дольше в такие периоды гостевал у нас. Он и раньше не всякий раз миновал нашу избенку: отцовская фамилия и у таких, как Семен Марченко, вызывала уважение, и оказать внимание семье покойного было тем приятнее, что мать моя была отменная мастерица пиво-медовуху варить. Не зря хвастала:

– Бабы-дуры чем только не портят пиво, а у меня безо всякой отравы, на чистом меду – через трои сутки готово, с четвертого стакана любой мужик Ермака запеват!

Запевал и Марченко, хоть и не отмечал я, с которого стакана, а – хорошо запевал!

Мать моя, и так-то гостеприимная не по вдовьей своей горе-горькой судьбине да вечной нужде, Марченку принимала и от других наотличку: ценила песню и сама была мастерица петь, целый хор бабий около нее многие годы жил – по нынешним временам и на сцене не последним был бы. Но особо стала отличать Марченку после того, как уважил он древний обычай. Избенка наша, рассказывал я уж, стояла при дороге, и пешеходы редко миновали ее, припозднясь в пути. Хоть и хлопотно, а матери – гордость.

– К другим-то и побогаче нас, да не шибко тянет людей проходящих, а к нам, гляди-ко, хоть начальство, хоть простонародье!..

Так вот и зашел к нам под вечер парень, попросился ночевать, ночевал, позавтракал с нами и, похоже, не собирается в дорогу. Ну, наше ли дело – трех дней не прожил парень, неловко и спрашивать, когда в путь наладится. А парень выпросил у меня тетрадной бумаги да ручку с чернилами и все писал, сидел целый день. И опять – заночевал. У мамы лицо стало озабоченным и напуганным. Парень наружностью не больно располагал к себе: одет, вроде бы, в чужую лопотину, стрижен коротко, а за красноармейца и во тьме не признаешь – очень в движениях связан и глаза у него виноватые и затравленные.

– Ой, варнак парень-то, ой, варнак! – шептала мать тихонько. – Ладно как отпущенный сиблонец, а ну-ка да – беглый?..

Она бы не постеснялась и спросить и попросить гостя, да недавно перед тем попала впросак, так что до сих пор еще стыдилась, вспоминая. Завела вот этак же к нам мимоходная тропа молодого мужика проходящего. Ночевать попросился, как полагается, вежливо. Мать и баню ему сгоношила, благо нас, ребятишек, все равно помыть собиралась, и покормила, чем могла, и медовушки поднесла. А к ночи забеспокоилась да, поклонясь гостю, и высказалась:

– Ты не пообидься, проходящий, ничего худого не думаю, а только давай я тебя к суседу деду Никите сведу на ночевку. Больно у тебя, не к ночи будь сказано, рожа-то варнацка! А я – баба вдовая и вон как мелкота ребятёшки-то у меня. А у деда – парни-вербы, да трои, чо неладно падет на душу тебе, дак и согрешить не дадут! Я же тебе чо можно, вишь, и состирнула да над каменкой высушила, чистехонько все…

Улыбнулся хорошо этак страховидный проходящий – во всю свою варнацкую рожу – да и сказал весело:

– Ну-к, что же, хозяюшка, айда-пошли хоть бы и к деду…

А после выявился он вполне достойным человеком, и мама от стыда готова была теперь и записных варнаков принимать без слова. Поэтому она и с этим, то ли беглым, то ли отпущенным, не знала, как быть: сам он не сказался, а расспрашивать об этом – как? Сидел, писал гость тревожный, пока на третий день не прибежала мама, вовсе всполошенная. Вызвала меня в сенцы да шепчет жарко:

– Я – когда ошибалась? Не зря с отцом твоим столько лет прожила, насквозь бандитов вижу! Ведь варнак гость-то наш, истованнай варнак, не только ликом, но и судьбой: за ним ведь Марченко да новый начальник уголрозыска приехали! За ни-им!.. Еле-еле уговорила Семена у нас его не брать, не позорить избу. Только вот как же его теперь выжить, гостя горемышного?

Выживать гостя не пришлось. Кончил он длинное послание свое, встал, и по торжественности вида его поняли мы, что сейчас скажет необычное. Встали и мы все. Поклонился он поясно, по обычаю, с самой маленькой сестренки начиная да до матери – всем, попросил простить за умолчание и не думать худо о нем, потому как безвинно он страдает и правда еще себя окажет! А он сейчас уйдет и только просит христом-богом письмо его в руки милиции не давать, а переслать, куда указано.

Мать посветлела лицом и по обычаю же сказала, что не мы ему судьи и что пусть гость идет не попрешным и дай ему бог той правды, кою он заслужил, а прошение его будет отослано, куда указано, и пусть он даже не тревожится об этом. И тут опять стали кланяться – он нам, а мы ему, и пошел парень, еле ноги волоча, через сени в огород да по огороду, а за городьбой уже посвистывал пеший Марченко, тихонько шагая в гору, да привычной присказкой предупредил парня:

– Ты, Ставнов, не беги-ко в гору, я ведь сам бегать ленив, ты очень хорошо об этом знаешь…

Высоко за огородами взял Марченко того Ставнова…

– Вот уважат обычаи! – восторгалась Марченкой мать. – Начальника своего не побоялся, а уважил: не опозорил избенку нашу, не дал худой славе полету! Вот уж нынче вечером угощу обоих и с начальником его, медовуха поспела, лучче и не быват!

– Вот он, мама, пиво твое и уважает, а не дикие обычаи наши! – поддел я ее. А вечером в полном восторге слушал, как Марченко серьезно говорил:

– Я бы и не тянул резину, да боялся, Семеновна, откажешь ты мне от медовухи и – как же я жить от сих пор стану? Ведь ни на одной пасеке лучше твоего пива и не пивал я!

– А лучче моего и не быват! – заносчиво сказала мама.

Я – торжествовал, лукаво поглядывая на маму. От давешней церемонии с поклонами осталось на душе у меня что-то неловкое, неискреннее, вроде бы, и не утерпел, спросил:

– Дядь Сеня, а чем, правда, этот обычай хорош, что вот гостя вы не захотели в избе арестовать?

Он ответил серьезно и просто:

– Старые обычаи силком не выбьешь, парнишка. А тут и впрямь неладно: в семье бывшего чекиста да вдруг вора берем!

– А вообще? – не отступал я.

– А вообще-то тут и благородства столь же, сколь и обычной опаски: а ну как отплатит варнак за «предательство»? В старое же время и добрые люди, прямые революционеры, бывало, с каторги бежали и так вот попадали «в гости», под защиту хозяина. Значит, хорош обычай? А ежели подлинный уголовник? Значит, плох? Вот под одно и сходило – гость, и ладно, не наше дело…

– Наш пострел и тут поспел! – треснула меня мама по затылку, не очень, впрочем, всерьез. А Куганов, человек сравнительно новый в наших местах, никак себя не выказал в этом вопросе.

…А потом они вдвоем с Кугановым пели, что не так уж часто случалось, и опять огород у нас вытаптывали любители послушать редкостно красивый дуэт. Зрелые мужики-красавцы в строгой военной форме, непривычно для таежников подтянутые и аккуратные, когда пели они знакомые и вовсе неведомые нам песни – казались пришельцами из другого, красивого, строгого и чистого мира, до которого нам всем еще надо было дожить…

Беспамятно любил Марченко песню и однажды – тоже еще до войны – смешно пострадал через эту любовь. Дежурил, что ли, по райотделу да пошел КПЗ проверять, а там молоденький Митрошка сидел за очередное свое художество да пожилой уголовник набеглый. Митрошка – певун ведомый, а у набеглого неожиданный оказался бас – поразительной красоты и силы. Семен же Марченко давно тосковал по «Вечернему звону» – все не с кем было спеть, баса подходящего не отыскивалось. Вот тут он и отвел душеньку тоскующую – в камере-то да с арестантами!

После, в очередной свой «противопожарный» период, серьезно говорил понимающим в пении людям:

– Я бы у таких преступников голоса изымал прежде оружия!.. Как так – слепая природа над диалектикой издевается: убийце, животному уголовному, а – голос даден! Ей-богу, я даже отпустить мог бы в некий момент за такой голос!..

Это он, конечно, краснословил насчет отпустить. А вот что точно – с приходом Куганова заметно повеселел Марченко и даже дисциплинированнее стал, охотней подчинялся новому начальству.

Правда, недолго им вдвоем с Кугановым попелось…

Осенью сорок второго в пещере на Шушун-горе насмерть запорол Куганова великан-алтаец Сапог. И второго с ним, Литвинченку, из областного угрозыска, исполосовал ножом да полной инвалидности: без одного глаза и навеки сухоруким остался выживший Литвинченко. И оружие их забрал жестоко удачливый Сапог.

Куганов и Литвинченко дерзко смелы были, да ведь в горах, в тайге одной дерзости мало – умение, звериное чутье и хитрость иной раз не меньше смелости нужны. А городской опыт их – ну, абсолютно бесполезен был, когда рискнули они вдвоем такого матерого зверя, как Сапог, да в его-то извечной берлоге брать! Сапог был родом из подлинной байской и подлинно разбойничьей, что нередко случилось в те времена, семьи: еще мальчишкой с отцом угоном скота у соседних родов промышлял и конских табунов в Чуйских степях, даже и к монголам забирались. Да и всяким иным грабежом не брезговали…

Советская власть повырубила разбойный байский выводок, а взматеревший в подлинного богатыря Сапог все ускользал и дошел до совсем свирепой озверелости. Он и так-то был хитрей канского медведя-людоеда по повадкам, да излюбленная пещера тоже была с хитростями: столько залов, провалищ, тупиков неожиданных, пролазов и колодцев, что впору и легендарному Лабиринту! А для человека несведущего – просто сотня метров разных щелей тупиковых, узких, неглубоко от поверхности, и, кажется, захоти, так заблудиться негде.

Сапог – ускользнул в щель неприметную и сзади милиционеров вышел, как опытный медведь на след неопытного охотника выходит. Те уперлись в тупик, видят – дальше, вроде, некуда и давай назад к выходу. Понятно – без опаски идут, путь-то недлинный и пройден только что. Тут и встретил их кинжалом своим подлый Сапог – в узком месте, где ни развернуться, ни отступить, ни помочь друг другу. Исполосованный – что крови вышло! – Литвинченко еще нашел в себе силы вытащить цепенеющего Куганова на свет да так и лег беспамятно рядом с мертвым уже другом и подчиненным своим.

…Почернел и на ноздрястый камень с лица стал похож корявый Марченко. Зло и насмешливо отказался от массовой облавы и, конечно, бессмысленной оказалась та облава: Сапог и следа своих мягких ичигов нигде не оставил. А когда время прошло и все малость ушумкалось, поутихло – исчез Марченко: не заметили, когда, не сразу догадались, куда. Больше недели пропадал он на проклятой Шушун-горе и в одиночку навсегда оборвал кровавый бандитский след.

Подловил Марченко Сапога на темном суеверии его да на пещерном феномене: эхо жило в неких залах пещеры такое хитрое, многоголосое и жуткое, что и несуеверного незнающего могло с ума свести. Сапог, конечно, знал про эхо, но старался жить тише мыши, когда бывал здесь, и не только потому, чтобы не обнаруживать себя, а и чтобы не дразнить буйноголосых горных духов. Может, их-то больше всего и боялся ничего не боявшийся Сапог – от людей он знал всяческие уловки и уходы, а – в какую щель спрячешься от Хозяина Гор и его вездесущих духов? А может, даже пытался еще и учитывать по-своему людской страх перед ними: глухие и страшноватые, но жили смутно меж людей легенды про загадочную пещеру горных духов…

…Под вечер уже на третий день подъема вышел Марченко к скальной вершине Шушун-горы. Почти вся тайга осталась далеко внизу, а сюда, к фундаменту мрачных каменных стен и столбов, добрались только тундровые полукустарники да кедровые стланики – узкими языками да робкими островками в разливе плитняковых осыпей да вдоль стекающих по крутизнам «каменных рек». По крутым распадкам, однако, и добрые деревья добирались сюда, но платили за свою дерзость неизбежным иссыханием вершин. Внизу, в вольготном междуречье, еще только ранняя осень набирала веселую силу, а здесь и поздняя цепенела боязливо и бескрасочно: резкая ключевая чистота воздуха ощутимо отмякала предчувствием недальнего первого снега…

До полной тьмы хорошо огляделся Марченко. Побыл и в главном входе, у которого подобрали боевых его друзей и начальников – мертвого и полумертвого… Проник довольно глубоко в подземелье, смело подсвечивая себе фонариком, – знал, что Сапог, так страшно накровавив здесь, надолго, а то и навсегда оставит этот вход. Хвати так, где-нибудь в узком пережиме и совсем завалил глубинный лаз отсюда к своему лежбищу. А что он здесь, Марченко почти не сомневался: только он да сам Сапог знали, что ловить бандита тут трудней, чем искать единственную гадюку во всей пещере, в пещере, которой, вроде бы, и нет, до того она неведома никому. Никому – это-то знал Сапог…